РОМАН ВОЙТЕХОВИЧ
ДОПОЛНЕНИЯ К ИНТЕРПРЕТАЦИИ
СТИХОТВОРЕНИЯ О. МАНДЕЛЬШТАМА
"ДА, Я ЛЕЖУ В ЗЕМЛЕ, ГУБАМИ ШЕВЕЛЯ..."
1 Да, я лежу в земле, губами шевеля,
2 И то, что я скажу, заучит каждый школьник:
3 На Красной площади всего круглей земля
4 И скат ее твердеет добровольный.
5 На Красной площади земля всего круглей,
6 И скат ее нечаянно раздольный,
7 Откидываясь вниз до рисовых полей, -
8 Покуда на земле последний жив невольник.
Май, 19351
Среди фундаментальных исследований творчества Мандельштама одно из самых почетных мест занимает книга К. Ф. Тарановского "Несколько эссе о Мандельштаме"2. К сожалению, книга малодоступна и не переведена на русский язык. Это осложняет дальнейшую работу в предложенных автором направлениях. Поэтому, прежде чем перейдем к изложению своей интерпретации стихотворения Мандельштама, дадим лаконичный, но, по возможности, полный пересказ главы "Поэт в своей могиле" из эссе "Почва и судьба"3 (мы позволили себе некоторые изменения в порядке изложения отдельных наблюдений и пронумеровали части своего изложения для удобства ссылок).
1. В стихотворении О. Э. Мандельштама "Да, я лежу в земле, губами шевеля..." эхом отзываются строки А. С. Пушкина из "Я памятник себе воздвиг нерукотворный...". Оба стихотворения написаны в период травли поэтов, оба предсказывают грядущую национальную славу их создателей, наконец, оба они, в особенности манделыптамовское, связаны с "кладбищенской"
темой (определение M. П. Алексеева: "Само слово "памятник" вызывает прежде всего представление о надгробии"). Строки 1-2, 8 мандельштамовского стихотворения перефразируют отдельные строки пушкинского текста.
2. Существительное земля, возможно, - самое суггестивное в стихотворении. Оно повторяется четыре раза: дважды в именительном падеже, в функции подлежащего (строки 3 и 5) и дважды в предложном (местном), в функции обстоятельства места, выраженного наречием (строки 1 и 8). Строки 3 и 4 с вариациями повторяют две последующие (5 и 6), только эпитеты "ската" различаются ("добровольный" и "нечаянно раздольный"). Напротив, два обстоятельства места противопоставлены друг другу; резкий контраст между ними достигается столкновением двух предлогов: "В земле" и "НА земле".
Синтаксическая структура стихотворения не вполне ясна. Возможно, деепричастие "откидываясь" дистанционно управляется глаголом "твердеть", но оно может быть и несвязанным деепричастием, относящимся прямо к подлежащему ("скат"), как в стихотворении "Невыразимая печаль" (1909): "И тоненький бисквит ломая, тончайших пальцев белизна". Поскольку эллиптический синтаксис характерен для Мандельштама, предпочтительнее первое решение.
Рифменный рисунок стихотворения можно представить следующей схемой: аВ1аВ2сВ2сВ1. С одной стороны, все четные строки стихотворения связаны одной непрерывной рифмой, с другой, строки 2-8 и 4-6 связаны более тесно. Поэтому рифма "невольник" "вспоминает" свою пару из второй строки "школьник" и заставляет нас вспомнить весь текст первых двух строчек, делая еще более явным контраст обстоятельств "в земле" и "на земле". Повторяющиеся фразы "на Красной площади" и "и скат ее" связаны (семантически и синтаксически) с подлежащим "земля". "Земля" становится центральным образом всей поэмы.
3. Образ "шевелящихся губ" - любимая манделыдтамовская метафора процесса поэтического творчества. Он снова появляется в четверостишии, которое в "Воронежской тетради" следовало за исследуемым стихотворением. С образом "поэтических губ" у Мандельштама часто ассоциируется тема смерти, начиная со стихотворения 1920 г. "Я словно позабыл, что я хотел сказать...". В стихотворении "Холодок щекочет темя..." (1922) смерть рассматривается как расплата за поэзию. То же и в стихотворении "1 января 1924", предвосхищающем настроение Воронежских стихотворений. В стихотворении 1933 г. "Не искушай чужих наречий" этот мотив завершает монолог об искусстве поэзии, и через него осуществляется проекция на образ распятия ("И в наказанье за гордыню, неисправимый звуколюб, Получишь уксусную губку ты для изменнических губ").
4. Образ Красной площади в центральных строках стихотворения дается в метафорическом ключе. Красная площадь, действительно, имеет выпуклую поверхность, но гиперболическая превосходная степень "всего круглей" указывает на то, что это - метафора, парафраза известной идиомы "пуп земли" (Ср. в стихотворении Л. Мартынова "Красные ворота" (Новый мир, 1952. Вып. 6): "Земного шара Выпуклость тугая... С Красной площади еще гораздо четче Она Видна - Возвышенность земная!"). Месяцем раньше Мандельштам использовал образ Красной площади в стихотворении "Наушники, наушнички мои...". В последних двух строчках стихотворения бой кремлевскх курантов называется "языком пространства, сжатого до точки". Но если это так, то сам Кремль оказывается центром мира. Здесь мы снова (см. др. части эссе) сталкиваемся с поэтическим мифом "Москва - третий Рим".
5. "Москва - третий Рим", как и всякий миф, предрекающий человечеству светлое будущее, выполняет утешающую функцию, стремится поддержать в людях надежду. Почти все определения, относящиеся к парадигме "земля" - "Красная площадь" - "скат" имеют позитивную оценочность: "всего круглей", потому что оно входит во фразу, которая расшифровывается как "ось вселенной" (К. Ф. Тарановский апеллирует к английскому эквиваленту выражения "пуп земли"); прилагательные "добровольный" и "раздольный", потому что их общеязыковое значение связано с положительными коннотациями. Правда, наречие "нечаянно", которым характеризуется второе из них, может иметь негативный оттенок значения. Возможно, эпитет "нечаянно раздольный" указывает на то, что "отвердение" ската может стать неуправляемым. Но сам глагол "твердеть" использован с метафорическим значением "становиться все более решительным, стойким, непоколебимым", то есть в положительном смысле. Предлагается следующее прочтение: (1) "скат <Красной площади> твердеет, откидываясь до рисовых полей"; (2) "ее скат твердеет <и будет твердеть до тех пор>, покуда на земле последний жив невольник". Образ "рисовых полей" в предпоследней строчке - прозрачная метонимия Китая, который часто использовался в советской фразеологии как типичный пример "угнетения человека человеком", и, таким образом, закономерно соотносится с "невольником". Следовательно, отвердение ската Красной площади может быть истолковано как метафора его растущей решимости выполнить свою историческую миссию, косвенно заявленную в последней строчке стихотворения: освободить всех "невольников". Последняя строчка предвосхищает конец стихотворения "Обороняет сон свою донскую сонь", перекликающийся с "Интернационалом" и содержащий ономатопейю боя кремлевских курантов (эти мотивы связаны: в 30-е гг. за полночным боем курантов исполнялся "Интернационал"): "Рабу не быть рабом, рабе не быть рабой! И хор поет с часами рука об руку".
6. Позитивный образ земли резко противопоставлен негативному, "насильственная земля", из стихотворения, следовавшего в "Воронежской тетради" за разбираемым ("Лишив меня морей, разбега и разлета..."). Существительное "земля" само по себе нейтрально, и в обоих случаях определения ("всего круглей" и "насильственная") относят всю фразу либо к положительному, либо к отрицательному семантическому полю. Таким образом, второе стихотворение показывает оборотную сторону медали. Ранее, в "Стихах о русской поэзии" (1932), встречался у Мандельштама и отрицательный образ ската земли:
И угодливо-поката
Кажется земля пока,
И в сапожках мягких ката
Выступают облака.
7. Есть много общего в содержании стихотворений "На розвальнях, уложенных соломой" и "Да, я лежу в земле". Оба стихотворения говорят об исторической миссии России, с одной стороны, и о жестокости и жертвах истории, с другой. В первом стихотворении эта жертва - связанный царевич, во втором - сам поэт, похороненный заживо. Отношение Мандельштама к своему времени, периоду т.н. "культа личности", было резко негативным и нашло откровенное выражение в его поэзии и прозе. Тем не менее, стихотворение выражает надежду поэта на светлое будущее всего человечества. "Читателю в будущем поколении" и адресовал Мандельштам свое завещание из могилы. В этом также видно сходство со стихотворением Пушкина.
Если первые четыре части главы "Поэт в своей могиле" представляются нам исключительно убедительными, то аксиологический анализ в разделах 5 и 6 вызывает неудовлетворенность. Нельзя не возразить против приписывания позитивной оценки выражению "пуп земли" (в современном русском языке оно употребляется только в ироническом смысле). Едва ли также можно согласиться с общеязыковым ("словарным") толкованием оценочности слов вне системы поэтического языка данного поэта. Интерпретация эпитета "всего круглей" - яркий пример возможности двоякого толкования оценочности, но таким же амбивалентным может оказаться и толкование других выражений. Главным недостатком подхода исследователя к тексту является, на наш взгляд, негласное предположение, что текст или сегмент текста допускает только одно толкование, что колебания при интерпретации могут быть только у исследователя, а поэт в каждом конкретном случае желал сообщить нечто вполне определенное, что в "серьезном" стихотворении не может быть каламбурной двойственности. В результате получается, что большая часть образов стихотворения характеризуется положительной оценочностью, и только первые две строчки связываются с "кладбищенской" темой "Памятника" Пушкина. На основании этого делается окончательный вывод о том, что стихотворение говорит об исторической миссии России, с одной стороны, и о жертвах истории, с другой. Стремление к однозначному толкованию текста стало причиной того, что ученый не учел, на наш взгляд, всех аспектов влияния пушкинского и "околопушкинского" контекстов на формирование структуры произведения.
Прежде чем перейти к интерпретации, скажем несколько слов о самой структуре текста. Рифмы четных стихов образуют композицию, охватывающую все стихотворение, поэтому именно они задают наиболее общее членение на двустишия. Не только II и III, но и I и IV пары строк тематически сближаются. Центральные образуют нечто вроде текста в тексте по принципу зеркальной симметрии (АВВА). Зеркальную симметрию в композиции мандельштамовских текстов М. Ю. Лотман связывает с "выходом за пределы временной однонаправленности", рифменная структура в подобных текстах "образует не вектор, даже не цепь, а "систему", характеризующуюся скорее пространственными координатами, нежели темпоральными"4. Это определение хорошо соотносится с тезисом К. Ф. Тарановского о роли "земли" в системе образов произведения. Мы видим, что пространство текста разделено совершенно аналогично тому, как разделено пространство в той модели мира, которую предлагает нам разбираемое стихотворение. Действительно, "область" "Красной площади" отчетливо соотносится с центральными двустишиями, враждебное ей пространство "рисовых полей" (ассоциирующееся с "невольниками") - с последним и первым: сам заживо погребеный "автор" - тоже похоронен вопреки своей воле. Поскольку мы знаем, что речь идет об изгнании, то периферийные двустишия назовем "пространством изгнания". Сравнение "пространства изгнания" с "пространством Красной площади" обнаруживает, что в первом собраны все одушевленные "персонажи" текста - "я", "школьники", "невольники", тогда как во втором есть только "земля" и "скат" ее. Однако "скат" этот описывается как деятельное лицо, он "твердеет" (К. Ф. Тарановский отметил, что здесь мы имеем дело с метафорой неких ментальных процессов), и, к тому же, имеет свою волю. Последнее обстоятельство тем более знаменательно, что персонажи с "периферии" как бы воли не имеют.
Рассмотрим теперь внутритекстовые отношения в свете пушкинского подтекста. Наименьшие сомнения вызывает связь с пушкинским стихотворением I и IV двустиший. К. Ф. Тарановский соотнес их с первыми двумя строфами: строки 1-2 - с началом первой, строку 8 - с концом второй строфы стихотворения Пушкина. Нам представляется, что мотивом необъятных просторов Родины строка 7 связана с третьей строфой Пушкина (совпадают ритмически и словоформы "полей" - "степей", связанные и в плане лексической семантики, и в соотнесенности с юго-восточными провинциями империи). Все затронутые мотивы - (1) посмертной национальной славы, (2) ее временных и (3) пространственных границ - являлись центральными еще в "Exegi monumentum..." Горация. В стихотворении Мандельштама "не хватает" только изложения сущности заслуг автора (4) и обращения к музе (5). Таким образом, релевантными оказываются в первую очередь первые восемь строк, в которых, начиная еще с Ломоносова (у Горация - в первых девяти), и развивается мотив вечности славы поэта. В версии Пушкина первая пара строф легко выделяется благодаря большей независимости самой строфы (тексты Горация и Ломоносова вообще не разделены на строфы, Державин ввел перекрестную рифмовку и альтернацию клаузул, Пушкин сделал каждую строфу синтаксически независимой и укоротил последнюю строчку в ней на треть). Влияние ритмической инерции именно пушкинского текста проявляется у Мандельштама в том, что четвертая строчка "Да, я лежу в земле..." оказывается короче предшествующих: Я 6, 6, 6, 5 (за ней и шестая). С другой стороны, первая пара строф в "Я памятник себе воздвиг..." выделяется концептуально: если в остальном тексте залогом славы называется народная любовь, гражданские заслуги поэта, то здесь пуант в конце второй строфы подчеркивает зависимость славы от существования поэтов как особого сорта людей и поэзии как рода деятельности. С версией Пушкина стихотворение сближает и "дематериализация" идеи памятника: Пушкин отказался от характеристики прочности памятника (в этом состояло основание для сравнения "памятника" с металлами и египетскими пирамидами у Горация, Ломоносова и Державина, Пушкин сравнил свой "памятник" с "Александрийским столпом" по признаку "высоты", понимаемой скорее аксиологически, нежели физически); Мандельштам вообще не называет никакого знака, напоминающего о том, что он сделал. В памяти потомков должно остаться "то, что я скажу", само слово, обращенное к "каждому школьнику". Актуальность сообщения у Мандельштама подчеркивается тем, что торжественные слова первых двух строчек оказываются только предисловием к самому важному. В момент их прочтения слово еще не родилось, о нем говорится в будущем времени, и когда оно все-таки произносится, мы ощущаем свое присутствие при рождении слова.
Однако то, что произносится, вызывает недоумение. Гиперболизированная превосходная степень определения "земли" ("всего круглей"), с одной стороны, действительно, может намекать на возвышенность Красной площади (образ, знакомый нам, в том числе, и по живописи В. Кандинского5), но, с другой стороны, она относится не прямо к площади, а к земле, шарообразность которой не допускает сравнительных степеней6. Рожденное слово оказывается парадоксом. Далее характеристика тавтологически повторяется, что еще больше настораживает. В подобных случаях информация возрастает "сама собой" за счет автокоммуникации реципиента сообщения, - эффект, известный нам еще по "витию словес". Сама кольцевая композиция текста способствует "зацикленности" читателя на проникновении в смысл этого образа. Продуктивным в этом отношении оказывается сопоставление все с тем же восьмистишием Пушкина: функциональной парой "Красной площади" оказывается курсивно выделенный коротким стихом "Александрийский столп", ведущий свое "происхождение" от "царственных пирамид" Горация. Значит, все-таки, в стихотворении Мандельштама актуализируется сравнение по признаку высоты (то есть, "круглей всего" значит, действительно, "выше всего"), но на этот раз, как кажется, сравнение это - не в пользу поэта, он находится - "в земле", а "Красная площадь" объявляется самой высокой точкой на планете. Теперь "рисовые поля", связанные с простанством "невольников", раскрываются в новом свете: это заболоченные низины, противопоставленные "поднебесному" центру империи. "Китайские мотивы" актуализируются, но "Красная площадь" оказывается не только не антагонистична феодальному Китаю, но прямо проецируется на него, а также на все империи, начиная с эпохи Горация. Здесь мы находим объяснение мотиву отсутствия воли у "персонажей" периферии и наличия ее у "ската". К. Ф. Тарановский интерпретировал "скат" как "народ"; мы не исключаем такой интерпретации, но традиция "Exegi monumentum..." подсказывает нам другое прочтение: как правило, поэт сравнивает себя непосредственно с первым лицо государства (до Пушкина, правда, только чужого). Действительно, "скат" - единственное активное начало на территории "Красной площади", слова "скат" и "Сталин" сближаются паронимически, наконец, есть и прямая аллюзия на Сталина в отрывке, который К. Ф. Тарановский привел как пример инверсии образа ската земли из рассматриваемого стихотворения: "И в сапожках мягких ката Выступают облака". Слово "кат" (палач) анаграмматически тоже присутствует в "скате". "Красная площадь" явно приобретает коннотацию лобного места; в соединении с мотивом возвышенности, холма этот образ проецируется на Голгофу. Твердость и округлость "Красной площади" вызывают в памяти значение слова голгофа - "череп", "лысая голова". Мотив убийства поэта по-новому открывает нам парафразу в последней строчке стихотворения Мандельштама: "невольник" - свернутое определение, данное Лермонтовым Пушкину в стихотворении "Смерть поэта": "невольник чести". Следовательно, содержание слова, обращенного к "школьникам", это еще одна инвектива в адрес режима, еще одно стихотворение на тему "Смерть поэта". Но тогда пафос первых двух строчек представляется неоправданным (единственное, что может его убедительно мотивировать в данной ситуации - это скрытый намек на "божий суд", который "ждет"). Однако пушкинский контекст подсказывает и другое решение. Мы помним, что "высота" "нерукотворного памятника" - явление иного порядка, нежели высота "Александрийского столпа", что к зримой высоте она вообще не имеет отношения. В стихотворении Мандельштама не говорится о "памятнике", так что высоту (на этот раз - социального положения) "Красной площади" вообще сравнить не с чем, но Мандельштам показывает тем не менее, что это - ложная высота. "Подсказкой" здесь служит парадоксальная характеристика "земли" "на Красной площади" - "всего круглей". Если мы обратимся к первой редакции стихотворения, то эта парадоксальность станет еще более очевидной:
Там деготь прогудел, лазурью шевеля:
пусть шар земной положит в сетку школьник,
на Красной площади всего круглей земля,
Покуда на земле последний жив невольник.
"Шар земной" здесь прямо назван, и поскольку речь скорее всего идет о глобусе, то мысль о том, что последний может быть круглее в какой-то точке, кажется еще более абсурдной. Остается предположить прямо противоположное: "на Красной площади земля" ближе всего приближена к идеальной форме шара, в этой точке она наименее рельефна, поверхность ее здесь максимально сглажена, усреднена. Такой образ "Красной площади" ближе всего к образу "буддийской Москвы":
В год тридцать первый от рожденья века
Я возвратился, нет - читай: насильно
был возвращен в буддийскую Москву.
А перед тем я все-таки увидел
Библейской скатертью богатый Арарат...
В этом контексте деепричастный оборот "откидываясь вниз, до рисовых полей" может характеризовать уже не положение поэта-"невольника", а самого "ската"7. Высота положения поэта объясняется тем, что он владеет словом, а слово у Мандельштама неизбежно связывается с самим Предвечным Словом. В свете евангельских аллюзий образ заживо погребенного поэта из первой строчки, который пока еще только "шевелит губами", но вскоре "скажет" то, что дойдет до "каждого школьника", раскрывается как реминисценция из притчи Иисуса Христа о зерне: "Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода" (Иоанн 12, 24). Мотив этот, по-видимому, ассоциативно связывается с притчей о сеятеле: "Красная площадь" "твердеет" (умирает), там ничего не "прорастет", "прорастет" именно в воронежском "черноземе" . Так реализуется мотив последней строфы стихотворения Пушкина: "Веленью божию, о муза, будь послушна...". Поэт владеет словом, властитель - волей, но до тех пор, пока существует хоть один поэт, его слово всегда будет выше воли тирана. Стихотворение констатирует и другой парадокс: именно изгнание, ограничение внешней свободы раскрепощает, придает творческую силу и значительность голосу поэта, именно оно делает его "пророком". Предложенная нами трактовка стихотворения Мандельштама, на наш взгляд, не противоречит той, которую предложил К. Ф. Тарановский. Как показывает опыт рассмотрения данного текста, даже в рамках одной трактовки возможны контринтерпретации. Такое столкновение смыслов предусмотрено самим автором: мотив "ложной высоты" может быть раскрыт только тогда, когда высота эта заявлена в тексте, поэтому во второй редакции стихотворения нет упоминания о "шаре". Исследователи также часто излишне строго придерживаются тезиса о том, что "между шуточными и "серьезными" стихами" Мандельштам "проводил четкую грань", относя иронию к числу атрибутов именно шуточной поэзии. Между тем, встречаются стихи (например, "Холодок щекочет темя..."), в которых трагическая те, а излагается поэтом с иронией. В частности, в разбираемом тексте заключается, на наш взгляд, пародийное травестирование темы известной песни "Широка страна моя родная..." (в "до рисовых полей" явно слышится "до северных морей"). И это не случайно: нечто похожее мы находим в тексте Пушкина9. Но ирония - это только первый шаг на пути к главному смыслу.
ПРИМЕЧАНИЯ
© R. Vojtehovich
|
TSQ 34
Toronto Slavic Annual 2003
Arkadii Shteinvberg. The second way
Roman Timenchik. Anna Akhmatova in 60s
Le Studio Franco-Russe
back
