КИРИЛЛ ОСПОВАТ

QUISQUIS PINDARUM STUDET AEMULARI:
ЗАМЕТКИ О "ЛИТЕРАТУРНОМ НАПРАВЛЕНИИ" ЛОМОНОСОВА

При анализе эстетических установок Ломоносова вообще и, в частности, при обсуждении популярного с некоторого времени вопроса о его "литературном направлении" (термин П. Н. Беркова) необходимо остановиться на той принципиальной для поэтики классицизма категории "образцовости", которая, как кажется, в значительной степени определила механизм литературного мышления Ломоносова. Если в постклассическую эпоху поэтика художественного произведения соотносилась с отвлеченным эстетическим идеалом, каждый раз постигаемым заново, то в классицизме (по крайней мере теоретически) место этого идеала занимает набор образцовых, как бы заведомо совершенных, сочинений и авторов¹. Понятным образом эта система репутаций, четко закреплявшая за каждым из таких авторов определенные свойства ("сладостность" Овидия, "глумливость" Мольера), сообщала стилистическим характеристикам будущих подражаний отчетливый аксиологический потенциал. На русском материале наиболее четко этот механизм работает в оде и в эпопее - жанрах высокого стиля.

Классицистическая теория оды была перенесена на русскую почву сравнительно рано; манифестом ее стало "Рассуждение об оде вообще" (1734) В. К. Тредиаковского, основывавшееся на "Discours sur l'ode" Буало (см.: Алексеева 1996, Живов 1996). "Образцовым" одописцем Буало называет Пиндара², с которым он прежде всего ассоциирует объективно понятые признаки его поэтического стиля: "<...> les beautés de ce poète sont extrêmement renfermées dans sa langue"; и далее: "le poète <...> rompt quelquefois de dessein formé la suite de son discours; et afin de mieux entrer dans la raison, sort, s'il faut ainsi parler, de la raison même, évitant avec grand soin cet ordre méthodique et ces exactes liaisons de sens qui éteraient l'âme а la poésie lyrique" (Boileau 1969: 119). Эта характеристика, буквально переведенная Тредиаковским в "Рассуждении..." ("Они <Пиндар и Гораций> <...> перерывали с умысла последование своея речи, и, чтоб лучше войти в разум, выходили, буде позволено так сказать после Боало, из самого разума, удаляяся <...> от того порядка методичного, и исправного связания сенса, которой имел бы отнять <...> самую душу у лирическия поэзии" -Тредиаковский 1989, 537³), у него уже подчинена общей установке на "возвышенность" одического жанра, во французском трактате упоминаемой только вскользь ("le sublime des psaumes de David" - Boileau 1969: 119), но становящейся, по мнению Алексеевой, "может быть, самым важным свойством оды для Тредиаковского". Ср. в "Рассуждении...": читатель псалмов "увидит удивительное вознесение к высоте слогом возлетающее, каково Пиндар и Гораций имеет, и каково господин Боало Депро иметь приказывает" (Тредиаковский 1989: 539). Как замечает исследователь, в этом случае "ссылка на Буало ложная - у Буало <...> этого нет" (Алексеева 1996: 19). Мимоходом проведенная Буало синонимия стилистических "дерзновений" (hardiesses) и общей "возвышенности" поэтического текста, приобретает, таким образом, в русской теории оды определяющее значение и сообщает одической "громкости" ("пиндаризму"), в частности, и "высокому" стилю вообще явно мифогенный характер. Происходит это в результате буквального прочтения общетерминологической метафоры "высокости", которая сама по себе начинает организовывать все элементы поэтической речи. Наиболее очевидный пример подобного ее функционирования - знаменитая ломоносовская характеристика ямба, данная в "Письме о правилах российского стихотворства" (1739): "чистые ямбические стихи <...> поднимаяся тихо вверьх, материи <...> высоту и великолепие умножают" (VII, 15⁴).

Эта установка нечувствительно переносится и на поэтическую топику; так, фрагменты из Гомера, Вергилия и Овидия, которые Ломоносов приводит в письме к И. И. Шувалову от 16 октября 1753 г. в качестве примеров поэтической "высокопарности", отличаются не столько "пиндаризмом" стиля, сколько гиперболичностью образов (см.: Х, 491). Понятна в этой связи и функция описаний авторского восторга, изображаемого как "вознесение", "парение" (см.: Серман 1966: 133-134 и след.) и приобретающего поэтому отчетливо метапоэтический характер. Обусловлено это тем, что "парение", как и вообще одическая "высокость", экстраполируется за рамки объективных литературных установок и проецируется на воображаемую вертикаль литературной иерархии. Такая проекция в одической эстетике подкреплялась (если не генерировалась) тем истолкованием центрального образа четвертой оды второй книги Горация ("Quisquis Pindarum studet aemulari..."), которое дал Буало и буквально перевел Тредиаковский в "Рассуждении...": "Гораций дает довольно знать, что, ежели б он сам хотел взлететь на высоту Пиндарову, то бы думал он про себя, что необходимо на низ бы имел слететь" (Тредиаковский 1989: 540). В обоих случаях процитированный пассаж приводится как утешение на случай возможной поэтической неудачи, подтверждая таким образом соотнесенность метафорической оппозиции "верх - низ" с проблемой эстетической ценности художественного произведения и положения его автора на шкале литературных величин, его иерархического статуса.

Данный комплекс представлений в полной мере реализуется у Ломоносова. Так, желая доказать бездарность Сумарокова (и заимствуя образ из той же оды Горация), он пишет о нем в "Примечании" к своему письму И. И. Шувалову от 17 апреля 1760 г.: "Génie créateur: сколько ни жилился летать одами, выбирая из других российских сочинений слова и мысли и хотя их превысить, однако толь же счастлив был, как Икар" (IX, 635). В этой связи очевидно, что частые у Ломоносова описания авторского восторга, реализуя на уровне топики сам принцип "высокости", тем самым как бы манифестируют самооценку поэта, закрепляя за ним определенное место в литературной иерархии. Ср., например, в "Оде... на прибытие... Елизаветы Петровны... 1742 года":

Взлети превыше молний, муза,
Как Пиндар быстрый твой орел;
Гремящих арф ищи союза
И вверьх пари скоряе стрел...
Превысь Парнас высоким тоном... (85; VIII, 82)

Механизм этот функционирует и за рамками метапоэтических фрагментов ломоносовских од, сохраняясь в том числе и на уровне стилистических деклараций. "Высокий стиль" (в широком значении) закономерным образом оказывается признаком поэтического величия. Ср. в письме И. И. Шувалову от 16 октября 1753 г.: "<...> высоких мыслей наполнены все великие стихотворцы, так что из них можно собрать не одну великую книгу". Подобного рода корреляция между стилистическими и "иерархическими" характеристиками, привычная для Ломоносова и прослеживающаяся, в частности, в процитированных выше стихах, была отчасти задана уже Тредиаковским: "Они только <Пиндар и Гораций> одни умели писать так чудесно, когда <...> перерывали с умысла последование своея речи" (Тредиаковский 1989: 537). Очевидно, что и пресловутая ломоносовская "высокость" самим поэтом осознается (и конструируется) как знак "равновеликости" образцовым авторам: "Они <зоилы> стихи мои осуждают <...> для того, что они самых великих древних и новых стихотворцев высокопарныя мысли, похвальныя во все веки, и от всех народов почитаемыя унизить хотят <...> я весьма рад, что имею общую часть с толь великими людьми" (Х, 491).

Таким образом, сама по себе классицистическая теория оды генерирует миф о величии (образцовости) поэта, в полной мере реализовавшийся в сознании Ломоносова; думается, что именно этой многоплановостью организующих категорий одической эстетики и их мифогенным потенциалом обусловлено беспрецедентное для западноевропейской словесности абсолютное доминирование оды в системе ломоносовской поэзии. В этой связи уместным кажется остановиться на том механизме самосоотнесения с литературной традицией, который определил построение процитированных выше отрывков (стихотворного и прозаического) и других литературных деклараций Ломоносова. Традиция, как мы видели, осознается в них как череда "самых великих древних и новых стихотворцев"; следование ей и, в идеале, полное с ней слияние (ср. в только что приведенной строфе: "Гремящих арф ищи союза") есть важнейший залог высокого литературно-иерархического статуса. На практическом уровне эта концепция проявляется через сознательную "цитатность" литературной (поэтической и прозаической) речи Ломоносова. В качестве цитаты из "великих", как мы видели, он воспринимает гиперболы ("высокие мысли"); очевидный пример подобного цитирования являет знаменитая двадцать третья строфа "Оды... на день восшествия... Елисаветы Петровны 1747 г." ("Науки юношей питают..."), достаточно близко передающая отрывок из "Речи в защиту поэта Авла Лициния Архия" Цицерона.

Реализацией этого механизма на метабиографическом уровне становится почти не исследованная в научной литературе ода "Я знак бессмертия себе воздвигнул…", впервые появившаяся в составе "Риторики" (1748) и представляющая собой довольно точный перевод знаменитой тридцатой оды третьей книги Горация. Этому стихотворению Ломоносова традиционно приписывают исключительно "служебное назначение" (Алексеев 1987: 244; ср.: Пумпянский 1977), однако против такой его интерпретации свидетельствует отмеченный П. Н. Берковым известный "автобиографический смысл этого перевода" (Берков 1935: 1049), складывающийся, как указывает исследователь, из двух мотивов - "беззнатности рода" поэта и его роли преобразователя стихосложения. Оба эти мотива, соответствуя реальным фактам биографии Ломоносова, приобретают в его сознании несомненно мифологизированное значение. Ср. в письме И. И. Шувалову от 17 апреля 1760 г.: "<...> хочу искать способа и места, где бы чем реже, тем лучше видеть было персон высокородных, которые мне низкою моею породой попрекают, видя меня, как бельмо на глазе, хотя я своей чести достиг не слепым счастием, но данным мне от бога талантом, трудолюбием и терпением крайней бедности добровольно для учения" (Х, 539); и в "Росписи сочинениям и другим трудам советника Ломоносова" (1764): "Будучи еще в Германии, послал в Россию правила стихотворения, по которым и ныне все российские стихотворцы поступают с добрым успехом, и российская поэзия пришла в доброе состояние" (X, 399). Однако этими биографическими совпадениями далеко не исчерпывается значение ломоносовской оды. Подчеркнутая "синонимия" двух поэтических биографий мотивирует осуществляемую Ломоносовым проекцию основных тем "Памятника" на его собственную литературную деятельность. Эта проекция, поддерживаемая некоторыми лексическими перекличками между переводом с латыни и оригинальными стихотворениями поэта ("Я знак бессмертия себе воздвигнул <...> / Что бурный аквилон сотреть не может, / Ни множество веков, ни едка древность..." (255; VIII, 184); ср. в более ранней
"Оде... на день рождения... Елисаветы Петровны... 1746 года": "Парящей поэзъи ревность / Дела твои превознесет, / Ни гнев стихий, ни ветха древность / Похвал твоих не пресечет" - 114; VIII, 155), как бы сообщает Ломоносову тот высокий литературно-иерархический статус, на констатации которого построена ода Горация.

Горацианское утверждение собственного величия, таким образом, непосредственно интегрируется в общую систему ломоносовских автохарактеристик; цитаты из "Памятника", осознаваемого как своего рода парадигматический текст, определение поэзии par exellence, автоматически приобретают характер метапоэтических деклараций. Ср., например, в "Оде на прибытие... Елисаветы Петровны... 1742 года":

Красуйся, дух мой восхищенный,
И не завидуй тем творцам,
Что носят лавр похвал зеленый,
Доволен будь собою сам:
Твою усерднейшую ревность
Ни гнев стихий, ни мрачна древность
В забвении не могут скрыть... (96; VIII, 102)

Литературная продукция Ломоносова, таким образом, осмысляется как реализация определенной модели поэтического величия, конструируемой на основе базовых категорий классицистической эстетики.

ЛИТЕРАТУРА

Алексеев 1987 Алексеев М. П. Стихотворение Пушкина "Я памятник себе воздвиг" // Алексеев М. П. Пушкин и мировая литература. Л., 1987.

Алексеева 1996 Алексеева Н. Ю. "Рассуждение об оде вообще" В. К. Тредиаковского // XVIII век. Сб. 20. СПб., 1996.

Берков 1935 Берков П. Н. Ранние русские переводчики Горация // Изв. АН СССР. Отделение общественных наук. 1935. № 10.

Гуковский 1929 Гуковский Гр. О Русском Классицизме // Поэтика. Сб. V. Л., 1929.

Живов 1996 Живов В. М. Язык и культура в России XVIII века. М., 1996.

Николаев 1983 Николаев Н. И. О теоретическом наследии Л. В. Пумпянского // Контекст. 1982. М., 1983.

Пумпянский 1977 Пумпянский Л. Об оде А. Пушкина "Памятник" // Вопросы литературы. 1977. № 8.

Пумпянский 1983 Пумпянский Л. В. Ломоносов и немецкая школа разума // XVIII век. Сб. 14. Л., 1983.

Серман 1966 Серман И. З. Поэтический стиль Ломоносова. М.; Л., 1966.

ИСТОЧНИКИ

Буало 1985 Буало Н. Рассуждение об оде // Спор о древних и новых. М., 1985.

Тредиаковский 1963 Тредиаковский В. К. Избранные произведения. М.; Л., 1963.

Тредиаковский 1989 Vasilij Kirillovic Trediakovskij. Psalter 1753. Padeborn; Munchen; Wien; Zurich, 1989.

Boileau 1969 Boileau N. Discours sur l'ode // Boileau. Oeuvres. T. II. Garnier-Flammarion. Paris, 1969.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. В этой связи представляется не совсем убедительным тезис Г. А. Гуковского о том, что в отличие от переводов, где идея абсолютной ценности "принимала облик весьма конкретный", в оригинальной поэзии классицизма "понятие об идеальном творении принимало облик менее ограниченный <...> оно определялось общею концепцией данного жанра <...> и достижениями поэтов-предшественников" (Гуковский 1929: 21). Одним из доказательств первичности "образцовых" авторов в механизме литературного мышления классицизма и в его теоретических построениях может служить осуществленная в классицистической теории оды легализация "пиндарических" "неправильностей", восходящая еще к "Discours sur l'ode" (1693) Буало (ср.: Живов 1996: 249).
2. Именно к "Discours..." Буало и его "Оде на взятие Намюра" восходит, очевидно, интерпретация "пиндарического" стиля как "правильного" и "образцового". В этой связи отметим, что теоретическая работа Буало, имевшая, как указывает В. М. Живов (см.: Живов 1996: 251), изначально полемический характер, в XVIII в., хотя бы в силу его авторства, несомненно воспринималась как нормативная. Такое понимание отчасти было спровоцировано самим Буало, который, защищая одический стиль Пиндара, цитирует собственное "Поэтическое искусство", тем самым сообщая "более или менее необязательной реплике в споре древних и новых" (Алексеева 1996: 14) тот же статус "нормативной поэтики".
3. Курсив автора; далее во всех цитатах курсив наш.
4. Прозаические сочинения Ломоносова цитируются по изд.: Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений: В 11 т. М.; Л., 1950-1983. Тексты стихотворных произведений цитируются по кн.: Ломоносов М. В. Избранные произведения. Л., 1986 (с указанием соответствующего тома и страницы по академическому собранию). Ссылки на оба издания даются в тексте с указанием тома и страницы в первом случае и страницы во втором.

© K. Ospovat

back

top