Irena Fijałkowska-Janiak
Символика мессианских идей
Николай Бердяев в книге Русская идея свои наблюдения о русской историософии начал с вопроса об избранности России, о ее особенной судьбе и о русском особенном народе. Мысль свою закончил таким выводом: "Мессианизм почти так же характерен для русского народа, как и для народа еврейского" [1].
Такое же мнение с подменой Польши на Россию, поляков на русских мы найдем в изречениях польских философов, прежде всего эпохи романтизма: Товянского, Цешковского, Вронского-Хёне, Трентовского [2], в творчестве поэтов: Мицкевича, Словацкого, Красинского [3], в концепциях польских масонов воздвигающих идею Нового Израиля [4], в работах историков, например, Яна Кухажевского [5]. На основе анализа этого богатого материала можно уточнить предложение Бердяева и сказать: Мессианизм почти так же характерен для русского народа, как и для народа еврейского и польского. Можно его еще более переделать и тогда оно будет звучать так: Мессианизм почти так же характерен для польского народа, как и для народа еврейского и для народа русского. Настоящая работа занимается русским и польским мессианизмом, еврейский же выступает здесь в роли догмата, прообраза и прототипа.
Причем надо сразу уточнить, что все эти вариации на тему польского и русского богоизбранства, создаваемого на подобие еврейского, отнюдь не означают, что другие народы культуры Средиземноморья не проявляли мессианских или милленарских тенденции, националистических стремлений к роли народа народов. Они присутствуют ведь и во французской мистической философии, например Жозефа де Местре [6], в идеях Французской революции, наполеоновских воин, и во взглядах английских государственных деятелей и политиков. Исходной точкой в таких случаях всегда была уверенность в существовании особенной черты, знака помазания, отличающего выбранный народ среди всех остальных. Причем сформулированный в XVI веке миф о призвании Богом для специальной миссии именно Англии не имел sensu stricte теологического характера, спасение мира сводилось к политическим и экономическим действиям, к завоеванию и реформе мира [7]. Такой способ мышления в какой-то степени присущий и Достоевскому. Он тоже считал, что надо завоевать Константинополь, чтобы там обосновать столицу для объединенных славян [8]. В Англии такая точка зрения способствовала ее политике, открывала дорогу колонизаторам, оправдывала существование колоний в Индии и в Африке. Еще в начале XX века Редиард Киплинг во всех своих повестях, романах громко провозглашал избранность англо-саксонской расы. Своей интерпретации он придал религиозный характер и говорил, что Англия завоевывает страны, господствует над ними именем Бога, а Англичане - избранный народ. Отсюда у него восхваление каждого подвига солдата колониальной армии в Индии как угодного Богу доброго деяния [9].
Англичане утверждали, что Бог был недоволен евреями, которые не сумели выполнить Его великих планов, Провидения, потому решил поручить дело именно жителям великобританских островов. Заметим, что в христианском мессианизме всегда появляется мотив о невыполнении евреями Божьего плана, о не распознании Христа и о Его казни. Распространяемые в такой форме мессианские идеи всегда были направлены против евреям, всегда провоцировали реакцию, предвещали репрессии, переселения и погромы.
В связи с выше сказанным возникает вопрос: на каком основании русские и поляки считают себя Богом избранным народом, Мессией и категорически заявляют об этом? Ответов, конечно, может быть много, искать их надо и в исторических событиях стран, прежде всего России, которая была не только участницей всемирной истории, но и инициатором событий и судеб Европы. В свою очередь особенная ситуация польского народа, лишенного многие лета независимости требовала осмысления, поиска эсхатологической интерпретации для происходящего. Трагическая судьба имеет ведь какой-то смысл, - думали поляки - в нем содержится план Божий. Надо его прочесть и начать осуществлять. Польский мессианизм носил революционный характер. Цешковский, Красинский, Здеховский считали, что приход Царства Божьего на землю зависит от нас самих. Народы, страны являются средством реализации истории, утверждал Словацкий.
В основном, однако, ответ на поставленный вопрос имеет религиозное измерение. Господствующее положение среди других народов основано на аналогии с Христом, с Его жизнью, смертью и воскресением. Принято считать, что мессианским народом может быть народ, который прошел путь терпения, страдания и муки, народ, который взял на себя крест. Благодаря человеческим страданиям даже Космос преобразуется, усовершенствуется, - писал Словацкий в Короле-Духе. Конрад, герой Дзядов Мицкевича, выполняет великий долг, берет на себя крест, страдает за миллионы. Подвиг самоотверженной личности, жертвующей собой ради народа - это лейтмотив польской литературы. Избранным народом может быть тоже народ бедный, отказавшийся от соблазна богатства. Основанием для такого утверждения служила теория особенности России в отсталости. Аналогия с Христом создавалась целым рядом художественных средств. Россия страдающая, ходящая по мукам, Россия кровью умытая и Польша Распятая, Польша с крестом или Матерью Божьей - это излюбленные символы мессианских идей.
Следует отметить, что интерпретация русских и польских идей богоизбранства и особенной роли России и Польши в установлении Царства Божьего вызывает ряд проблем, гораздо более трудных, чем вопрос о причинах распространения мессианизма в обеих странах. Ведь в этих идеях содержались концепции мира и миропорядка. Сложность заключается в том, что эти мировоззрения полемичны по отношению друг к другу, даже борющиеся, направленные друг против друга. Русские считали, что защищают мир перед монголами, татарами, католиками, капитализмом и империализмом, поляки в свою очередь создавали оплот перед русскими, Азией, Востоком, потом - перед Страной Советов и коммунизмом.
Попутно напомним в этом контексте хотя бы спор Пушкина с Мицкевичем на тему России, Петербурга, Петра I и польского восстания 1830 года. Мицкевич, в то время политический эмигрант в Петербурге, видел в России и в ее столице силу исключительно самодержавную, тираническую. Пушкин же верил в роль России, в ее собственный путь в Европу, в значение Петербурга как окна во "всемирность". И потому русский поэт смотрел на национально-освободительное движение в Польше как на попытку остановить Россию на пути в Европу, исключить ее из всемирной истории.[10]. Даже западник Чаадаев писал о трагическом одиночестве России в ее исторической судьбе [11].
Иногда один и тот же знак или символическое лицо интерпретируется поляками и русскими иначе, по-своему. Возьмем таки хотя бы знаки как: "Россия", "Москва", "Пророк", "Рим", "царь", "Наполеон", которые в определенном контексте несут особую смысловую нагрузку. В качестве примера возьмем Наполеона.
В Польше, в ее историософии, культуре, литературе значение Наполеона было огромное, ибо с ним связаны были большие надежды польского народа на независимость. Надежды оказались иллюзиями, Циприан Годебский в стихе К польским легионам (1805) показал противоречия между целями Наполеона и легионов, но это не помешало полякам создавать мессианские теории, основанные на вере в исцеляющее значение муки и страдания Польши для народов мира. В России в свою очередь разгром Наполеона был доказательством особенной роли России, избранной Провидением для уничтожения апокалипсического всадника на белом коне, символа бренности земной славы и ничтожества человеческих усилий по отношению к воле Божьей. Чтобы выяснить эти расхождения, добавим, что ситуация Наполеона, и как человека и как знака идей, была во всей Европе очень сложная. Ненависть повелителей Европы к французской революции перешла на Наполеона. Его осудили даже в конспирационной деятельности в масонских ложах. Жозеф де Местр, масон высоких степеней, 17 лет играющий важную роль в ложах, вдруг обвинил Наполеона в масонской деятельности, в том, что создал еврейский Синедрион, для союза против Христа и уничтожения существующего порядка мира.
Не Наполеон, конечно, оказывается исходным знаком мессианских идей. В России этим символом является Россия.
Русь, Святая Русь, Россия, Матушка Россия, Родина, любимая страна, Советская Россия и все другие ипостаси слова - это главная тема, и исходный мотив, фундаментальный вопрос, и роковая проблема, и излюбленный образ русской поэзии и, как мы уже сказали, условный знак мессианских идей. Это особенная, отличительная черта русской литературы, ибо о чем бы она не писала, не говорила это всегда будет о России, о ее пейзажах, о родной ниве, о несжатой полосе, о позолоченных куполах соборов, о царе-государе, о безумных кабаках, и том, что умом ее не поймешь, аршином не измеришь, в нее можно только верить. Можно до бесконечности перечислять фамилии русских философов, поэтов, прозаиков пишущих о русской действительности, религии, о русской идее, можно напомнить предзнаменующие заглавия типа Мертвые души, Деревня, За волшебным колобком, Уездное, Преображение России, Русские женщины, Посолонь, Поднятая целина и на Generation Р кончить [12]. Нет другой такой литературы в мире, которая бы так эмоционально, отчаянно, с такой любовью выражала бы свое отношение, свое чувство к месту рождения, к Родине. Даже польская литература, тоже патриотическая, иногда балансирующая на грани национализма, славящая Польшу, ее красоту, культуру, Польшу жертвующую своей кровью во имя "нашей и вашей свободы", "страдающую за миллионы", не знает такого явления, явления доведенного до крайности, до idea fixe [13]. Алексей Ремизов "подстриженными глазами" писал из-за эмиграционной границы:
Я счастлив, что родился русским на просторной, полной до краев, глубокой без дна, как океан, Русской земле Льва Толстого, Достоевского, в ее сердце Москве с освященным в веках Кремлем, "красным звоном", напевной московской речью, и русская кормилица меня выкормила и научила меня ходить по земле" [14].
В русской литературе нет произведения, в котором бы торжественный оборот, часто имеющий форму анафоры, " О Русь!" не прозвучал бы в тексте или подтексте, в начале или конце.
"Русь, куда же несешься ты", - спрашивает Гоголь. Соловьев в пресловутом стихе Ex Оriente lux, вписывающимся в контекст мессианских идей, вторит ему:
О Русь! В предвиденье высоком
Ты мыслью гордой занята:
Каким же хочешь быть Востоком
Востоком Ксеркса иль Христа [15]
"О Русь! Забудь былую славу" - в другом стихе восклицает философ. А Белый уверяет: "Мать Россия! Тебе мои песни" [16].
Русские, прежде всего писатели, художники, покидая родину на короткий даже срок, отправляясь в путешествие по Европе, не могли оставить ее за граничной чертой. Так как польские романтики увозили с собой в сердце чувство принадлежности к Польше, так и русские писатели забирали в Германию, Италию, в Париж дух. России, везли тяжелый багаж личных проблем, нерешенных судеб, запутанных обстоятельств, мессианских идей. Самая трудная ситуация сопутствовала путешествиям Блока по Италии. Он сильно переживал то, что в России жить уже не хочет, а покинуть ее не может. Блок, Розанов и другие символисты верили, что в их стране начинает свершаться пророчества Апокалипсиса, именно в России появится Искупитель, Мессия. Самым выразительным примером, хорошим и типично русским, является стих Есенина Не с бурным ветром тучи тают, входящий в состав Инонии.
Я вижу - в просиничном платье,
На легкокрылых облаках,
Идет возлюбленная Мати
С Пречистым Сыном на руках.
Она несет для мира снова
Распять воскресшего Христа.
Ходи, мой сын, живи без крова,
Зорюй и полднюй у куста.
И в каждом страннике убогом
Я вызнавать пойду с тоской,
Не Помазуемый ли Богом
Стучит берестяной клюкой [17].
Весть об Искупителе первыми принесут странники, русские миссионеры, идущие к святым местам, искатели истины, Божьей правды, Царства Божьего на земле. Они исхаживали землю русскую вдоль и поперек, от одного святого места к другому, от монастыря к скиту, от Оптиной Пустыни к Сарову. Странничество - это явление исконно и типично русское, это своеобразный феномен религии, культуры, истории. Уход из мира, во зле лежащего, аскеза, способности к жертве и перенесение мученичества - это глубинная православная основа русской души, писал Бердяев [18]. Явление это утверждает обиходное мнение, распространяемое самими русскими, о цивилизации России принадлежащей к другому типу. Давало это возможность создавать теории избранности, мессианскую символику обогащать такими знаками как странник, старец, православие, Оптина Пустынь, Саровский монастырь. Семантическим центром всех этих знаков является Оптина Пустынь, странник и старец, скит и монастырь сходятся здесь в одном месте, в одном понятии.
О Оптиной Пустыне писали, прославляли ее Гоголь, братья Киреевские, Достоевский, Толстой, Леонтьев, Розанов и многие другие. "Притягательную силу сообщали ей поселившиеся в 1821 году неподалеку от монастыря, в скиту, старцы - пишет Александр Нежный. Старчество, иначе говоря - духовное руководство, в Оптиной Пустыни оказалось гораздо шире своего коренного, чисто монастырского и монашеского назначения. Сюда, в Оптину, к старцам, за советом, утешением и очищением двинулась вся Россия. Заветные тайны, житейски беды, торговые и промышленные замыслы, духовные муки, проклятые вопросы - свою жизнь и свою душу нес в келью оптинского старца русский человек минувшего и начала нынешнего столетий в надежде обрести здесь твердую нравственную опору" [19].
В Польше роль Оптиной Пустыни исполняет Ченстохова. Для поляков это чудотворное место, с ним связан культ Матери Божьей, названной Польской Королевой. Пилигримка в Ченстохову, на Ясную Гору, обязательно пешком, имеет многосотлетнюю традицию, она тоже стала своеобразным общественным и религиозным феноменом в мировом масштабе. Символическую функцию исполняет Ясная Гора и икона Богоматери. Это оплот польского духа, католицизма, победы.
Идея богоизбранства России, русского народа и его религии воплотилась тоже в образе мужика, обитателя деревни, где "ждут пришельца в венце терновом" [20]. Русским мужикам принадлежала совершенно исключительная роль в истории русского мессианства. Приобрел он форму символа идеи.
Схожий по смыслу и функции мотив мы найдем и в польской литературе, прежде всего в романтических доктринах Северина Гощиньского. В художественной форме выражал ее Мицкевич, в дискурсивный способ - Мохнацки. Мицкевич во второй части Дзядов представил деревенский народ, по-польски lud, как общину, которая сохранила в обрядах память о древних временах и о предках, о законах жизни и смерти, о рае и аде, короче говоря - о мире universum. Мохнацки такую общину назвал миром славянской древности (это одна из панславянских идей). Для него народ стал воплощением прошлого. Польский романтизм говорил о народе особым языком, употреблял специфическую символику и метафорику. Большое распространение получил, на что обратила внимание Мария Янион [21], символ зерна, утробы земли, подземелий. Например, о потенциальных возможностях народа, празднующего дзяды, Мицкевич говорит при помощи символики зерна, зерна, которое умирает, чтобы воскреснуть, умирает, чтобы жить. Народ находится в вечном времени, в continuum, одновременно в прошлом, настоящем и в будущем. Польский народ, как зерно, как семя, сохранил в себе возможность возрождения, порабощенный народ воскреснет, - уверяли романтики. В польском мессианстве всегда присутствовали политические стремления.
В свою очередь в России на протяжении веков создавался миф о том, что русский мужик это человек особенный, не такой как все мужики мира. Он, хотя и Иванушка-дурaчок мудрее всех оказывается, блоху подкует, французу рубаху сошьет, а прежде всего о Боге правду скажет. "Русский безграмотный мужик любил ставить вопросы философского характера - о смысле жизни, о Боге, о вечной жизни, о зле и правде, о том, как осуществить Царство Божье" - проницательно замечал Николай Бердяев [22]. Образцовым примером, почти клише русского мужика может послужить Антон Каратаев, маленький, невзрачный, а говорит " не нашим умом, а Божьим судом". Для Пьера, каким он представился в первую ночь, непостижимым, крылатым и вечным олицетворением духа простоты и правды, таким он и остался навсегда [23].
Исключительность русского мужика в том, что он помазан Богом, избран для эсхатологической миссии. Как помним, исходной точкой такого мировоззрения было убеждение, почти вера в то, что среди русского народа сохранилось истинное христианство, затерянное, забытое, извращенное другими народами, нациями сословиями, ортодоксальной церковью, а прежде всего католичеством. Истинное христианство может исцелить народы, спасти мир, который идет ложным путем, ответить на сущие вопросы о мире сем и грядущем.
Создаваемый фольклором, древнерусским апокрифами, религиозно-философской мыслью, литературой образ мужика-Христа, крестьянина-христианина, избранника Божьего посланного для подготовки Царства Божьего на Земле, покоился на "фундаменте народного мифа". Сплетались в нем традиции славянского язычества, иудео-христианства, а, прежде всего православия. Миф этот создавался при помощи семантического ряда таких знаков, как Иван Царевич, Царь самозванец, Христос Юродивый, Христос хлыстов, хлыстовская Богородица и другие.
В лирике Николая Клюева, представителя так называемого ново-крестьянского направления в русской поэзии XX века, сохранилась память о архетипах, часто встречается мотив провозглашения самого себя, мужика, Христом. Вспомнить здесь следует цикл Спас. "Клюев носит в себе подлинного голгофского Христа" - писали о нем другие [24]. Клюеву-Христу, его образам народной стихии, поверили и увлеклись символисты, среди которых он распространял свои прозрения и проповеди, прежде всего Александр Блок. Он называл Клюева "Христом среди нас", народным пророком, благодаря которому пережил осенью 1911 года "второе крещение" [25]. Может быть, уже тогда родился у Блока образ русского Христа в венчике из роз, идущего впереди Петрухи и новых апостолов.
Среди других писателей деревенской купицы, в состав которой входили Сергей Есенин, Борис Верхоустинский, Сергей Клычков, примыкали Ремизов и Городецкий, только Есенина увлекала тема мессианского призвания мужика-помазанника [26]. Мотив Христа, живущего в деревенской хате, среди мужиков занимает особое место в лирике поэта. Кроме Руси во всех ипостасях, луны, именно Спас является самым важным художественным средством выражения мировоззрения текстов. На Руси по церквам, говорит Есенин, Спас пахнет яблоком и медом. Герой Инонии пророк Сергей Есенин, предвещал, что спасительную роль для всего мира сыграет Новый Спас, который явится на кобыле: "Новый на кобыле // Едет к миру Спас.// Наша вера - в силе// Наша вера - в нас" [27].
Слухи о том, что среди народа обитает Христос, что начался эсхатологический процесс, что деревенская хата стала новым axis mundi распространялись с давних времен по всей России. Мессианские предпосылки в русском мужике видела интеллигенция, кающееся дворянство, славянофилы, Достоевский, Толстой, Лесков, деревенские писатели, о которых уже говорили выше, и вообще - русские. Знаком акцептации такой точки зрения были всякого рода акты слияния с народом, хождения в народ, опрощения, отождествление с крестьянским мироощущением, нравами, языком, рубахами, подпоясанными поясом.
Польская культура знала похожее явление, которое называлось хлопоманией. Понятие касалось увлечений Молодой Польши крестьянской жизнью, а вернее - красивыми деревенскими девушками. Как каждая мания, было это временным увлечением, модой. Образ мужика не имел сакрального значения, имел quasi-мессианский облик, спасал декадентов от сплина.
Сведения о русском феномене распространялись и за рубежами России, имели всемирный резонанс. Самым хорошим примером будет русофильство Райнера Марии Рильке [28]. Весь первый период его творчества был пропитан русским духом. Пристрастие к всему русскому, убеждение, что русские призваны решать судьбы мира и человечества разбудила в нем Лу Андреас-Саломе, русская по происхождению, незаурядное явление эпохи Ницше, ученица Фрейда, femme fatale, любимая женщина Рильке. Это с ней учился он русскому языку, в оригинале читал Лермонтова и Тургенева, приготовлялся к переводу Слова о Полку Игорева. С ней он два раза ездил в Россию, в 1899 и 1900 годах. Был в Москве, Петербурге, Киеве, Саратове, Новгороде, плыл вниз по Волге, задерживался в деревнях, жил в мужицких хатах, в скитах. Навестил Толстого, познакомился с Спиридоном Дрожжиным, поэтом с чистой душой русского крестьянина [29], встретился с Леонидом Пастернаком [30]. Уезжая в Россию на пасху, он верил, что истинное православие, сохранившееся под куполами церквей, в деревенских хатах, среди народа поможет ему найти, обрести вновь утраченного Христа. Он ожидал чуда Воскресенья, Христа воистину воскресшего. Он потом писал, что испытание России стали частью его жизни, его самого [31]. Литературным эффектом его контактов с Россией, русским мужиком и православием была Книга часов (1905). Это произведение состоит из трех частей: о монашеской жизни, о паломничестве, о бедности и смерти. Книга представляет собой молитву русского монаха, который в мистических гимнах исповедях и заклинаниях стремится к контакту с Богом [32].
Из сказанного выше следует:
1. Русский мессианизм - это явление очень значимо. Оно присуще русскому мировоззрению на всех этапах истории России. Русский народ, так как еврейский, обладает повышенным убеждением в свою значимость во всемирной истории, верой в свою специфическую миссию. В Польше чувство избранности, мессианская историософия, проявляется с такой силой только в переломные моменты истории страны и мира: 1830 год, 1861, 1920 год, Вторая мировая война, 80-тые годы XX века, годы Солидарности. Имея это в виду, надо сказать, что Бердяев был прав, когда говорил, что мессианизм почти так же характерен для русского народа, как и для народа еврейского.
2. Русский мессианизм - это мессианизм соборный, массовый. Важная, провиденциальная роль принадлежала народу, православию, странникам, мужикам. Польский мессианизм индивидуалистический, личный. Акт искупления принадлежит единице, единице особенной, избранной, пророческой, помазанной.
3. Русский и польский мессианизм был основан на Новом Завете, на его фундаментальной мысли о миссии Христа Спасителя. С Ветхого Завета взята была только идея избранности, помазания.
4. Идеи выражались разными средствами, между прочим, при помощи символов. Мессианская символика объединяла произведения разного типа, дискурсивного и художественного порядка, философские, исторические, эпические и лирические.
Примечания:
|
TSQ 34
Toronto Slavic Annual 2003
Arkadii Shteinvberg. The second way
Roman Timenchik. Anna Akhmatova in 60s
Le Studio Franco-Russe
back
