Николай Богомолов
ИЗ ОКОЛОАКМЕИСТИЧЕСКИХ РОССЫПЕЙ
"Заметки об акмеизме" Р.Д. Тименчика, во многом заложившие фундамент для истории "Цеха поэтов", самого акмеизма и так или иначе соприкасающихся с этим тем, к сожалению, давно уже не находят продолжения. Ни в коей мере не претендуя на соперничество, хотелось бы предложить несколько мелких заметок, которые могут оказаться небезынтересными в общем контексте разнообразных исследований, концентрирующихся вокруг некоторых пристрастий юбиляра.
1.Акмеизм в пятидесятые годы
Поздние воспоминания людей, близких в свое время к акмеизму, несомненно, заслуживают внимания, даже в тех случаях, когда заключают в себе изрядную долю вымысла.
Г. Адамович многократно рассказывал о своих взаимоотношениях с различными "Цехами поэтов", мэтрами акмеизма и т.п. Среди значительного количества известных материалов [1] не последнее место занимает уже довольно давно опубликованное его письмо к Ю.П. Терапиано, вносящее несколько поправок в статью последнего [2]. Однако ответное письмо Терапиано, скопированное автором и приложенное к автографу Адамовича, по неизвестным для нас причинам в той публикации использовано не было, а между тем оно представляет серьезный интерес для характеристики знаний об акмеизме, которыми обладали в пятидесятые и в начале шестидесятых годов эмигрантские знатоки предмета. Напомним, что Терапиано осуществил несколько публикаций из архива Гумилева [3], специально писал о нем, о других поэтах-акмеистах и об акмеизме вообще [4], т.е. не был посторонним в деле восстановления репутации оболганного в СССР течения. Тем не менее Г. Адамович в частном письме выразился кратко и недвусмысленно: "Терапиано об акмеистах не знает ровно ничего" [5]. Печатаемое далее письмо делает очевидным, что такое впечатление базировалось не только на опубликованных текстах Терапиано, но и на сведениях, почерпнутых отсюда.
Оно хранится: Beineke Rare Books and Manuscripts Library, Yale University, New Haven. Iurii Terapiano Collection. Gen MSS 301. Box 1. Folder 1.
13/IX-59.
Дорогой Георгий Викторович,
Благодарю Вас за поправки, касающиеся la petite histoire [6] "Цеха", которые я приму во внимание на будущее.
Вл. Нарбута я пропустил потому, что никак не мог вспомнить его фамилии [7].
Он ведь, хотя и "акмеист", но большого значения в литературе не имел.
Я не знал также, что Вы были и в первом "Цехе поэтов" [8].
В заметке от издательства "Одиночества и свободы" сказано о Вас: "Вскоре после революции он стал членом "Цеха поэтов" и в 1922 году, незадолго до отъезда из России, опубликован новый сборник стихов "Чистилище"".
Поэтому я думал, что Вы были членом только II-го "Ц<еха> поэтов".
История второго "Цеха" также мне была не ясна, в чем виноват отчасти Н. Оцуп.
В своей вступительной статье к "Избранному" Гумилева он пишет: -- "Он (Гумилев) предложил мне помочь ему воскресить "Цех поэтов" и быть с ним соредактором сборников "Цеха"".
Н. Оцуп не указывает точной даты восстановления "Ц<еха> поэтов", но можно понять, что это было между <19>19 и <19>21 годом.
Подсчитав, что с первой трети 1917 г. по апрель 1918 г. Гумилев находился за границей, я предположительно отнес восстановление "Ц<еха> П<оэтов>" к концу 1919 или к началу 1920 г.
О том, что "Ц<ех>" был восстановлен Вами и Георгием Ивановым в отсутствие Гумилева в 1917 или в начале 1918 г. я никогда раньше не слышал и полагал, что 2-й "Цех" был восстановлен самим Гумилевым значительно позже. <…>
2. Эпиграмма Ходасевича
Отношение В.Ф. Ходасевича к "Цеху поэтов", акмеизму и к Георгию Иванову хорошо известно. Об И.В. Одоевцевой он, кажется, практически не писал [9], хотя в письмах отзывался весьма нелестно. Так, 14 ноября 1928 г. он говорил о романе "Ангел смерти": "Выходят книги. Из них только о "Современниках" Алданова можно говорить (что я, кажется, и сделаю в "Возр<ождении>"). Прочее - было бы позорно, если б не было так ничтожно. Стишки Дона-Аминадо, мочеполовой роман Одоевцевой, творения Осоргина… Перед СССР стыдновато" [10], а через год - еще резче: "Делать вид, что Фохты и Одоевцевы - тоже русская литература, -- значит соблазнять младенцев, значит еще более этот уровень понижать. Дело, конечно, не в толстопузых адвокатах: пусть упиваются Одоевцевой. Дело в молодежи, которая соблазняется и снижается дрянною литературой, которой мы даем свою санкцию, -- ради чего?" [11].
Еще одну резкую характеристику супружеской пары находим в цикле из восьми эпиграмм, который предполагалось назвать "Подражания древним". Используя пушкинское заглавие, Ходасевич, однако, под "древними" понимал поэтов XVIII-XIX веков, цитируя в каждой эпиграмме какое-то общеизвестное произведение: "Вечернее размышление…" Ломоносова, "Фауст" Гете (через Пушкина, который использовал ту же строку в качестве эпиграфа), "Ты помнишь, что изрек…" Батюшкова, "В Академии наук…", "Все изменяется под нашим зодиаком…", "Демон", "Бахчисарайский фонтан" Пушкина, "Весеннюю грозу" Тютчева.
Пять эпиграмм из этих восьми были опубликованы Дж. Мальмстадом и Р. Хьюзом в первом томе "Собрания сочинений" Ходасевича, уместившись на одной странице [12], три же остальные в книгу не вошли, да и цикл остался не опознанным как единое целое. Мы публикуем еще одну.
Ряд эпиграмм в этом цикле содержит намеки на конкретные обстоятельства, которые и позволяют хотя бы приблизительно его датировать. Из числа опубликованных Мальмстадом и Хьюзом такие намеки мы обнаруживаем в первой, как раз и начинающейся гетевской цитатой:
Милюков: Gieb meine Jugend mir zuruck!
Могилевский: Верни мне деньги, о Зелюк!
Первоначально у нее планировались названия: "Ночь в редакции П<оследних> Н<овостей>", "Голоса в ночи", потом зачеркнутые. Появление ее почти наверняка связано с событиями, описанными Андреем Седых: "Слухи о Зелюке в общем правильны. Он обанкротился. Пассив достигает 2 миллионов. Не имея денег, он слишком развернул дело, купил на 800 тысяч машин, дал большой кредит заказчикам и попал в руки ростовщиков. Подвел он не "П<оледние> Н<овости>", а нашего администратора В.А. Могилевского, который наивно выдавал ему дружеские векселя, не проставляя на них суммы. Проставлял Зелюк. Проставлял так хорошо, что Могилевскому представили к оплате на 140.000 франков опротестованных векселей. Бедняге пришлось заложить свою дачу, занимать направо и налево. <...> Словом, Могилевский вывернулся. А что будет с Зелюком - не могу сказать. Он очень запутан" [13].
Эпиграмма "Ты помнишь, что изрек…" не могла быть написана ранее 1935 г., когда скончалась жена П.Н. Милюкова. Из трех ненапечатанных эпиграмм одна связана с деятельностью парижского Пушкинского комитета (Ходасевич принимал в нем участие в 1935 г.) [14], другая - с появлением (или работой) Б.К. Зайцева над повестью "Похождения Глеба" (первая часть появилась отдельной книгой в 1937 году). Мы же публикуем третью, в которой хронологических намеков нет, но вряд ли можно сомневаться, что она писалась приблизительно в то же время [15].
Сперва Ходасевич написал:
[Сказал Иванов, глядя в небо:
Ирина, право же, мила:]
Она, к<а>к ветреная Геба,
Кормя Зев<есова> орла,
Разок-другой и мне дала [16].
Потом, также карандашом, он начал новый вариант: "В начале мая, глядя в небо"; отказавшись от него, но не зачеркнув, написал иной вариант первого трехстишия, которое потом вычеркнут вместе с первоначальным вариантом первой строки:
Под шум грозы в начале мая
Иванов, <небо?> созерцая,
Сказал: Ирина так мила!
Наконец, последний вариант, также недоработанный и зачеркнутый, читается так:
Иванов! Если ты с Ириной
Был счастлив хоть бы миг единый, --
Скажи судьбе: "Не помню зла!"
За все благодарю я небо -
Она, как ветреная Геба,
[Кормя Зевесова орла,]
И мне немножечко дала.
3. Из суперкомментария к "Письмам о русской поэзии"
Рецензируя "Счастливый домик" Вл. Ходасевича, Гумилев написал: "Внимание читателя следует за поэтом легко, словно в плавном танце, то замирает, то скользит, углубляется, возносится по линиям, гармонично заканчивающимся и новым для каждого стихотворения. Поэт <...> пока только балетмейстер, но танцы, которым он учит, -- священные танцы" [17].
Уподобление стихов Ходасевича танцу было чрезвычайно проницательно, тем более, что практически ни в одном стихотворении рецензируемой книги танец или балет не упоминались [18]. Другое дело - более позднее время, уже после убийства Гумилева: в стихотворении 1922 года "Жизель" балет становится не только предметом описания, но и фоном для психологического конфликта стихотворения; в стихотворении "Перед зеркалом" (1924) об авторе будет сказано: "Разве мальчик, в Останкине летом / Танцевавший на дачных балах, -- / Это я <…>?", а в очерке "Младенчество" Ходасевич подробно поведает о своих детских впечатлениях от балета, о не исполнившемся желании стать танцовщиком и пр.
В дополнение к этому приведем также стихотворный текст [19], достоверно датировать который мы не можем, однако рискнем высказать предположение, что он мог писаться к 150-летию Большого театра, то есть в 1926 году. О том, что имеется в виду именно Большой театр, а не какой-либо иной, говорят упоминаемые в стихотворении имена, а юбилейным представляется не только антураж, но прежде всего - торжественный, почти одический строй. В какой-то степени неоконченное стихотворение напоминает знаменитое "Не ямбом ли четырехстопным…", напоминает не конкретными словами и оборотами речи, а соединением современности (впрочем, скорее - атмосферы Большого театра 1890-х годов) и прошлого. Не случайно "трубы, лиры" -- это перефразировка державинского "Чрез звуки лиры и трубы", "императорская порфира" также вероятнее всего служит сигналом давних времен.
Сам облик зрительного зала Большого театра - тот же, что и в "Младенчестве": "С благоговением и благодарностью вспоминаю его торжественное великолепие, его облачный и мифологический плафон, его пышную позолоту, алый бархат партера, пурпурный штоф занавесей в его ложах, величавую и строгую пустоту царской ложи <...> Мне до мелочей памятны полукруглые коридоры театра, отшлифованные ступени его каменных лестницы и совершенно особенный, неповторимый, немного приторный запах зрительного зала: он казался мне смесью шоколада, духов и сукна" [20]. В стихотворении же читаем:
Мертвым и живым…
И тяжкий труд преображать
Вы в ------------- сон учили / научили
(В сон ----------- научили)
О, низкий, низкий вам поклон!
Вверху, над ним -----------
Златые свитки, трубы, лиры ---------
Он алым бархатом сиял,
И мнилось - на него упал
Край императорской порфиры. [21]
По отшлифов<анным> камням
И серебристый голос шпор [22]
Средь намалеванных кумиров
Стоял слащавый Тихомиров [23]
С румяным кукольным лицом.
отточен,
Когда, непогрешим и точен,
Стрелой впился в -------- пол.
И царской ложи пустота.
Этот черновик делает гумилевскую проницательность еще более поразительной.
Примечания
© N. Bogomolov
| 
TSQ 34
Toronto Slavic Annual 2003
Arkadii Shteinvberg. The second way
Roman Timenchik. Anna Akhmatova in 60s
Le Studio Franco-Russe
back
