ЛЕВ АЛЕКСЕЕВИЧ ШИЛОВ
1932-2004
СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ ФИЛИППОВ
1951-2004

«Все умирает с человеком, но больше всего умирает его голос»… Волошин говорил об этом еще до того, как сам сделал попытку запечатлеть, сохранить собственный голос, читая стихи перед фонографом.

И далее — про то, что бесследно исчезает интонация, о которой — по стихам — можно лишь догадываться, верней — уловить, что она есть: неуловимо-неповторимая, делающая поэта опознаваемым — даже по неведомым прежде строчкам. Например, она есть у Баратынского, но про нее трудно сказать у Пушкина, где — не одна, но несколько, подчас вовсе не схожих…

Через много лет после смерти Волошина «звукоархивист» (так он сам называл себя) Лев Шилов включит в Доме Поэта магнитофон — и Мария Степановна Волошина услышит восстановленный Шиловым голос Волошина, опознает интонацию Макса…

Меня давно занимает воздействие «технического прогресса» на наши впечатления, восприятие окружающего, память. Поясню: до изобретения фонографа никому не приходило в голову описывать голос, манеру писателя читать на публике свои сочинения (равно как до изобретения фотографии делить собственные сны на цветные и черно-белые). Конечно, бывали исключения, точней скажу — полу-исключения: слышавшие Гоголевское исполнение «Ревизора» перед «господами артистами» отмечали неотразимый артистизм и сетовали, что едва ли этот эффект удастся не то, что превзойти, хотя бы повторить в сценическом действе. Но… так и осталось невообразимым: как он читал, — тембр, модуляции, голосовая игра… Изданы тома воспоминаний XVIII-XIX веков, но мы так и не знаем — как «читали себя» Крылов и Жуковский, Пушкин и Баратынский, Лермонтов и Некрасов, Тютчев и Случевский…

В двадцатом веке трудно найти мемуары о поэтах, где именно это не описывалось бы. Не только осанка, поза, жест, но и — прежде всего — голос, особенности чтения, способы выделить наиболее для автора значимое, отличие авторского чтения от актерского. Скажем, мы так много знаем о том, как читал Блок, что и слабый, раздираемый помехами звук чудом восстановленной с едва сохранившихся восковых валиков записи становится для нас лишь подтверждением читанного об этом самом звуке, на помощь слуху властно приходит воображение…

И все же надо было быть Львом Шиловым, влюбленным в поэзию «шестидесятником» («записки звукоархивиста-шестидесятника» — значится в подзаголовке его книги), чтобы в начале второй половины двадцатого века увидеть в громоздком катушечном «Днепре» (или воспетом Галичем «магнитофоне системы “Яуза”») чудо, позволяющее не просто сохранить голоса поэтов, но сотворить особый — новый — читательский/слушательский жанр: «Звучащая литература». И предвосхитить возникновение уникального российско-советского ноу-хау — «магнитофонной литературы», не зависимой от редакторов, издательств, цензуры.

С этим он пришел («бей, но выучи!») к профессору С. И. Бернштейну, замечательному собирателю и исследователю «живого слова» писателей. И всегда говорил о Сергее Игнатьевиче с неизменно-глубоким почтением. Однако, думается мне, уже тогда задачу ставил перед собою иную — свою. Не языковедческую — фонетическую, лексикографическую etc., но — литературную. В сочетании голос писателя резкий, несдвигаемый акцент был им раз и навсегда сделан на втором слове.

Я был с ним знаком долго, хотя и не близко, точнее сказать — профессионально. Он записывал беседы с моими друзьями-коллегами, их чтение стихов, вечера, на которых и мне доводилось выступать. В его собрание я передал некоторые записи из моих скромных запасов, в частности, в девяносто восьмом кассета с голосом Аркадия Штейнберга, приуроченная к открытию в Трубниках масштабной выставки этого первоклассного поэта и художника, была составлена из его и моих записей. Ему же передал привезенные в девяносто третьем из Парижа записи Анны Присмановой, Александра Гингера, Георгия Адамовича, Софьи Прегель, Татьяны Осоргиной…

Кстати, о Париже. В Сорбонне, где в пятидесятых-шестидесятых годах выступали едва ли не все наиболее значительные из доживших до той поры эмигрантов-писателей «первой волны», я поинтересовался — сохранились ли записи этих выступлений. И наткнулся на недоумевающий взгляд собеседника. Потом мне вежливо объяснили, что первый магнитофон появился у них на кафедре… в 1981 году. «Но ведь у вас дома наверняка был свой магнитофон!» — «Конечно». — «Так почему же»… — начал было я, но оборвал себя, осознав внезапно нелепость напрашивающегося вопроса: в глазах моего визави явственно читалось непонимание: как же можно смешивать такие разные вещи — дом и службу?..

Шилов искренне не понимал — как их можно разделить? И потому ему удалось то, что редко и мало кому удается: всю жизнь заниматься любимым делом, — и в «рабочее» время» и в «свободное». Собственно, он всегда и был свободен — для любимого дела.

И потому ему удалось столько сделать.

Ему обязаны мы — голосами Брюсова и Блока( "О доблестях..." mp3, 406 Kb), Маяковского ( "А вы могли бы..." mp3, 126 Kb) и Есенина ( "Монолог Хлопуши" mp3, 627 Kb), Мандельштама ( "Исакий" mp3, 603 Kb и Волошина ( "С каждым днем..." mp3, 321 Kb)… Впрочем, перечислять смысла нет — те, кто побывали в 1980 году на первой в мире выставке «Звучащая литература» (или хотя бы слышали о ней от очевидцев, либо читали печатные отзывы), легко продлят и продлят список, а те, кому не довелось, могут составить внятное представление по его книге «Голоса, зазвучавшие вновь».

Не только «вновь» — но и «впервые». Потому что в пору работы на фирме «Мелодия» им были сделаны пластинки Ахматовой ( "Реквием" mp3, 3,5 Mb), Самойлова, Светлова, Окуджавы, Матвеевой etc., etc., etc. А в последние годы — компакт-диски Чуковского, Петровых ( "Ты думаешь..." mp3, 1,06 Mb), Бродского etc., etc., etc.

Смею думать, звучащие голоса что-то изменили и в читательском восприятии поэзии, и в литературоведческом, которое, в сущности, тоже читательское, только читатель более подготовлен, как сейчас принято говорить, продвинут. Потому что слышавший Мандельштама или, допустим, Бродского вряд ли станет писать о них, как если бы не слышал…

Все умирает с человеком — кроме голоса… Шилов не полемизировал с Волошиным. Просто он знал то, чего оппонент еще знать не мог…

Сделанное им — не оценить. На то и уникальность, что она — вне ценообразования, которое всегда сравнительно.

Последнее издание его книги вышло за несколько месяцев до смерти. Я не сравнивал его с предыдущим, не сопоставлял тексты, потому не знаю «процента изменений и дополнений», но и без того могу утверждать, что это — новая книга: книга начала века. Как иначе обозначить книгу, читая которую, думаешь и понимаешь — что происходит сейчас, здесь и сейчас.

И не любовь ли автора к поэзии обернулась проявлением взаимности — у книги Шилова есть особенность чисто поэтическая: смерть автора придала страницам книги, особенно последним, смысл и звучание провидческие. Так бывает с последними стихами поэтов…

И есть печальная, трагическая символика в том, что вслед за Шиловым ушел и самый яркий, на мой взгляд, из его учеников, сотрудников, соратников — Сергей Филиппов.

Сергей пришел к Льву Алексеевичу совсем юным. И стал мастером. Со своим взглядом на дело. Со своими пристрастиями. Со своей темой.

Он не превзошел Шилова, но нашел нехоженный путь. «В искусстве незачем тесниться, в искусстве места хватит всем»…

О безнадежной болезни Шилова знали давно. И в Сергее видели его естественного преемника — так и должно быть. Должно было…

В его архиве сделанное многократно — числом — уступает замыслам…

Я видел сияющие глаза обыкновенно скептически-сдержанного на вид Сережи на «Коктебельской» выставке в Трубниках, открытие которой он записывал. Он был — из «коктебельского братства»: кто сталкивался с этим феноменом, тому не надо объяснять, кто не встречался — тому не объяснишь.

И в Коктебеле остановилось его сердце. Осталось…

Что произошло? Не стало двух людей. И завершился жанр. Что будет дальше, мы не знаем, но что будет иначе — ясно…

Вадим Перельмутер

back

top