АЛЕКСАНДР ФЕЛЬДБЕРГ
НЕСКОЛЬКО МОТИВОВ
"ПОЭТИЧЕСКОЙ АВТОБИОГРАФИИ"
А. П. СУМАРОКОВА
В обстановке многочисленных литературных полемик, "критик" и "поэтических состязаний" середины XVIII в. особое значение для писателя приобретало создание собственной литературной репутации. В этом смысле особый интерес представляет обращение писателя к теме собственного творчества, собственной литературной биографии.
В письмах, статьях и в поэзии Сумарокова встречается множество обращений к теме собственного творчества. Такие обращения часто связаны с одними и теми же повторяющимися мотивами. Совокупность данных мотивов составляет своеобразную "поэтическую автобиографию", которая является авторской интерпретацией реальной творческой биографии. Функция отдельного мотива "поэтической автобиографии" Сумарокова - утвердить определенную черту литературной репутации автора, ибо несмотря на "мифологическое" происхождение основных образов (напр.: Музы, Парнас, Ипокрена), сами мотивы, конечно же, рассчитаны на рецепцию на уровне реальной литературной биографии автора.
1. "Путь на Парнас"
Сумарокову не раз приходилось выслушивать упреки в подражательности, поэтому одной из самых важных задач его "поэтической автобиографии" стало, естественно, утверждение самостоятельности и оригинальности собственного творчества. Так появляется мотив Автора, в одиночку пробирающегося на Парнас через дремучий лес. Ср. в статье "К несмысленным рифмотворцам", опубликованной в декабрьском номере "Трудолюбивой пчелы" (1759):
"Я будто сквозь дремучий лес, сокрывающий от очей моих жилище муз, без проводника проходил, и хотя я много должен Расину, но его увидел я уже тогда, как вышел из сего леса, и когда уже Парнасская гора предъявилася взору моему <здесь и далее курсив наш. - А. Ф.>"1. Тот же мотив находим в элегии "Страдай, прискорбный дух, терзайся, грудь моя... " (1768):
Без провождения я к музам пробивался,
И сквозь дремучий лес к Парнасу прорывался2.
2. "Храм Мельпомены"
Если самостоятельность и оригинальность творчества Сумарокова оспаривалась многими, то его первенство в области театра и трагедии признавалось практически всеми современниками. Еще в 1753 г. Елагин, обращаясь к Сумарокову, писал:
Ты, которого природа
К просвещению народа
Для стихов произвела,
И в прекрасные чертоги,
Где живут Парнасски боги
Мельпомена привела!3
Сам Сумароков не раз обращался к Мельпомене в своих "театральных" элегиях, ср.:
Пролей со мной поток, о Мельпомена, слезный,
Восплачь и возрыдай и растрепли власы!
Мой весь мятется дух, тоска меня терзает,
Пегасов предо мной источник замерзает.
Расинов я театр явил, о Россы, вам,
Богиня, а тебе поставил пышный храм... 4
"Храм Мельпомены" становится устойчивым образом при описании творчества Сумарокова его современниками. Ср. в "Разговоре в царстве мертвых Ломоносова с Сумароковым" Дружерукова:
Сумароков <...>
Явив все таинства, которы льзя явити,
Чтоб Мельпомены храм в России утвердити,
Какое заслужил почтение себе?5
Своеобразное сочетание этих двух мотивов из "поэтической автобиографии" Сумарокова ("Путь на Парнас" и "Храм Мельпомены") находим в "Похвальном Слове Александру Петровичу Сумарокову" Дмитревского: "Сумароков без робости ищет храма Мельпомены, но увы! Он окружен диким, густым, непроходимым лесом, исполненным колючего терния, сквозь который ни един Россиянин никогда не проходил, и многие разнородные стихотворцы поранены быв острыми терновыми иглами, со стыдом возвращались. Трудность сия не устрашает нашего Ироя; вооружась мечом остроумия, приняв от сердца своего нить Ариадны, просекает сквозь непроходимые дебри новый и надежный для себя путь, ведущий прямо к вратам храма. Мельпомена с радостию и удивлением встречает Российского Пиита, увенчивает его венцом славы и Адамантовым пером врезывает имя Сумарокова на алтаре своем между славнейшими пиитами... "6
В приведенном отрывке мотивы "поэтической автобиографии" Сумарокова выстроены его адептом в единый сюжет, описывающий творческий путь Автора. Попытка отразить свою творческую биографию в одном произведении предпринималась и самим Сумароковым. Мы имеем в виду уже упоминавшуюся нами выше элегию "Страдай, прискорбный дух, терзайся, грудь моя... " (1768), которую можно назвать центральным произведением его "поэтической автобиографии". Лирический сюжет строится здесь на основе уже знакомого нам мотива "путь на Парнас" и развивается через описание знакомства лирического героя с музами, давая, таким образом, богатые возможности для интерпретации текста на уровне реальной творческой биографии автора7.
Здесь нам хотелось бы обратить внимание на одну деталь. Построение текста элегии во многом напоминает построение монолога в трагедиях Сумарокова. Лирический герой элегии описывает свое безмятежное прошлое, когда он "спокойствием души одним себе ласкал", пока, наконец, не решился отправиться на Парнас:
Несчастен был тот день, несчастнейша минута,
Когда по строгости и гневу рока люта,
Польстив утехою и славою себе,
Ногою первый раз коснулся я тебе (т.е. Парнаса. - А. Ф.; ПСВС. IX, 74).
Оппозиция счастливого прошлого и трагичного настоящего характерна для трагедии Сумарокова, причем, как и в рассматриваемой нами элегии, собственно трагическое
время начинается еще как бы в "прошлом", однако в строго определенный момент (в трагедии это обычно момент зарождения страсти в душе героя):
Ростислав
В несчастный день я стал тобой воспламенен,
От красоты твоей весь разум мой смятен!
("Семира" /II. З/)8;
Синав
Я страсть любовную, но вредну мне и люту,
Конечно, получил в несчастнейшу минуту.
("Синав и Трувор" /V. 4/).
При этом данная оппозиция носит в трагедии опосредованный характер, другими словами, она существует в сознании героя, который, реагируя на происходящее, заново оценивает свое прошлое и настоящее:
Артистона
Когда еще не так мой близко рок казался,
Мой дух, мой томный дух грустил и утешался
<...>
А днесь лишь на одни тоски мои гляжу,
Что к совершению напастей прихожу.
("Артистона" /II. 3/);
Подобную же переоценку осуществляет и лирический герой данной элегии:
Эдемским звал его я светлым вертоградом,
А днесь тебя зову, Парнас, я мрачным адом (ПСВС. IX, 74).
Далее идет типичное описание трагедийного локуса, где все враждебно герою, на всем лежит отпечаток его страданий:
О, бедоносная, противная гора,
Подпора моея немилосердной части,
Источник и вина всея моей напасти,
Плачевный вид очам и сердцу моему,
Нанесший горести бесчисленны ему! (ПСВС. IX, 74).
Ср.:
Синав
О бедоносный град! Противные брега!
Как мы, пришед сюда, осталися со славой,
Кто чаял то, что вы наполнены отравой!
("Синав и Трувор" /II. 4/);
Оснельда
О дом отцев моих! О вы, противны стены,
Которыми пришлец сей город оградил!
Земля, в которой Кий кровавы токи лил!
Места, толь много раз слезами орошенны...
("Хорев" /I. 2/).
Итак, безмятежный в прошлом лирический герой оказывается в трагедийном времени и трагедийном пространстве. Далее ситуация описывается также с помощью чисто трагедийного кода: несчастный любовник пытается заколоться кинжалом:
Ко Мельпомене я впоследок обратился
И, взяв у ней кинжал, к теятру я пустился.
И, музу лучшую, к несчастью, полюбя,
Я сей, увы! я сей кинжал вонзу в себя. . . (ПСВС. IX, 74).
Это место отсылает нас к еще одному мотиву "поэтической автобиографии" Сумарокова, который можно было бы назвать "расставанием с возлюбленной Мельпоменой". И если "создание храма Мельпомены" есть утверждение собственного первенства в области театра и трагедии, то данный мотив связан с театральными конфликтами Сумарокова и его знаменитыми "отречениями" от театра и литературы. Более подробное рассмотрение данного мотива в контексте "поэтической автобиографии" Сумарокова может, на наш взгляд, помочь интерпретировать описанную выше трагическую ситуацию на уровне его реальной творческой биографии.
Впервые этот мотив встречается в статье "О копиистах", опубликованной в декабрьском номере "Трудолюбивой Пчелы". "Мерзкие подьячие", обосновавшиеся на Парнасе, разлучают Автора с его возлюбленной Мельпоменой: "Думал ли я когда, восшед на Геликон и услаждаяся потоками Ипокрены, что я еще увижу сии твари <подьячих. - А. Ф.>, которые мне толикое подают омерзение, и что они востревожат мое спокойство, и от тебя, возлюбленная Мельпомена, на веки меня отторгнут... " (ПСВС. VI, 391). Статья была гневной реакцией Сумарокова на распоряжение главы Придворной конторы гофмаршала К. Е. Сиверса, запретившего носить шпаги копиистам, служившим при российском театре. Это, впрочем, был лишь один эпизод из тянувшегося около двух с половиной лет (вплоть до увольнения Сумарокова от театра в июне 1761 г.) конфликта с Сиверсом, против которого был направлен целый ряд злых сатирических статей Сумарокова9.
Статья "О копиистах" также откровенно направлена против Сиверса, который выведен в ней клопом, ввернувшимся под одежду Мельпомены и испускающим мерзкий запах. Заканчивается статья демонстративным отказом от театральной деятельности: "Мельпомена, устремившися от пакостного освободиться запаха, не отменила своего определения, а я, Аполлоном и всем Парнасом клялся ей, что доколе ея определение не отменится, я больше ничего Драматического писать не стану, и слова своего не отменю" (ПСВС. VI, 391). Описание "отречения от литературы" как вынужденной разлуки Автора с музами находим и в известном стихотворении "Расставание с музами", завершавшем тот же декабрьский номер "Трудолюбивой Пчелы":
С Парнасса нисхожу, схожу противу воли
Во время пущего я жара моего,
И не взойду по смерть я больше на него -
Судьба моей то доли.
Прощайте, музы, навсегда!
Я более писать не буду никогда (ПСВС. IX, 185).
Та же модель использована и в рассматриваемой нами элегии: трагическая любовь к Мельпомене приводит лирического героя к мыслям о самоубийстве, которые сменяет декларативный отказ от драматического творчества и от литературы в целом:
Не буду драм писать, не буду притчей плесть,
И на Парнасе мне противно все, что есть (ПСВС. IX, 75).
Все это позволяет сделать предположение, что за мотивом "разлуки с возлюбленной Мельпоменой", разработанным в духе трагедийной ситуации, стоит, как и в 1759 г., реальный театральный конфликт с участием Сумарокова, результатом которого стало очередное "отречение от литературы". В изданных П. Н. Берковым с интервалом в четыре года (в 1953 и 1957 гг.) "Стихотворениях" и "Избранных произведениях" Сумарокова комментируется лишь конфликт Сумарокова с Сиверсом (1759 - 61), тогда как сама элегия датируется 1768 г.10 Действительно, строки "Когда лишился я прекрасной Мельпомены / И стихотворства стал искати перемены" явно относятся к прошлому и могут связываться с увольнением Сумарокова от театра. Однако, во-первых, трудно представить себе, что гневное отречение Сумарокова от литературы связано с событиями семилетней давности. Во-вторых, как мы уже пытались показать выше, трагическая ситуация, в которую попадает лирический герой, связана с настоящим и противопоставлена его безмятежному и счастливому прошлому. Наконец, строки:
И, музу лучшую к несчастью полюбя,
Я сей, увы! я сей кинжал вонзу в себя!
И окончаю жизнь я прежнею забавой,
Довольствуясь одной предбудущею славой (ПСВС. К, 74 - 75),
прямо указывают, что любовь к Мельпомене, счастливая в прошлом ("прежняя забава"), теперь несет смерть лирическому герою. Иначе говоря, обращение к жанру трагедии, всегда приносившему Автору славу, связано теперь с каким-то столкновением, конфликтом (ср. также из финала элегии: "И пусть мои стихи презренье мне несут, / И музы кровь мою, как фурии, сосут... "11).
Как известно, Сумароков частично сдержал свое обещание 1759 г. "не писать ничего драматического" и не обращался к жанру трагедии вплоть до 1768 г., т.е. года написания элегии "Страдай, прискорбный дух... ". Все это, на наш взгляд, позволяет сделать предположение, что поводом для написания этого текста мог послужить театральный конфликт, связанный с первым обращением Сумарокова к жанру трагедии после девятилетнего перерыва. Мы имеем в виду ссору с Елагиным, в ту пору (с июня 1768 г.) - директором придворного театра. Получив от Сумарокова рукописи его новых пьес (трагедии "Вышеслав" и двух комедий) и ознакомившись с ними, Елагин отослал их автору обратно, конкретно указав стихи, которые, по его мнению, необходимо было исправить как "весьма нежному слуху противные". Вся история и гневная реакция на нее Сумарокова известны нам по письму Елагина к Сумарокову, а также по письмам последнего к Екатерине, относящимся к августу 1768 г.12 К тому же времени относится и письмо Сумарокова к Козицкому, в котором он молит "о скором решении", не то "совсем поздно будет, а Елагин одержит верх"13. Здесь же содержится и связанное с этим конфликтом "отречение от литературы": "А я наконец рассудил, избавляяся докучать моими сочинениями, ради моего спокоиства впредь ничего не делать на Парнасе; ибо более славно молчать и быти мне в праздности, нежели сочинять и после утруждать двор челобитными..."14. Справедливости ради отметим, что "утруждать двор челобитными" Сумароков совсем не стеснялся, и каждый его театральный конфликт сопровождался прошениями "на высочайшее имя". В письме тому же Козицкому от 14 августа 1768 г. он пишет, что "непременно хочет просить на Елагина". Во время конфликта, связанного со скандальной постановкой "Синава и Трувора" в Москве в 1770 г., он неоднократно жалуется Екатерине на своего обидчика графа П. С. Салтыкова15. В одно из писем поэт вкладывает элегию "Все меры превзошла теперь моя досада... ", являющуюся образцом своего рода "поэтической челобитной", в которой он обращается с мольбами о помощи и защите не только к Екатерине, но и к покойной императрице Елизавете Петровне16.
Что касается упоминавшегося уже конфликта с Сиверсом, то помимо неоднократных жалоб на него в письмах к Шувалову17, Сумароков сочинил еще и "Челобитную Российской Мельпомены к Российской Палладе" (см.: ПСВС, IX, 316 - 319), направленную против все того же Сиверса и адресованную, конечно же, непосредственно Елизавете.
Можно сказать, что каждый раз сюжет о "разлуке с Мельпоменой" (включенный в состав сатирической статьи, представленный в виде трагической ситуации или "поэтической челобитной") использовался Сумароковым для представления на "монарший суд" очередного театрального конфликта. Что касается "отречений от литературы", то они использовались здесь как своеобразная угроза, подобно тому, как герой трагедии Сумарокова угрожает заколоться, если не выполнят его требования18. Разница, правда, состоит в том, что трагический герой мог позволить себе подобный "шантаж" только в сцене с персонажем, который был в него влюблен. В реальной жизни, однако, угрозы Сумарокова покончить с литературой не производили особого впечатления ни на Елизавету, ни на Екатерину, а потому в конфликтах своих по театру он терпел поражение за поражением, а его обидчики оставались безнаказанными.
В этом смысле любопытно, что за очередным "расставанием с Мельпоменой" у Сумарокова часто следовал период активного интереса к сатире. Через год после своего
увольнения от театра, в июле 1762 г., он издал сразу две книги своих "Притч"19, а в начале 70-х, после конфликта с Салтыковым, обратился к жанру поэтической сатиры. В одной из них, "Пиит и друг его" (1774), поэт прямо говорит о том, что теперь его мысли занимает вовсе не Мельпомена:
Д. Во упражнении расхаживая здесь,
Вперил, конечно, ты в трагедию ум весь;
В очах, во всем лице теперь твоем премена,
И ясно, что в сей час с тобою Мельпомена.
П. Обманывался, любезный друг, внемли!
Я так далек от ней, как небо от земли.
<...>
хочу писать сатиры;
Мой разум весь туда стремительно течет (ПСВС, VII, 347).
В том же 1774 г. в статье "Мнение во сновидении о французских трагедиях" Сумароков в последний раз с горечью вспоминает свою "возлюбленную": "Разные обстоятельства отвратили меня вечно от Театра. Легче мне расстаться с Талиею, нежели с прелюбезною моею Мельпоменою, но я ныне о ней редко думаю; не для того, что она мне противна, но что очень мила: а о той любовнице, которая мила паче жизни, по разлучении воспоминати мучительно" (ПСВС, IV, 327). На этот раз это было действительно прощание навсегда. Статья стала последним обращением Сумарокова к жанру трагедии.
ПРИМЕЧАНИЯ
© A. Fel'dberg
|
TSQ 34
Toronto Slavic Annual 2003
Arkadii Shteinvberg. The second way
Roman Timenchik. Anna Akhmatova in 60s
Le Studio Franco-Russe
back
