Антонина Кузнецова
"ТОЛЬКО ТАКИЕ СОЗДАЮТ ТАКОЕ"
Письмо к Борису Пастернаку - 1935 год
А душу можно ль рассказать?
М.Ю. Лермонтов
Деревья? но ведь лучше нас они.
Должно быть, мы совсем не им сродни,
А женщинам с общедоступным лоном.
Блудили с вечностью мы много лет,
Чтобы до срока жалким эмбрионом
Рождалась наша смерть на белый свет.
Р.-М.Рильке 1
Анализировать это письмо очень трудно, ибо каждая фраза, каждый вздох -неоднозначны. Не случайно именно это письмо вызывает столько споров и разночтений. Одни воспринимают его как обвинение, другие - как несправедливое обвинение ("только в конце спохватилась и решила стать великодушной" - я и такое слышала), третьи - как усталое раздражение, четвертые - как ревность, пятые - как зависть (зависть творца, замученного бытом) и т.д.
А, может быть, все это есть в письме? Оно очень густое по психологическому ряду. И вовсе не исчерпывается линейной логикой.
Часто слышу от друзей-цветаеведов, что каждое письмо Марины Цветаевой - это художественное произведение, высочайшая проза (исповедальная и проповедническая). И все во мне (душа и разум) согласны с таким утверждением. Да, собственно, я всегда это знала, чувствовала, потому и включала ее письма в свои сценические композиции и читала их (и читаю) со сцены.
Такое длинное, многословное предисловие понадобилось только для того, чтобы оправдаться, почему я взяла столь узкую тему - анализ одного письма.
Итак, письмо Марины Цветаевой к Борису Пастернаку - конец октября 1935 года.
Это не литературный анализ. Это размышление актрисы над текстом художественного произведения. Меня интересует, что стоит за текстом. Мироощущение и настроение автора в момент написания письма. И, разумеется, адресат.
Я разбираю не встречу их в Париже, а письмо - программное литературное произведение.
Это небольшое по тексту письмо есть объемный, концентрированный анализ психологии гения. Творца. Как велика дистанция между жизнью творца в жизни (т.е. человеческой, на уровне бытия обыкновенного человека) и жизни в его творениях. Как говорил когда-то Платон в ответ на замечания учеников о том, что он живет совсем не по тем правилам, которые проповедует: "Живите не так, как я живу, живите так, как я учу!". Между Моцартом-человеком и Моцартом-творцом "дистанция огромного размера" и т.д.
Цветаева - Пастернаку (конец октября 1935г.):
"Дорогой Борис!
Отвечаю сразу - бросив все (полувслух, как когда читаешь письмо. Иначе начну думать, а это заводит делеко).
О тебе: право, тебя нельзя судить, как человека. (...) Убей меня, я никогда не пойму, как можно проехать мимо матери на поезде, мимо 12-летнего ожидания. И мать не поймет - не жди. Здесь предел моего понимания, человеческого понимания. Я, в этом, обратное тебе: я на себе поезд повезу, чтобы повидаться (хотя, может быть, так же этого боюсь и так же мало радуюсь)"2.
Известно, что Борис Пастернак приехал в Париж в июне 1935 г. на Антифашистский конгресс, не желая этого.
"Меня вызвали в ЦК и сказали, что я должен ехать. Я отказывался, объяснял, что болен, но мне говорили, что это необходимо. Меня одели с ног до головы, я и не подозревал о существовании таких ателье вроде закрытых распределителей. Я поехал через Германию. Мои родители жили в то время в Мюнхене и ждали, что я проеду через Мюнхен, чтобы с ними повидаться. Но я не поехал из глупого самолюбия. Мне не хотелось, чтоб они видели меня в таком жалком, раскисшем состоянии... Я думал встретиться с ними на обратном пути, но назад я возвращался через Англию"3.
Чем же был болен Борис Леонидович? Что случилось? Он сам говорил об этом: "В начале тридцатых годов было такое движение среди писателей - стали ездить по колхозам собирать материалы для книг о новой деревне. Я хотел быть со всеми и тоже отправился в такую поездку с мыслью написать книгу. То, что я там увидел, нельзя выразить никакими словами. Это было такое нечеловеческое, невообразимое горе, такое страшное бедствие, что оно становилось уже как бы абстрактным, не укладывалось в границы сознания. Я заболел. Целый год я не мог спать"4. "Сейчас я и сам с трудом понимаю, что со мной творилось, но это было нечто вроде психостении... В Париж мне пришлось поехать в самом ее разгаре" (из письма к Г.В.Бебудову) 5.
А что было с Цветаевой этим летом - 1935 года?
"От меня, после 2-летнего невыносимого сосуществования, ушла дочь - головы не обернув - жить и быть как все. Та самая Аля. Да. От черной работы и моего гнета. У меня - само-вес, помимовольный. Не гнету я только таких, как я, А она - обратная. Круглая, без ни одного угла. Мне обратная - во всем" (из письма к Ю.П.Иваску от 8 марта 1935 г.)6
Письмо к Вере Буниной (от 28 августа 1935 г.):
"А что если я - умру? Что же от этих лет - останется? (Зачем я - жила??) И - другой испуг: а что если я - разучилась? Т.е. уже не в состоянии написать цельной вещи: дописать. А что если я до конца своих дней обречена на - отрывки? И вот, этим летом стала - дописывать. Просто: взяла тетрадь и - с первой страницы. Кое-что сделала: кончила. Т.е. есть ряд стихов, которые - есть. Но за эти годы - заметила - повысилась и моя требовательность: и слуховая и смысловая: Вера! я день (у стола, без стола, в море, за мытьем посуды - или головы - и т.д.) ищу эпитета, т.е. ОДНОГО слова: день - и иногда не нахожу - и боюсь, но это, Вера, между нами - что я кончу как Шуман, который вдруг стал слышать (день и ночь) в голове, под черепом - трубы en ut bemol - и даже написал симфонию en ut beniol - чтобы отделаться - но потом ему стали являться ангелы (слуховые) - и он забыл, что у него жена Клара, шестеро детей, вообще - всё - забыл, стал играть на рояле - вещи явно-младенческие, если бы не были - сумасшедшие. И бросился в Рейн (к сожалению - вытащили). И умер как большая отслужившая вещь. Есть, Вера, переутомление мозга. И я - кандидат. (Если бы видели мои черновики, Вы бы не заподозрили меня в мнительности. Я только очень сознательна и знаю свое уязвимое место.) Поэтому - мне надо торопиться... Читая конец Шумана, я всё - узнавала. Только у него громче и грознее - п.ч. - музыка: достоверный звук. Но - пожалуйста - никому ничего. Во всяком случае, пока - я справляюсь"7
И вот они встретились в Париже. Присмотримся к диалогу душевных состояний. Не к тому, что они говорили друг другу, а что было за словами. В разговорах они оба старательно избегали сути. Он почти истерично (сам признается) все время говорил о красавице-жене. Она - для которой жить - значит писать, спрашивала: надо ли возвращаться в Россию... Они не услышали друг друга. И не могли услышать. Ибо не открылись друг другу. Два, замученных обстоятельствами, человека.
В письме к А.А. Тесковой Цветаева потом напишет: "Борис Пастернак, на к<оторо>го я годы подряд - через сотни верст - оборачивалась, как на второго себя, мне на Пис<ательском> Съезде шепотом сказал: - Я не посмел не поехать, ко мне приехал секретарь С<тали>на, я - испугался. (Он страшно не хотел ехать без красавицы-жены, а его посадили в авион и повезли)" (письмо от 15 февраля 1936г.)8
Быть может, это была робкая (шепотом - даже в Париже!) попытка Пастернака - откровенности? Но она не услышала. Надо жить в России, чтобы понять, почувствовать, что такое повседневный страх, когда даже друзьям говорили правду - шепотом и с оглядкой - нет ли рядом третьего, который донесет. Цветаева жила в Европе - была свободной (вероятно, сознавая, но не очень высоко ценя счастье - говорить свободно). И потому глухая ревность к "красавице-жене" перевесила главное слово - "испугался". Еще не 37-й год, но уже начиналась эпоха, когда это слово станет главным. И повседневным чувством!
В письме к Борису Пастернаку она пишет: "Собой (душой) я была только в своих тетрадях..." (фраза продолжается, но об этом - позже).
Ну что ж, заглянем в "Сводные тетради" (теперь, слава Богу и Елене Коркиной, есть такая возможность - они изданы). Марина Цветаева вспоминает их парижскую встречу и подводит итог: ".. .Дорогой Б<орис>, я теперь поняла: поэту нужна красавица, т.е. без конца воспеваемое и никогда не сказуемое, ибо - пустота et se prete a toutes les formes* . Такой же абсолют - в мире зрительном, как поэт - в мире незримом. Остальное все у него уже есть"9.
Не правда ли, знакомая мысль и даже выражена знакомыми словами? - Конечно, "Мой Пушкин", к работе над которым она приступила именно в это время. Там тема "красавицы-жены" - полной пустоты - разработана подробно.
Цветаева продолжает: "И я дура была, что любила тебя столько лет напролом. Но мое дело - другое, Борис. Женщине - да еще малокрасивой, с печатью особости, как я, и не слишком уже молодой - унизительно любить красавца, это слишком похоже на шалости старых американок. <.. .> Ты был очень добр ко мне в нашу последнюю встречу (невстречу), а я - очень глупа. <.. .> Я вправе, живя раз и час, не знать, что такое К<олхо>зы, так же как К<олхо>зы не знают - что такое я. Равенство - так равенство. <.. .> Я не виновата, что я так правдива, ничего не стоило бы на вопрос: - Вы интересуетесь будущим народа? ответить: - О, да. А я ответила: нет, п.ч. искренно не интересуюсь никаким и ничьим будущим, к<отор> для меня пустое (и угрожающее!) место. Странная вещь: что ты меня не любишь - мне все равно, а вот - только вспомню твои К<олхо>зы - и слезы. (И сейчас плачу.) <.. .> Не моя вина, что я не выношу идиллии, к к<отор>ой всё идет. Воспевать к<олхо>зы и з<аво>ды - то же самое, что счастливую любовь. Я не могу" (там же).
Но, оставим их встречу, и перейдем прямо к письму. Не стану цитировать его целиком - оно достаточно известно. Остановлюсь на некоторых частностях, пронзительных именно своим глубинным обобщением.
".. .Все близкие мне - их было мало - оказывались бесконечно-мягче меня, даже Рильке мне написал: Du hast recht, doch Du bist hart** - и это меня огорчало потому, что иной я быть не могла".
Чтобы понять смысл этих строк, обратимся к диалогу Цветаевой и Рильке в письмах 1926 года.
Цветаева - Рильке: "Ты все время в разъездах, ты не живешь нигде и встречаешься с русскими, которые - не я. Слушай и запомни: в твоей стране, Райнер, я одна представляю Россию" (письмо от 2 августа)10.
*Готова принять любую форму (фр.)
**Ты права, но ты жестока (нем.)
Рильке - Цветаевой: "Молчание Бориса беспокоит и огорчает меня... И хотя я вполне понимаю, что ты имеешь ввиду, я все же считаю, что ты строга и почти жестока к нему (и строга ко мне, желая, чтобы никогда и нигде у меня не было иной России, кроме тебя!). Протестую против любой исключенности..." (письмо от 19 августа)11.
Цветаева - Рильке: "Райнер, отвечай только "да" на все, что я хочу, - поверь, ничего страшного не будет. Когда я говорю тебе, Райнер, что я - твоя Россия, я говорю тебе лишь (ещё раз), что люблю тебя. Любовь живет исключениями, обособлениями, отстранениями. Она живет в словах и умирает в поступках" (письмо от 22 августа)12. Цветаева, если и не жестока, то - категорична, и собственница: "Борис подарил тебя мне. И, едва получив, хочу быть единственным владельцем" (письмо от 14 июня)13, "О, я плохая, Райнер, не хочу сообщника, даже если бы это был сам Бог" (в том же письме).
"Теперь, подводя итоги, вижу: моя мнимая жестокость была только - форма, контур сути, необходимая граница самозащиты - от вашей мягкости, Рильке, Марсель Пруст и Борис Пастернак. Ибо вы в последнюю минуту - отводили руку и оставляли меня, давно выбывшую из семьи людей, один на один с моей человечностью...".
Отводили руку - не значит, предавали! - Отходили в сторону, устранялись - от безмерной, плотной, идущей на них энергии. Из чувства самосохранения. Принимать и любить Цветаеву можно было только через "расстояния, версты, дали...". Понимала ли она причину их отхода, отдаления от нее? - Да. Но от понимания не становиться менее больно. Например, все мы знаем, что в какой-то день и час уйдем из этого мира. И что? - От понимания неизбежности становиться менее страшно? Об эту неизбежность стукается сознание (и у некоторых - разбивается). Цветаева всю жизнь страстно хотела быть любимой - как женщина, как мать, как поэт. Стучалась в глухую стену. - И однажды выдохнула "пусть меня не любят люди, но деревья - пусть меня любят".
"Между вами, нечеловеками, я была только человек. Я знаю, что ваш род - выше, и мой черед, Борис, руку на сердце, сказать: - О, не вы: это я - пролетарий. - Рильке умер, не позвав ни жены, ни дочери, ни матери. А все - любили. Это было печение о своей душе". Она права. Но говорит это, не осуждая (как принято думать), а только зная. Еще в 1910г. Рильке написал "Записки Мальте Лауридса Бригге" - самое крупное свое прозаическое произведение. В финале "Записок..." Рильке дает свою версию притчи о Блудном сыне: "Меня трудно уверить, будто история Блудного сына - не повесть о ком-то, кто не хотел быть любимым. Когда он был ребенком, все в доме любили его. Уйти - навсегда... Он не мог бы этого объяснить на словах, но день целый где-то бродя, он не брал с собою даже собак, оттого что и они его любили: оттого что в их глазах стояло внимание и участие, надежда и жалость; оттого что даже при них шагу не ступишь, не радуя и не печаля. А он этого хотел - безразличия сердца, и ранней ранью в полях оно иной раз на него находило, да так, что он кидался бегом, чтоб не дать себе ни спуску, ни времени сделаться чем-то иным, но остаться всего-навсего легким мгновением, помогающим утру очнуться. Кто пишет, что выпало ему на долю? У какого поэта достанет дара согласить те длинные дни с быстротечностью жизни?.."14
Нужно идти подробно и внимательно за рассуждениями Рильке. Невозможно привести здесь весь текст - это целая новелла. Все блуждания одинокой души Блудного сына - есть путь к себе и поиски путей к Богу. "В то время он начал чувствовать себя ничьим и всеобщим, как больной, не решающийся выздоравливать. Он ничего не любил, он любил - быть... Я вижу не просто его, я вижу его судьбу, его вступление в долгую любовь к Богу - тихий, бесцельный труд... Его чувству, знакомому с далями, открывалась бесконечная дальность Бога. Были ночи, когда ему хотелось броситься к Нему сквозь пространства; часы озарений, когда казалось - стоит ринуться в землю, и он увлечет ее бурлящим потоком сердца… Он почти забыл о Боге за тяжким трудом приближения к нему…"15
И все творчество Рильке, весь его жизненный путь - прислушивание к себе и путь к Богу. Цветаева это знала: знала его стихи, знала его прозу - в них он раскрывал свою душу куда откровеннее, чем в письмах. Она очень любила "Записки…". Много раз упоминала и цитировала их в письмах к разным адресатам (к Ломоносовой, Вильдраку, Штейгеру и др.). Рильке сказал себя в "Записках…".
И она, в силу житейских обстоятельств, почти лишенная возможности остаться наедине со своей душой - понимала его и, может быть, завидовала: "Я, когда буду умирать, о ней (себе) подумать не успею, целиком занятая: накормлены ли мои будущие провожатые, не разорились ли близкие на мой консилиум, и м.б.(sis!) в лучшем эгоистическом случае: не растащили ли мои черновики".
Друзья ее души - Пастернак и Рильке - творцы, небожители. Но в самой природе ее и их - есть разность, самая простая, все перекрывающая - они мужчины, она - женщина. Это не только разность психологий и физиологий. На высотах творчества - они равны и свободны в полете, а в житейских обстоятельствах… Они не загружены бытом (тем, который съедает её время и силы). Она - поэт ("дар не меньше"), но весь быт семьи - на ней, она женщина. "…Я всю жизнь - водила ребенка за руку. На "мягкость" в общении меня уже не хватало, только на общение: служение: бесполезное жертвоприношение. Мать-пеликан в силу созданной ею системы питания - зла". Звучит её сегодняшняя боль - уход Али из дома.
Идем дальше по тексту письма.
"О вашей мягкости: Вы - ею - откупаетесь, затыкаете этой гигроскопической ватой дыры ран, вами наносимых, вопиющую глотку - ранам. О, вы добры, вы при встрече не можете первым встать, ни даже откашляться для начала прощальной фразы - чтобы не "обидеть". Вы "идете за папиросами" и исчезаете навсегда и оказываетесь в Москве, Волхонка, 14, или еще дальше". И вдруг, из превосходно вылепленной метафоры, в которой звучит осуждение, и почти "отповедь" ( по словам А.С. Эфрон) - безо всякого перехода возникает: "Роберт Шуман забыл, что у него были дети, число забыл, имена забыл, только спросил о сташих девочках: всё ли у них такие чудесные голоса?". Помните письмо Цветаевой к Вере Буниной, где она говорит о Шумане? Там только боль и страх узнавания :"Боюсь,…что кончу, как Шуман… Есть… переутомление мозга. И я - кандидат…" - какое уж тут осуждение. ( Ей оставалось жить неполных шесть лет. И в последний день, в предсмертной записке к сыну - подвести итог: "Я тяжело больна, это уже не я").
А.А. Саакянц в своей книге "Марина Цветаева. Жизнь и творчество", анализируя это письмо, сказала сжато, объемно и убедительно: "Эта разница: между собственной человечностью и пастернаковско-рильковской "божественностью", признание, что они выше её, и одновременно чисто человеческие упреки, в сущности, не имеющие права на существование, - все вместе было игрой ума, воображения и эмоций".16 И если я, даже после такого отзыва, все же разбираю это письмо, то только потому, что мне необходимо осмыслить каждый поворот в психологической канве цветаевских размышлений.
Подхожу к самому любимому месту: "Но - теперь ваше оправдание - только такие создают такое. Ваш был и Гёте, не пошедший прощаться с Шиллером и 10 лет не проехавший во Франкфурт повидаться с матерью - бережась для второго Фауста - или еще чего-то, но (скобка!) - в 74 года осмелившийся влюбиться и решивший жениться - здесь уже сердца (физического!) не бережа. Ибо в этом вы растратчики… Ибо вы от всего (всего себя, этой ужасной жути: человеческого в себе, божественного в себе) … лечитесь самым простым - любовью".
Ах, как она не права в деталях (в фактологии) и как права по сути. Гёте не пошел проститься с Шиллером потому, что был в это время болен, и очень серьезно - у него были почечные колики. Он не ездил во Франкфурт потому, что с матерью были сложные отношения. Мать обладала сильным непредсказуемым характером, хотя всегда и во всем поддерживала и одобряла своего необыкновенного сына. Цветаева читала переписку Гёте с матерью. "Какая чудная! Напоминает мне Пра", - пишет она Вере Буниной в 1935 г17. Те, кто знают мать М.Волошина, могут себе представить и мать Гёте. В 1805 г. Гёте пишет матери: "Примите, дорогая матушка, тысячу благодарностей за доброе отношение к нашему Августу (Август - сын Гёте и Кристианы. - А. К.). Хотелось бы, чтоб память о его пребывании принесла Вам хоть частицу той радости, которую мы испытываем теперь от его рассказов. Они так живо переносят нас к Вам и ко всем моим старым приятелям!.. Его сообщение о том, что Вы продолжаете хорошо себя чувствовать, доставляет нам чрезвычайное удовольствие, и ему приходится постоянно нам об этом рассказывать"18 . Гёте много раз просил, приглашал мать приехать к нему в Веймар, но она отвечала (письмо от 23 декабря 1784 г.); "Я не любительница путешествовать. Дама должна путешествовать, чтобы увидеть ученых мужей Германии: ко мне они приходят домой, это гораздо удобнее"19 .
О поздней любви Гёте. В 1821 г. он приехал в Мариенбад, влюбился в семнадцатилетнюю Ульрику Фон Леветцов ("Его чувство вышло за рамки обыкновенного дружеского расположения к случайной курортной знакомой"20. В 1822 г. он опять приехал на отдых в Мариенбад и поселился в том доме, где остановилось семейство Леветцов. Ульрике - 18 лет. Он постоянно виделся с Ульрикой. В 1823 г. он опять приехал в Мариенбад. Отныне его жизнью завладела Ульрика. Он виделся с нею ежедневно, радовал ее небольшими подарками и рассказами, совершал с нею прогулки, встречался с нею на балах. Сделал предложение. Сватом выступал герцог Веймарский. Получив отказ, на обратном пути он написал "Эллегию":
Иль мир погас? Иль горные утесы
В лучах зари не золотятся боле?
Не зреют нивы, не сверкают росы.
Не вьется речка через лес и поле?
Не блещет - то бесформенным эфиром,
То в сотнях форм - лазурный свод над миром?21
Что такого необыкновенного в любви старика к молоденькой девушке? - В этой любви Гёте - ординарен (а вовсе не исключение). Множество пожилых мужчин, не отмеченных печатью гения, влюбляются на закате жизни. И даже женятся. Хорошо, что Гёте получил отказ, - из его печали родилась прекрасная "Элегия". Стихи же (1821 и 1822 гг.), написанные им в период счастливой влюбленности, все были слабые и случайные, недостойные его гения.
Цветаева в своем письме вспоминает только тех, кого она любит. Их человеческие, часто несуразные поступки соотнося с высотами их духа. Она смотрит на них не со стороны, а изнутри: она знает эту природу (эту породу) - ибо сама такая. И подводит итог: "Я сама выбрала мир нечеловеков - что же мне роптать?"
Те, кто знают и любят Цветаеву, вероятно без труда припомнят множество случаев из ее жизни, когда и о ней хотелось бы сказать ее же словами, обращенными к Борису Пастернаку: "Право, тебя нельзя судить, как человека…"
ПРИМЕЧАНИЯ
© A. Kuznetsova
|
TSQ 34
Toronto Slavic Annual 2003
Arkadii Shteinvberg. The second way
Roman Timenchik. Anna Akhmatova in 60s
Le Studio Franco-Russe
back
