Kornelija Ichin
Об источниках божественного в творчестве Марка Шагала
В том, что Шагал был еврейским художником не только по происхождению своему, но прежде всего по тематике своего творчества, нет никакого сомнения. В письме в редакцию "Идише культур" он писал: "Бессонными ночами я думаю иногда, что, может быть, я все-таки создал несколько картин, дающих мне право называться еврейским художником" [1].
Свою причастность еврейской культуре, еврейским преданиям, еврейскому фольклору, хасидизму Шагал подчеркивал неоднократно в разного рода высказываниях. Так, например, в интервью Эдуарду Родити Шагал заявил, что он, "сын простого еврейского ремесленника из витебского гетто", черпал вдохновение "из тех же источников юмора и народного творчества евреев", как и писатели Шолом-Алейхем и Перец, или, что его "семья принадлежала к хасидской общине" и что "в Витебске даже жил один из известнейших раввинов, творивших чудеса". И хотя художник отвергает возможность толковать его живопись как "мистическое или религиозное вероисповедание", он все же отмечает, что "музыка и религия играли большую роль" в его детском мире и оставили след в его творчестве, "как и все, что принадлежало к этому миру" [2].
Размышления о еврейском вкладе в историю искусств не покидают Шагала никогда. Поэтому он даже в выступлении в Еврейском научном институте в Вильне 1935 года настаивает на том, что "вклад в культуру - самый значительный вклад евреев нашего времени", добавляя к сказанному: "Мы же, сегодняшние евреи, чьи предки тысячи лет назад создали Танах, Книги Пророков - основу для религий многих народов, - теперь мы хотим иметь и свое искусство, свою живопись, которая получила бы в мире свой резонанс" [3]. Требование Шагала признать живопись своим, еврейским искусством, звучит в упомянутом докладе не случайно, ибо отсутствие интереса еврейской интеллигенции к живописи объясняется заповедью Торы "Не сотвори себе кумира", в силу чего евреи, по словам художника, "ничего не оставили" для музеев, "только свитки Торы в пустующих синагогах"; по этой причине Шагал призывает к тому, чтобы пропагандировать искусство "не как вещи вне нас, но как части нашей внутренней жизни" [4], которая воспринимаются им как "действительность, причем более, возможно, действительная, чем мир, который мы видим" [5]. В этих выступлениях Шагала слышно отголоски лекций, которые читал Анский, начиная с 1908 года; он утверждал, что пока у евреев была народная культура, у них была национальность, и что основная задача самоутвержденных евреев поддержать возрождение, строительство новой еврейской культуры, новой еврейской индивидуальности, мирской [6].
Такое понимание искусства сказалось, в первую очередь, в творчестве самого Шагала, пытавшегося соединить древнее и новое, т.е. еврейский фольклор и модернизм, и взывавшего к небесам с мольбою, чтобы он "все явственней слышал бы" как древний, так и новый шаг, и "чтобы этим шагом - все вместе - торили бы (...) путь" [7]. В этом ключе необходимо толковать поэтическое и художественное наследие Шагала в целом; оформление Библии, мистицизм в живописи, декорации в Еврейском камерном театре [8] - все это лишь демонстрация нового прочтения древних еврейских письмен. Так или иначе, весь художественный эксперимент Шагала вращается вокруг Торы, каббалы, хасидизма. Запах плесени, доносящийся от молельных книг в синагогальном шкафу, болезненный приступ возбуждения от вдыхания их запаха, стоя около "самого запрятанного в шкапу Бога", преследовали Шагала с малых лет, просились наружу, требовали своего художественного воплощения [9]. О нем он вспоминает в стихотворении Виленская синагога:
Где свитки древние, прозревшие судьбу?
Где семисвечья? Воздух песнопений,
Надышанный десятком поколений?
Он в небеса уходит, как в трубу [10].
Из этого возникали чудесные, левитирующие, освобожденные от пут времени и пространства шагаловские образы. Сам Шагал восклицал: ""Мистика!" - сколько раз это слово мне бросали в лицо, точно так, как раньше обвиняли меня в "литературе". Но разве существует на свете хоть одна великая поэма, лишенная мистического элемента? (...) Разве не распадается, не отмирает любой организм (индивидуальный или общественный), если ему недостает мистической силы и чувства, мистического смысла?" [11]
В этом нельзя не согласиться с Шагалом. Поэтому и толковать его искусство нельзя без учета еврейских мистических учений. В литературе, посвященной Шагалу, правда, очень много говорилось о влиянии, которое оказала на него хасидская религиозная доктрина, но обстоятельного исследования этого влияния на шагаловские произведения пока нет. Данная работа, хотя и не претендует на исчерпывающее рассмотрение указанной проблематики, все-таки ставит себе целью внести некоторые пояснения в толкование отдельных стихотворных и живописных форм Шагала.
Возникший среди польских евреев в 18 веке и распространившийся преимущественно на евреев восточной Европы хасидизм, по мнению Дубнова, являлся одним из "крупнейших духовных переворотов" в иудаизме [12]; в борьбе с догматико-обрядовым формализмом строгому раввинизму противопоставлялось непосредственное чувство веры, подразумевающее религиозный пантеизм или "вездесущность" Божию (мир есть проявление Бога; в каждом предмете присутствует божественная искра), и взаимодействие между Богом и человеком, слияние человека с Богом, которое осуществляется путем восторженной, радостной молитвы, уподобляемой празднику. На языке хасидских преданий "всеприсутствие" Божие раскрывалось в господствующей легенде: Бог создал мир в виде сосуда, наполненного благодатью, не выдержав которой, сосуд разбился, но все разлетевшиеся в стороны осколки продолжают нести в себе частицы божественного света и добра. Иллюстрацией этого предания могут послужить строки шагаловского стихотворения Родина:
Но я открыт перед тобой -
Бутыль в откупоренном виде,
Сосуд с доступною водой (c. 35).
Второе ключевое начало хасидизма, заимствованное из каббалы положение о непрерывном взаимодействии между миром Бога и миром человека, состоит в том, что не только Бог влияет на человеческие дела, но и дела человеческие (каждое слово, каждое действие) оказывают влияние на волю Божию [13]. Отсюда - главный принцип хасидизма: слиться с источником жизни и влиять на него. Этого принципа придерживался и главный апостол хасидизма на севере, в Белоруссии, - рабби Залман из местечка Лиозна Могилевской губернии [14], откуда был родом и Шагал. Юного художника, по-видимому, пленяла проповедь радости Здесь и Теперь как высшего смысла человеческого существования [15]. В основе этой проповеди, очевидно, лежала Песнь Песней с ее апологией любвеобилия и радости встречи Я и Ты.
На этом принципе построен ряд картин и стихотворений Шагала. С одной стороны, мы имеем дело с иллюстрациями к Книге Бытия и к Исходу, с другой же - с картинами, прославляющими союз двоих, обретенное единство с Шехиной (возлюбленной-Музой) на фоне, как правило, объединенных в памяти художника прошлого (Витебска) и настоящего (Парижа), способствующих мистическому откровению бытия [16].
То, что издатель Воллар поручил именно Шагалу художественное оформление Библии [17], говорит о уже сложившейся репутации живописца как "реформатора" еврейского искусства. Бесспорно, в становлении Шагала-художника, Библия сыграла исключительную роль, ибо его религиозному восприятию Писания сопутствовало также художественное восприятие Священной Книги. Работу над оформлением Библии сопровождали соответствующие высказывания художника: "Библия - самое великое в мире произведение искусства. Библия содержит в себе высочайший идеал бытия человека на планете Земля"; "Если бы люди более внимательно читали пророков, они там могли бы найти ответы на самые разные вопросы бытия", вплоть до отождествления мироздания с любовью: "Без любви наш мир - шаг за шагом - будет приближаться к концу" [18]. Ряд стихотворений сопровождает его иллюстрации к Библии; например, стихотворение Где та голубка, посвященное потопу:
Еврей с лицом Христа спускается на землю,
О помощи моля: кругом разгром и жуть (...)
Где ж та голубка - голубица Ноя,
Летевшая победно впереди? (c. 39),
или стихи, озаглавленные Лестница Иакова:
Я по миру хожу как в лесу -
На руках и ногах. (...)
И жду, что обнимет меня нездешнее чудо,
Сердце согреет мое и прогонит страх.
Ты появись, я жду тебя - отовсюду.
И об руку, ах,
Мы с тобой полетим, поднимаясь по лестнице Иакова (c. 40).
Однако бросается в глаза, что большая часть иллюстраций относится к Книге Бытия и к Исходу. Это отнюдь не случайно: хотя хасидское мировоззрение основывается на Пятикнижии Моисееве, оно восходит к мистической каббале, построенной на теоретическом толковании Книги Бытия; с другой стороны, память об Исходе, давшем Израилю возможность стать царством священников, народом святым, празднуется величайшим из праздников - Пасхой [19]. Эти иллюстрации воспроизводят унаследованное от хасидизма чувство божественного всеприсутствия, в котором раскрывается зачастую окрашенная юмористическими тонами дорога к чуду. Таким образом Шагал разрывает связь времен, помещая собственный образ в верхний правый угол картины, изображающей возвращение Моисея к братьям Израилевым, причем напротив образа Моисея в нижнем правом углом картины.
Иллюстрации 1930-х годов характеризовала экспрессивная сказочность примитивного искусства, перекликающаяся во многом с произведениями Пиросмани, Гончаровой и Ларионова [20], однако сопровождаемая представлениями Шагала о прародительском единстве мира Божиего и человеческого, сугубо подчеркнутого крылатостью персонажей двух миров (ангелов и людей), позволяющей передвигаться в пространстве и времени; такими он изобразил, например, Ангела и Адама; Ангела на радуге; Иакова, борющегося с Ангелом; Моисея и Ангела; Соломона и Ангела. О возможном союзе между ангелами и людьми читаем в стихотворении Источник:
Дай пребыть среди Твоих ангелов -
Петь Тебе бесконечную грусть (c. 78);
Лишь Бога он не изображает, судя по всему, по религиозным соображениям - не изображать лика Того, Кого не видать человеку, что нашло отражение и в шагаловских стихотворениях Я сын Твой и В Лиссабоне перед отплытием:
Я сын Твой, ползать
Рожденный на земле.
Ты дал мне краски в руки, дал мне кисть,
А как Тебя изображать - не знаю (c. 62);
Между нами встает стена, (...)
Она рукою возведена
Того, кто живопись сотворил
И мудрость книг сотворил. (...)
Нет человека, который знал бы Его
И знал бы, в какой пропасти тонет мой зов (c. 63).
Поэтому Шагал побуквенно выписывет Божие Имя (hNhy) - самое таинственное имя, которое не произносится никогда израильтянами [21], - на небесах, в огне, в шестиконечной звезде (см. офорты к Исходу: Моисей, наводящий тьму на землю египетскую; Бог, явившийся в огненном кусте; Веселиил, сделавший двух херувимов). Это не единственный случай, когда Шагал использует древне-еврейские письмена, воспроизводит религиозные тексты, чтобы подчеркнуть постоянство избранного народа, с времен Библии до наших дней, а также собственную причастность к народу Книги; вспомним библейские цитаты на картинах Еврей в красном (1914-1915), Продавец газет (1914), Ворота еврейского кладбища (1917).
Библейские мотивы составляют основную часть шагаловского корпуса. Десятилетия спустя после художественного оформления Библии (1930-е годы) Шагал возвращается к притчам Писания: он создает новый цикл из 20 литографий к Исходу (1966), пишет картины Пророк Исайя (1968), Башня царя Давида (1968-1971), Лествица Иакова (1973), Песнь Песней (1974), Древо Иессеево (1975), Моисей со скрижалями и золотой телец (1976). Многие из них будто сопровождаются стихотворениями; так, Башне царя Давида, символизирующей веру, в отличие от Вавилонской башни, можно присоединить строки стихотворения Памяти художников - жертв Холокоста:
В пустыне(...) стою
И бормочу свой Кадиш. (...)
И вниз ко мне спускается с картин
Давид, мой песнопевец с арфой - хочет
Помочь заплакать мне, два-три псалма (c. 68).
Призыв к Давиду, Моисею, Иакову, вернее, отождествление лирического субъекта Шагала с ними обнаруживаем в Моем народе и Корабле:
Народ мой, где звезда твоя - Давида? (c. 85);
Две тыщи лет - срок моего изгнанья, (...)
Давид! (...)
Пророки проплывают мимо. Светит
Вдали, сверкая ликом, Моисей. (...)
По лестнице Иакова, бывало,
Меня все выше ангел уводил (c. 65).
Его персонажи не знают силы земного тяготения, они подвластны силе религиозного чувства, благодаря которой перемещаются в рамках картинной композиции; экстатическое состояние персонажей Шагала было подмечено Харджиевым, становящимся на сторону Малевича в споре двух мастеров касательно Витебского художественного училища: "Да и чему их (учеников - К.И.) мог научить Шагал - он был совсем не учитель. Они подражали его летающим евреям" [22].
Иными словами, категории пространства и времени в работах Шагала подчиняются союзу Бога с человеком, не препятствуют радости бытия. Полет в небеса, отрешенность от материального мира, замена земного существования воздушным парением характеризуют персонажей Шагала, исповедующих хасидизм. Его живопись - это живопись чуда, потаенной сбывшейся мечты, преодоления невозможного, явления невидимого, это - снисхождение Бога к человеку. Художественный мир Шагала - это не "осколки некогда устойчивого и правильного мироздания, сметенного космической бурей" [23], а, скорее, мир события сефиротов (метафизического, нравственного и физического; ума, души и тела; небесных сфер, ангелов и материально видимого) [24], объединенных Эн-Софом, образующим гармонию мира. Этим можно объяснить устрем-ленность шагаловских героев к небесам (запечатленную на картинах в их полете над городом - будь это Витебск или Париж, или же на их последней остановке к небесам - на крыше, дереве, заборе, летящей телеге, скрипке, плече или голове другого персонажа), содействие, которое им в этом оказывают ангелы [25], а также испытания на пути к заоблачной вечности, ниспосылаемые человеку Богом в виде облака, горящего куста, змеи, скрижалей. Об этом и стихи Шагала Мой народ, Родина, К вратам небес и Источник:
Тебя не водит больше облак странный (c. 85);
О, подхвати и возыми
Меня к высотам, облак знойный! (c. 33);
Я думаю сейчас
Пойди я даже вспять - я все равно
Уйду вперед, туда, к высотным, горним
Вратам с порушенными стенами за ими,
Где громы отгремевшие ночуют
И молнии изломанные... (c. 31);
"Устремляюсь к Твом мирам,
Улетаю к Твоим небесам,
Но в полете - жизнь обмирает моя
И теряется путь" (c. 79).
Если перевести сказанное на язык звучания небесных сфер, то фантастические образы Шагала обязаны музыке, которая, по справедливому замечанию Бурениной, "проникая в изобразительное пространство, силой свойственного ей отсутствия референциальности лишает привычную форму классической определенности и превращает один объект в другой" [26], в результате чего персонажи зависают в воздухе в каком-то бестелесном состоянии, подвергаясь разного рода метаморфозам, как в картинах Зеленый скрипач (1920), Прогулка (1917-1918), Коровы над Витебском (1966), Художник над Витебском (1977-1978). Человек, парящий в воздухе, - это образ "неготовости бытия"; воплощение же бытия совершается при встрече двоих, ибо "Два голоса - минимум жизни, минимум бытия", выражаясь словами Бахтина. Однако до Бахтина о становлении Я исключительно через встречу с Ты, через диалог с Ты (причем Ты - это Бог, ветхозаветный Бог, который говорит с человеком и осуществляет с ним договор), говорил Бубер в своей знаменитой книге Я и Ты, возникшей, явно, под влиянием хасидских преданий [27]. По мнению Бубера, до встречи с Ты Я - лишь пустая возможность, встреча взаимно созидает Я и Ты: "я становлюсь Я, соотнося себя с Ты; становясь Я, я говорю Ты" [28]. Радость встречи и есть радость бытия.
Это чувство радости бытия легло в основу картины Песнь Песней (1974), где на красном фоне с изображением Иерусалима и ступающих по дороге племен Израиля, возлюбленные парят на молочно-белой птице, откуда ведет лунно-световая дорожка ввысь, к небесам, на которой им повстречается певец Песни Песней, Соломон с лирой на белой лошади. Налицо живописный перевод строк Песни Песней: "время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей"; "Голубица моя (...) покажи мне лице твое, дай мне услышать голос твой" (гл. 2, 12, 14), а также строк, относящихся к портрету возлюбленных: "Как половинки гранатового яблока - ланиты твои под кудрями твоими", "Кто эта блистающая, как заря, прекрасная как луна", "Левая рука его у меня под головой, а правая обнимает меня" (гл. 6, 7, 10; гл. 8, 3). Чувство радости сохраняется и в стихотворении Шагала Я расписал плафон и стены, соотносящегося с названной картиной:
Теперь - туда, в края надзвездные,
Где ночь светла, а не темна...
...И песни наши, вновь чудесные,
Услышат земли поднебесные
И стран небесных племена (c. 41).
Для мировоззрения Шагала, основанного на хасидизме, воплотить радость бытия является главным призванием художника; об этом он прямо сообщает в стихотворении Я сын Твой, ползать:
Ведь Он бы мог помочь мне, чтоб картина
Моя светилась радостью... (c. 62),
а также в строках стихотворения Слезы мои:
Каждый свой день начинаю с улыбкой
В ожиданье Тебя, Боже Мой, Боже Мой, для чего? (c. 77),
перекликающихся с картиной Автопортрет с улыбкой (1927).
Хасидское восприятие мира наложило отпечаток также на произведениях Шагала, далеких от библейской тематики. В его картинах этого ряда объединяются священное и мирское, отменяется граница между живым и неживым, ибо искра Божия горит "внутри всех существ, всех вещей" и "дает возможность проявиться божественному образу" [29]. В оценке Клер Ле Фоль "раскрытие божественного начала в простых предметах создавало фантастическую атмосферу, где все было позволено: зеленые козы и летящие любовники не удивляли" [30]. В мире, где допустимы любые хронотопические нарушения, любые не поддающиеся закону логики перестановки, но тем не менее наделенные высшим разумом, разного рода сочетания, в том числе и андрогинные, кажутся вполне естественными. Поэтому не должны удивлять передвигающиеся вверх ногами евреи, изображенные на панно для Еврейского камерного театра, запечатленном в стихотворении, начинающемся со строк:
Я расписал плафон стены -
Танцоры, скрипачи на сцене,
Зеленый вол, шальной петух...
Я подарил Творенья Дух
Вам,
Мои братья бессловесные (c. 41).
Не должны удивлять и Человек с опрокинутой головой (1918) [31], или же Автопортрет с семью пальцами (1912), которые, согласно замечанию Сед-Ражна, являются переводом с иврита словосочетания "делать что-то семью частями тела", что означает "отдаваться глубоко" [32]. По этому поводу сам Шагал говорил, что старался "создать такой мир, где дерево может быть непохожим на дерево", где сам он может вдруг заметить, что у него "на правой руке семь пальцев, а на левой только пять", "где все возможно, где нечему удивляться, но вместе с тем тот мир, где не перестаешь всему удивляться" [33].
Однако корни этих изображений нередко ведут к хасидским преданиям, связанным с образом Баал Шем Това, который, среди прочего, "научил Маггида понимать язык птиц и деревьев" и у которого была "священная привычка разговаривать с животными" [34]; к тому же, шагаловские образы отсылают также к настенной живописи в синагогах, где разрешалось изображать лишь растения и животных [35], или же к алхимической традиции, восходящей к учению Гермеса Трисмегиста о двуполости Бога [36], если речь идет об андрогинах на картинах Шагала. Вспомним в данном отношении его картины, передающие слияние двоих в одного: Автопортрет с напольными часами. Перед распятием (1947), Новобрачные и скрипач (1956), Влюбленные над Сен-Полем (1970-1971), Прогулка (1973), Лист из серии "Владимир Маяковский" (1963), Голубая композиция (1962-1963), Композиция (1976), Воспоминания художника (1981). Подобные андрогинные изображения мы обнаруживаем в алхимических зарисовках аллегорического соединения Солнца и Луны из одноименного средневекового стихотворения, датированного 1400 годом; в этом стихотворении имеется строка "Значит, я тебе нужна как курицы петуху" [37], как бы перекликающаяся с сопутствующими шагаловским возлюбленным (почти на всех картинах) изображениями петуха и курицы. Уместно здесь напомнить также о строчках из стихотворения Шагала Картина, где ангелоподобные возлюбленные соединяются в андрогине:
Если бы солнце сияло мне по ночам! (...)
И все для того, чтобы стать твоим ангелом
И хранить, как прежде, тебя (c. 25-26),
или же о стихотворении К вратам высот, где двуглавость героя уподобляется андрогинному союзу с возлюбленной Беллой под свадебной хуппой:
Я помню время -
Я был двуглавым. Обе головы
Скрывались под одной вуалью неги -
И обе улетучились, как розы багряной аромат (c. 30).
Шагаловские картины с их прославлением любви, досягаемой небесных сфер, по-видимому, вписываются в гностико-каббалистические мифы, переделавшие античный миф об андрогине в "Прото-Адама, андрогина гигантских размеров, который в настоящее время сохраняется в каждом из нас в астральной форме невидимого тела, которое ждет своего возвращения домой - на небеса" [38]. Весьма любопытным представляются шагаловские изображения возлюбленных с быком - Влюбленная пара и бык и Голубая композиция, в которых нетрудно усмотреть андрогинный мотив из Книги Бытия Еноха, на которой зиждется учение о каббале: "Прежде чем я взял твою мать Едну, я видел в видении на своем ложе, и вот телец вышел из земли, и тот телец был белый; (..) И та корова - та первая - вышла от лица того первого тельца, чтобы искать то красное животное, но не нашла его (...) И я видел, как пришел к ней тот первый телец и успокоил ее, и с того часа она более не ревела" [39]. Что же касается андрогинности современного человека, он "может осуществить коммуникацию с макрокосмом благодаря этому астральному медиуму, в котором появляются предвещающие и провидческие сновидения" [40]. Весьма любопытными в данном отношении представляются строки из стихотворения Корабль:
Во сне, и песнопенье долетало -
Погасших душ среди больших светил (c. 65).
В прямом отношении с мифом об андрогине находится еврейское представление о Шехине. Шехина воспринималась как проявление Божества в мире, его женской ипостаси [41]. Она соответствует женскому началу в Божестве; это субстанция женственности, которую благочестивый еврей имееет в своей жене. Когда мужчина соединяется с женщиной, они вместе составляют Божественное Имя, Имя Того, по чьему подобию человек создан и призван продолжать свой род. Таким образом, этот союз приобретает религиозное содержание и превращается в мистический символ, изображаемый хуппой (брачным чертогом, где жених объявляет невесту своей) и кольцом (которым она посвящается ему по закону Моисея и Израиля) [42]. Отсюда апофеоз земного брака и священного деторождения. Поэтому и изображение молодоженов (а заодно еврейской свадьбы и деторождения) является лейтмотивом творчества Шагала - как живописного (Еврейская свадьба - 1910-е, Венчание - 1918, Невеста с синим лицом - 1932-1960, Новобрачные и скрипач - 1956, Художник и его невеста - 1980, Новобрачные на фоне Эйфелевой башни - 1982-1983), так и поэтического. В стихотворении Жена он вспоминает:
Где давние мои цветы
Под хуппой свадебной, далекой? (..)
Благодарю, Господь высот,
Тебя за день, а месяц тот (c. 53),
тогда как в стихотворении Белла он призывает:
Красна, как свадьбы нашей балдахин,
Любовь к народу, родине и дому -
Иди и грезой нашей их буди (c. 83) [43].
Хасиды в своем учении придавали большое значение музыке, пению, танцам, помогавшим верующим достичь экстатичекого состояния, чем и объясняются бессчисленные скрипачи и циркачи на картинах Шагала. Место, которое музыка занимала в хасидизме, может состягаться лишь с местом, которое принадлежало ей в пифагорейском учении о музыке сфер, поскольку и в том и в другом случае, музыка претендовала на познавательную роль. Согласно Пифагору, открывшему связь между частотностью вибраций и высотой звука, весь космос определяется терминами гармонии и чисел [44]; возобновленная в средние века теория о гармонии сфер, которая легла в основу каббалы, подразумевала, что "музыка природы обнимает всю природу и природу всех вещей", что существует также "музыка мира, это прекрасное соответствие небес, элементов и существ", мало того, что существует даже "музыка человеческая и она заключается в гармонии человеческих тел, всех его чувств, тех, что внутри тела и тех, что в его внешности" [45]. О гармонии напева, о человеческой музыке, прославляющей бытие, Шагал говорит в стихотворениях Сестры и Родина:
Смеются сестры или плачут.
В дверях, бывало, став, поют
Или, окно открыв, судачат,
Выглядывают, счастья ждут... (c. 51);
Хлопочет ветер: как созвать бы
На торжество великой свадьбы
Гостей из множества племен.
Там радость свой являет нрав:
Плясун в толпе звенит подковой (c. 33),
тогда как в стихах Мой народ он в невозможности услышать звуки Песни Песней обнаруживает нарушение музыки мира, равняющейся смерти:
И Песни Песней сладкого напева,
Текучего как мед, не услыхать (c. 85) [46].
Благодаря произведениям еврейских художников, и в первую очередь Шагала, стало возможным возрождение еврейского искусства в хасидизме, которое пришлось на 10-е - 20-е годы ХХ века. Первые полотна с раскрепощенными еврейскими персонажами, славящими бытие, Шагал выставил в 1914 году, на первой персональной выставке в Берлине. В лице организатора выставки Вальдена и его жены, Эльзы Ласкер-Шюлер, только что выпустившей поэтический сборник Еврейские баллады, в котором воспевала хасидских раввинов-мистиков [47], Шагал нашел собеседников, способных проникнуть в тайнопись его еврейских картин, таких как Автопортрет с семью пальцами или Небесный возница. И если в первой из названных картин за семью пальцами легко прочитывалась менора (семисвечник, символизирующий родство души с Божественным светом) [48], а в противостоянии двух начал, - Эйфелевой башни и Храма, - противостояние Вавилона Иерусалиму [49], то за Небесным возницей скрывалась книга метафизическая (в каббале) - о Божественой Сущности и способах Ее проявления, т.е. Небесная Колесница (Меркава) [50]. Чем дальше, тем уверенней Шагал вводил в свои картины ветхозаветные притчи, еврейский фольклор, каббалистическую символику, хасидские предания, создавая в своих картинах ощущение молитвенной радости бытия, встречаемой лишь у цадиков. Освобождая образы пространственно-временных и причинно-следственных отношений, он приближался мистическому раскрытию Имени Божиего в числе и букве. 22 буквы древнееврейского алфавита [51] раскрываются в простом числе 4, тетраграмматоне Божиего имени, выписанном в нескольких картинах Шагала.
Примечание:
© K. Ichin
|
TSQ 34
Toronto Slavic Annual 2003
Arkadii Shteinvberg. The second way
Roman Timenchik. Anna Akhmatova in 60s
Le Studio Franco-Russe
back
