Леонид Дубшан
ТРИ МИТРОФАНА
В работах В. Вацуро, М. Мурьянова, Е. Эткинда, посвященных пушкинской эпиграмме на Андрея Муравьева ("Лук звенит, стрела трепещет…"), тщательно рассмотрены обстоятельства и мотивы ее создания, дан подробный анализ ее формы и смысла [1]. Все же семантическая насыщенность ее последних, ударных строк оценена, кажется, еще не вполне.
* * *
Поводом к сочинению эпиграммы стало, как известно, происшествие, случившееся в Москве в конце февраля или начале марта 1827 г, на одном из званых вечеров в доме княгини З. Волконской[2] . Реконструируя ситуацию, М. Мурьянов пишет: "20-летний офицер Андрей Муравьев, красавец исполинского роста <…> воспользовался правами своего человека в доме и начал балагурить. Объектом выходки стала находившаяся в главном зале среднего (парадного) этажа <…> гипсовая статуя Аполлона Бельведерского. Имея намерение развлечь присутствующих, сравнить с нею его собственную стать[3], юноша вскочил на пьедестал, чтобы покрасоваться, картинно обнявшись с богом искусств, но потерял равновесие и ухватился за руку статуи. Рука, к ужасу собравшихся, обломилась. У Муравьева хватило самообладания, чтобы продолжать фарс в столь круто изменившихся обстоятельствах <…>. Ему подали, чем писать, - вероятно, мягкий грифель. Муравьев начертал на пьедестале испорченной статуи импровизацию:
О, Аполлон! поклонник твой,
Хотел померяться с тобой,
Но оступился и упал,
Ты горделивца наказал:
Хотел пожертвовать рукой,
Чтобы остался он с ногой" [4].
Упоминание о попытке "померяться" ростом с Аполлоном, сделанное в этих наспех набросанных самооправдательных строчках, оказалось для А. Муравьева фатальным: именно оно, ближайшим образом, спровоцировало появление язвительной пушкинской гиперболы - "соперник Аполлона" - в предпоследнем стихе эпиграммы.
Что же касается ее последней строки - "Бельведерский Митрофан", - то, по замечанию М. Мурьянова, смысл их был "обиден вдвойне - и уподоблением юного Муравьева герою фонвизинского "Недоросля", и сарказмом определения Бельведерский, нарочито одинакового для скульптуры античного бога и московского красавца-офицера" [5] .
Подобным образом прочитывал финальную строку эпиграммы и Е. Эткинд, усматривавший особый комизм и в каждом из двух составляющих ее слов, и в семантической абсурдности их соединения. Заключительное слово, писал он, - "ошеломляет - оно и сюжетно, и стилистически никак не предвидено - Митрофан. Русское, из фонвизинской комедии о дворянском недоросле, имя введено в самое невероятное словосочетание - с ним соединено определение, привычно связанное с именем греческого бога; "соль" эпиграммы в сопоставлении параллельных стихов - четвертого и восьмого:
Бельведерский Аполлон…
Бельведерский Митрофан" [6].
* * *
Между тем, последнее словосочетание не столь уж невероятно: ведь русское, с оттенком простонародности и неотъемлемого уже (после Фонвизина) комизма, имя "Митрофан" по происхождению - греческое (означающее "матерью явленный", "матери подобный" [7]), т. е., в некотором смысле, как раз стилистически адекватное и определению "Бельведерский", и античному антуражу эпиграммы в целом.
На "греческий колорит" простонародного имени обратил внимание Я. Гин, заметив, что он "лишь усиливает контраст с "Пифоном" и "Аполлоном""[8].
В конечном счете, важен, конечно, контраст, но все-таки пушкинская эпиграмма звучит совсем не как прямая инвектива [9]: автор воспевает Аполлона, сразившего чудовище, но и Митрофана, за гибель чудовища "отомстившего", он - по буквальному смыслу сказанного - воспевает тоже. Пушкин как бы пополняет классический канон, творит на наших глазах новый скульптурный образец, достойный быть помещенным в галерее ватиканского Бельведера рядом с прославленным изваянием Аполлона - статую "Митрофана Бельведерского" (в героический контур которого вписан карикатурный Митрофан фонвизинский).
Таким образом, жало эпиграммы действительно иронически раздваивается, но смысловая ее острота реализуется не только в синтагматическом ("Бельведерский" + "Митрофан"), а и в парадигматическом плане ("Бельведерский Митрофан" / фонвизинский Митрофан).
* * *
Но что, собственно говоря, означала проведенная Пушкиным параллель Муравьев/Митрофан? Ни Е. Эткинд, ни М. Мурьянов сопоставление это не комментируют, полагая, вероятно, сходство адресата эпиграммы с фонвизинским персонажем самоочевидным. В истолковании В. Вацуро, выражение "Бельведерский Митрофан" рисует образ "самодовольного невежды на социальных высотах" [10].
Говоря о "социальных высотах" (ассоциируемых, видимо, с пьедесталом Бельведерской статуи, на котором пытался утвердиться А. Муравьев), В. Вацуро подразумевает авторитетные литературные круги Москвы, приветствовавшие (по мнению Пушкина, - как показывает исследователь, - излишне горячо и поспешно) первые опыты 20-летнего сочинителя - салон З. Волконской, редакцию "Московского вестника". "Невежество" же, по логике сказанного, есть та черта, которая присуща и фонвизинскому Митрофану, и А. Муравьеву - черта, на которой пушкинское уподобление и построено. Что сомнительно, поскольку невежество комедийного Митрофана есть факт, так сказать, провербиальный, но с А. Муравьевым дело обстоит совсем не так.
22 августа 1826 года - за полгода до того, как была написана пушкинская эпиграмма - Александр Муханов сообщал об А. Муравьеве брату Николаю: "…Ему 21-й год: учености, начитанности невероятной; прибавь к этому отличный ум с пламенным воображением, с необычайною чувствительностью…"[11]. Воспоминания С. Сулимы, характеризующие Муравьева в период его армейской службы (1823 - 1827), предположению о его невежестве также противоречат решительно: "Муравьев много читал и с толком, прекрасно знал историю, языки: латинский, греческий, немецкий, французский и английский, а затем итальянский и арабский" [12]. Эти дружеские оценки - даже если допустить, что они несколько завышали меру образованности молодого Муравьева, - беспочвенными не были: известно, что, будучи учеником С. Раича, он, шестнадцати лет от роду, выполнил обширные переводы из Тита Ливия и Вергилия; тогда же, изучая английский, переводил Оссиана. Три-четыре года спустя Муравьев был захвачен монументальными и требовавшими исторической эрудиции замыслами (отчасти осуществленными) поэм и трагедий: "Потоп", "Митридат", "Федор Рязанский", "Владимир", "Жизнь Тассо, или Судьба поэта", "Битва при Тивериаде, или Падение крестоносцев в Палестине" [13].
Но, если не невежество, в котором А. Муравьева упрекнуть трудно, то что же все-таки стало для Пушкина поводом сопоставить его с фонвизинским персонажем?
В. Вацуро предположил, что параллель Муравьев/Митрофан могла, в частности, содержать "намек на бездумное и безоглядное покровительство "матушки", в роли которой выступала Зинаида Волконская" [14].
Может быть, следует еще учесть темперамент А. Муравьева, его юношескую импульсивность, которая и привела к конфузу со статуей Аполлона, - ведь и фонвизинский Митрофан отличался резвостью: "Уталец! Не постоит на месте, как тикой конь пез усды", - говорит о нем в пьесе Вральман[15].
Первым же и минимально-необходимым стало тут, видимо, основание возрастное - когда эпиграмма писалась, А. Муравьеву не исполнилось еще 21 года [16]. Разумеется, в упрек адресату ставилось не молодость как таковая: зачислив А. Муравьева в "недоросли", Пушкин, скорее всего, намекал на его творческую "неправоспособность", на незрелость автора, не по заслугам избалованного салонным вниманием.
* * *
Ассоциация А. Муравьева с фонвизинским Митрофаном оставалась для Пушкина живой и шесть с лишним лет спустя, когда герой происшествия 1827 года действительно достиг ощутимых "социальных высот", став чиновником Синода и МИДа, и получил некоторую литературную известность, благодаря выпущенному им в свет "Путешествию ко святым местам в 1830 г." (а автор былой эпиграммы собирался, - очевидно, в примирительных целях - дать на книгу восхищенную рецензию, так, впрочем, и оставшуюся неоконченной).
26 августа 1833 года, сообщая из Москвы находившейся в Петербурге Наталье Николаевне подробности сватовства ее брата Дмитрия к графине Надежде Чернышевой (именуемой в письме "la charmante & divine comtesse" - "прелестной и божественной графиней"), Пушкин рассказывал: "…А надобно тебе сказать, что он дело затеял еще зимою, и очень подозревал la charmante & divine comtesse в склонности к Муравьеву (святому). Для сего он со всевозможною дипломатическою тонкостию пришел однажды спросить его как Скотинин у своего племянника: Митрофан, хочешь ли ты жениться? Видишь, какой плут! И нам ничего не сказал. Муравьев отвечал ему, что скорей он будет монахом, а брат и обрадовался…".
Параллель А Муравьев/Митрофан соседствует здесь с определением совсем другого рода: "святой". По всей видимости, оно также за А. Муравьевым как ироническое прозвище закрепилось (во всяком случае, в семейном обиходе Пушкина), что видно из письма Натальи Николаевны брату Дмитрию от 1 сентября 1833 - письма, где она, касаясь все той же темы сватовства, вторит мужу: "…мне кажется, это Муравьев (святой) вредит тебе в этом деле; я знаю, что в прошлом году он провел все лето в Ярополице, живя в постоянном общении со всей семьей, что ж ты хочешь, чтобы он, при его красоте, не произвел впечатления на молодую девушку" [17].
Появление прозвища "святой" принято связывать со службой А. Муравьева в Св. Синоде (апрель 1833 - июнь 1842 г.), с духовной тематикой его сочинений и присущей ему набожностью[18]. Это, конечно, так, но можно предположить мотивировку и еще более конкретную.
* * *
В начале 1840-х, когда Пушкина уже не было, его друг С. Соболевский написал на А. Муравьева новую эпиграмму, звучащую как отголосок пушкинской и ее продолжение:
Бельведерский Митрофан
Благоверно окрестился,
И Христу он свой талан
В барыши отдать решился.
Но языческий свой сан
Любит гордый Митрофан:
Им одним его ты тронешь.
И указ Синодом дан:
С Бельведера Митрофан
Митрофаном же в Воронеж[19].
Хотя в общем ясно, что в эпиграмме обыгрывается противоречие между христианским благочестием Муравьева и его суетным честолюбием [20], конкретный смысл заложенных здесь намеков понятен теперь не вполне. Какую, собственно говоря, область муравьевских притязаний Соболевский, - сказав про "языческий сан", ценимый "гордым Митрофаном", - имел в виду? Фраза может быть прочитана как намек на литературные амбиции Муравьева. Или же подразумевались здесь амбиции карьерные: служба Муравьева в Синоде - духовном учреждении, где он исполнял светскую должность секретаря обер-прокурорского стола, причем, интригуя против своих начальников, имел серьезные виды на место обер-прокурора, но в силу сложившихся обстоятельств вынужден был из Синода уволиться [21]. Произошло это в 1842 году, и эпиграмма Соболевского, написанная приблизительно в то же время, возможно, явилась откликом как раз на карьерный неуспех Муравьева. Именно в этом смысле может быть прочитано присутствующее в эпиграмме упоминание о синодском "указе", удаляющем его "с Бельведера".
Поскольку Бельведер - тот, что дал название находящейся там статуе Аполлона - находится в Ватикане[22], можно решиться предположить, что упоминание о нем содержало намек на другой центр церковного управления - Священный Синод.
Если так, то запечатленное в эпиграмме движение персонажа - "с Бельведера… в Воронеж" - это в сущности траектория его "падения" с высоты мечтаний о синодальной карьере, которая оборвалась. Но почему - в Воронеж? Комментаторы недоуменно отмечают: "Указ Синода об откомандировании Муравьева в Воронеж неизвестен" [23].
* * *
В семнадцатом томе принадлежащего И. И. Голикову "Дополнения к Деяниям Петра Великого", где содержатся "анекдоты, касающиеся до сего великого государя", за номером XVIII излагается эпизод, озаглавленный "Поступок Петра I с Воронежским Архиереем Митрофаном":
"…Его Величество имел маленький дворец на островку реки Воронежа; вход в оный украшали статуи языческих богов, как-то Юпитера, Нептуна, Минервы, Геркулеса, Венеры и других. Однажды Монарх велел сему Архиерею быть к себе во дворец сей. Старец тотчас же пошел: но войдя во двор, и увидя помянутые статуи, в числе коих и нагую Венеру, поворотился назад и ушел. Донесли о сем Монарху; и Его Величество, не понимая причины странного поступка сего, послал по него паки, но сей добродетельный впрочем, но простодушный и неученый Пастырь, сказал присланному: Пока Государь не прикажет свергнуть идолов, соблазняющих весь народ, то он не может войти во дворец его. Великий Государь не мог не огорчиться на него; он послал вторично к нему с таковым указом: что естьли он не придет, то ослушанием предержащей власти подвергнет себя смертной казни. В жизни моей Государь властен, ответствовал он, но не прилично Христианскому Государю ставить языческих идолов и тем соблазнять простые сердца; и так охотнее он примет смерть, а не подтвердит присутствием своим сих языческих чтилищ.
Сколь ни был Государь раздражен таковым грубым ответом и непослушанием Архиерея сего: но любя и почитая в нем добродетели его, снес сие терпеливо. Поелику же происходило сие уже пред вечером, то Монарх, услыша благовест, спросил: Разве завтра праздник? но как ответствовано, что не было никакого, то и повелел Монарх узнать причину сего от самого Архиерея. Чтож ответствовал он присланному к нему? Понеже мне от Его Величества сказана смерть, того ради он, яко человек грешный, должен пред смертию своею принесть Господу Богу покаяние, и испросить грехов своих прощения соборным молением; и для сего-то назначил он быть всенощному бдению.
Государь, получа такой ответ, вместо того, чтоб более еще прогневаться, не мог удержаться, чтоб не рассмеяться; да и тот же час послал ему сказать, что он его во всем прощает, и для того перестал бы тревожить народ необыкновенным звоном; сего еще не довольно: снисходительный Государь повелел снять соблазнившие его статуи. Архиерей, на другой сего день уведав заподлинно, что статуи те сняты, пришел к Государю благодарить за оное. Какой был при сем между ними разговор, не известно, то только верно, что Великий Государь не отменил к нему ни любви, ни уважения своего" [24].
* * *
Весьма вероятно, что маршрут, обозначенный в эпиграмме С. Соболевского, - "с Бельведера… в Воронеж" - возник из сопоставления "Бельведерского Митрофана" и Митрофана Воронежского. Сопоставления, возможность которого обеспечивалась не только совпадением имен, но и тем обстоятельством, что оба персонажа предстают в рамках своих сюжетов (эпиграммы и исторического анекдота) решительными "идолоборцами" - и пушкинский, который "разбил… истукан" Аполлона, и воинствующий противник "языческих чтилищ", о котором рассказал Голиков. К началу 1840-х, когда эпиграмма была написана, реноме А. Муравьева как ревнителя православной веры вполне уже утвердилось, так что произведенное Соболевским остроумное сближение должно было быть читателями его эпиграммы оценено. Хотя произойти это, разумеется, могло лишь при том условии, что эпизод с воронежским архиереем был публике знаком.
Читать изданное полувеком раньше голиковское "Дополнение к Деяниям Петра Великого…" было для этого не обязательно - анекдот про Митрофана и царя имел, по-видимому, и устное хождение. Известно, что в 1834 году, когда в Москве происходило торжественное открытие спроектированных архитектором О. Бове Триумфальных ворот, построенных в честь победы в войне 1812 года, и Николай I просил митрополита Филарета освятить их, тот твердо отказался, заявив что православному архиерею не подобает освящать сооружение, на котором изображены античные божества. "Передайте митрополиту, - сказал тогда император, - что я не Петр Великий, но и он не Митрофан Воронежский"[25].
Вообще имя воронежского архиерея было в России известным и почитаемым, среди заслуг его числилась и та, что он благословил Петра I на основание новой столицы государства и на создание военно-морского флота; в этой связи он признан - наряду с Александром Невским - святым небесным покровителем Санкт-Петербурга. Решение о канонизации Митрофана Воронежского Синод принял в 1832 году, торжества по этому случаю прошли 7-го августа.
А год спустя, в августе 1833-го, в письме Пушкина, как уже говорилось, появляется определение "святой", насмешливо примененное к А. Муравьеву, - не в связи ли с состоявшейся к этому времени канонизацией воронежского святителя, соименного "сопернику Аполлона" из эпиграммы 1827 года?
* * *
Однажды имя св. Митрофана Воронежского было Пушкиным названо прямо - в "Истории Петра", при изложении событий 1701 года. Писавшаяся в 1835 году, "История Петра" в значительной мере представляла собой конспект голиковских "Деяний Петра Великого…", к которым Пушкин обращался и раньше, еще в михайловской ссылке, - в его письме А. А. Бестужеву от 30 ноября 1825 упомянута "голиковская проза" [26]. Нетрудно, таким образом, предположить и знакомство его с т. XVII "Дополнений к деянием…", где излагался анекдот об архиерее Митрофане и Петре Великом; мог сюжет этот дойти до него к 1827 году, когда писалась эпиграмма, и каким-нибудь иным образом, хотя для уверенных утверждений тут, понятно, основания нет.
Некоторый повод думать о том, что выражение "Бельведерский Митрофан" заключало в себе, вместе с "фонвизинским" и, условно говоря, "греческим" смысловыми аспектами, еще и намек на Митрофана Воронежского, дает активно ориентированная на пушкинскую эпиграмму позднейшая эпиграмма Соболевского, где "воронежский" мотив звучит открыто. Ближайший приятель Пушкина, в московской квартире которого тот жил с декабря 1826 по май 1827 года (т. е. в то самое время, когда А. Муравьев "завоевывал" Москву и когда случилось происшествие в доме З. Волконской), Сергей Соболевский был не только свидетелем, но и участником событий, связанных с пушкинской эпиграммой - именно он в марте 1827-го передал издателю "Московского вестника" М. Погодину смягченную, "дипломатическую" версию ее появления (надо полагать, с ведома Пушкина), повторив позднее то же самое и самому А. Муравьеву [27]. И разумеется, ему в полной мере были внятны и настоящие мотивы ее написания, и все ее смысловые обертоны и подтексты, - в том числе, быть может, и подтекст, отсылавший к Митрофану Воронежскому, впоследствии явственно проступивший в его собственной эпиграмме.
О присутствии у Пушкина подобной скрытой отсылки почти догадался М. Мурьянов: сказав о двойном комизме выражения "Бельведерский Митрофан", обусловленном "фонвизинской" подоплекой образа и нелепостью "античной" параллели, он заметил, что третий обидный для набожного А. Муравьева смысл должен был заключаться еще и в уподоблении его тем святым христианской церкви, чья "древняя специальность" была "сокрушение истуканов" [28]. Но Митрофана Воронежского, столь естественно "рифмующегося" с "Бельведерским Митрофаном", он не назвал.
Говоря о религиозности А. Муравьева, и о том, как она сказалась уже в раннем его творчестве, исследователь упомянул сочиненные им в 1826 - 1827 г. г. драматические сцены "Битва при Тивериаде, или Падение крестоносцев в Палестине". Кажется, еще уместнее здесь было бы вспомнить долго вынашивавшийся А. Муравьевым замысел большой вещи, посвященной св. князю Владимиру, крестителю Руси, - замысел, который сперва предполагался быть воплощенным в форме эпической поэмы, а потом был реализован как трагедия "Владимир". А. Муравьев гордился этой своей трагедией, писал, что жену князя, Рогнеду, он изобразил "дикою, мрачною и сильною кистью" и что характер ее - его "chef d'oeuvre" [29]; приехав в Москву, он осенью 1826 г. читал трагедию в кружках и салонах, рукопись ее ходила по рукам среди московских литераторов, ее одобрили М. Погодин и П. Вяземский - экспансия этого успеха была остановлена лишь с появлением "Бориса Годунова", привезенного Пушкиным в Москву из Михайловского и читавшегося им в те же месяцы тем же слушателям [30]. Навряд ли тут можно было бы всерьез говорить о конкуренции, но самая возможность сопоставления с двадцатилетним дебютантом могла показаться Пушкину смешной и неприличной - цену своему "Борису" он знал.
Идолоборческая тема пушкинской эпиграммы 1827 года, мотивированная происшествием с А. Муравьевым, повредившим статую Аполлона Бельведерского, могла бы, таким образом, быть прочитана еще и как насмешливая реплика в адрес муравьевской трагедии "Владимир", изображавшей низвержение языческих кумиров [31] и имевшей другим названием - "Падение Перуна".
Примечания:
© L. Dubshan
|
TSQ 34
Toronto Slavic Annual 2003
Arkadii Shteinvberg. The second way
Roman Timenchik. Anna Akhmatova in 60s
Le Studio Franco-Russe
back
