И.А. Бунин. Новые материалы. Выпуск 1. ( Сост., ред. О.Коростелева и Р.Дэвиса. - М.: Русский путь, 2004).
Отступление, с которого мы начнем разговор, появилось в результате небольшого методологического просчёта публикаторов переписки И.А. Бунина с Г.Адамовичем, выступающих также составителями данного сборника.
В преамбуле к переписке, открывающей сборник, О.Коростелев и Р.Дэвис неосторожно отсылают читателя к мемуарам Ирины Одоевцевой за подтверждением заявленного ими тезиса о неизбывном обаянии "живого классика с трудным характером".
"Добрый" взгляд Одоевцевой на своих персонажей в последнее время, когда литература русского зарубежья в России стала широко изучаться, снискал её мемуарам репутацию наиболее объективных в основном, благодаря таким же "добрым" взглядам исследователей, влюбленных в свой предмет. Не следует, однако, забывать, что репутация - один из наиболее популярных мифографических жанров. Познаваемые в жизни и моделируемые в литературе психологические структуры, соединяющие компоненты "логического и чувственного, абстрактного и конкретного, общего и единичного, наглядного и не наглядного",1 неизбежно становятся носителями мироотношения автора, выраженного в жанре портрета (набор внешних признаков) или характера (набор внутренних свойств). Эти жанры родились как способы рационалистического моделирования человека в эпоху классицизма, в ХIХ веке слились в постоянном перетекании внешних и внутренних характеристик модели и их взаимной обусловленности. В ХХ веке явный перевес внутреннего измерения привел к экономии внешних деталей в описаниях, а картина рационализации психологических структур усложнилась, если не сказать осложнилась. Свойства и способности выводятся из рассмотрения индивидуального человека - в то же время, создается встречное движение: моделируется априорный типологический каркас, по которому узнается характер в его принадлежности социально-моральному типу.
Типологический каркас, по которому узнаются персонажи мемуарных книг Одоевцевой, вычленяется из характеристик и описаний благодаря явно наличествующей в них дихотомии: развернутые портреты у Одоевцевой, как правило, даются в двух замкнутых сферах проявлений, одна из которых заключает их качества, проявленные с помощью оригинальной стратегии мемуаристки (назовем ее методом "подсветки", поскольку в лексике описаний, сделанных "любящим взглядом", преобладают слова, внутренняя форма которых связана с образами света), а другая - остаток.
Не подходящий к идеалу остаток никогда не становится у Одоевцевой динамическим началом, перестраивающим контекст, а, напротив, осознаётся ею как случайный набор хаотических черт (или же связанных в неподлинном контексте чужеродного влияния: на Гумилева, по мнению мемуаристки, оказала такое влияние ницшеанская этика и эстетика) - набор, дающий "не любящему" взгляду материал для неверных выводов. Гумилёв, Белый, Мандельштам, Кузмин, Мережковские, Адамович, Бунин и др. моделируются мемуаристкой в двух ракурсах, заявленных ею в предисловии к своим книгам: увиденные "равнодушными, безучастными" глазами - объективно, во всех неприглядных подробностях - и "узнанные до конца" благодаря любви, освещающей эти подробности по-другому, связывающие нужные такому взгляду черты в целое, а ненужные разымающие для редукции.
Творческое усилие памяти мемуаристки отбирает подходящие черты для идеального конструкта персонажа - назовем этот каркас "хороший человек". Но общая памятливость и наблюдательность не позволяют ей не видеть его реальных черт и не искать им обоснования. Таким образом сохраняется необходимая для правдоподобия амбивалентность, портрет получается и типическим и индивидуальным, но чаще всего - противоречивым. Поскольку многие образы так и не "связываются" в цельную структуру, Одоевцева находит нужным с максимальной старательностью перечислить все "несвязные" детали - для полноты охвата. На архитектонике мемуарной дилогии Одоевцевой это сказывается самым прямым образом: мемуарное повествование строится как набор непосредственных свидетельств о той или иной уникальной человеческой единице, стратегия мемуаристки то и дело проступает в авторских высказываниях:
"Нет, я не надеюсь показать "живого Бунина". Это вряд ли кому удастся - слишком уж он многогранен, не укладывается ни в какие рамки", не поддаётся измерению.
Но, может быть, всё же эти страницы о нём помогут хоть смутно, как сквозь туман, увидеть его, услышать его голос, на минуту почувствовать его присутствие тем, кому не было дано встретиться с Буниным" 2;
Именно установка дать как можно больше свидетельств заставляет Одоевцеву подчас нарушать сам принцип свидетельства - непосредственное соприкосновение с феноменом - и приводить с чужих слов рассказы, не укладывающиеся в её авторскую стратегию портретирования, - например, такой анекдот о Бунине и ветчине:
"С ветчиной у Бунина сложные отношения и счёты. Ещё до войны доктор однажды предписал ему есть ветчину за утренним завтраком. Прислугу Бунины никогда не держали, и Вера Николаевна, чтобы не ходить с раннего утра за ветчиной, решила покупать её с вечера. Но Бунин просыпался ночью, шёл на кухню и съедал ветчину. Так продолжалось с неделю, Вера Николаевна стала прятать ветчину в самые неожиданные места - то в кастрюле, то в книжном шкафу. Но Бунин постоянно находил её и съедал. Как-то ей всё же удалось спрятать её так, что он не мог её найти. Но толку из этого не получилось. Бунин разбудил Веру Николаевну среди ночи: "Вера, где ветчина? Чёрт знает, что такое! Полтора часа ищу", - и Вера Николаевна, вскочив с постели, достала ветчину из укромного места за рамой картины и безропотно отдала её Бунину" 3.
Анекдот этот пересекается с дневниковой записью Нины Берберовой в "Чёрной тетради" от августа 1945 года, вошедшей в её автобиографическую книгу "Курсив мой", и пересечение это создает впечатление совпадения стратегий - хотя у литературной автобиографии Берберовой репутация противоположная мемуарным книгам Одоевцевой. Если у мемуаров Одоевцевой репутация наиболее правдивых, то воспоминания Берберовой признаны злонамеренно неподлинными, что также требует "методологической рефлексии". А пока приведем запись Берберовой: "8-го было моё рождение. С трудом достала полфунта чайной колбасы. В столовой накрыла на стол, нарезала двенадцать кусков серого хлеба и положила на них двенадцать ломтиков колбасы. Гости пришли в 8 часов и сначала посидели, как полагается, в моей комнате. Чайник вскипел, я заварила чай, подала сахар, молоко и бутылку красного вина и решила, что именинный стол выглядит вполне прилично. Пока я разливала чай, гости перешли в столовую. Бунин вошёл первым, оглядел бутерброды и, даже не слишком торопясь, съел один за другим все двенадцать кусков колбасы. Так что, когда остальные подошли к столу и сели, <…> им достался только хлеб. Эти куски хлеба, разложенные на двух тарелках, выглядели несколько странно и стыдно" 4.
Вот сколько коррекций требует один неосторожный шаг исследователей и как непросто все, что касается науки о писателях ХХ века, в котором эмпирическое пространство усложнено и осложнено смещением иерархических основ бытия и культуры, связанным с отказом от преобладания объективных ценностей над субъективными.
В ХХ веке практически не осталось непосредственных свидетельств: и дневники, и воспоминания в той или иной мере олитературены. Мемуары Одоевцевой в значительной мере втянуты в литературное пространство: исследовательница писательской мемуаристики ХХ века Т. Колядич прямо относит их к жанру литературного портрета 5, что представляется справедливым, поскольку Одоевцева - опытный литератор, вольно или невольно опосредовавший свои свидетельства, требуют "методологической отрефлектированности" и вряд ли могут быть использованы в качестве непререкаемых свидетельств. Отсутствие объёмного портрета "живого классика", увиденного разными глазами в разных ракурсах, провоцируют серьезных исследователей на подобные промахи - неслучайно, проектируя дальнейшие издательские предприятия в отношении изучения жизни и творчества Бунина в предисловию к сборнику, О.Коростелев и Р.Дэвис высказали мысль, что неплохо было бы собрать под одной обложкой фрагменты мемуарных книг современников Бунина, содержащие воспоминания о нём.
Если столь ощутима потребность в собрании свидетельств современников Бунина, то всякое издание документальных материалов, связанных с фигурой писателя, давно и с нетерпением ожидаемо не только научным сообществом, но и общественными институтами, которыми традиционно были и до сих пор остаются российские толстые журналы (к выходу данной книги журнал "Дружба народов" открыл новую рубрику "Презентация", куда поместил некоторые материалы издания 6; журнал "Знамя" предполагает дать на сборник рецензию).
Ситуация, сложившаяся в науке вокруг одного из самых прославленных русских писателей прошлого века, поразительна. По сей день у первого русского писателя, ставшего нобелевским лауреатом, нет библиографии. Нет результатов текстологической работы с его наследием. Научная хроника жизни писателя до сих пор не создана. По большей части не опубликованы его дневники и эпистолярии. При этом буниноведение - многолюдная отрасль науки о русской литературе с более чем сорокалетней историей.
Данная совокупность фактов вызвала парадоксальное замечание американского исследователя: "Иван Бунин является, вне всякого сомнения, самым великим русским писателем, которого никто не читает" 7. Это замечание приведено одним из авторов-публикаторов данного сборника Даниэлем Риникером. Как справедливо отмечает Риникер, "о Бунине пишет поразительно большое количество полупрофессионалов и непрофессионалов, в силу чего время от времени появляются всякого рода сенсационные сообщения, публикуются "совершенно секретные" материалы сомнительного происхождения и достоинства, что, в конце концов, просто засоряет научное пространство" 8. И продолжает: "Вторым слабым местом "буниноведения", помимо его идеологической перегруженности, является некритическое отношение к автохарактеристикам Бунина и к его историко-литературным схемам, доходящее у многих авторов до апологетических филиппик, лишенных всякой научной ценности, не говоря уже о методологической отрефлектированности", в качестве характерного примера методологической беспомощности приводя монографию М.М. Рощина, вышедшую в 2000 году в серии ЖЗЛ издательства "Молодая гвардия", и отмечая "трагический характер" тенденции "примеривания бунинской личины на собственное лицо" в воспоминаниях А. Бабореко, всю жизнь писавшего научную биографию Бунина, изданную, кстати, в той же широкоохватной серии в прошлом (2004) году.
Что в таких условиях может представлять собой наука - или то, что себя за нее принимает и выдает?
Локальные исследования в условиях отсутствия научно обработанной базы - это более или менее систематизированная рефлексия по поводу "методологически неотрефлектированных" фактов жизни и творчества писателя, нарративизировавшего собственную биографию, вовлекая её в пространство литературы. Это огорчительное состояние сегодняшней науки о Бунине наглядно продемонстрировано многостраничным изданием "И.А. Бунин: pro et contra", научную ценность в котором имеет один материал: наиболее полная на сегодняшний день библиография литературы о Бунине, составленная Т.М. Двинятиной и А.Я. Лапидус, что справедливо замечено О.А. Коростелевым в рецензии на данное издание 9.
Думается, научное пространство засорялось бы не столь интенсивно, если бы серьезные исследователи предприняли некоторые предостерегающие шаги. Например, издали бы прижизненные отзывы критики о его произведениях - околонаучная мифография получила бы неразрешимую проблему, а именно невозможность изображать творческий путь писателя в качестве простенького графика стремительного восхождения на Олимп…
Данное издание открывает, как уже говорилось, подготовленная О. Коростелевым и Р. Дэвисом переписка Буниных с "первым критиком" эмиграции Г. Адамовичем (публикаторы отмечают, что репутация "лучшего критика" создана Адамовичу именно Буниным - Адамович о Бунине много писал). В предисловии к публикации изложены тонкости взаимоотношений писателей, начиная с их первой встречи в 1917 г., когда Адамович, тогда принадлежавший к гумилевскому "Цеху поэтов", видел Бунина издалека; анализ сходства и расхождений во взглядах на литературу, объяснимых и не объяснимых поколенческими различиями. Адамович не сохранял чужих писем - за редкими исключениями, одним из которых и был Бунин. Некоторые письма Бунина Адамовичу уже публиковались фрагментами или целиком; все письма Адамовича издаются впервые.
Подготовленная Дж. Малмстадом переписка Буниных с Ходасевичем, начатая с 1926 года, когда писатели, по дневниковому свидетельству В.Н. Буниной, были "в горячей переписке" 10 и продолжавшаяся до смерти Ходасевича в 1939 году, дополняет картину взаимоотношений старшего писателя с эмигрантской критикой, в которой наиболее внимательны к литературному процессу были люди среднего и младшего поколения. Ходасевич не был поклонником поэзии Бунина, чего Бунин никогда не мог ему простить, сколько бы похвал своей прозе ни пришлось ему прочитать в рецензиях Ходасевича.
Приложением к публикации дан ранее не публиковавшийся мемуарный фрагмент В.Н. Муромцевой-Буниной о Ходасевиче, содержащий множество любопытных наблюдений и суждений: "Я думаю, что объективного дара критики он не имел. То, что не было созвучным его душе, его природе, ему не нравилось и оценивал он это с трудом, так сказать, против себя. <…> Будучи горожанином, проводившим в детстве лето на даче под Москвой в Останкине, [его, подростка, больше манили дачные балы, чем чисто деревенские развлечения, - сужу по его [стихам] произведениям] он, судя по его стихам, не любил, не знал природы, а потому с трудом понимал людей, живущих с ней одной жизнью, и писатели такого типа были чужды его душе".
С датским критиком-позитивистом Г. Брандесом Бунин никогда не встречался, но был солидарен с ним в оценке модернистских течений. Их переписку 1922 - 1925 гг., подготовленную Д. Риникером с участием Б. Вайля и Р. Дэвиса, представляющую собой взаимообразный обмен любезностями, можно назвать деловой.
Публикация И. Белобровцевой и Р. Дэвиса переписки Бунина и Г. Кузнецовой с Л. Зуровым (1928 - 1929) дает новые штрихи к портрету Бунина-учителя и особенно к портрету Зурова. Исследовательница прежде всего вносит коррективы в облик единственного из всего непосредственного окружения Буниных "верного" (по свидетельству Милицы Грин) человека и характеристику взаимоотношений учителя и ученика, созданную некомпетентными или предвзятыми суждениями; затем приводит биографию Зурова и причины вмешательства Г. Кузнецовой в переписку Бунина и Зурова, предшествующую их личному знакомству и переезду Зурова в Париж.
Письма Бунина к С. Циону (1940 - 1947) (публикация Ж. Шерона, подготовка текста А. Тюрина и Р. Дэвиса, комментарии О. Коростелева и М. Юнггрена), политику, журналисту и переводчику, организатору и координатору материальной и продовольственной помощи, поступавшей во время второй мировой войны русским эмигрантам во Францию из Швеции, не оставившему биографии - только следы широкой деятельности - отражают бедственное положение нобелевского лауреата в 40-х: "Было бы, например, большим спасением есть лук и чеснок. Но фунт чесноку стоит 100 фр<анков>, лук тоже!"
Опубликованные В. Куденисом и Р. Дэвисом письма к Бунину И.Ф. Наживина (1919-1920) рисуют картины первых лет пореволюционной России.
Исследование А. Рогачевского "И.А. Бунин и Хогарт Пресс" касается истории взаимоотношений писателя с лондонским издательством, выпустившим три его книги на английском языке в период между двух войн, и судьбе этих книг. Исследователь также открывает и объясняет новый факт - в 1935 году издательство планировало выпустить в Великобритании сборник рассказов Бунина и отказалось от этого плана по соображениям издательской политики. Интересно, что английский искусствовед Реймонд Мортимер нашёл "Жизнь Арсеньева" книгой чисто автобиографической, сопоставимой с французскими мемуарами середины XIX века, но предрек ей "долгую и стабильную" распродажу, чем способствовал её изданию. И не ошибся: благодаря присуждению Бунину Нобелевской премии так и произошло.
Т. Николеску публикует письма Г. Адамовича, которого она расспрашивала о Бунине, и деловые письма Т. Осоргиной-Бакуниной и Н. Зайцевой-Соллогуб.
Часть переписки В.Н. Буниной и Т.М. Ландау, опубликованная Е. Рогачевской, касается взаимоотношений жен писателей, друживших семьями. Как сообщает исследовательница, фрагментарность переписки объясняется тем, что "женские" письма уцелели среди "писательских" случайно.
И в завершение первого выпуска нового бунинского сборника Д. Риникер вводит в научный оборот интервью Бунина, помещенные в дореволюционной периодике, снабдив их замечательными по полноте комментариями, касающимися не только фактов бунинской биографии, но и бытования российской периодики в тот исторический момент, и истории жанра газетного интервью, и сегодняшнего положения дел в российском и зарубежном "буниноведении". Браться за эти дела по причинам, которые называет исследователь 11, или по каким-нибудь ещё причинам и обстоятельствам учёные единодушно избегают.
Поэтому хочется поблагодарить всех участников сборника и каждого из них в отдельности за то, что база для развития науки о Бунине продолжает закладываться. Издание объявлено непериодическим, выходящим по мере подготовки томов. Предполагается, что это будет ежегодник. Учитывая все изложенные выше обстоятельства, которые никак не могут служить гордости российской науки, хочется пожелать, чтобы сборник выходил два раза в год.
Анна Кузнецова
© A. Kuznetzova
|
TSQ 34
Toronto Slavic Annual 2003
Arkadii Shteinvberg. The second way
Roman Timenchik. Anna Akhmatova in 60s
Le Studio Franco-Russe
back
