Rita Giuliani

Русский вопрос в конце XX века глазами филологов

Ф.М. Достоевский

Я не историк, не исследователь русской мысли, не политолог и не социолог, просто я, как и многие, люблю русскую культуру и литературу. Но поскольку после распада Советского Союза сегодня "русский вопрос" встал остро как никогда, позволю себе выступить в необычном амплуа. Вопрос этот - в лучших российских традициях - привлекает внимание не только узкого круга "специалистов", но и большого отряда интеллигентов - филологов, историков культуры и литературоведов. Словно всех и каждого постепенно охватывает насущное толстовское "не могу молчать!".

В начале 90-х гг. итальянский литературовед и культуролог Витторио Страда предложил выделять в истории русской культуры четыре периода: Первая, допетровская, Россия; Вторая Россия, от Петра Великого до Октябрьской Революции, так называемый "петербургский период русской истории"; Третья, советская, Россия, и Четвертая Россия, зарождающаяся на развалинах коммунизма. Третью Россию, Россию советскую, Страда называет "не-Россией" или особой Россией, Россией "sui generis" (Strada 1991: 40). "Не-Россией" потому, что, став частью СССР, она умерла как Россия, "утратив национальное и культурное своеобразие" (там же: 51) под воздействием Октябрьской революции, этого "холодного инкубатора тоталитаризма и денационализации" (там же: 50), который, как отмечает Страда, "правильнее было бы назвать великой "октябрьской инволюцией" (там же).

По прошествии семи советских десятилетий, когда были разрушены мосты, связывающие Россию и Запад, Россия вновь столкнулась с исторической проблемой отношений с Европой, с Востоком и с Америкой, одержавшей победу в холодной войне и утвердившей бесспорный приоритет своей культуры в современном глобальном мире. Вследствие этого в России обострилась проблема национального самосознания, которое и отдельный человек и целый народ создает и укрепляет через сравнение себя с другими.

Примечательно, что еще на заре "Четвертой России" свое мнение по поводу "русского вопроса" в более или менее открытой форме высказали наиболее авторитетные русские филологи.

Академик Дмитрий Сергеевич Лихачев всегда подчеркивал тесную связь, существовавшую между культурой Древней Руси и культурой Византии, культурой Юго-Восточных славян и культурой Западной Европы. Выступая в 1989 г. на открытии конференции византинистов с докладом об "Историческом самопознании и культуре России", Лихачев четко формулирует свою позицию, являющуюся продолжением и логическим завершением идей и взглядов, излагавшихся в работах по древнерусской литературе. До этого Лихачев выделял пять направлений культурного влияния, которые испытали на себе Восточные славяне и удельный вес которых был отнюдь не одинаков: Византия, Болгария, Скандинавия, финны и степные народы (Лихачев 1979: 6-13; 1987: 38-39). В своем докладе Лихачев заново определяет корни "русскости", отдавая предпочтение одному-единственному вектору культурного влияния: с Севера на Юг. По его мнению, направление это имело столько исключительное значение, что он даже предложил специальный термин "Скандославия", куда более точный, чем "Евразия" (Лихачев 2000: 21). Север и Юг Европы, Скандинавия и Византия: вот главные точки отсчета древнерусской культуры. Лихачев писал: "Обычно русскую культуру характеризуют как промежуточную между Европой и Азией, между Западом и Востоком, но это пограничное положение видится, только если смотреть на Русь с Запада. На самом же деле влияние азиатских кочевых народов было в оседлой Руси ничтожно. Византийская культура дала Руси ее духовно-христианский характер, а Скандинавия в основном военно-дружинное устроение" (Лихачев 2000: 22).

Прочерченная Лихачевым ось оставляет в стороне не столько Западную Европу, сколько азиатский, тюркский компонент русской культуры, столь любимый сторонниками евразийства.

Никого не могут оставить равнодушными полные драматизма историософские размышления о "русском вопросе", которые Юрий Михайлович Лотман доверил своей последней книге "Культура и взрыв" (1992). Выдающемуся ученому, в то время уже тяжело больному, не довелось самостоятельно подготовить эту работу, в которой отчетливо звучит тема раздумий о смерти: Лотман диктовал текст по памяти (Егоров 1999: 233-236). В "Культуре и взрыве" Лотман возвращается к одной из своих излюбленных тем: бинарному устройству русской культуры. Убедительно доказав на последних страницах книги актуальность и остроту затронутой проблемы, Лотман обращается к России с горестным призывом: или Россия выберет Европу, или историческая катастрофа неизбежна: "Коренное изменение в отношениях Восточной и Западной Европы, происходящее на наших глазах, дает, может быть, возможность перейти на общеевропейскую тернарную систему и отказаться от идеала разрушать "старый мир до основанья, а затем" на его развалинах строить новый. Пропустить эту возможность было бы исторической катастрофой" (Лотман 2000: 148).

В этом тихом крике громко звучит гражданский пафос автора, историк культуры и гражданин разделяются и выступают отдельно друг от друга. Лотман-историк четко анализирует явления, интерпретируя их в свете апокалиптического рождения нового и в свете дуальных моделей, которые необходимо преодолеть, чтобы раз и навсегда присоединиться к тернарному устройству европейской культуры. В то же время Лотман-человек оказывается крепко связанным с бинарной ментальностью и с апокалиптическим сценарием развития событий; он открыто говорит о катастрофе и оставляет современной российской истории только две возможности. Лотман много писал о механизмах русской культуры; еще одна его статья, посвященная той же теме, - "Механизм смуты" - в 1995 г., уже после смерти автора, появится на страницах петербургского журнала "Всемирное Слово" (Лотман 1995: 5-9). В ней Лотман пишет о том, что в сегодняшнем кризисе русской культуры слышны отголоски кризиса бинарной системы, начавшегося в Смутное время и приобретшего сегодня неслыханную остроту, повторяя тем самым мысли, сформулированные на заключительных страницах "Культуры и взрыва": "В настоящее время переживаемый Россией кризис, с одной стороны - все тот же кризис, который с разных формах, но с единой сутью повторялся весь период между Петром и нашей современностью. С другой стороны, мы переживаем принципиально новую ситуацию, ибо сейчас вопрос о переходе к общеевропейской тернарной структуре приобрел гамлетовский характер "быть или не быть"" (Лотман 1995: 9).

Убежденность в том, что сегодня история поставила Россию перед неотложным выбором, высказывал в те же годы и Александр Солженицын, опубликовавший в 1994 г. статью под названием ""Русский вопрос" к концу XX века". Гражданская деятельность Солженицына является настолько обширной и многолетней, что рассказать о ней в нескольких строках невозможно. Впрочем, голос писателя-мыслителя пользуется огромным авторитетом и хорошо знаком общественному мнению не только в России, но и во всем мире. В этом кратком обзоре мы упомянем его потому, что обеспокоенность Солженицына судьбой России удивительно близка гражданской позиции Лотмана. В одни и те же дни два мыслителя, два интеллигента трагически переживают первые годы перехода от коммунистического режима, опасаясь гибели России. Оставаясь на различных идеологических позициях оба они, и Лотман и Солженицын, характеризуя драматизм данного исторического момента, повторят слова Гамлета. Солженицын в "Русском вопросе к концу XX века" спрашивает себя: "Русский вопрос" к концу XX века стоит очень недвусмысленно: быть нашему народу или не быть" (Солженицын 1994: 69) и заявляет, что Россия должна заново обрести себя и перестать жертвовать собой в чужих интересах, растрачивая экономические, человеческие и духовные силы. Писатель страшится катастрофы, предотвратить которую можно, только если русский народ построит нравственную Россию: "Мы должны строить Россию нравственную - или уж никакую, тогда и все равно" (там же: 70; курсив - Солженицына).

Свидетельством всеобщего интереса к "русскому вопросу" и его особой актуальности в начале 90-х гг. можно считать дальнейшее расширение и без того обширной сферы научных интересов выдающегося исследователя древнерусской литературы и истории Якова Соломоновича Лурье, чей внимание ограничивалось до этого времени первой половиной XX века (достаточно упомянуть его работы о Булгакове, Ильфе и Петрове и др.). Лурье сразу переходит к сути дела и в 1992 г. пишет работу под названием "Национализм и русская историография XX в."; затем, два года спустя, публикует статью об эволюции взглядов Солженицына на историю ("А. Солженицын - эволюция его исторических взглядов").

Многие другие видные мыслители и интеллигенты приняли участие в дискуссии о "русском вопросе" в неявной, косвенной форме, что, впрочем, нисколько не умаляет содержательности и остроты их выступлений.

Гражданский пафос Сергея Аверинцева, перу которого принадлежит ряд острых журналистских статей, отчетливо слышен и на страницах его научных работ. В своей книге "Поэты" (1996) он не подходит к вопросу напрямую и все же косвенно отвечает на него в статье "Две тысячи лет с Вергилием": "Стихи Вергилия были записной тетрадью европейского человечества в течение двадцати веков и остаются ею поныне. Если в свое время они говорили Данте о наследии Рима, об утопии справедливой вселенской монархии, (...) нам они говорят о человеке, преодолевающем себя в искусстве истории, отрекающемся от своеволия, о конце и новом начале. Они обращаются к нам, и мы их слышим" (Аверинцев 1996: 42). Как и многие другие филологи, Аверинцев признается, что во мраке Третьей России он был счастлив благодаря тому, что мог изучать тексты, мог общаться с искусством (там же: 14). Зараженный "тоской по мировой культуре", как удачно окрестил эту болезнь Мандельштам, Аверинцев проповедует всемирное значение литературы, общего наследия России и Европы, в прошлом делавшего братьями и по сей день превращающего в братьев людей по обе стороны Немана.

Еще бóльшая вольность звучит в словах Ефима Эткинда в предисловии к читателю, предваряющем книгу "Божественный глагол" (1999), рассказывающую о восприятии Пушкина в России и во Франции и о связях Пушкина с французской поэзией. В этой "Книге жизни", как торжественно именует ее сам автор (Эткинд 1999: 14), ученый, наконец-то снова получивший возможность печататься в России, вспоминает притеснения и лишения, которые довелось пережить ему и другим интеллигентам-филологам, и то, как советская цензура позволяла себе править его статьи, посвященные "русскому вопросу" у Пушкина (там же: 14). Пушкинская поэзия дала Эткинду силы пережить предательство, триумф несправедливости и изгнание. Во всех жизненных перипетиях его, как и многих, спасала "тоска по мировой культуре".

В 2000 г. Михаил Леонович Гаспаров символически подвел итоги жизни, отданной на службу филологии. Наряду со статьями и заметками по стиховедению, в "Записках и выписках" (М. 2000) Гаспаров изложил свои наблюдения, касающиеся истории, этики и культуры. В статье "Филология как нравственность" он говорит об этической и воспитательной ценности филологии: "Филология изучает эгоцентризм чужих культур, и это велит ей не поддаваться своему собственному: думать не о том, как создавались будто бы для нас культуры прошлого, а о том, как мы сами должны создавать новую культуру" (Гаспаров 2000: 100). В статье "Прошлое для будущего", появившейся на страницах журнала "Наше наследие", ученый разоблачает стремление возвеличивать все старое и заявляет, что культура должна двигаться вперед, и что России еще предстоит достигнуть важной цели - вкуса. "Хочется верить, что культура будущего возродит важность понятия "вкус" и выработает средства для его развития применительно к душевному складу каждого человека" (там же: 105). Гаспаров выявляет механизмы русской культуры, развивающейся то вширь, то вглубь: после развития вширь, которое культура пережила в советское время, сегодня мы стоим на пороге нового этапа, на котором, как в начале XIX и XX вв., культура будет развиваться вглубь (там же: 106). В статье "Интеллигенция и революция", родившейся из ответа на вопросы журнала "Знамя", Гаспаров отказывается признать за культурой раз и навсегда отведенное место и заявляет: "Культура - это все, что есть в обществе" (там же: 87). Он решительно и с большим юмором отвергает представление об особой русской судьбе, признаваясь, что не понимает, в чем же заключается "русская идея": ""Русская идея" в смысле "опыт истории России" мне здесь мало известна (расколом я не занимался), а "русскую идею" в смысле "грядущее призвание России" я пойму только тогда, когда мне объяснят, что такое "шведская идея" или "этрусская идея" (там же: 86).

В отличие от Лихачева, Лотмана и других выдающихся филологов, многие в России видят решение "русского вопроса" в т.н. "исходе к Востоку", как говорил Петр Савицкий, озаглавивший так свою книгу, опубликованную в 1921 г. и ознаменовавшую рождение евразийства. Название "Евразия" предложил в 1858 г. немецкий географ Г. Ройше, обозначивший этим словом взятые вместе Европу и Азию. Позднее, в начале XX в., британский географ сэр Гарльфорд Макиндер применит этот термин к геополитике, затем, после Октябрьской революции, его подхватит евразийское движение, основанное в 1921 г. в Софии. Сторонники евразийства видели в Евразии не только смешение Европы и Азии, но и самостоятельное географическое единство, отдельный континент со своим культурным своеобразием. После распада СССР вновь вошла в моду евразийская идеология, подчеркивающая азиатские корни и азиатское призвание России и выступающая против "озападнивания" (хотя по этому вопросу среди евразийцев не существует однозначного мнения). Писатель и эссеист Асар Эппель в статье "Если Россия повернется спиной к Европе" [1] резко критикует проявления враждебного отношения к Европе, свойственного современному российскому обществу, и спрашивает с горькой улыбкой, возможно ли еще, говоря о России, рассуждать о "Евразии" или уж лучше переименовать Россию в "Азиопу" (Eppel' 1999: 38) - ироничный уничижительный неологизм, недавно появившийся в русском языке.

Сегодня, в начале XXI в., многих выдающихся представителей русской культуры больше нет с нами: ушли Лотман, Лихачев, Эткинд, Аверинцев, Лурье. "Русский вопрос" остался и, судя по всему, приобрел еще большую остроту.

После распада СССР и особенно в последние годы, ознаменовавшие тревожный зачин XXI века, вряд ли можно говорить о единой западной модели (Haller 2004). Не следует путать европейскую и американскую модель, различающиеся между собой во многих отношениях - политическом, экономическом, социальном. Традиционная дилемма "Азия или Европа?" теперь усложнилась из-за решительного вмешательства нового фактора - Америки, которую Н. Бердяев когда-то назвал "крайним Западом". Дилемма эта касается не только России, но для России она имеет особое значение. Независимо от того, какую политическую, экономическую и социальную модель выберет для себя "Четвертая Россия", выбор культурной модели был сделан много веков назад и, кажется, выбор окончательный и бесповоротный - это модель европейская, действовавшая в русской культуре задолго до Петра Великого.

Конечно, историю можно переписать, от нее можно отречься, но ее не стереть. Термин "нация" происходит от латинского "natio", которое, за много столетий до современного значения, в Средние века обозначало профессиональные корпорации. Все, кто имел отношение к университету, преподаватели и студенты, составляли одну из таких "наций", "нацию" знания. Как члены этой "нации", вернее, того, что осталось от нее в наши дни, мы, филологи, не подвергаем сомнению крепость тысячелетних уз, связывающих Россию с Европой и превративших Россию, с ее своеобразным "гением", в европейскую страну. Отдельные моменты этой истории имеют, на наш взгляд, особое символическое значение. Кирилл-Константин, Апостол славян, был похоронен в Риме в 869 г.. Иосиф Бродский, ушедший в 1996 г., похоронен в Венеции. Эти две даты можно рассматривать как конечные точки воображаемого моста, соединившего Россию с Европой, моста, пролеты которого длиннее столетий. Не перечесть слова любви, восхищения и страсти, которые за все долгие годы русской истории прозвучали в адрес европейской культуры. Нередко эта любовь сопровождалась искренним энтузиазмом и восторгом, упомянем двух писателей: Константина Батюшкова, вступившего в "Арзамас" под псевдонимом "Ахилл, сын Пелеев" и назвавшего свои размышления о европейской литературе "Чужое: мое сокровище" (1817 г.), и Леонида Андреева, который в своих дневниковых записях, сделанных в 1914 г., после начала Первой мировой войны, писал, что в войне таится заряд, который приведет к падению дома Романовых, европейской революции и "к созданию европейских соединенных штатов", неотъемлемой частью которых должна стать Россия (Андреев 1985: 21-22). Неужели все это в прошлом, а нам остается лишь с грустью вспоминать о былом? Может быть, хотя Милан Кундера, родившийся в самом сердце Европы, писал, что тот "европеец", кто тоскует по Европе (Kundera 1994: 179).

В 1922 г. в "Душе Петербурга" Н.П. Анциферов назвал памятник Петру Первому, Медного всадника, петербургским гением места (Анфицеров 1991: 35), понимая под этим душу, символ, воплощение города. Используя этот образ в трактовке Анциферова, можно сказать, что теперь Медный Всадник является символом целой России, взмывшей в прыжке. "Куда ты скачешь, гордый конь?" Сегодня, когда от распада СССР нас отделяет больше десятилетия, когда Россия, несмотря на многочисленные трудности и на ползучую "бархатную реставрацию", начала движение по пути демократизации, ответ на этот вопрос нетрудно предугадать, ответ утешительный, и многовековая российская история тому опора: туда, куда простерта длань Медного всадника, - в Швецию, в Европу.

Примечание:

1. Оригинальное название "Se la Russia volta le spalle all'Europa"; статья вышла на итальянском языке.

---

Литература
Аверинцев С., Поэты, М., 1996
Андреев Л.Н., Перед задачами времени, Benson, U.S.A., 1985
Анциферов Н.П., Душа Петербурга // Анциферов Н.П., Непостижимый город, Л., 1991
Гаспаров М.Л., Записки и выписки, M., 2000
Егоров Б., Жизнь и творчество Ю.М. Лотмана. Спб., 1999
Лихачев Д.С., Поэтика древнерусской литературы, М., 1979
1987 Развитие русской литературы X-XVII веков. Эпохи и стили // Лихачев Д.С. Избранные работы, т. 1, 2000, Русская культура, M.
Лотман Ю.М., Семиосфера. Культура и взрыв, Спб. (I изд. Культура и взрыв, 1992), 2000
1995 Механизм смуты // Всемирное слово, n. 8
Лурье Я.С., Национализм и русская историография XX в. // Национальная правая прежде и теперь, 1992 Спб, ч. 2, вып. 1.
1994 А.А. Солженицын - эволюция его исторических взглядов // Звезда, 6
1997 Россия древняя и Россия новая, Спб.
Солженицын A., "Русский вопрос" к концу XX века, M. (цит. по сайту) http://magazines.russ.ru/novyi_mi/1994/7/solgen.html
Эткинд Е.Г., Божественный глагол. Пушкин, прочитанный в России и во Франции, M., 1999
Eppel' A., Se la Russia volta le spalle all'Europa, "Lettera Internazionale", n. 59/60, 1999
Haller G., I due Occidenti, Roma (1-ое изд. Berlin 2002), 2004
Kundera M., L'arte del romanzo, Milano (4-ое изд.), 1994
Strada V., La questione russa. Identitá e destino, Venezia, 1991

© R. Giuliani

back

top