М. Одесский
Укрощенный мессианизм:
"Руфь" В.В. Измайлова - библейская инсценировка для детского театра
Пьеса Владимира Васильевича Измайлова "Руфь, или Награжденная добродетель" (1804 г.) неожиданна для российского театрально-драматического контекста конца XVIII - первого десятилетия XIX вв. С одной стороны, несмотря на стремление духовных властей, обозначившееся со времен Елизаветы Петровны, запретить "играть комедии, имеющие малейшее касательство к Св. Писанию и религиозным делам" [1], цензурные ограничения пока введены не были. С другой стороны, золотой век библейских инсценировок (последняя треть XVII - первая треть XVIII вв.) давно миновал, и драматические произведения с подобными сюжетами перечисляются историками [2] буквально по пальцам (стихотворные трагедии "Ирод и Мариамна" Г.Р. Державина, "Дебора, или Торжество веры" князя А.А. Шаховского и др.).
Стихотворная драма "Руфь" Измайлова была опубликована в журнале "Патриот", издававшемся самим автором. Четыре тома журнала (по три месячных выпуска в каждом) увидели свет в 1804 г. Ничего особо "патриотического" - несмотря на название - в журнале не было.
Надо сказать, что слово "патриот" в то время не имело современного "националистического" значения. В новых европейских языках греко-римское по происхождению слово "патриот" - 1) обозначало земляка, оно, кроме того, подразумевало 2) любовь к родине, а в XVIII в. приобрело 3) дополнительные политические коннотации.
К примеру, политическое положение в Великобритании 1730-х определялось борьбой так называемых "придворных" и "патриотов". "Придворная" партия возглавлялась вождем вигов, премьер-министром Робертом Уолполом, пользовавшимся поддержкой королевской четы. "Патриотами" называли себя лидеры парламентской оппозиции: виконт Болингброк и др. Сочувствовавший "патриотам" поэт Александр Поуп, в частности, писал об одном из государственных деятелей:
An honest Courtier, yet a Patriot too,
Just to his Prince, and to his Country true [3].
Верность государю и верность своей стране здесь различаются: первая есть атрибут "придворного", вторая - "патриота".
Для вождей американской революции "патриот" - тот, кто восстал против "тирании" английского короля. Как гласит агрессивный афоризм Томаса Джефферсона, "древо свободы должно время от времени освежаться кровью патриотов и тиранов" [4].
Что уж говорить о конце столетия "безумна и мудра", когда слово "патриот" жестко ассоциировалось с идеалами французской революции и когда в 1792 г. на фронт маршировал сформированный в Париже батальон "патриотов 1789 года", которые любят не просто отечество, но революционное отечество.
Соответственно, в России - насколько можно судить без детального исследования - слово "патриот" скорее знак принадлежности к "западнически" настроенным последователям Карамзина (см. статьи Александра Бестужева в "Полярной звезде"). И показательно, что у архаиста Грибоедова оно функционирует в ироническом контексте (II действие, явление 5): московские девицы, по убеждению Фамусова,
К военным людям так и льнут,
А потому, что патриотки.
Издатель журнала "Патриот" Измайлов (1773-1830), вступая на литературное поприще в последнее десятилетие XVIII в., также сразу показал себя решительным сторонником Карамзина [5]. Его стихотворения публиковались в карамзинских "Аонидах", первая повесть "Ростовское озеро" (1796) демонстративно подражала "Бедной Лизе", а "Путешествие в полуденную Россию. В письмах" (1800-1802 гг.) - "Письмам русского путешественника". По словам добродушного Федора Глинки, проза Измайлова - подобно прозе Карамзина - "всегда будет памятна и любезна для людей чувствительных, как нечто прелестное, обворожительное, не требующее сухого, школьного разбора, но услаждающее безотчетно" [6]. По определению же ядовитого Александра Воейкова, Измайлов был "действительный явный галломан, чувствительный писатель 1-го класса, помещен на вакансию Ж.-Ж. Руссо при рескрипте, в котором сказано: "На безрыбье и рак рыба!"" [7].
Равным образом, карамзинистским правомерно назвать журнал "Патриот". Измайлов публикует здесь новое подражание "Бедной Лизе" - повесть "Прекрасная Татьяна, живущая у подошвы Воробьевых гор", а также прямо прославляет учителя и его последний журнал "Вестник Европы".
Суммируя наблюдения, можно утверждать: "патриотическое" название журнала - вопреки привычному ныне словоупотреблению - выражает западническое мировоззрение издателя. Более того, журнал печатался во время краткой паузы, наступившей в войнах, которые Россия вела то с революционной, то с Наполеоновской Францией, и Измайлов вполне комфортно восхвалял Руссо, положительно отзывался о Вашингтоне или Мирабо и т.д.
Разумеется, Измайлов не был революционером: отсутствие враждебного отношения к революционной Франции определяло лишь возможность использования сомнительного термина, а не его радикальное толкование. Судя по журналу, для Измайлова слово "патриот" неожиданно обнаружило педагогические коннотации. Первый же номер журнала содержал перевод статьи Бернардена де Сен-Пьера, который, призывая современных педагогов следовать примеру Древней Спарты, писал: "Младенец, как скоро станет на ноги и научится говорить, может воспитываться в духе патриотизма", а на шестнадцатом году "молодой человек может избрать состояние и быть полезным отечеству" (с.40); в третьем номере Измайлов именует "патриотическим даром" филантропический поступок князя А.А. Урусова, передавшего свою коллекцию в собственность Академии Художеств (с.102); наконец, издатель журнала информировал русского читателя о "Патриотическом обществе" швейцарского города Невшателя, которое призывало мыслящих людей задуматься над вопросом: "Какие причины тому, что воспитание, несмотря на все вновь придуманные способы, имеет однакож мало влияния как на ученые знания, так и на моральный характер молодых людей?" (№10, с.86).
Вероятно, логика словоупотребления была такова: обсуждение педагогических проблем подразумевало апелляцию к классическим античным образцам, и слово "патриот" - благодаря его греко-латинскому генезису и вне каких-либо политических ассоциаций - замечательно подходило для этого дискурса.
Измайлов акцентировал педагогическую направленность журнала, указав на обложке, что "Патриот" - "журнал воспитания". И в дальнейшем жизненный путь издателя "Патриота" оказался связан с организацией образования в России. Он открыл на собственные средства пансион для мальчиков "наподобие Руссова "Эмиля"", был награжден орденом св. Владимира 4-й степени как первый из "природных дворян", посвятивший себя воспитанию юношества. Потому неудивительно, что чуть не половина содержания журнала "Патриот" составляют профессиональные статьи по методике преподавания и образцы новой детской литературы.
Таково журнальное окружение пьесы "Руфь", которая была опубликована в трех номерах (№№7-9) и имела подзаголовок: "Драматическое действие, извлеченное из Священного Писания для молодых людей". Этот подзаголовок, представляющий собой комплексную дефиницию жанра пьесы, разъяснен в кратком предисловии: "Ф л о р и а н о в а Эклога, под именем Руфь, подала мысль написать пиесу сего имени.
В сей неважной безделке Автор позволил себе не соблюсти важного правила, утвержденного лучшими драматическими Авторами: единства времени и места. Надлежало быть или верным к тексту Библии, или к правилу А р и с т о т е л е в у. Он предпочел первое.
Книга Руфь есть одна из прекраснейших историй, повествуемых священными Писателями. Следуя с верностию за образцем, Автор удалился от него только в тех местах, где живость Драматического действия не терпела тихого хода исторического повествования.
Желали бы, чтобы сия безделка могла служить для молодых людей, которые на домашних театрах посвящают несколько часов времени удовольствию добрых приятелей".
В предисловии Измайлов подчеркивает, что его пьеса, во-первых, есть не изначально задуманное для сцены оригинальное сочинение (как в театре классицизма), а драматизация - драматическая переработка - повествовательных источников [8]: 1) библейской книги, приравниваемой к "историческому повествованию", и 2) эклоги Флориана - произведения лирического, но так же в данном случае подчиненного "повествовательному" дискурсу библейского текста.
Во-вторых, пьеса - в силу "верности" Библии - выпадает из классицистической теории: она не трагедия и не комедия, она не подчинена правилу "единства времени и места", она - в итоге - "драматическое действие", что собственно и значит "драматизированное повествование".
В-третьих, пьеса программно интимна: она должна функционировать не в официальной ситуации "большой сцены", а на юношеских "домашних театрах", она - "безделка" (для сентименталистов почти термин и уж точно идеологема, ср. "Мои безделки" Н.М. Карамзина, "И мои безделки" И.И. Дмитриева).
Вопреки показной авторской скромности, благонамеренная педагогика оборачивается литературным эпатажем: предисловие, осторожно заявляющее об интимном, приватном характере прагматики текста, на самом деле оправдывает его новаторскую поэтику.
Конечно же, "верность" Библии, во имя которой Измайлов нарушал классицистические правила, не столько данность, сколько лозунг. Драматизация неизбежно вела к переделкам библейского источника, и здесь-то Измайлову пригодился опыт Флориана.
Жан-Пьер Клари де Флориан (1755-1794) был, в частности, знаменит "этнографическими" опытами, грациозно адаптированными ко вкусам рокайльного сентиментализма. Так, Арлекин во флориановых подражаниях итальянской commedia dell'arte оказался примерным семьянином. Французский перевод "Дон Кихота" настолько угодил эпохе, что был в свою очередь переведен на испанский язык. Именно флориановского "Дон Кихота" (и другие его сочинения) переводил В.А. Жуковский. Однако, как обыкновенно случается, спустя несколько десятилетий флориановская "этнография" воспринималась как фальшь: критик-романтик Николай Полевой негодовал о прошлом, когда "не было слова о народности; никто не прислушивался к родному голосу; <…> не позволяли русской повести явиться, пока не завивали у нее локонов a la Флориан…" [9].
Эклога "Руфь" вполне репрезентативна для творчества Флориана. Поэт индифферентен к теме преодоления этнических и конфессиональных преград или к мессианскому мотиву происхождения царя Давида (и тем самым Христа), для него приключения Руфи - идиллическая история о нежных семейных чувствах и добродетельных людях, которая развертывается на изящно экзотическом фоне [10]. Потому Флориан, хотя его - в отличие от Измайлова - отнюдь не стесняли формальные требования, произвел внимательную селекцию библейского текста. В эклоге опущены и двусмысленный эпизод, когда Руфь пришла к спящему Воозу, "открыла у ног его и легла" (Руфь 3, 7), и унизительный отказ от праведной моавитянки другого ее родственника (Руфь 4, 1-8). Отобранные события не должны были шокировать тогдашнего чувствительного читателя, а слог эклоги был настолько легким, что французский поэт в специальных сносках привел на латинском языке параллельные библейские цитаты, заранее парируя обвинения в излишне свободном обращении со Священным Писанием.
Подражая Флориану (и в согласии с карамзинистскими установками), Измайлов стремился к тому, чтобы слог его пьесы был как прилично важным, так и не слишком перегруженным библеизмами (в противоположность позднейшим экспериментам Державина в трагедии "Ирод и Мариамна"). Для этого он повторил прием французского поэта, снабдив "Руфь" ссылками на церковнославянский текст Библии. Например, Измайлов (кстати, подобно Флориану) цитирует начальный стих библейской книги. К своей строке "Израильский народ везде зрел ужас глада…" он привел параллель: "И бысть, внегда судяху судии, бысть глад на земли", - в результате стиль пьесы - несмотря на присутствие славянизмов "зрел" или "глад" - по контрасту с "бысть", "внегда", "судяху" ощущается как нейтральный.
Аналогично, Измайлов следовал Флориану в выборе и обработке подходящих сцен. Драма "Руфь" разделена на три действия, каждое из которых напечатано в отдельном номере журнала. Автор был озабочен тем, чтобы читатель ощутил совпадение трех печатаемых фрагментов с тремя действиями; в №8 редакционное примечание заботливо оговаривает: "В книжке Июля месяца, по окончании второго явления, надлежало поставить: конец перваго действия".
Первое действие происходит "в селе Моавле": "Театр представляет поле с разсеянными хижинами. Ноемминь сидит под деревом, устремив глаза к восходящему солнцу. На дереве видны гнезда, и в них птички". Ноемминь в одиночестве поет грустную песню о природной гармонии, а потом прощается с вдовыми невестками-моавитянками Руфью и Орфой: она излагает им Vorgeschichte (приход семьи из Вифлеема в Моав, смерть мужа и сыновей) и сообщает о решении вернуться на свою родину, умоляя их остаться на своей:
Хочу последний взор на отчизну возвесть,
И мой безродный прах в наследство ей принесть.
Орфа остается в Моаве, Руфь изъявляет желание сопровождать свекровь, и все плачут.
Во втором действии Руфь и Ноемминь - уже в Вифлееме (единство места и времени нарушено): "В глубине Театра представляется гора. С противоположной стороны виден город Вифлеем". Ноемминь повествует Руфи о святости обретенной родины:
О Руфь! о дочь моя! уж виден Вифлеем.
Земля, где мы стоим, прославлена Творцем.
………………………………………………
К святым Его стопам склонялись небеса;
Да будет! рек Господь, и были чудеса.
Их памятник в веках пребудет бесконечным.
Здесь мудрый Авраам беседовал с Предвечным;
А там воздвигнут столп, где нежная Рахиль
Заснула вечным сном. О Руфь! се Израиль!
В "Книге Руфи" ничего подобного нет: как ни странно, эта речь Ноеммини восходит к эклоге Флориана. Но у французского поэта - могила "нежной Рахили" отмечена молодым вязом (ormeau), а русский драматург заменил "молодой вяз" "столпом" и скрупулезно указал в сноске источник - стих из книги "Бытия". В эклоге получилось виньеточное украшение библейского текста произвольным грустным пейзажем, а в драме - расширение "Книги Руфи" паралелльным местом из "Бытия", что создает должную богословскую перспективу (Вифлеем в истории Авраама и Иакова) и загодя вводит мессианский сюжет, совершенно чуждый стихотворению Флориана.
Далее во втором действии - при той же сценографии - Руфь удаляется в поисках пропитания, Ноемминь беседует со знакомыми старцами, Руфь возвращается, рассказывает о том, как подбирала колосья и познакомилась с престарелым Воозом.
Кстати, измайловская Руфь весьма экстравагантно передала похвалу Вооза ее благонравию: "Блаженна ты в женах!" (мне рек муж ветхий днями)…
Вероятно, добавление евангельской цитаты и использование при характеристике Вооза Божественного имени из "Книги пророка Даниила" так же, по мысли драматурга, сигнализирует о втором - мессианском - плане его трогательной драмы.
Ноемминь счастлива услышать о встрече Руфи с Воозом и намекает несведущей моавитянке о возникающих матримониальных возможностях:
Сей старец, сей Вооз, из роду моего;
И есть у нас закон, что снова кровь его
Должна… но не могу сказать ни слова боле <…>
Древний обычай, который подразумевает Ноемминь, очевидно, грубоват для человека Века Просвещения - Измайлов выходит из трудного положения, подражая в этой сцене рафинированному Флориану и воспроизводя даже его галантное многоточие:
Le vertueux Booz est de notre famille;
Et nos lois… Je ne puis vous expliquer ces mots <…>
Действие завершается: вечереет, Руфь "подает руку Ноеммине", и они направляются к "стенам града".
В третьем действии "Театр представляет ночь и поле. Мало по малу рассветает. В тени кустов спит Вооз <…> Еще далее, во глубине Театра, виден Вифлеем". Здесь Измайлов - в отличие от второго действия - явно стремится максимально соблюсти единство места и времени (необходимый эпатирующий эффект уже достигнут). Следует сцена объяснения в любви, которая точно повторяет эклогу Флориана, появляется Ноемминь и благословляет жениха и невесту, Вооз возвещает "нескольким служителям, жнецам и старцам" о бракосочетании. По ремарке автора: "Слышна симфония; входят юные девы в белых платьях, с мусикийскими орудиями в руках, с венками на голове; осыпают цветами жениха и невесту, и потом становятся в ряд", тем самым образуя хор, необходимый для придания финальной сцене надлежащей радостной торжественности.
Библейская книга венчается рождением Овида - сына Вооза и Руфи, Ноемминь "носила его в объятиях своих, и была ему нянькою" (Руфь 4, 16), после чего приведена родословная линия от Фареса до Давида, внука Овида (Руфь 4, 17-22). Флориан - в чувствительно-рокайльной манере - завершает повествовательную часть эклоги изображением семейного счастья бабушки Ноеммини. Измайлов же трансформирует сцену бракосочетания в мессианский финал драмы, заставляя одну из дев хора произнести вдохновенное пророчество:
Какой сияет свет в очах!
Я свыше, свыше вдохновенна!
Читаю в небесах:
Ты Руфь в женах благословенна!
Тебе родится сын, по имени Овид.
Бог за руку ведет твоих потомков явно.
Кто там в Израиле возсел на трон так славно?
Твой правнук, Царь Давид;
Его Предвечный поставляет
Вождем Израильских сынов.
Как ветер прах мятет, так Вышний разсевает
Весь сонм его врагов;
Он власть ему дает до самых тех брегов,
На коих должен быть крещен Спаситель мира <…>
И се… Мессию зрю… грядет во славе Он…
И Он потомок твой… Но - скрылось все из виду
Под таинством святых запон.
Композиция "Руфи" - 1) формально открывающая действие в прошлое (ср. упоминания об Аврааме и Рахили) и будущее (финал) и 2) создающая мессианскую устремленность - противоречит поэтике классицистической драмы и удивительным образом напоминает доклассицистические инсценировки религиозных историй ("Артаксерксово действо" пастора Грегори, "Страшное изображение второго пришествия" из Славяно-греко-латинской академии, трагедикомедия Феофана Прокоповича "Владимир" и др.) [11].
Подобное сопоставление позволяет предположить, что мессианизм драмы "Руфь" едва ли объясним мировоззрением ее автора. Измайлов не обнаружил здесь тяги к каким-либо мистическим исканиям, эсхатологическому восприятию современных катаклизмов и т.п. Он - вслед за Флорианом - совершенно равнодушен к национальному вопросу. Если Державин в "Ироде и Мариамне" озабочен тем, чтобы "сколько возможно ближе и изобразительнее представить характер еврейского народа" [12], если Шаховской многозначительно сообщает о соавторстве Льва Неваховича, известного "своими сведениями в еврейской словесности" [13], то у Измайлова вообще отсутствует этноним "еврей".
Мессианизм в драме "Руфь", напротив того, мотивирован логикой поэтики: 1) сентименталистски-педагогическая установка на "безделку" обуславливает обращение к 2) жанру "драматического действия, извлеченного из Священного Писания", что 3) разрушает классицистическую "закрытость" текста и 4) поддерживает финальный мессианизм. Мессианский вектор спровоцирован ориентацией драматурга на Священное Писание, на всю сумму библейских книг. Говоря образно, парадигма драмы Измайлова - библейская симфония, что формально выражается в библейских цитатах. Хотя сам прием заимствован у Флориана, однако Измайлов, во-первых, цитировал не только "Книгу Руфи", во-вторых, инкорпорировал в пьесу не оговоренные цитаты. Благодаря "симфонической" актуализации библейских книг, драма "Руфь" получила мессианское измерение, которое свойственно самой Библии и в еврейской, и в христианской традиции.
Мессианизм в драме Измайлова "Руфь" не экстатический, а формальный, поэтологический, укрощенный. А впрочем, можно ведь сказать и так: укрощенный, но мессианизм.
Примечания:
© M. Odesskii
| 
TSQ 34
Toronto Slavic Annual 2003
Arkadii Shteinvberg. The second way
Roman Timenchik. Anna Akhmatova in 60s
Le Studio Franco-Russe
back
