Ирина Великодная
ПЕТР АНДРЕЕВИЧ ВЯЗЕМСКИЙ -
ПЕРЕВОДЧИК "КРЫМСКИХ СОНЕТОВ"
АДАМА МИЦКЕВИЧА(1)
По теме, вынесенной в заглавие сообщения, существует довольно обширная библиография, рассмотрены практически все возможные аспекты этой проблемы, тем не менее перевод П.А.Вяземского настолько своеобразен, удивителен, неординарен, что по-прежнему привлекает внимание исследователей. Наша задача в этом случае обратить внимание на важность внимательного прочтения первых публикаций, изучения текста именно в их первозданных видах. Отсутствие рукописных источников не дает права забывать о первых публикациях, которые в этом случае становятся тем, что принято называть "на правах рукописи", особенно если тексты публиковались при жизни авторов, когда они могли держать в руках последний вариант своего текста, начинающего после печатания жить новой жизнью.
"Сонеты" Адама Мицкевича были изданы в Москве в декабре 1826 года (2). Это была третья книга польского поэта. Книгу сонетов Мицкевич рассматривал как единое, целостное произведение, считая два цикла - "любовных" и "крымских" сонетов, включенных в книгу, двумя главами этой книги.
Мицкевич осознанно выбрал именно эту трудную форму стиха - сонет. В польской поэзии у Мицкевича по существу не было образцов, которым он мог следовать. В XVI-XVII веках к форме сонета в польской поэзии обращались Я.Кохановский, Д.Семп-Шажинский, Я.Морштын, но к XIX веку эта поэтическая форма считалась забытой. Мицкевич по существу возродил сонет в польской поэзии. Надо сказать, что первые сонеты были написаны Мицкевичем еще в раннем периоде его творчества (имеем в виду "Воспоминание", "К Неману"). Конечно же, подлинное мастерство он проявил в "Крымских сонетах". Недаром А.Пушкин в своем стихотворении "Сонет" присоединяет польского поэта как мастера этой поэтической формы к таким признанным мастерам сонета, как Данте, Петрарка, Шекспир, Камоэнс:
Под сенью гор Тавриды отдаленной
Певец Литвы в размер его стесненный
Свои мечты мгновенно заключал… (3)
Появление книги "Сонетов" Мицкевича послужили причиной острых дискуссий как в русской, так и в польской литературной среде.
Передовая польская публика восторженно приняла сонеты, и это мнение отчасти выразил Маврикий Мохнацкий в своей статье "О "Сонетах" Адама Мицкевича", появившейся уже в марте 1827 года в варшавской "Газете польской": "Адам Мицкевич изобразил себя, воплотил свою тоску по родной земле и передал красоту южной природы… Крымские сонеты можно назвать новым поэтическим открытием. Они являют собой плод необычного поэтического воображения, пробужденного феноменом природы и поднятого бурными воспоминаниями…" (4). Но, к сожалению, Мицкевич не был понят критикой, так как, в основном, в критике раздавались совершенно противоположные голоса и высказывались противоположные суждения. Так В.Немоевский назвал "Крымские сонеты" "бредом больного", "поражением польской литературы" (5); Мостовский не нашел другого слова для выражения своего отношения к этому творению Мицкевича, как только - "мерзость" 6). К.Козьмян писал в письме Ф.Моравскому: "Что общего имеют с народной поэзией Чатырдаги и турецкие ренегаты?"(7).
На выход "Сонетов", как известно, тут же откликнулся П.А.Вяземский. В марте 1827 года, одновременно с Мохнацким, Вяземский печатает в "Московском Телеграфе" свою статью-рецензию в виде предисловия к своему же прозаическому переводу сонетов (8). Эта статья-рецензия соединила в себе стремление Вяземского-критика высказать свое мнение об утверждении принципов романтизма в современной литературе и Вяземского-переводчика - дальше развить свои взгляды на суть и предмет перевода. С другой стороны, Вяземский тут же продолжает развивать свою идею о сближении двух литератур - польской и русской. Вяземский, по существу, повторяет то, что он уже сформулировал в 1822 г., хотя проводить в жизнь эту мысль он начал гораздо раньше, а именно с 1818 г.: несмотря на то, что польская литература мало известна в России и это вызывает определенное сожаление, а ведь она "соплеменница" русской, поэт остается верен своей надежде, что "узы природного сродства и взаимной пользы в словесности должны бы, кажется, нас сблизить"(9). И именно на этом фоне Вяземский рассматривает свой перевод, как "счастливый жребий запечатлеть один из первых шагов к сей желаемой цели ознакомлением русских читателей с сонетами Мицкевича, которые, без сомнения, приохотят к дальнейшему знакомству"(10). "Нельзя не подивиться и не пожалеть, что сия соплеменница так у нас мало известна... Изучение польского языка могло бы быть вспомогательным дополнением к изучению языка отечественного. Многие родовые черты, сохранившиеся у соседей и сонаследников наших, утрачены нами; в обоюдном рассмотрении наследства, разделенного между нами, в миролюбной размене с обеих сторон могли бы обрести мы общую выгоду. Братья, которых часто представляет история новым примером древней Фивады, должны бы, кажется, предать забвению среднюю эпоху своего бытия, ознаменованную семейными раздорами, и слиться в чертах коренных своего происхождения и нынешнего соединения. Журналам польским и русским предоставлена обязанность изготовить предварительные меры семейного сближения"(11). В этих строках изложена целая программа Вяземского, выстраданная и продуманная не в кабинетной тишине, а всем предшествующим периодом жизни Вяземского. Называя свой перевод сонетов Мицкевича - "один из первых шагов к желаемой цели", Вяземский, вероятно, оценивает предыдущие переводы из польской поэзии -Игнация Красицкого и Франтишека Моравского, - как не очень удавшиеся. Может быть поэтому он и возвращается именно в эти годы к повторным переводам из Красицкого, также занимаясь и новыми переводами.
Позволим процитировать себе абзац, в котором Вяземский излагает некоторые доводы о целесообразности прозаического перевода перед поэтическим, считая, что это наиболее верная, оптимальная форма перевода. "По крайней мере мы в переводе своем не искали красивости, а дорожили более верностью и близостью списка. Стараясь переводить как можно буквальнее, следовали мы двум побуждениям: во-первых, хотели показать сходство языков польского с русским и часто переносили не только слово в слово, но и самое слово польское, когда отыскивали его в русском языке, хотя и с некоторыми изменениями, но ещё с знамением родовым. <…> Вторым побуждением к неотступному преложению было для нас уверение, что близкий перевод, особливо же в прозе, всегда предпочтительнее такому, в котором переводчик более думает о себе, чем о подлиннике своем. прямодушный переводчик должен являть пример самоотвержения. Награда его ожидающая - тихое удовольствие за совершение доброго дела и признательность одолженных читателей, а совсем не равный участок в славе автора, как многие думают... Предоставляя другим блестящую часть труда, смиренно ограничиваюсь существеннейшею и представляю здесь читателям перевод вчерне"(12).
Таким образом, мы видим, что Вяземский, опять же, потрудившись достаточно над переводами басен И.Красицкого и Ф. Моравского, добиваясь соблюдения определенных поэтических норм при передаче, особенно, Красицкого, все-таки, не считает своей творческой удачей эти переводы и не осмеливается переводить Мицкевича поэтическим языком, а предлагает читателю подстрочный перевод. "Как обыкновенно для каждого здания составляют два плана, один вчерне, другой набело, так должно, кажется поступать и в переводе...". И тут же предлагает другим поэтам "одеть волшебными красками своими голое начертание"(13).
Вяземский ни в коей мере не отказывается от поэтического перевода, хотя оговаривает, что "подробности ускользают от близорукости иностранцев"(14), но ради создания наиболее верного, емкого поэтического перевода-эквивалента, берет на себя труд создания чернового перевода.
Вяземский перевел полностью "Крымские сонеты" и два сонета - VI и IX ("Утро и вечер" и "Покорность") из цикла любовных сонетов. По предположению исследователей выбор сонетов для перевода был согласован с Мицкевичем. Так сам Мицкевич писал в письме к А.Э.Одынцу в связи с тем, что К.Морозевич намеревался перевести сонеты на французский: "…хотел бы ему посоветовать взять лишь несколько из первой части, например, Утро и вечер, Покорность; остальные ежели и заключают в себе какие-либо достоинства в оригинале, то полностью их утратят в переводе. Крымские сонеты могут более понравиться иноземцам. Здесь, в Москве, известный князь Вяземский перевел их на русский язык, и они скоро появятся в Телеграфе с крайне лестной для меня статьей"(15). О том же идет речь в письме к Л.Ходзьке от 10 июля 1839 года: "Если бы меня спросили, что следует выбирать для перевода, то я указал бы на …Крымские сонеты и пару сонетов их первой части"(16). Такое пожелание, как мы видим, отразилось в переводе Вяземского.
И тем не менее, имея за плечами опыт перевода польских стихотворений, зная язык, ориентируясь в польской литературе и культуре, тем не менее, в работе над переводами сонетов Вяземский столкнулся с определенными трудностями. Рассмотрим этот перевод, эти подстрочники, эти черновые наброски, как говорит о них сам Вяземский.
Прежде всего оговорим тот факт, что Вяземский, публикуя свои переводы в "Московском Телеграфе", добавил к сноскам Мицкевича, то есть к авторским сноскам, которые имелись в тексте и которые Вяземский дотошно перевел, ещё и свои сноски за подписью "Переводчик". Эти сноски, а их не так уж и много, помогают нам вникнуть в процесс рождения русского перевода. До сих пор этим незначительным примечаниям Вяземского не уделялось внимания, более того, по непонятным причинам, перепечатывая из издания в издание эти прозаические переводы, сноски переводчика не учитывались и не включались в текст. Даже такое фундаментальное издание "Сонетов" Адама Мицкевича (серия "Литературные памятники" Л., 1976. Изд. подготовил С.С.Ланда), которое явилось своего рода своеобразным подведением итогов в изучении переводов сонетов польского поэта на русский язык, вобравшее в себя большую часть переводов с начала XIX века до 1970-х годов, так же проигнорировало интересующие нас сноски переводчика. Хотя составитель этого уникального издания перепечатывает переводы Вяземского с их первой публикации, то есть из "Московского Телеграфа", или из Полного собрания сочинений, куда переводы вошли вместе со сносками Вяземского, в которые было добавлено несколько пояснений, тем не менее оставляет эти сноски без внимания. О чем же идёт речь? Что это за сноски? И каков их смысл и значение?
В сонете "Покорность" ("Rezygnacya") сноска дана к самому названию: "Покорность. В подлиннике заглавие Сонета сего: Rezygnacya, а с французского слова Resignation, употребленного и Шиллером. У нас нет равнозначительного ему. Впрочем, кажется, здесь оно неуместно и не отвечает содержанию Сонета. Переводчик"(17). Вяземский справедливо отмечает, что название "Покорность" не соответствует содержанию, так как перевод слова "rezygnacya" означает - "отречение, отрешенность, смиренность", что имеет, все-таки, несколько другой оттенок. Не найдя удовлетворяющего слова в русском языке, Вяземский дает французское, которое более знакомо русскому читателю и означает - "отказ, уступка, безропотность". Если мы проследим, как дальше при переводе переводчики озаглавливали этот сонет, то увидим, что следующим переводчиком была Елизавета Шахова, давшая ещё более неудачное заглавие - "Разочарование". Ещё позже этот сонет переводил В.Г.Бенедиктов, который оставил перевод без названия, а современный переводчик В.Левик дал, пожалуй, наиболее удачный вариант заглавия - "Резиньяция".
В этом же сонете к слову "посторониться" в строке "минует смертную, и спешит посторониться" дается сноска: "В Польском сказано: "z drogi ustapi", то есть уступает дорогу богине, сходно с французским: "ceder le pas" Пер."(18). Таким образом, Вяземский опять же прибегает при переводе к помощи третьего языка - французского, считая, что выражение "ceder le pas" - "уступить дорогу, уступить первенство" - более точно передает смысл польского выражения. Но тем не менее в тексте оставляет "спешит посторониться", хотя в сноске найден более точный перевод. Этот поиск подтверждает нашу мысль о том, что Вяземский, считая, что он дает подстрочник, черновой вариант, на самом деле дает прозаический перевод, то есть пытается все же передать определенные поэтические образы подлинника, все его красоты, сохранить определенный колорит.
В сонете "Аккерманские степи" ("Stepy Akkermanskie") к слову "колесница" дается сноска: "В польском сказано woz, воз, повозка; жаль, что у нас нет общего русского слова для выражения: equipage"(19). И тут же Вяземский пытается объяснить читателю смысл польского слова через французское, а точный перевод опять оставляет в сноске, в текст же попадает слово "колесница". В данном случае Вяземский, кажется, увлекается объяснением и это больше становится похоже на эдакое литературное кокетство, чем на попытку растолковать смысл данного слова. Ведь у Пушкина в 1825 году в поэме "Граф Нулин" уже употребляется слово "экипаж":
"Вот едут, едут наконец.
Забрызганный в дороге дальной,
Опасно раненый, печальный
Кой-как тащится экипаж…"(20).
Сноска в сонете "Морская тишь" ("Cisza morska"), где Вяземский дает сноску к слову "zyjatek" в строке "...O morze! posrod twoich wesolych zyjatek Jest polip co spi na dnie...". В сноске значится следующее: "В Польском Zyjatek: это слово в малом употреблении на Польском языке, составлено было Трембецким, на подобие слова: zwierzatek, зверок. Слово живчик, существует в Русском языке, хотя его и нет ни в Словаре Академии, ни в Словаре Церковном. Нельзя ли применить его к живущей мелочи природы, к малым тварям? Пер."(21). Мы видим, благодаря этим сноскам, как упорен Вяземский в поиске необходимого слова, значения, как кропотливо и тщательно проводит в поиске он отбор слова. В последнем случае, вероятно, Вяземский чувствовал, что малоупотребимое слово "живчик" будет резать слух, поэтому при публикации этих переводов в полном собрании сочинений добавил к этой сноске уже объяснение из словаря В.И.Даля, который уже тогда был издан: "Примечание позднейшее: В Словаре Даля сказано: живчик, рыбка для мелкой ловли щук - о человеке: провор, егоза, непоседа"(22).
В сонете "Плавание" ("Zegluga") по отношению к слову "руно" (warkocz) дается следующая сноска: "В Польском warkocz, chevelure. У нас нет подобного слова. Пер."(23). Здесь уже просто через запятую переводчик дает и польские, и французские слова.
В сонете "Вид гор из степей Козловских" ("Widok gor ze ztepow Kozlowa") к слову "покров" ("chylat") - "когда ночь раскинула темный покров" ("gdy noc chylat rozciagnela bury") - читаем: "В польском употреблено татарское слово: хилат, халат"(24). И сам Мицкевич дает объяснение этому явно экзотическому для польского читателя слову: "Chylat. Suknia honorowa, ktora Sultan obdarza wielkich urzednikow panstwa"(25). Вяземский, конечно, не мог оставить это слово в переводе, хотя оно не так резало бы слух русского читателя, как польского, но оно явно бы снизило тот поэтический образ, который должно было передать переводчику. И опять - сноска содержит подстрочник, а в переводе - "покровы", что, естественно, представляет собой уже первый шаг к созданию поэтического перевода.
Композиционно Вяземский расположил текст своих переводов как бы внутри текста самой рецензии на эти сонеты Мицкевича, то есть сначала он излагал как бы свои теоретические взгляды на перевод, свои размышления по этому поводу, затем были напечатаны сами переводы, после переводы последнего сонета "Аюдаг" давался перевод того же сонета на персидский язык, сделанный М.Д.Топчи-Баши, затем говорилось несколько слов о И.И.Дмитриеве, так как тут же публиковался его перевод сонета "Плавание", а в конце предлагалось: "Надеемся, что сей пример побудит соревнование и в молодых первоклассных поэтах наших, и что Пушкин, Баратынский освятят своими именами желаемую дружбу между Русскими и Польскими Музами. Пускай оденут они волшебными красками своими голое мое начертание, и таким образом выразят языком живым и пламенным то, что я передал на языке мертвом и бесцветном"(26).
Нам кажется, что совсем не случайно именно так расположил Вяземский все тексты в этой рецензии, ведь именно в таком же виде эта статья вошла в I том Полного собрания сочинений, где Вяземский не исправил ровным счетом ничего, добавив лишь две строки к сноскам одного из сонетов. Тем страннее кажется, что именно это расположение материала исчезает со страниц более поздних публикаций этой статьи Вяземского. В одних случаях публикуют лишь прозаическую часть рецензии, давая перевод И.Дмитриева уже в комментариях, в других случаях просто печатают с сокращениями, выбрасывая и перевод Вяземского. Все это, очевидно, искажает замысел автора. В таком расположении текстов перевода и своих теоретических выкладок мы видим определенный смысл. Статья-рецензия-перевод Вяземского по существу предлагает нам несколько типов перевода, иллюстрируя их наглядно текстами. Вот почему сначала мы должны вчитаться в прозаический перевод Вяземского, который, по его мнению, как мы видели, является подстрочником. А далее мы можем проследить как из этого подстрочника можно получить два совершенно полярных перевода. Иначе зачем было Вяземскому заниматься столь странной работой: публиковать перевод вступления Топчи-Баши к его переводу на персидский сонета "Аюдаг"? Только ради того, чтобы привлечь внимание к этому переводу и показать, что он представляет собой невероятно приукрашенный отвлеченный вариант перевода, мало что имеющий общего с подлинником и, действительно, представляющий собой "любопытный образец красноречия восточного". Другой тип перевода - поэтический перевод И.Дмитриева. "Заслуженный поэт, покоящийся на лаврах, но ещё чувствительный к воззваниям поэзии и верно откликающийся на её голос, был так сильно поражен красотою сонетов, что внезапно и, так сказать, невольно перевел один из них стихами"(27). Несомненно, что Дмитриев пользовался подстрочником Вяземского. Только Дмитриев ведет повествование не от первого лица, а от третьего, что, конечно же, несколько изменяет тон и настроение сонета. Одно дело - лирический герой и поэт - совпадающие в ощущениях и переживаниях, другое дело - взгляд со стороны и повествование о чьих-то чувствах. Может быть, поэтому Вяземского не совсем устраивает перевод Дмитриева, при всем уважении к его поэтическому таланту, и поэтому следующей фразой Вяземский призывает взять этот перевод за пример и создать новые образцы.
Какие же изменения претерпел перевод Вяземского к 1878 году, когда поэт готовил его для публикации в Полном собрании сочинений? Эти изменения довольно незначительны. О дополнениях мы уже сказали выше.
Так например, в сонете "Покорность" ("Rezygnacya") польское "roskosz" было переведено как "роскошь", то есть тот самый случай, который Вяземский оговаривал во вступлении, что переносил из подлинника в перевод не только "слово в слово, но и самое слово польское". Теперь это слово Вяземский заменяет на слово "негу". Так же переводчик уточняет перевод слова "drugiemi", что влечет за собой существенные изменения смысла. Сначала Вяземский переводит "Albo drugiemi gardzi, albo siebie wini", как "он или первым пренебрегает или обвиняет себя перед другими". Но что подразумевает он под этими "первыми", которыми пренебрегает? Имеет он в виду чувство и веру? В Полном собрании сочинений читаем: "он или первым пренебрегает или обвиняет себя перед другими" - и опять неясно, чем "первым" он пренебрегает? Имеет в виду Вяземский "чувство", которое фигурирует в предыдущих строках - "и если прелесть и добродетель пробуждает в нем чувство, он не смеет с сердцем поблекшим приблизиться к ногам ангела". Скорей всего Вяземский, чувствуя какую-то неточность, пытался прояснить отдельные нюансы, элементы. Ведь строку Мицкевича скорей всего надо перевести как "либо всем пренебрегает, либо себя винит", то есть здесь явное противопоставление себя - всем, поэтому "drugiemi" имеет значение не "другой", в смысле "второй", а в смысле "все остальные, кроме меня", "другие".
Следующим изменением, уточнением была замена глагола "миную" на деепричастие "минуя" в сонете "Аккерманские степи" в строке "Вплывая на пространство сухого океана, колесница ныряет в зелени и как лодка зыблется среди волн шумящих нив, среди разлива цвета, минуя багряные острова бурьяна", что является подстрочником к следующим строкам Мицкевича:
"Wplynalem na suchego przestwor oceanu,
Woz nurza sie w zielonosc i jak lodka brodzi,
Srod fali lak szumiacych, srod kwiatow powodzi,
Omijam koralowe ostrowy burzanu."
В переводе Вяземского в этих строках речь идет о колеснице, которая пересекает "пространство сухого океана" и она же минует так называемые "багряные острова бурьяна". В тексте, опубликованном в "Московском Телеграфе", Вяземский был ближе к истине, так как там было: "Вплывая на пространство сухого океана", что не было ясно к кому или к чему это относится, так как далее шло: "миную багряные острова бурьяна". То есть все это относилось к лирическому герою, а не к колеснице. Но Вяземский не смог перевести это четко. У Мицкевича мы вместе с первыми строками попадем в сферу действия лирического героя - "wplynalem na suchego przestwor oceanu", то есть "я выплыл на простор сухого океана" и поэтому дальше, естественно, "я миную багряные острова бурьяна". В этом случае читатель сразу включается в мир лирического героя, начинает жить его жизнью, видеть его глазами "пространство сухого океана" и "колесницу", которая "ныряет в зелени и, как лодка, зыблется среди волн шумящих нив"...
В сонете "Морская тишь" Вяземский заменяет в строке пятой "подобно хоругви по окончанию войны" - что было дословным переводом подлинника - "подобно хоругвям по окончанию битвы", таким образом избавляясь от стилистического изъяна перевода. Вряд ли в случае выбора слова "хоругвь" Вяземский "намеренно архаизировал слог своего перевода"(28), как считают исследователи в подобных случаях перевода. Здесь Вяземский просто переносит польское слово в слово, так как не может подобрать нужного слова в русском, о чем мы уже говорили. В этом Вяземский видит особый смысл и прелесть перевода. Польское "choragjew" поэтому переносится как "хоругвь", "ramieny" как "рамена", не замечая при этом, что "рамена" принадлежат полипу. В других сонетах нам попадутся идентичные переносы - "gromady" - "громады", "straszydla" - "стращилиша", "czolo" - "чело". И тут же Вяземский говорит, что подобный перенос слов не всегда оправдан: "Не всегда могли мы это делать, ибо в перенесении своем многие слова, хотя и сохранившиеся, но испытали превратности фортуны, и то слово, которое в польском языке стоит на высших ступенях лексиконской иерархии, на нашем служит для черной работы, и обратно"(29).
В сонете "Буря" Вяземский делает подобную замену - "стон насосов зловещий" превращается в "звон насосов зловещий", что, конечно же, не соответствует польскому "jek" - "стон". Хотя это могло быть и просто типографской опечаткой, ошибкой.
Сонет "Вид гор из степей Козловских" перепечатывается Вяземским без изменения, кроме казалось бы незначительного: вместо "Не Дивы-ли вознесли оныя стены из обломка вселенной" появляется "Не Дивы ли вознесли стены из обломка вселенной", то есть поэт избавляется от архаизма "оныя", в другом месте это же слово он заменяет на более обиходное "то". А существующие архаизмы могут быть оправданы рассуждениями из предисловия: "Иное слово, которое было в употреблении у народа в старину и ныне отброшено тиранством употребления, может со временем отыскать свои права на уважение"(30). Поэтому в сонете "Байдары" слово "ramiona" переводится как "руки", а не как "рамена".
При переделке сонета "Алушта ночью" мы встречаемся с совершенно необъяснимым фактом: Вяземский в варианте перевода для Полного собрания сочинений исключает целую строку - "воздух дышет благовонием, и сею мелодией цветов", что является переводом одной из наиболее поэтических строк Мицкевича - "powietrze tchnace wonia, ta muzyka kwiatow". Мы склонны думать, что допущенная ошибка - либо ошибка писца, либо досадный типографский промах. Известно, что Полное собрание сочинений Вяземского грешит некоторым количеством опечаток и недоработок, в пору вспомнить строку из Вяземского: "Как много в книге опечаток! Как много непонятных мест... Сил и охоты недостаток Читать её в один присест...". Но, к сожалению, эта ошибка переносится и далее из издания в издание и, в частности, в таком виде этот сонет вошел в фундаментальное издание "Сонетов" Адама Мицкевича (Л., 1976, серия "Литературные памятники"). У Вяземского это звучит следующим образом: "...Уже горы почернели, в долинах глухая ночь, ручей лепечет, как сквозь сон, на ложе из цветов, воздух дышет благовонием, и сею мелодiею цветов говорит сердцу, языком утаенным от уха...". В Полном собрание сочинение: "...Уже горы почернели, в долинах глухая ночь, ручей лепечет, как сквозь сон, на ложе из цветов, говорит сердцу языком, утаенным от уха". К большому нашему сожалению, с этой ошибкой этот сонет вошел и в только что вышедшее издание "Крымских сонетов", выпущенное Государственным музеем А.С.Пушкина в 1998 году, поскольку издатели также пользовались текстом "Сонетов" из серии "Литературные памятники", а соответственно и примечания переводчика П.А.Вяземского не вошли в это издание.
Остается лишь надеяться, что в дальнейшем издатели и исследователи будут прибегать к первоисточникам, как бы трудно не было изыскать возможности прочитать первозданные тексты, но как нам кажется пример данный в нашем сообщении - доказательство очевидное и… почти невероятное.
Примечания:
© I. Velikodnaia
|
TSQ 34
Toronto Slavic Annual 2003
Arkadii Shteinvberg. The second way
Roman Timenchik. Anna Akhmatova in 60s
Le Studio Franco-Russe
back
