Оксана Пахлевска
Категория "иного" в мессианской парадигме польской, украинской и русской культур
"Я" и "Иной" - без этой симбиотической оппозиции невозможно понять измерение идентичности, независимо от того, идет ли речь об отдельной личности, или о целом народе, о культуре, о цивилизации. В сущности, при всей свой сложности, со времен античности дилемма "Я" и "Иной" предлагает всего лишь два возможных решения. "Иной" - это "варвар", не говорящий на твоем языке, а значит, представляющий гипотетическую угрозу и, как таковой, подлежащий исключению (в разных формах - от постепенной ассимиляции до радикального уничтожения). Или же "Иной" - это явление, ценное именно своим отличием, а поэтому способное обогатить твою собственную идентичность, открывая возможность коммуникации, диалога, выхода из соллипсической отчужденности.
В своеобразном аспекте поставила эту проблему картезианская критика в философии ХХ в. (Гуссерль, Хайдеггер, Гадамер), провозгласив недостаточность принципа "Cogito, ergo sum" [1]. Чтобы "существовать", недостаточно "думать", замыкаясь в собственном эгоцентрическом опыте, ведущем именно к соллипсизму. Согласно Хайдеггеру, восприятие мира означает "экзистенциальную открытость Существования к Со-существованию (Mitdasein) с другими", "бытие-в-мире" (In-der-Welt-sein) как позитивную готовность к множественности этого мира. Еще дальше в этой критике идет Левинас. Перенося акцент с онтологического аспекта на аспект этический, философ считает недостаточным чисто гносеологический интерес к "Иному". Необходимо осознать, что "Иной" не только имеет то же самое достоинство, что и ты сам, но он является носителем "иномирности" как определенной "добавочной ценности". Поэтому на уровне системном невосприятие этой ценности обрекает на смерть из-за энтропии, в то же время как открытость к ее восприятию (и принятию) дает новый жизненный импульс к обновлению системы. Только "Иной" дает нам возможность выйти за пределы нашей субъективности, преодолевая ее эгоцентрические пределы и меняя горизонт нашей экзистенции. Чтобы полностью осознать ценность этой мысли, необходимо вспомнить, что ее автор - французско-литовский философ, еврей по происхождению, чья семья была полностью уничтожена нацистами и который сам прошел нацистский концлагерь в оккупированной Франции. Для Левинаса невосприятие "Иного" - это источник самого страшного насилия: войны. Человек сможет покончить с этой угрозой лишь тогда, когда осознает до конца, что "Иной" - это наш "ближний", предстающий в своей библейской ипостаси как странник, как нищий, как вдова и как сирота, - словом, как то беззащитное существо, которое мы обязаны принять в нашем доме. Это носитель завета "не убий", лишающий права на власть, на уничтожение, на любую форму насилия. В этом смысле "Я" несет ответственность за "Иного", и эта ответственность - неотъемлемая часть этической идентичности "Я". Даже метафизическое измерение "Я" - его связь с вечностью - неотделимо от понятия "Иного": "Через мою связь с другими я устанавливаю свою связь с Богом" [2]. Не случайно поэтому, что философия Левинаса признана основополагающей не только для этической мысли ХХ века, но и считается теоретическим фундаментом мультикультурализма (в этой связи вспомним критику евроцентризма в сочинениях К. Леви Стросса). В таком смысле мультикультурализм является новой этикой во взаимоотношениях между культурами, - этикой, которая, как и в случае отношений между индивидуумами, регулирует контакт и обмен между различными субстанциями, требуя признания их равноправной ценности и необходимости защиты этой ценности. Поэтому отношение той или иной культуры к другим культурам является крайне важной характеристикой самой этой культуры. Исходя из этого, попытаемся проанализировать специфику польской, украинской и русской культур через призму их восприятия "Иного", их видения мира, близкого и далекого, определяющего параметры и степень "европейскости" этих культур.
Как правило, данный ареал привычно анализируется через бинарные оппозиции (польско-русские, польско-украинские, русско-украинские связи). Анализ тройственных связей, однако, чрезвычайно важен, потому как именно в этом ареале находится "перекресток" двух моделей мира, встреча и столкновение которых происходит в пространстве украинской культуры, неразрывно связанной как с культурой польской, так и с культурой русской, и одновременно являющейся культурой "иной" по отношению к обеим этим культурам. Следует также помнить, что системные взаимоотношения Польши с Украиной предшествуют системным связям Украины с Россией, - ведь в ключевой для формирования своей идентичности период - в ХУІ-ХУІІ вв. - православная (а с 1596 г. и греко-католическая) Украина развивалась не только в едином государстве с католической Польшей, но и в продуктивном, хотя и зачастую конфликтном симбиозе именно с польской культурной моделью [3]. Поэтому именно здесь, в Украине, происходит встреча - и конфронтация - западного христианства с восточным, "республиканского проекта" с имперско-монархическим, поликультурной реальности с моноцентричной культурой, "горизонтальной" диалогичности с "вертикальной" эксклюзивностью. И в центре этого многовекового конфликта находится идея Европы как в своем культурном, так и в политическом измерениях. С этой точки зрения польско-украинско-русский ареал - это своего рода "магический кристалл", через который можно увидеть узловые проблемы европейской реальности и в определенной степени предвидеть судьбу всей Европы. В сущности, именно здесь, в этом сложном "треугольнике", будет проходить последний рубеж Европы, последняя ее политическая граница, которая, по всей видимости, станет результатом границы культурной. И, в конечном счете, эта будущая граница между Европой и Не-Европой составит одну из основных характеристик новой европейской идентичности.
Последующий анализ требует двух методологических предпосылок. 1) Исследование этого ареала является чрезвычайно сложным. В определенном смысле перед нами - своего рода "Бермудский треугольник", в котором периодически таинственно исчезают исторические факты и/или культурные реалии. Никакая другая часть Европы не была подвержена столь масштабной идеологической манипуляции над историей. Однако речь идет не только - и не столько - об "идеологической истории" времен советского режима, заменившей историю "реальную". Речь идет о механизмах гораздо более сложных, а именно: об особенностях русского исторического мышления, уходящего корнями вглубь византийской традиции и отличающегося своим провиденциальным (а значит, детерминистским) и "государствоцентричным" характером. Православная культура в целом, в отличие от культур Западной Европы, освободившихся от тотального диктата церкви еще в период Гуманизма и Возрождения, не пережила секуляризационных процессов практически до конца ХУІІІ в. и поэтому выработала своего рода мессианскую "сакральную историю", противопоставленную светской, "профанной истории" Запада. Вследствие этого история Польши и особенно Украины в русской историографической традиции "карамзинского" образца рассматривалась, как правило, исключительно в оптике интересов русской государственности, покоящейся в свою очередь на идеологии православной церкви. А любое альтернативное видение (например, М. Покровский) системно и сознательно отчуждалось от доминирующей традиции. Так на русско-украинском направлении возникла своего рода идеологическая модель истории, продиктовавшая неизменность на протяжении столетий определенных базовых концептов ("Москва - Третий Рим", центральность России в организации славянского мира, "экспансионизм" Запада и т.п.). Любая попытка пересмотра этой модели - практически до сегодня - воспринимается как "посягательство" на саму идею русской государственности. Само собой разумеется, "Иной" - с его историей и с его эволюцией - может быть увиден в подобной модели лишь как явление "чужое", если не потенциально "враждебное" и "опасное". В противовес этому, на польско-украинском направлении - хоть и не без трудностей - произошло медленное преодоление установившихся концепций-стереотипов (например, поляки - исключительно захватчики, украинцы - разрушители польской государственности) и тем самым был проложен путь к катарсисному осмыслению "Иного" и собственной ответственности по отношению к нему. В этом смысле победила этическая модель истории.
2) Важным отличительным элементом в анализе польско-украинской и русской культурных моделей является взаимоотношение Политики и Культуры. После падения Константинополя, в процессе translatio imperii (передача власти) произошла сознательная целенаправленная идентификация Московского государства с Византийской империей. Мессианский проект российской власти с самого начала обозначил будущую геополитическую карту мира: "Москва - Третий Рим, а Четвертому не бывать" [4]. В этой традиции, где гиперболизация и сакрализация власти характерны еще со времен Димитрия Донского, континуум тотализирующей Власти подчиняет себе Культуру. Ведь изначально власть мыслилась не в исторических координатах, а в некоем вселенском измерении (в момент провозглашения на царство "христианского самодержца" Алексея Михайловича речь шла о царстве "от моря до моря, и от рек до конец вселенныя"). Поэтому история досоветской русской культуры имеет, по сути, мало последовательно протестных явлений (подобных Радищеву, Чаадаеву, Герцену, не случайно критиковавших русскую историю в категориях западной культуры). Именно априорно "сакральное измерение" русской истории привело к тому, что интеллектуалы, даже критикующие конкретную власть (Пушкин, Белинский, Достоевский), практически никогда не позволяли себе усомниться в мировой мессианской роли "Святой Руси", призванной якобы доминировать над другими народами. И, добавим, этот же самый феномен является одной из основных причин кризиса российской идентичности сегодня, когда инструменты для реализации идеи "мирового господства" утрачены, а сама идея продолжает жить.
Совсем иную модель отношения Власти и Культуры видим в Польше и в Украине. В польской традиции имплицитно присутствует критика института власти, своей и чужой, обусловленная не только принадлежностью польской культуры к циркуляции европейских идей, но и специфическим характером польской монархии, в которой власть короля была ограничена Сеймом и, таким образом, постоянно подвергалась "коррекции" со стороны шляхты, к тому же весьма строптивой. Украинская культура и вовсе питала врожденную "идиосинкразию" к любой власти, поскольку в Украине "центральная" власть была всегда "чужой" и неприкрыто узурпаторской по отношению к стране. А после последнего раздела Польши в 1795 г., когда и Польша и Украина оказываются во власти Русской и Австро-Венгерской империй, Культура переходит в открытую оппозицию к Власти.
Таким образом, со стороны России приоритетом остается утверждение и защита омологационной Власти ("православие, самодержавие, народность"), цементирующей империю в политический и наднациональный монолит, где любое отличие превращается в угрозу "единства". Из этой системы ценностей "Иной" попросту исключен. Со стороны Польши и Украины проявляется императив аутоидентификации и диверсификации как результат опыта двух мультикультурных реальностей. Поэтому интеграция категории "Иного" в систему ценностей собственной культуры как для Польши, так и для Украины, становится одной из основополагающих характеристик идентичности обеих культур в новое время. Радикально меняется и роль конфессионального фактора. В ХУІ-ХУІІ вв. религиозная принадлежность была источником украинско-польского конфликта и поводом для украинско-русского сближения. На протяжении ХУІІІ в. и особенно в ХІХ в. в польско-украинском контексте конфессиональная диверсификация стала объединительным фактором, в то время, как в русско-украинском контексте насильственная ассимиляция стала фактором не только национально-культурного, но и конфессионального отчуждения (приведшего впоследствии к разрыву украинской православной церкви с Московским Патриархатом и к поиску собственного пути развития, противопоставленного церкви Imperium).
Рассмотрим теперь эволюцию проблемы "Иного" в данных культурах в отдельные особо значимые периоды.
>Польша-Украина-Россия в ХУІ-ХУІІ вв.:
Гражданин versus Подданный
В известной книге Столкновение цивилизаций С. Хантингтон назвал Украину "цезурой" между двумя мирами, считая, что перспектива демократического пути развития заканчивается на границе между западным и восточным христианством, за которым следует исламский мир, и вовсе не подверженный демократической трансформации [5]. Политолог Ральф Дарендорф (Dahrendorf) высказывает более сложную гипотезу, согласно которой распространение демократической модели мира совпадает с радиусом неолатинской культуры, то есть европейской культуры Гуманизма и Ренессанса, приоритетом которой были диалог и взаимная культурная коммуникация, приучающая к восприятию "Иного" .
В этом смысле самоочевидно, что Польша была по определению неолатинской культурой. Также и в плане религиозном Польша, называемая "убежищем еретиков" (туда стекались гонимые в Европе протестанты) [6], сформировала особенную культуру плюрализма и толлерантности, открытости к новым веяниям времени [7]. С этой точки зрения Украина - культура на рубеже православия и католицизма - является первым (и единственным!) в славянско-византийском мире ареалом распространения неолатинской культуры. Диалогичный характер украинской культуры вырабатывался в ХУІ-ХУІІ вв., когда эта культура развивалась как полицентричный организм, в котором взимодействовали между собой различные культурные (конфессиональные, языковые и др.) коды. "Славянско-греко-латинские школы" как основа образования, капиллярно распространенные по всей территории Украины [8], Киево-Могилянская академия с ее акцентом на изучение латинского языка и европейской науки [9], латинские поэтики [10] и литература одновременно на церковно-славянском, староукраинском, польском и латинском языках [11] превратили Украину-Русь-Рутению в медиум между Востоком и Западом Европы [12]. Кроме того, русско-московская цивилизация, будучи более монолитной ("Центр"- "Периферия"), была ориентирована на традицию: отсюда постоянная репродукция ее "несущих" парадигм. И, наоборот, полиморфность украинско-киевского культурного кода, ориентируя культуру на актуальность, вынуждая ее системно реагировать на окружающий контекст, стала ощутимым импульсом к модернизации всей украинской цивилизации. Поэтому, когда петровская, а затем екатерининская Россия начали осуществлять колонизацию Украины и руссификацию украинской культуры, результатом в ХУІІІ в. была ее провинциализация и остановка в развитии, для преодоления которой потребуется разрыв з православной культурой русского образца (сначала в произведениях Сковороды, а затем Котляревского). Таким образом, как мы уже упоминали, формирующим началом культурной идентичности Украины в модерную эпоху был именно польско-украинский синтез, бывший в свою очередь эманацией европейской культуры от Гуманизма до Барокко [13].
Вследствие этого украинская культура рассматриваемого периода не могла не вступить в конфликт со своим изначальным православным источником, - и это в момент, когда как в русской, так и в украинской культуре окончательно вырабатывается концепция отечества и его места в мире. Для русской традиции основополагающей матрицей остается концепция "Москва - Третий Рим". Пространство родины, проступающее сквозь это мессианское видение российской истории, - это сакральное универсальное государство, сцементированное православной верой, не допускающее внутренних границ и различий (Иннокентий Гизель, архимандрит Киево-Печерской лавры, один из основателей московской традиции "идеологической истории", в сочинении Синопсис, 1681, создает образ некоей метаисторической и метатерриториальной православной ойкумены от Москвы до Балкан, недвижной в своей сакральной непрерывности - l'immobilite dans la continuite! - и идеально противопоставленной "Иному" миру - миру "неверных", предназначенному быть побежденным). Украина, восставшая против католической Польши, защищает православие не в измерении мифологемы власти, а как веру и конкретную землю, доставшуюся ей от предков. Отсюда и приоритет морального аспекта: настоящий христианин, - если он воистину достоин этого имени, - обязан защищать "віру батьків", "веру предков" (Христофор Филалет, Мелетий Смотрицкий и др.). В этой интерпретации исторический континуум православной Руси имеет не универсальный, а субъективизированный характер. В основе такого подхода - чувство достоинства каждого отдельного человека, признание ценности личности, уже отошедшей в небытие и присутствующей во времени через память и ответственность сменяющихся поколений. В польской традиции (Миколай Рей, Ян Кохановский) также "Ojczyzna" (или в латинизированном варианте - "Patryja") была конкретно Речью Посполитой, достоянием предков, которое надлежит беречь и защищать потомкам. А достоинство родины невозможно без свободы - это общая концепция для польской и украинской традиций.
Собственно говоря, именно эта общность видения родины и была одним из детонаторов польско-украинского конфликта. Если достоинство и историческая память - моральная основа истинного христианина и преданного сына своих родителей, необходимо было установить, где кончается одна родина и начинается другая, - в момент, когда обе нации достигли зрелого осознания свой идентичности. Гетман Богдан Хмельницкий четко понимал эту проблему, когда говорил польскому королю о том, что украинцы претендуют лишь на ту территорию, где простирается "руська мова" (язык Руси) и "руська віра". По всей видимости, и поляки осознавали всю серьезность этого противопоставления: коронный канцлер Оссолинский пытался убедить Яна Казимира, что если Речь Посполитая не ответит должным образом на требования гетмана, Корона утратит Украину, как Испания утратила Голландию.
Очень любопытная деталь. Украинская литература ХУІ-ХУІІ вв. описывает польско-украинский конфликт в драматических тонах, однако образ поляка не только не демонизируется, но, наоборот, авторы ищут моральное объяснение этому столкновению. Нет чувства мести, есть чувство справедливости. Пишет Христофор Филалет в Апокрисисе (1597): "А теж досыть в том терпливости нашей, же хотя так уражени будучи, (...) еднак то злого злым не отдаваемо, ани ся до кгвалту против кгвалту мечемо...". Главное - уберечь "старожитную згоду", ибо "до милости, до зычливости, до ратунку в потреб розность церемонiй ничого не перешкожала!". И даже когда в середине ХУІІ в. вся Украина поднимается на борьбу, украинские писатели продолжают называть поляков "братьями" и - вместе с православными - детьми одного Бога. И даже если это братья, предавшие братскую дружбу, даже если Авель стал Каином, христианская pietas, милосердие, продолжает быть моральной основой размышлений об истории: украинские писатели - особенно это ощутимо в "казацких хрониках" - не воспевают триумф над Врагом, а проклинают войну и оплакивают украинских вдов и сирот наравне с польскими.
Однако в этом нет ничего случайного: обе культуры, в разной степени, формировались в европейском контексте. Украинская политическая элита была воспитана на античной, на европейской и, в частности, на польской философской и юридической культуре [14], на произведениях Анджея Фрича Моджевского [Modrzewski, Modrevius] и Станислава Ожеховского [Orzechowski, Orichovius], а уж никак не на Домострое. Например, такие тезисы Моджевского, как необходимость измерения политической жизни христианской моралью, или как равенство граждан перед законом, проходят лейтмотивом по большинству украинских религиозных и политических текстов того времени, от Мелетия Смотрицкого через Касиана Саковича и "казацкие хроники" до Пилипа Орлика и Григория Сковороды. Ожеховский, с его рутенскими корнями, был ценен для украинской традиции своей упорной защитой права субъективного выбора и постулатом необходимости ограничения единоличной власти со стороны сознательных граждан, смеющих сказать "нет" и королю и папе. В любом случае, в центре обеих традиций была личность, эквивалентом которой в политической жизни был гражданин. Императивом этого гражданского сознания была формула "złota wolność" с польской стороны и "золотая вольность" со стороны украинской, интерпретируемая не только как неотъемлемое право христианина и гражданина, но и как его моральный долг, ибо только свободный человек способен на сознательный ответственный выбор, достойный истинного христианина (с той лишь разницей, что "золотая вольность" в рутенском варианте приобретает эгалитарный смысл и, распространяясь с украинской шляхты на весь народ, превращает его в политическую категорию).
Силлогизм, в общем, прост: если Корона проповедует свободу своих граждан, а мы являемся гражданами Речи Посполитой ("gente Ruthenus, natione Polonus", "рутенский народ, польские граждане"), то украинцам принадлежат те же самые права, что и полякам. То есть a priori украинская сторона требует признания своей "иномирности", своего отличия, но на условии равноправия. Отсюда и концепция украинской государственности Хмельницкого, базирующаяся на двух основоположных тезисах: 1) соответствие политических границ границам культурным (этот же тезис служил обоснованием "справедливой войны", то есть войны не захватнической, а оборонной); 2) "казачья автономия" как дальнейшая федерализация Польского государства, превращающегося, следовательно, из "Речи Посполитой двух народов", польского и литовского, на "республику трех народов", с гарантией равноправного положения рутенцев (как известно, в ту эпоху украинский и белорусский народы составляли целостность рутенского ареала). Иными словами, в представлении гетмана народы Речи Посполитой являлись дифференцированными компонентами, взаимно осознающими отличия и призванными эти отличия уважать. Таким образом, гетман, пытаясь расширить основы Люблинской унии 1569 г. на свой народ, не только возвращал польской культуре ее же собственные идеи, хоть и в радикализированном виде, но и фактически делал более очевидной и потенциально более действенной в польской политической культуре ее европейскую основу [15].
Итак, хотя столкновение Украины и Польши оказалось неизбежным, гражданское сознание обоих народов сформировалось в координатах общей системы ценностей. В конфликтном польско-украинском контексте украинец был гражданином. А в априорно бесконфликтном русско-украинском контексте этот гражданин был вынужден автоматически превратиться в подданного, в раба, более того - в "подлого холопа". После Переяславской Рады 1654 г. [16] в украинско-русских соглашениях статус Украины определялся как "подданство", а время этого подданства указывалось как "вечное". Тот, кто вчера вызвал на прю короля, стал прахом под ногами царя. Поэтому политический конфликт Украины с Россией является не только столкновением "республиканского проекта" с имперско-монархическим, но и столкновением двух разных цивилизаций, несмотря на объединяющую их веру. В центре "киевской цивилизации" была личность, а центре "цивилизации московской" - государство. И, что примечательно, со стороны Украины, в сущности, и не было никаких иллюзий относительно "православного братства": "Третий Рим" в украинской политической литературе того времени однозначно считался "тиранией". Сподвижник Хмельницкого, Юрий Немирич, написал Discursus de bello Moscovitico (Трактат о войне в Московии), в котором сравнивал деспотическую власть Московии с турецкой и утверждал, что монархическая форма правления неизбежно превращается в тиранию [17]. Наследник Мазепы, Пилип Орлик, будет предупреждать Европу об опасности России, мыслящей в категориях, противоположных европейской культуре [18]. Практически Орлик, автор Pacta et Costitutiones (Соглашения и Законы, 1710) - своего рода начального проекта конституции, написанной за десятки лет до американской, польской и французской хартий!, - впервые поставит вопрос о принадлежности Украины к европейской цивилизации. Утверждая, что независимая Украина является гарантом европейской стабильности, этот достойный и пассионарный наследник мазепинской политической культуры предвидел огромную геополитическую проблему, не потерявшую (к сожалению!) своей актуальности и доныне.
Одним словом, польско-украинская модель была потенциально эгалитарной горизонтальной моделью, в которой равновесие частей целого должно было быть обеспечено равенством их прав и обязанностей. Российская империя строилась как вертикальное общество, в котором были противопоставлены "Центр" и "Периферия", Власть - с ее неограниченным тотальным правом - и Общество, не имеющее минимальных прав. Поэтому польская модель вела к интеграции разнополюсных элементов, в то время, как русская модель пыталась аннигилировать дифференцированные элементы, не вписывавшиеся в заранее определенную схему. Поэтому "силовой вариант" православного объединения открыл путь к "православному разъединению".
В начале ХІХ в. Польша и Украина, потерявшие государственность, оказались готовыми вместе выступить против Российской империи. На фоне Европы революций, освободительных движений и "весны народов" природа конфликта оставалась неизменной: это было столкновение "республиканского проекта" с имперско-монархическим. А в основе своей это был конфликт Личности с Системой.
Польша-Украина-Россия в ХІХ в.: Нация versus Племя
"Поляк чувствует своей Отчизной тот край, свободу которого надо защищать", - это слова Мицкевича из Книги польской Нации и польского пилигримства (Księgi Narodu i pielgrzymstwa polskiego) [19], манифеста польского мессианизма времен Романтизма. В одной этой фразе - синтез грандиозной трансформации польской культуры: с момента упадка польской государственности произошел этический катарсис и началось возрождение польского народа, для которого теперь завоевание собственной свободы является только частью великого мессианского проекта завоевания свободы для всех угнетенных народов. Категория "Иного" в этой мессианской парадигме имеет не национальное (религиозное, культурное) измерение, а измерение прежде всего этическое. "Иной" - это ближний, который страдает от самого бесчеловечного насилия над личностью: лишения свободы. Мицкевич категоричен: враг свободы - Россия. В своем интереснейшем произведении - Польская идея и русская идея - поэт видит Польшу и Россию как двух рыцарей, сошедшихся на арене Европы в смертельном поединке. Исход этого поединка, пишет поэт, изменит судьбы не только славянского мира, но и всей Европы, поскольку это "не только две территории, а две основные идеи славянского мира": "Русский режим - это радикальная противоположность польским институциям. В Польше существовало общество вольных людей, одухотворенных энтузиазмом, а Россию сцементировали хозяин и террор". Впрочем, министр образования Сергей Уваров - автор концепции "православие, самодержавие, народность", обосновывающей идеологию русской государственности, - видел так же отчетливо этот дуализм славянского мира. Польша и Россия - это "два доселе враждебных начала, оба исходящие из одного корня славянского, (...) но издавна разлученные гибельным влиянием противоборства векового", - писал он в циркуляре 1847 г., в котором рекомендовалось искоренять "коварное" влияние польского освободительного движения в Киевском университете св. Владимира [20].
Украина, как и Польша, также полностью теряет надежду на политическое решение проблемы своей независимости и сосредотачивает свои интеллектуальные и моральные усилия на восстановлении собственной культурной идентичности. Но в то же время именно эта возрожденная культурная идентичность является проводником новых политических идей [21].
Польский и украинский Романтизм - это рождение новой философии и нового этоса в отношениях между двумя народами, который поможет преодолеть многочисленные конфликты в будущем и создаст основу для истинного взаимопонимания и солидарности сегодня. И, наоборот, Россия, чья политическая идентичность обретает силу в форме экспансионистской империи, видит угрозу своей культурной идентичности именно в многонациональном характере своей политической структуры, вырабатывая системную политику руссификации. Вследствие этого в польском и в украинском контексте Культура, как уже упоминалось, не только отчуждается от Власти, но и становится ее антагонистом. В русской культуре Интеллектуал и Дворец существуют в симбиозе. Этот симбиоз, естественно, не лишен конфликтности и парадоксов, однако и в самых конфликтных ситуациях объединяющим началом является видение России как мессианской империи, призванной господствовать над другими народами. Поэтому, если в польско-украинском контексте "Иной" кодифицируется в терминах равноправного родства ("брат"), прощения, принятия, солидарности, в русском контексте "Иной" - это однозначно "Чужой", а следовательно, становится объектом необходимого (неизбежного, оправданного raison d'etat и т.д.) подчинения, либо и вовсе видится в ипостаси "Врага", а значит, подлежит уничтожению. А кто с этим не согласен, как грозно говорит Пушкин в Клеветникам России, то "есть место им в полях России / Среди нечуждых им гробов". Бесполезно также уповать на помощь Польши, - для русского поэта она мертва: "Уж Польша вас не поведет: / Через ее шагнете кости!..." (Бородинская годовщина).
И все же в период раннего Романтизма проявляется взаимная заинтересованность этих трех народов, обращенная прежде всего на наследие народной культуры, как того и требовала новая эстетика. Интересы Польши и России перекрещиваются на Украине. Однако и здесь просматриваются существенные различия. Для Польши Украина - моральное, эстетическое и политическое обогащение нации через открытие специфики соседнего суверенного мира, равного польскому миру и обогащающего этот мир. А для России "малороссийская Авзония" (alias "русская Италия") - это "племя поющее и пляшущее" (Пушкин), некая "олеография", спектакль à la Шаховской, дабы потешить скучающую респектабельную публику на провинции, - словом, фольклорная реальность, являющаяся неотъемлемой, хоть и экзотической частью российского культурного континуума.
Под влиянием лозунга Казимежа Бродзинского, одного из основоположников польского Романтизма, "Chcemy narodowości!" ("Хотим национального духа!"), польские писатели - не только Мицкевич и Словацкий, но и Богдан Залеский, Северин Гощинский, Антони Малчевский, Михал Грабовский (вчетвером составляющие "украинскую школу"), Михал Чайковский, - обращаются к украинскому, белорусскому, литовскому фольклору, видя в нем различное проявление национальной специфики отдельных наций, некогда составлявших Речь Посполитую. Но самый большой интерес возбуждает история. Украинофильство и особенно "казакофильство" этих писателей становятся моральным путем постижения собственной истории, анализом ошибок предков, ставших причиной падения Польши. Трагедию Польши можно преодолеть лишь путем понимания правоты народов, которых Польша пыталась поработить, и покаяния перед этими народами [22]. Мицкевич будет резко говорить о России и обвинит Европу в предательстве польской борьбы за свободу. Но самые беспощадные слова в поэме Дзяды (Dziady) он обратит к своим землякам, проклиная самоубийственную политику шляхты, приведшую к падению польской государственности (кстати, точно так же Тарас Шевченко - центральная фигура украинского Романтизма - презрительно напишет о своих земляках, которые радовались поражению Польши, не понимая, что этим самым они вручали свою страну в руки имперских сатрапов). И в стихотворении К русским друзьям (Do przyjaciół Moskali) Мицкевич напишет о своей надежде, что "печальные песни" вольных народов возвестят свободу и "стране льдов", как журавли возвещают весну, и что горечь слов поэта, в которой смешались кровь и слезы его отчизны, помогут самой России сбросить свои оковы. Символический легендарный герой украинского восстания - Вернигора (Опрокидывающий горы) из романа Чайковского Вернигора, гетман Украины (Vernyhora, Hetman Ukrainy) - эпитомизирует мир и солидарность между двумя народами, их общую волю к свободе (кстати, Вернигора и далее будет сопровождать польскую культуру, до знаменитого Wesele, Свадьба, Станислава Выспянского [23]). Дружба поляков и украинцев - это борьба христианских народов против общего врага - тирана, чьим символом является демонический Петербург, не "северная Пальмира", как в русской поэзии, а Содом и Гоморра, "новый Вавилон" [24], - тот же самый образ, который мы встречаем и в украинской литературе, - от Стефана Яворского до Леси Украинки.
Украинская культура также возвращается к ощущению Польши как "сестры". Со всей очевидностью это просматривается в поэзии Шевченко и в сочинениях Николая Костомарова, основоположника тайной революционной организации "Кирило-Мефодиевское братство" (1845-1846) [25], украинского и русского историка, чей "республиканизм" был отчетливо противопоставлен карамзинской - имперской - схеме российской истории. В своих декларациях Костомаров обращается не только к "братьям украинцам и полякам", но и к "братьям великороссиянам" ("с возмутительными воззваниями", как писал граф А. Орлов генералу Паскевичу, в свое время залившему кровью восставшую Варшаву). "Христологическая историография" (Д. Чижевский) - Закон Божий, или Книги Бытия украинского народа (Закон Божий, або Книги Битія українського народу) - ключевой текст украинской мессианской идеи, - был ответом Костомарова на Книги польской Нации... Мицкевича (кстати, добавим для контраста, что на жаргоне Третьего Отделения эти два сочинения цинически назывались "пилигримка" и "поднестрянка"). Это утопическое видение истории как универсального искупления обращенных в рабство народов благодаря Божьему Провидению. Возрождение Украины, с которого, по Костомарову, начнется возрождение Польши и всего славянского мира, описано в библейских тонах. Покоящаяся в гробу Украина на самом деле жива именно потому, что всегда восставала против всех тиранов для защиты своей свободы. Конституция З мая 1791 г., когда поляки решили, что отныне все народы будут равны в Речи Посполитой, была ответом на "голос Украины, призывавший к этому Польшу уже 120 лет". Не услышав этого голоса, Польша позволила разделить и узурпировать и себя и Украину. Но Украина не помнит зла своей "сестре". И желает помочь также и "Московщине", - ведь повешенные и угнанные на каторгу декабристы продолжают дело свободы, начатое Украиной еще два столетия назад. Наоборот, восставая против деспотизма, Украина поведет за собой всех братьев-славян, от поляков и россиян до болгар, хорватов и сербов. Так возродится к новой жизни свободная Славия, в которой Украина будет суверенной народной республикой [26].
Как видим, здесь, по сути, восстановлена идеальная парадигма отношений между Польшей и Украиной в прошлом и ясно указана перспектива этой парадигмы в будущем, - освобождение всех славян из-под имперского гнета Габсбургской и Российской монархий. А основным залогом этого освобождения является братская любовь между Украиной и Польшей, - той Польшей, о которой, со своей стороны, Пушкин уже написал: "И Польши участь решена", а его тень Суворова восставала из гроба, чтобы полюбоваться на "плен Варшавы" и "вострепетать" "от блеска им начатой славы". Тончайший поэт Тютчев будет еще более беспощаден к Польше, говоря, что Польша обречена на гибель, будучи "фальшивой цивилизацией" и "фальшивой национальностью" [27]. Для польских и украинских поэтов восстать против тирании означает возрождение и жизнь. Для русских поэтов это восстание чревато только смертью.
Для поэтов "Провинции" другие народы - это нации, для поэтов "Центра" - "племена". И в этом интеллектуалы не очень разнились от полиции, призванной подавлять "необдуманные порывы провинциального духа (...) между туземцами" [28]. Украине как православной реальности и вообще было отказано в праве на существование. Тот же министр Уваров говорил об руссификации Украины как о необходимости "содействовать развитию русского просвещения из русского начала нашей народности" на "полонизированных землях западной России". Соответственно для власти не существовало и украинского языка, как будет сказано в печально известном Валуевском циркуляре (1863), запрещающем его употребление, потому как "малорусского языка не было, нет и быть не может": это, оказывается, тот же русский язык, "испорченный влиянием на него Польши" (интересно, однако, зачем запрещать несуществующий язык?!). Да и о какой Украине речь, если, по сути, и славянства-то нет никакого. Есть только русские, и "ничего не может быть славнее имени русского", пишет Уваров в выше цитированном циркуляре. "Чувству истинно русскому" чужды "ложные понятия мнимого славянства", а "под личиною" "воображаемого славянства легко может укрыться мятежный дух польский, готовый уловить умы неопытного юношества и коварно увлечь его за собою".
Менее категоричен Пушкин, но его разговор о том же: "Славянские ль ручьи сольются в русском море? / Оно ль иссякнет? Вот вопрос", - недвусмысленно формулирует поэт "to be or not to be?" русской идеи. Совсем по-иному это формулирует Шевченко в поэме Єретик, славя Шафарика: "Слава тобі, Шафарику, / Вовіки і віки! / Що звів єси в одно море / Слов'янськії ріки!", - и молится, чтобы все славяне стали "добрими братами, / І синами сонця правди, / І єретиками", как Ян Гус. А для Пушкина "славяне" - это все, кого завоевала империя на западном направлении: взгляд поэта не видит между ними культурных различий, - раньше или позже и эти "племена" будут русскими. "Волнения Литвы?", - спрашивает он. - "Это спор славян между собою" (Клеветникам России). Не исключено, что именно этот пушкинский пассаж горько высмеял Мицкевич в Дзядах, когда его Камер-юнкер в Варшавском салоне говорит: "Литовцы говорят по-польски? Но, клянусь, / я думал, что Литва в основе та же Русь. / В моих глазах Литва - как часть другой планеты: / о ней совсем молчат парижские газеты!" [29]. То есть, царского чиновника ничуть не интересует завоеванная страна. Это просто территория, о которой он знает разве что из парижской прессы, вручая саму страну в руки полиции и цензуры.
Из русских поэтов, возможно, только Рылеев, - автор попавшей под цензурный запрет поэмы Войнаровский и других произведений на украинские темы (Думы, Наливайко, Мазепа, Гайдамак), - приблизился к пониманию украинского мира как носителя идеи свободы, незнакомой русскому миру. Даже Пушкин, прекрасно в принципе понимая, за что боролась "Украйна", - и в глубине души, может быть, даже симпатизируя этой борьбе, - в своем политическом анализе осуждает эту борьбу, защищая российские державные интересы. Пушкинский Мазепа "презирает свободу", да и вообще - "нет отчизны для него" (поэма Мазепа). А все потому, что поэт не может себе представить отчизны украинского народа, которая не была бы Россией. Таким образом, не только для Петра І и церковного синклита, провозглашающего ежегодно анафему "новому Иуде" (вплоть до падения Советского Союза!), но и для Пушкина Мазепа - демон российской истории (не случайно и в годы Первой мировой войны в Российской империи накануне ее краха "мазепинский вопрос" был синонимом грозного "украинского сепаратизма") [30].
Польская и украинская культурные модели воспроизводят библейскую парадигму: самый униженный человек принесет искупительную весть свободы миру. Костомаров пишет, что Украина - это отринутый зиждителями камень, который становится краеугольным камнем нового строения: "От камєнь, єго же нє брегоша зиждущии, той бисть во главу" (Псалом 118: 22). Или Шевченко: "Обніміте ж, брати мої, / Найменшого брата...". Это он, этот "найменший брат" - "Євангеліє правди" на этой земле. В российской модели, наоборот, царит культ державной мощи, в которой царь приравнивается к Богу. "Он Бог твой, Бог Твой был, Россия!", говорит Пушкин о Петре, "державце полумира" (впрочем, с "Богом" сравнен и гораздо более ничтожный император Павел в стихотворении Ода, благоденствие России... В. Жуковского). "Отсель грозить мы будем шведу!", говорит Пушкин (Медный всадник). Город Петра будет заложен не для жизни и творчества, а "на зло надменному соседу". "Петра творенье", Петербург, не оставляет слабому места на этой земле. Не только "бедный Евгений" будет его жертвой. Город раздавит своей каменной глыбой селенья финна, "печального пасынка природы" (любопытно узнать, чувствуют ли себя "пасынками природы" сегодняшние финны, с их "Nokia" и супермодерной архитектурой, на фоне "братьев" марийцев и других вымирающих этносов российского Севера?). "Не город людям, а царю столица", скажет Мицевич (Petersburg, Петербург). Размах России - планетарный. Согласно "прогрессисту" В. Одоевскому, Россия займет первое место среди всех народов планеты (стихотворение Русские ночи). А согласно "консерватору" Ф. Булгарину, русский язык станет языком поэзии и литературы во всех концах земного шара... [31].
В стихотворении Бородинская годовщина Пушкин говорит о нерусских народах с деловитостью феодала, рассуждающего о своих владениях: "Куда отдвинем строй твердынь? / За Буг, до Ворсклы, до Лимана? / За кем останется Волынь? / За кем наследие Богдана? / Признав мятежные права / От нас отторгнется ль Литва?". А вот следующая строфа: "Наш Киев дряхлый, златоглавый, / сей пращур русских городов, / сроднит ли с буйною Варшавой / Святыню всех своих гробов?". По сути, поэт, сам того не зная, гениально предвидел вопросы, на которые история дает ответы только сегодня.
Уж не говоря о Кавказе. Генерал Ермолов, о котором Мицкевич презрительно напишет в Дзядах, воспет в экзальтированных тонах в поэме Пушкина Кавказский пленник: "Поникни снежною главой, / смирись, Кавказ: идет Ермолов". Еще лучше о предшественнике Ермолова, Котляревском: "Куда ни мчался ты грозой - / Твой ход, как черная зараза, / губил, ничтожил племена...". По этому поводу любивший Пушкина Вяземский с горечью написал Тургеневу о том, что поэт не должен становится на сторону палача [32]. Воистину, как считает французский философ Андре Глюксманн, колонизаторская миссия России на Кавказе имела прежде всего "воспитательный характер": любая традиция свободы в империи должна была быть искоренена. В 1818 г. тот же Ермолов так писал Николаю І, обосновывая необходимость уничтожения чеченского народа: "Своим примером чеченский народ внушает дух неповиновения и любви к свободе даже у наиболее преданных Вашему Величеству индивидуумов" [33]. Как ни печально, и в данном случае Культура оказалась сообщницей (или заложником?) Власти.
Лермонтов также стал пленником своих парадоксов. С одной стороны, он знал, что для народов кавказских ущелий не русский царь - Бог, а "им бог - свобода". Знал, что "мечети, кровы мирных сел, / все уничтожил русский воин", что "там в колыбели песни матерей / пугают русским именем детей", что "позор цепей / несли к ним вражеские силы" (поэма Измаил-бей). И в то же время призывал: "Смирись, черкес! И Запад и Восток, / быть может, твой разделят рок!". И утверждал, что покоренный "черкес" скажет "надменно": "Пускай я раб, но раб царя вселенной". И вновь, как во времена Алексея Михайловича, царство "до конец вселенныя", - даже у поэта, который страдал всю свою ослепительно короткую - и тем же "царем вселенной" оборванную жизнь, - из-за того, что в 1825-м был еще мальчиком и только поэтому не смог выйти на Сенатскую площадь...
"Смирись, Кавказ!", "Смирись, черкес!" - призывают русские поэты.
"Борітеся - поборете!", "Боритесь - и победите!", - говорит Шевченко в поэме Кавказ, и говорит это не только своему народу, но и всем без исключения народам огромной империи, в которой "від молдаванина до фінна / на всіх язиках все мовчить, / бо благоденствує!.." (характерно здесь саркастическое употребление слова "благоденствовать", которое было привычным топосом поэтических панегириков императорам). Нивеляция - условие существования империи. Возрождение отличий - условие возврата к жизни узурпированных наций. "Официальный" Бог, нивелируя, убивает. А различия помогают понять друга друга и со-чувствовать, в изначальном смысле этого слова. Для поэтов "Провинции" "сила рождается из страдания" (Мицкевич). "Распятая" Польша помогает поэту понять "слезы Украины" и страдания Литвы. "Израэлиты и схизматики" - евреи и украинцы - становятся на колени перед телами польских патриотов, расстрелянных в литовской столице. Мицкевич услышит даже "рыдания русских офицеров", потому что ищет правду и солидарность, а не месть.
На мир, увиденный из царского дворца, ложится тень двуглавого орла. Пушкин: "Не негодующий Кавказ / Подъялся наш орел двуглавый". А с креста, на котором распята Украина, далеко видно мучеников свободы. Шевченко тоже видит двуглавого орла над Кавказом. Но для него Кавказ, древняя Колхида, - это скалы, к которым прикован Прометей, терзаемый двуглавым орлом Империи. В сущности, его поэма Кавказ - это уникальное сочинение на фоне европейской ориенталистики ХІХ в. Здесь восточная "иномирность" - не объект эстетического наслаждения, не экзотический край таинственных женщин и дикой природы, колонизованный белым "цивилизатором" (вспомним Киплинга). Нет, жестоким и бессмысленным дикарем предстает именно этот "цивилизатор", бездумно вторгающийся в жизнь незнакомых ему народов, легко лишающий их свободы и жизни, уверенный в своем априорном праве "карать и миловать" благодаря своей причастности к "высшей" - христианской! - цивилизации. Истинная христианская цивилизация - в милосердии. И истинный христианин видит в кавказском горце не животное для заклания, а гордого и своеобразного - иного! - человека, имеющего те же права, что и христиане. Насилие - это путь к вырождению христианской цивилизации, предательство ее основ. Бесполезным становится даже самопожертвование Христа, если пред его образом молятся убийцы-фарисеи: "За кого ж Ти розіп'явся, / Христе, Сине Божий? / За нас, добрих, чи за слово / Істини... чи, може, / щоб ми з Тебе насміялись? / Воно ж так і сталось". Поэтому эпиграф к поэме - это слова Иеремии: "Кто даст главе моей воду, / И очесем моим источник слез, / И плачуся и день и нощь о побиенных..." (Иеремии, глава 9, стих 1), - слова пророка, проклинающего отступников и защищающего истинную сущность Божиих законов.
Приговор Пушкина жесток, - "изменит прадедам Кавказ", непокорные горцы будут истреблены: "К ущельям, где гнездились вы, / Подъедет путник без боязни, / И возвестят о вашей казни / Преданья темные молвы". Конец истории: "Все русскому мечу подвластно". Нет, так не будет, отвечает Шевченко: "Встане правда! Встане воля! / І Тобі одному / Помоляться всі язики / Вовіки і віки. / А поки що течуть ріки, / Кровавії ріки!". Пока текут реки крови невинных жертв, молитвы бессильны. Только сбросивший оковы рабства человек обретает Слово. Освободиться от рабства значит заговорить с Богом. Раб, после веков принужденного молчания ставший Личностью, возрождается, заговорив с Всевышним на своем родном языке.
В Дзядах, в трагическом Видении Ксендза Петра Польша представляется как крест, раскинувший свои плечи на всю Европу, крест, вытесанный из древа "трех усохших народов" - поляков, литовцев, украинцев. А у подножия этого креста "мать Свобода" оплакивает их страдания. В Книге польской Нации... есть Литания пилигримов, в которой Мицкевич обращается к святым патронам каждого из народов, населявших старую Польшу, - и каждый из святых будет молиться за все эти народы, свой и другие: "Святой Станислав, патрон Польши, / молись о нас. / Святой Казимир, патрон Литвы, / молись о нас. / Святой Иосафат, патрон Руси, / молись о нас"... Свобода становится молитвой - и Бог спускается на землю, дает священный смысл истории народа, благословляя всех борцов за его освобождение - королей, полководцев и повстанцев: "Бог Ягеллонов, Бог Собеских, Бог Костюшко!". И еще: в Молитве пилигримов польский поэт говорит: Боже, "дай нашим семьям молиться Тебе в церквях городов наших и наших сел, дай детям нашим молиться на могилах наших...". Шевченко: "Полюбіте щирим серцем / велику руїну". Поэты "Провинции" - изгнанники, эмигранты, каторжане, - пилигримы страдания - возводят свою конкретную разрушенную Родину в Слове, строят ее как общую духовную обитель, которую надо поднимать из руин. Поэты Империи ради строительства своей абстрактной утопической родины призывают уничтожать конкретную родину других [34]. А уничтожив, "утвердить на земле истинный образ Святой Троицы", как гласит "русская идея" в интерпретации В. Соловьева [35].
Итак, перед нами два типа патриотизма: патриотизм "открытый", интегрирующий в свою парадигму "Иного", и патриотизм "закрытый", не принимающий "Иного", пытающийся ассимилировать или аннулировать эту "иномирность". Знаменитый - и до сих пор не потерявший актуальности - призыв великого историка Иоахима Лелевеля, ставший мотто польского Ноябрьского восстания, гласил: "Za waszą wolność i naszą!", "За вашу и нашу свободу". В этом лозунге, где акцентируется приоритет свободы "Иного", - этический синтез того высшего национального чувства, которое становится общечеловеческим.
Это основное различие и продиктовало механизм сближения и расхождения трех мессианских парадигм. Практически Восстание декабристов, Польское восстание 1830-31 гг. и "Кирилло-Мефодиевское братство" были тремя революционными движениями, направленными против царизма. Все три движения пережили поражение, однако исход этого поражения в соответствующих культурах был разным. И в дальнейшем расхождение русской модели с польско-украинской только углубилось, - в сущности, потому, что три различных мессианских парадигмы отвечали "глубинной структуре" (термин Н. Хомского) каждой из культур. Впрочем, русская и польско-украинская модели мессианской парадигмы были с самого начала прямо противоположными. Русский мессианизм зиждился на концепции ведущей роли "Святой Руси" во главе с "русским Богом", призванной стать сверхчеловеческой планетарной реальностью, в которой растворены другие народы. Мессианизм "Нации-Мученика", "Христа народов", Польши, видел призвание страны в самопожертвовании во имя свободы других народов. В украинском мессианизме центральной идеей было жертвенное искупление Украины во имя справедливости и равенства свободных народов. Во всех этих парадигмах предвидится культурный протагонизм каждой из наций. Но протагонизм русский - это протагонизм насилия и порабощения. А протагонизм польский и украинский - это протагонизм освобождения.
Одним словом, и в этот период объединение и разъединение русской, украинской и польской цивилизаций произошло на основе исторических приоритетов этих наций. Для России это было государство. А для двух "недержавных" культур это был народ. В философии этих культур государство было категорией земной и преходящей, а народ - божественной и вечной. В конце поэмы Словацкого Ангелли (Anhelli) является огненный всадник, на чьем знамени пылают три огненные буквы: lud, народ, - новый код для чтения будущей истории.
Польша-Украина-Россия в ХХ в.: Европа versus Евразия
Авторитетный историк культуры, Мария Янион, считает, что польский Романтизм как "концепция и практика литературы", а главное - как "форма памяти" - был источником национальной идентичности, творческой лабораторией ее символов вплоть до времен "Солидарности", то есть до 80-х годов ХХ в. [36]. Подобная актуальность романтического канона характерна и для украинской культуры.
Во второй половине ХІХ в. импульс, данный Романтизмом, еще более углубил дифференциацию рассматриваемых наций в плане их ощущения геокультурной "принадлежности", а также в плане видения их геополитической роли. Стоит ли удивляться, если Польша и Украина выбрали Европу, а Россия - Евразию? Конечно, для польской культуры - культуры в радиусе западного христианства - было естественным чувствовать свою принадлежность к европейской цивилизации. Тем более интересен путь к этому выбору Украины.
Практически в 70-80-е годы ХІХ в. украинская и русская культуры формулируют две совершенно различные геополитические перспективы, которые ощутимо актуализировались в последнее время. Михаил Драгоманов, выдающийся историк и культуролог, предвосхищает неминуемое падение империй и прогнозирует создание Европейской Федерации Наций, освободившихся от имперского гнета, - своего рода Евросоюз ante litteram. Взаимоотношения народов в этой Федерации должны регулироваться на основе защиты основных гражданских прав человека, независимо от его национальности, вероисповедания, языка. К этой Федерации, считает он, будет принадлежать и независимая Украина. Путь России к этой Федерации лежит через необходимое преодоление страной как имперского идеологического комплекса, так и имперской структуры своей государственности путем развития демократических институций. Генеалогическая связь этой концепции с костомаровской очевидна. Только Костомаров говорил об этом в мессианской стилистике Романтизма, а Драгоманов - сын позитивистской культуры Европы (он называл себя "европейцем украинского происхождения"). Верный опыту своих предшественников, Драгоманов разрабатывает стратегию построения демократической России (Историческая Польша и великорусская демократия, 1881; Вольный Союз - Вільна Спілка. Опыт украинской политико-социальной программы, 1884). Драгоманов будет со страстью защищать самоопределение всех меньшинств, проживающих на территории Украины, - евреев, поляков, русских (например, он ратовал за создание в Западной Украине украинско-польско-еврейской партии). С особенной последовательностью Драгоманов боролся против антисемитизма (Евреи и поляки в Юго-Западном крае, 1875). Ученый выступит также с резкой критикой против централизаторской политики Ленина (для которого он, естественно, будет "националистом"), а П. Струве назовет Драгоманова "создателем первой теории российского конституционализма" [37].
Приблизительно в то же самое время в русской культуре, в сочинениях философов Данилевского и Леонтьева, рождается концепция Евразии, гораздо более радикальная, чем панславизм первой половины века. Согласно этой концепции, Россия должна объединить вокруг себя Восток (с Китаем, Индией и исламскими странами включительно), а также всю Европу для борьбы против своего извечного врага и конкурента в состязании за ведущую роль в мире - "англоатлантического треугольника": Англии, Америки, Канады. Эта борьба - путь России к мировому господству. Данная концепция станет основой мощного интеллектуального эмигрантского движения в 20-е годы и в последующем будет играть весьма двусмысленную роль, так как в политической сфере союзниками крайних "евразистов" зачастую становились либо нацисты, либо сталинская власть [38].
В сфере польско-украинских отношений "культурный этос" Романтизма будет возобновлен после Второй мировой войны. Пережив ужас нацизма, Польша и Украина оказались вновь заложниками тоталитарной системы, теперь уже советской. В авангарде польской политической мысли находился известный журнал "Kultura", выходивший с 1947 г. в Париже под руководством харизматического интеллектуала Ежи Гедройца (Giedroyc). В сущности, "Kultura" возродила лозунг "За вашу и нашу свободу!". Нельзя забывать, что Гедройц и его соратники работали в условиях Ялтинского "мира", разделившего Европу, и поэтому считались не только врагами советского режима, но и на Западе работали в условиях оппортунизма интеллектуалов по отношению к Сталину. Литовец по происхождению, враг любых тоталитаризмов, убежденный европеист, Гедройц, преодолевая, по словам Милоша, "этноцентрическую мысль" в польской культуре, как нельзя лучше воплощал идеалы той Польши, которая была открыта к диалогу с другими народами [39]. Еще во времена, когда коммунистический режим казался непобедимым, Гедройц был уверен в неизбежности падения этого режима. Он был также создателем польско-украинского диалога на новом этапе. В своем видении будущего Гедройц считал, что протест народов СССР начнется с "территории УЛБ" - Украина, Литва, Беларусь, - в которой ведущую роль будет играть Украина. После падения режима, по его мнению, необходимо будет создать Федерацию государств Центрально-Восточной Европы, которая бы со временем объединилась в демократическое содружество с государствами Западной Европы. "Воcточная доктрина" Гедройца сыграла большую роль в формировании платформы "Солидарности", когда эстафету Гедройца подхватили Яцек Куронь, Адам Михник и другие видные польские интеллектуалы, бросившие вызов тоталитарной системе.
Еще одним важным аспектом, характеризующим взаимоотношения между польской, украинской и русской культурами в плане концепции "Иного", является историография последних десятилетий, особенно осмысление истории в постсоветский период. Переосмысление истории - это был не только едино возможный путь преодоления старых схем. С точки зрения моральной - это также и необходимый катарсис. "Помнить, забыть, простить", как говорит Рикер [40]. Чтобы простить, надо забыть. Но чтобы забыть, надо вначале помнить. Германия, как считали Ханна Арендт, Деррида и другие философы, чтобы стать демократическим государством, должна была пройти через мучительное очищение "истории постГолокоста", осознания и покаяния за свои преступления [41]. Но если Германия прошла этот путь, то в России он даже еще и не начинался.
Что касается Польши, то коротко этот процесс можно было бы охарактеризовать так: история Польши из "истории двух народов" превратилась в "историю многих народов", "отчизну не только поляков" [42]. Вышли многие монографии под таким названием и родилось практически целое направление исследований Центрально-Восточной Европы, опирающееся на Федерацию Институтов Центрально-Восточной Европы в Польше, Украине, Литве, Венгрии, Австрии и других странах. Одним из важных центров такого исследования является IESW (Instytut Europy Srodkowo-Wschodniej) в Люблине, городе Унии, в котором углубленно изучаются идентитарные проблемы культур, входящих в этот регион [43]. Более того, поляки и украинцы имели мужество приняться за совместное изучение и Волынской трагедии (1943) - уничтожения мирного польского населения силами Украинской Повстанческой Армии, и "Акции Висла" (1947) - депортации украинского населения с целью его ассимиляции силами Армии Крайовей. Впрочем, не случайно именно в Польше, в Варшаве возник Институт Национальной Памяти (Instytut Pamięci Narodowej), в котором производится исследование самых болезненных фактов национальной истории - от драмы селения Едвабного, где поляки вместе с нацистами приняли участие в уничтожении евреев, до сотрудничества польских граждан с кремлевскими секретными службами. Но только так, пройдя сквозь обжигающее чистилище памяти, можно освободиться от призраков прошлого и обрести мужество и силу смотреть в будущее. И именно таким образом польская нация доказала свою европейскость, что гораздо более важно, чем бюрократический процесс подписания бумаг об интеграции в Брюсселе.
В русской историографии, наоборот, произошел "откат" к советским стереотипам. Не только не осознается необходимость переосмысления истории, но сама идея такого переосмысления считается одной из форм "международного заговора" против России. Даже если речь идет о таких макроскопических трагедиях, как Голодомор 30-х годов в Украине, который унес жизни от 7 до 10 млн человек [44], - официальная Россия отвечает категорическим отказом пересмотреть установившиеся интерпретативные схемы. Ни архивы, ни исследования, ни решения руководства различных стран признать этот факт геноцидом украинского народа в малейшей мере не меняют ситуации: исторический факт как бы не существует, не вписывается в схему априорной "сакральной истории" (что-то подобное происходит в Турции по отношению к армянскому геноциду). Впрочем, то же самое видим и по отношению к самому феномену советского тоталитаризма: в гибели десятков миллионов - НИКТО НЕ ВИНОВАТ. Ответственных нет. И советские лагеря постепенно превращаются в прибыльные места "адреналинового туризма". Если бы что-то подобное происходило в Освенциме или Дахау, восстало бы все цивилизованное человечество. Но Россия - это "Иной Мир", как говорит М. Кундера, и поэтому, как известно, "ее аршином общим не измерить". Так, поверхностная критика сталинизма в ельцинский период сменилась неприкрытым оживлением образа Сталина, культом секретных служб, идеологемой "Великой России", призванной бороться с "внутренними" и "внешними" врагами. Президент Путин назвал падение СССР самой большой геополитической катастрофой ХХ ст. Опять репродукция неизменной модели: важна абстракция государства, а не история живущего в нем человека, важна мифологема величия, а не десятки миллионов загубленных жизней. Голоса, пытающиеся изменить ситуацию, есть, но их мало. "Страной неубывающей лжи", называет Россию русский историк Афанасьев. И одной из наибольших опасностей сегодняшней России, застывшей в неизменной мессианской парадигме, ученый считает именно эту неспособность осмыслить историю в конкретных исторических и этических терминах современности, а тем самым и ответить на вызовы времени [45].
И, наконец, события последнего периода. "Геополитическое потрясение" Помаранчевой революции в Украине осенью 2004 г. вновь повернуло эти три культуры к изначальному выбору: человек или государство, личность или система, Европа или Евразия. И, наконец, демократия или неототалитаризм - последняя по времени оппозиция из уже известного ряда. Россия - теперь уже "либеральная империя", чтобы быть в ногу с современной терминологией, - практически свернула демократические институты и создает квазитоталитарную систему. В плане геополитическом русское руководство возрождает Евразию - как на уровне провозглашенной государственной доктрины, так и на уровне гораздо менее заметной, но не менее опасной пролиферации разного рода "евразийских" движений в панроссийском и антиевропейском, антиамериканском - и неизбежно в этом контексте антисемитском - ключе [46]. А Польша выбрала окончательно европейский путь, поддерживая Украину в ее европейском выборе [47]. Сама же Украина сделала шаг решительный в сторону Европы, вызвав тем самым кризис вышеупомянутой евразийской доктрины: уже несколько лет назад З. Бжезинский предупредил, что построить "Евразийскую империю" без Украины - невозможно [48]. Данная ситуация влияет не только на равновесие региона, но играет все более важную роль в евроатлантическом масштабе. Самый последовательный "адвокат" Украины в ЕС, Польша, вместе с другими странами Центрально-Восточной Европы, последовательно защищая приоритеты демократических принципов, начинают изменять стратегию как европейской, так и американской политики, создавая совсем иную карту альянсов и контрпозиций.
В период выборов западная пресса неоднократно писала о разделении Украины на "украинскую" и "русскую". Глубочайшая ошибка - от незнания реалий Украины. На Киевском "Майдане" - Площади Независимости, ставшей сценой Помаранчевой Революции, - среди сотен тысяч манифестантов были не только украинцы: были также русские и евреи, поляки и татары, белорусы и грузины. Были жители западноукраинских городов и жители Донецка и Симферополя, Харькова и Одессы. Зачастую их языком общения был русский, - и таким образом русский язык становился языком демократии и взаимопонимания. В дни, когда прежняя власть была готова спровоцировать "силовой вариант", и люди на Майдане ежеминутно рисковали жизнью, на сайте "Обозревателя" (; 25.11.2004) появилось письмо, подписанное именем и фамилией, с уточнением: "гражданка Украины". Вот несколько слов из этого письма:
"В УКРАИНЕ НЕТ ЗАПАДА И ВОСТОКА!
Хочу обратиться к тем фальсификаторам от власти, которые утверждают, что Украина разделилась на восток и запад, на украиноязычных и русскоязычных.
Выйдите на Майдан и послушайте, на каком языке скандируют полмиллиона митингующих, - чаще на русском, на каком языке митингующие говорят между собой, - больше на русском. Это то обстоятельство, которое спасает честь русского языка и его носителей в глазах порядочных людей всего мира. Это то, что компенсирует тот урон, который наносит репутации всего русского Путин и официальная Россия. Те русскоговорящие граждане Украины, которые митингуют на Майдане в Киеве и в других городах, спасают сейчас честь и достоинство русского языка".
Это и есть в самом настоящем смысле "vox populi", "глас народа": свидетельство того, что Украина разделилась не на страну "украиноязычную" и "русскоязычную", а на Украину уже "европейскую" и еще "советскую". Географическая карта этой Украины очень сложна, потому что она отображает трагическую историю этой страны и "социальную инженерию", которая здесь практиковалась столетиями. "Советская Украина", действительно, разговаривает на одном языке - на "русско-советском", и говорящие на нем отчуждены от мира, как, впрочем, и мир отчужден от них. А в "европейской Украине" можна говорить на разных языках - и люди понимают друг друга без перевода. Потому что эта Украина - результат продуктивного поликультурного синтеза, наследница многовековой культуры диалога, - культуры, как нельзя более актуальной в сегодняшнем мире.
Поэтому от того, как будет сегодня - и будет ли - решен спор между "польской идеей" и "русской идеей", многое зависит в будущем Европы. А "арбитром" будет Украина. В фокусе проблемы остается все тот же разговор об "Ином". После войны Гедройц имел мужество сказать: "Львов останется украинским, Вильнюс - литовским, а полякам предстоит научиться решать свои проблемы в общем европейском доме". После Помаранчевой революции Жириновский сказал: "Нет никакой Украины. Киев - это русский город, Днепр - русская река, и в Киеве, как и в Минске, должно сидеть по русскому губернатору".
В те же самые драматичные дни выборов прозвучал еще один голос - голос еврея Иосифа Зисельса, исполнительного вице-президента Конгресса национальных общин Украины, а также - диссидента и узника совести в 60-70-е годы. Это был призыв к людям всех национальностей Украины почувствовать себя гражданами этой страны, защитить ее достоинство и ее свободу. "Если не сейчас, то когда?" - звучал вопрос автора на страницах журнала "Єгупець" ("Дух і літера", № 14, 2004), издаваемого Институтом Юдаики при Киево-Могилянской академии, возрожденной после обретения Украиной независимости в 1991 г. И звучал этот вопрос, когда исход выборов был неизвестен и степень риска - огромна. Зисельс протянул руку всем без исключения национальностям, - с предложением помощи в возрождении национальной идентичности, именно потому, что "мы все, представители национальных меньшинств, хорошо знаем, что такое ассимиляция", бывшая формой уничтожения конкретных народов во имя создания абстрактного "единого советского народа". Зисельс обращается к русским: "(...) мы готовы вам помочь с тем, чтобы и вы обрели свои национальные корни, чтобы и вы обрели у себя в душе тот стержень, на который опирается все цивилизованное человечество, те основы нравственности человеческой, которые сегодня управляют цивилизованным миром (...). Если нам удастся отстоять свое человеческое достоинство, свое национальное достоинство, свое достоинство граждан Украины, то это будет означать, что и Россия рано или поздно сможет последовать за нами". Зисельс также обращается к евреям, напоминая своим соотечественникам: "И то, что сегодня в Украине межнациональный мир, мы обязаны одному из значительных факторов нашей истории - тому, что в 60-70-е годы существовало очень тесное взаимодействие между украинским, литовским, крымско-татарским и еврейским национально-демократическими движениями. Давайте не забывать об этом, давайте помнить, что мы всегда были вместе с лучшими представителями украинского народа, давайте и сегодня вместе будем отстаивать лучшее будущее для себя и для своих детей. Раз мы связали свою судьбу с Украиной, значит мы должны разделить с нею те тяготы, которые выпали на ее долю, на долю ее народа". И последний абзац, который говорит, в сущности, то, что этическое измерение - вне времени, потому что оно - в душах людских: "В завершение хочу напомнить слова одного из наших мудрецов, произнесенные две тысячи лет назад, слова Гилеля Старшего: "Если не я за себя, то кто за меня, но если я только для себя, то зачем я, и если не сейчас, то когда?". Я думаю, что сегодня эти слова относятся ко всем нам - гражданам Украины".
В одной киевской церкви Московского Патриархата на входе красуется эмблематичная надпись: "Иноверцам вход воспрещен". Во время Помаранчевой революции на Майдане Независимости ксендз, раввин и буддийский монах вместе молились о мире. И среди сотен тысяч манифестантов священники читали "Отче наш" на церковнославянском, украинском, польском, русском, английском и латинском языках.
Прав Хантингтон. Да, Украина - это цезура между двух миров. Но, в значительной мере благодаря происшедшим в Украине тектоническим сдвигам, в России также формируется совсем иное мышление - мышление демократическое. Носитель этого нового сознания - молодежь. Пока идеолог неоевразийства и геополитический консультант Путина - Александр Дугин - пытается воспитать молодежь в духе "метафизики опричнины", различные молодежные организации объединяются в "Студенческое сопротивление" "свободных людей в несвободной стране". Одна из этих организаций - "Идущие без Путина" - провозглашает: "Мы говорим НЕТ авторитарному государству! Мы говорим ДА свободной и независимой России!" ( www.noputin.com ).
И вдруг среди актуальных манифестов и призывов неожиданно возникает старый польский лозунг: "За вашу и нашу свободу!". И звучит он на "Питерском Майдане", - так называлась одна из акций протеста по аналогии с Майданом киевским.
Свобода "Я" невозможна без свободы "Иного". Поэтому, если Украине удастся реализовать до конца свой "республиканский" в ХУІІ-м, а сегодня - "просто" демократический проект, это будет значить, что в системе координат православной славянской культуры демократия может быть построена. Это, в сущности, грандиозный эксперимент и - вызов Человека монолитной Системе. Если это действительно станет реальным, то завтра и в самой Украине и в России удастся, наконец, прекратить удушливую инерцию "возвращающейся истории". А это необходимо, как писал Деррида, для того, чтобы спасти "честь разума".
Примечания:
© O.Pachlowska
|
TSQ 34
Toronto Slavic Annual 2003
Arkadii Shteinvberg. The second way
Roman Timenchik. Anna Akhmatova in 60s
Le Studio Franco-Russe
back
