Поэль Карп

Солженицын и еврейский вопрос.

Веками вторя молитве: "В будущем году в Иерусалиме!", евреи лишь с Холокостом возродили свое государство, способное защитить, если опять погонят стадами в крематорий. Сотни тысяч, преследуемых таким страхом, покинули Советскую Россию, сделавшую борьбу с космополитами и дело врачей столь же яркими символами, как царская Россия - погромы. Но меньшинство, сочтя, что угроза миновала, продолжает ассимилироваться. Да и как иначе, если живешь в России, если твой родной язык - русский, если никаких дедовских обрядов и обычаев не знаешь, и дед сам уже думал по-русски. Разве что с детства помнишь бабушкин маковый пирог, пекшийся по рецепту, оставленному еще ее бабушкой. А русским себя не называешь потому же, почему прадед не крестился: стыдно отречением от неправедно гонимых добывать себе привилегии. В СССР власть пятым пунктом напоминала, что ты еврей. Но большинство русских, среди которых ты жил, в анкеты не заглядывало, и ты не ощущал грани меж собой и ими.

А для видного писателя, властителя дум немалой части русского народа, по возвращении из изгнания главным делом стал двухтомник об отношениях русских и евреев. У одних это вызвало удивление, хоть писатель не скрывает своей приверженности царским порядкам, другие - увидали тут продолжение его неприязни к левым, среди которых немало евреев, хоть и антисемитов хватает. О двухтомнике посудачили и забыли. Между тем, он - не малость, а сущностное выражение эпохи. Конечно, научности, на которую претендует автор, там и близко нет, не соблюдены первейшие условия достоверности. Но, исходя из глубин души одной из виднейших фигур диссидентства, эти книги обнажают некоторые его стороны. Не все общественные движения рождены теориями, иные - страстями, чувствами, пусть даже неправедными, но роль их в обществе велика.

Для писателя меж русскими и евреями существует грань, которая мне за долгую жизнь не показалась всеобщей, хоть я вполне ощущал антисемитизм изрядного числа русских и русофобство некоторых евреев. Из этой воображаемой грани писатель вывел свое мировоззрение, способное, застряв в отечественных умах, стать в нашей стране тоже роковым - не только для евреев, но и для русских. Вот и надо вновь и вновь в него вглядываться и говорить о нем открыто.

Имя Александра Солженицына после публикации в конце 1962 повести "Один день Ивана Денисовича" сразу стало одним из самых популярных в СССР неофициальных имен. Наряду с Андреем Сахаровым, он был центральной фигурой противостояния власти. Его неопубликованные романы ходили по рукам, подобно протестным письмам и политическим статьям. Кто ратовал за интеллектуальную свободу, кто - за экономическую, кто - за национальную, кто - за свободу передвижения, кто за элементарную законность и соблюдение властью ее собственных установлений.

Советская система, ощутив жестокий кризис, не сознавала, привели к нему ее собственные свойства, ошибки ее политиков или неблагоприятные стечения обстоятельств. Государственная идеология марксизма-ленинизма, вытекая из утопических построений Маркса и волюнтаристских действий Ленина, за семьдесят лет притирки к новым реалиям так далеко разошлась с общественной практикой, что не могла разумно подсказать, что делать. Наверху опять возникали разные ориентации, отчасти проступавшие в журналах "Октябрь", "Новый мир", "Молодая гвардия". Диссиденты говорили разное, и еще резче. Лишь в 1985 году Горбачев объявил гласность и впустил вольные голоса в легальную печать.

Солженицын, еще в 1974 году высланный, двадцать лет прожил в США, работая над многотомным историческим циклом "Красное колесо", и вернулся в 1994 году, после распада СССР и перемен в России. Страна, в дни его отъезда надеявшаяся на перемены, быть может, еще не скорые, к его приезду была в отчаяньи от происшедших, при том, что большинство прежних проблем осталось неразрешенным. В этой ситуации писатель, считая себя социальным мыслителем, если не пророком, не мог довольствоваться брошюрами об общем кризисе и выпустил двухтомник "Двести лет вместе", посвященный еврейскому вопросу в России. Одни рецензенты винили его в антисемитизме, другие отвергали обвинение. Поймать писателя на том, что, признав сквозь зубы дурное дело русских, он тотчас добавляет, что евреи еще хуже, не трудно. Но не тем двухтомник интересен, что выдал еще одного антисемита.

Да и то сказать, ХХ век отличился не простой активизацией антисемитизма. Он создал небывалый социальный уклад, в новых формах вторивший традиции феодально-абсолютистской реакции. Этот ново-феодальный тоталитарный режим, обычно именуют по его итальянской версии фашизмом, хоть в России он именовал себя социализмом, в Германии - национал-социализмом, в арабских странах - исламским социализмом, в Китае - социализмом с китайской спецификой. Его плодом и приметой, - хоть порой, как в Италии или в России, не сразу, - непременно становился радикальный антисемитизм, не ограничивающий, а ликвидирующий евреев. Солженицын, взявшись за еврейский вопрос рассматривает его вне контекста этого социального уклада. Но его суждения о евреях не только проясняют отношение к контексту, но прямо из него вытекают.

Писатель не очень склонен считать антисемитизм, вообще, стоющим внимания. Он счел вымыслом признание Александра III: "Сердце мое радуется, когда бьют евреев...". Но рассказал о нем один из ближайших к царю людей, С.Ю.Витте. И передал целиком всю фразу, сказанную варшавскому генерал-губернатору Гурко после погрома: "Сердце мое радуется, когда бьют евреев, но дозволять это ни в коем случае не следует!" Витте хотел показать, что прежний царь, в отличие от нового, в политике был движим не личными чувствами, широко, к тому же, известными, а интересами страны. Рассказ, конечно, идеализирует царя, который и в пределах черты оседлости повелел евреям жить только в городах. Но все же Александр III сознавал, что пролитие невинной крови не прибавит ему уважения, чего ни Николай II, ни Ленин, ни Гитлер, ни Сталин, уже не считали.

Но двухтомник написан не затем, чтобы еще раз оскорбить евреев. Подобной литературы ныне в России хватает. А здесь, хоть и раздражают автора евреи, его больше беспокоит будущее России, и его трактовка еврейского вопроса дает понять, как бывший диссидент трактует русский вопрос.

Книга названа: "Два века вместе". Почему два, когда отношения длились более десяти веков? Уже первый русский митрополит отмечал в "Слове о законе и благодати", что, в отличие от христиан, евреи живут по закону, а те по благодати. Ярчайшим проявлением благодати, то есть прямого вмешательства бога в жизнь, текущую по им же установленным законам, стало ниспослание Спасителя, которого ждали евреи, - поверившие, что дождались, как раз и стали первыми христианами, а не поверившие продолжали ждать, оставаясь евреями.

Различие важное: для иудеев явление Спасителя еще предстоит, а для христиан оно однажды уже совершилось. Но это не отменяет исходной общности. Солженицын о ней как бы не помнит, словно и не слыхал, что христианство, в том числе и православное, - родилось, как иудейская секта, поныне почитающая еврейский Ветхий завет и Новый завет, записанный евреями-сектантами, первыми обратившимися в христианство, - не зря они то и дело ссылаются на Ветхий. И как учит в Новом завете апостол Павел, евреям, даже не признавшим Христа, его явление все-таки тоже сулит спасение.

Забыл писатель и то, что русский народ, став христианским, больше других ощутил себя как бы вошедшим в еврейство, образовавшим новый Израиль, ощутил себя, подобно евреям, избранным народом, и своим назначением - мессианство, спасение остальных. Еще до "двух веков", в семнадцатом, под Москвой, как оплот веры, построили не Третий Рим и не Второй Царьград, а Новый Иерусалим. Тут бы подумать, что и кроме обид два народа чем-то связаны. Но Солженицын лишь гневается, что евреи не пашут землю и спаивают украинских крестьян, и старательно сглаживает сообщения о погромах и Катастрофе, которые не замолчать. Читаешь и дивишься, как же при такой ненависти, - если это не только личное чувство писателя, - шла столь глубокая еврейская ассимиляция?

Откуда, опять же, в заглавии словечко "вместе", когда менее всего речь - о взаимодействии народов. Слова "русские" и "евреи" Солженицын относит к разным русским и разным евреям, не проясняя каких в каком случае имеет в виду. Слово "русские", часто у него означает лишь русскую власть, хоть ее, - ни царскую, ни советскую, - народ, пусть бы даже только русский, не избирал, и не его волю она выражала. Кого писатель разумеет, говоря "евреи", понять еще трудней. В начале второго тома, не дав своего определения еврея, он решительно отвергает "определение ортодоксальных раввинов: "Еврей - это тот, кто рожден от матери еврейки или обращен в еврейство согласно Галахе" (2,6) [1]. По Солженицыну "принадлежность к народу определяется по духу и сознанию", то есть, приемлема лишь вторая часть раввинской формулы. Но эсэсовцы забирали в Освенцим не только по духу и сознанию, не просто по религии, а по происхождению от матери еврейки и даже отца еврея, причем поголовно. К расцвету коммунистического антисемитизма немногие евреи в СССР были верующими, но и свободомыслящих детей неверующих еврейских матерей от русских мужей власть считала евреями. Бог весть, евреи ли они, но дискриминация была им уготована.

Раввины определили евреев двояко, хоть тоже знали, что и "чистокровный" выходец из еврейской семьи не всегда следует Галахе и числит себя по духу и сознанию - евреем. Но они считались с тем, что участь евреев по духу и сознанию не отличается от участи евреев по происхождению. А для писателя это единство национальной судьбы при явных духовных различиях ничего не значит. Зато он со страстью валит в одну кучу и то, что какие-то части обоих народов впрямь делали вместе против других частей обоих народов, тоже объединявшихся, и то, что люди и группы людей из одного народа делали против другого. На деле он принимает как раз первую часть определения раввинов, и считает евреем - потомка евреев, как русским - потомка русских, и каждого русского или еврея - воплощением единообразных свойств, присущих каждому народу, дурных или добродетельных.

Невнятным, однако, остается само понятие "народ", "нация", которым писатель широко пользуется. Оно обозначает у него, по русской традиции, некое специфическое единство, более близкое, чем даже семья. Одновременно он отождествляет, как на Западе, нацию со страной постоянного проживания, а ощутившим себя связанными и с другой страной, говорит: "Конечно - и нацию, и страну можно любить далеко не только одну, и даже хоть десять. Но принадлежать, но сыном быть - можно только одной родины, как можно иметь только одну мать" (2,461) [1]. Дозволено ли иметь также отца и ощущать себя и его сыном, не поясняется. Уезжая в Израиль, евреи, родившиеся в России, порой говорили, что едут на историческую родину, и это звучало косноязычно. Точнее бы говорить "в историческое отечество", каковым впрямь была им Палестина, как немцам Поволжья - Германия, но родиной, не исторической, а реальной, им была, конечно, Россия, Украина или Литва.

Можно ли предписывать детям, у которых мать и отец разных национальностей, разной веры, из разных социальных кругов, кого им любить больше? Родина и отечество - тоже не одно и то же, хоть обычно совпадают. Но тут тоже "сколько сердец, столько родов любви". Игнорируя коллизии жизни, достаточно сложные в ХХ веке, уверенно сочтя свои ощущения единственно допустимыми, и навек отождествляя человека с одной нацией и одной страной, писатель действует точь в точь, как ненавистные ему большевики, определявшие "пятый пункт" инструкциями, не оставлявшими выбора. Уже этим себя выдает его склонность к тоталитарной системе, пусть не советской.

Всякая нация пестра, в любой есть преступники и святые, посредственности и гении, люди непроглядно серые и прекрасно образованные, и всюду люди различаются восприятием жизни и способами существования. Ни русские, ни евреи, - не исключение. Общий интерес нации, прежде всего, составляет национальная независимость, неподдатливость колониальному гнету. Когда идет оборонительная война, своего тирана обычно предпочитают иноземному. Но при наступлении тирании на другую страну далеко не все симпатизируют своему тирану.

В национальной культуре полное единство, вообще, редкость. Против известного ленинского "учения" о двух культурах в каждой культуре приходится возражать потому, что на деле их не две - угнетенных и угнетателей, а, может быть, двадцать две, и лишь взаимодействуя и переплетаясь они образуют обще-национальную культуру, которой потому и не способствует единый командный пункт, что ее бытие - органичный процесс, осуществляемый всем народом, не только языкотворцем, но и культуротворцем. Потому и государство, и даже церковь способствуют культуре лишь тем, что ее поддерживают, главным образом, материально, как римские папы - Микельанджело или Рафаэля, а начавшие культуру регламентировать, вопреки своим немалым расходам, ее разрушают, как выходило в СССР.

Солженицыным движет представление о единстве нации как высшей ценности. Его послушать, так меж собой общаются не люди, - хоть из разных наций, но связанные общим интересом или чувством, или, наоборот, столкнувшиеся в споре, - а, прежде всего, некие полномочные представители наций. Отсюда и ведущая мысль писателя об ответственности каждого за свою нацию и за дела любого, к ней принадлежащего.

За что, однако, возможна общая ответственность? Скорей всего, видимо, за действия своего национального государства или своей империи по захвату и покорению других. Но даже это сомнительно. Тогда каждый русский на вечные времена виноват перед народами Прибалтики, Польши, Украины, Кавказа, Урала, Сибири и Средней Азии, тогда русофобство в бывших колониях, - навеки обосновано. Но трудно с этим согласиться, уже потому, что Российская империя, их покорявшая, никогда не была демократическим государством, и русских не спрашивали, хотят ли они очередного похода. Даже признавая вину всех участников этих походов, нелепо говорить о вине всех русских живших тогда и, тем более, живущих теперь. Мало того, даже и тогда к этим походам относились не одинаково, и виня Ермолова в насилии над Кавказом, изначально не желавшим смириться, русофобия натыкается на повесть Льва Толстого "Хаджи-Мурат". Уже один этот русский гений опрокидывает русофобское обвинение всех. А есть его единомышленники, и не один, даже не одна тысяча. Есть, конечно, единомышленники и у Солженицына, их немало, но тоже не все, не большинство.

Но писатель декларирует готовность принять на русских ответственность не только за русскую империю, но и за, как он выражается, отщепенцев, относя к таковым Ленина. Ленина, конечно, можно обозвать по-всякому, он был верховным палачом погибших в советских застенках и палачом русской революции, но называть его отщепенцем все-таки странно. Хорош отщепенец, сперва неведомый никому, а полгода спустя собравший четверть российских голосов. Миф о его благости и по сей день, к сожалению, жив. Но отвечать за его действия никак не может каждый русский, даже если с ним не боролся, а лишь наблюдал, чем дело кончится. За него должны отвечать члены его партии, какой бы национальности они ни были, они же должны отвечать за Троцкого, за Сталина и прочих своих вождей. Но уверения, что за Ленина особую ответственность несут русские, за Троцкого - евреи, а за Сталина - грузины, лишь сбивают людей с толку, затемняют смысл политической ответственности. Конечно, речи писателя об ответственности русских лишь полемический прием, никого из них конкретно он к ответу не требует, но сказано это затем, чтобы и на каждого еврея возложить вину, внушить ему, что в России он чужой, - хоть и на родине, а не в отечестве. Затем и написан двухтомник.

Российский парадокс покорения других народов ценой порабощения собственного, писателя не занимает. Он словно не заметил, что Российская империя возникала параллельно обращению русских крестьян в крепостное состояние. Царская власть сменялась советской, та - псевдодемократической, но имперский дух, претензии на господство над соседскими пространствами, бывшими республиками и соцстранами, не уходит. Претендует не так русский народ, сам прав не имеющий, как русская власть, чтобы, удержав прочие народы в бесправии, уверять русских в их первородстве и внушать почтение к себе.

От этого отношение русских к иностранцам и инородцам, в обиходе вполне умеренное, пока те не ищут самостоятельности, меняется, когда они ее хотят. Польша всегда хотела активнее других, и Днем России ныне вызывающе провозглашена дата четырехсотлетней давности освобождения от краткого польского захвата, хоть потом два века с лишним Российская и Советская империи делили и удерживали Польшу. Но Россия не празднует Стояние на Угре, едва ли не главные дни своей истории, без которых ее бы просто не было. Тогда, более пятисот лет назад, она одолела двухсотпятидесятилетний колониальный гнет монголов. Но великий праздник самостоятельности Россия забыла, чтобы не возбудить подобные стремления в колониях.

Евреев Россия колонизировала рассеянными в захваченных землях, не имеющими обособленной территории, и они стали исключением из правила. Они хотели не отделения, не независимости, даже не автономности, а лишь равноправного участия в жизни родины, России. В советское время они уходили от религии, забывали языки отцов и дедов, жили по обычаям соседей. Не помогло. По Солженицыну, оставалась грань, покруче черты оседлости.

Как это понимать? Конечно, народы уже биологически не единообразны. Племенное родство слабело, а по ходу формирования все нации, - русские и евреи особенно, - обильно пополнялись иноплеменниками. Рассуждения о единой крови имеют метафорический, но не фактический смысл. Едиными биологически евреев признать трудно. В начале нашей эры люди нередко "по духу и сознанию" принимали еврейскую веру - не только в христианской, но и в традиционной форме. Нынешние евреи - потомки не одних палестинских беженцев времен Вавилона и Рима, но и принявших иудаизм выходцев из разных народов. Нет еврейской расы, и ни к какой другой они тоже не принадлежат, а бывают и чернокожими, и, как монголы, с третьим веком. Как ни относиться к сионизму, - объявляя его расизмом, ООН продемонстрировала свою малограмотность.

Заметим, что если в давние времена многие стали евреями "по духу и сознанию", то в нынешние, просвещенные, перестать ими быть, даже сменив сознание и дух, трудно. Крещенных евреев не щадили ни фашисты, ни коммунисты. Да и Солженицын пренебрегает тем, что глава НКВД Ягода был выкрест, и включает его в общий список зловредных евреев.

Русские тоже - народ множественного происхождения. Приняв православие, Русь шла на восток, обращая в свою веру новые племена. Обращенных стали считать русскими, а удержавшие мусульманство или язычество остались в других народах. По лицам и фамилиям иных активных русских шовинистов видно, что они происходят не только из Новгородской или Киевской Руси. Но Солженицын, сопоставляя евреев с русскими, пренебрег сближающей два народа биологической пестротой.

Неравноправие народов империи он тоже отрицает, отвлекается от того, что государство Ивана Грозного и Петра Великого, а потом Сталина и Брежнева, - это русская империя. Конечно, Ленин и Троцкий, избрав ее опорой для всемирной коммунистической, твердили о равенстве наций, что сперва сказалось и на советской России, где начальственные посты заняли уже не одни русские да обрусевшие немцы, но и евреи, и латыши, и армяне, и поляки, и грузины и другие выходцы из ущемленных прежде народов, потому и активных в революцию. Но пятилетка Ленина - Троцкого, тоже далеко не благая, к концу 1922 года увяла, и революционные пережитки постепенно, но все быстрей, сникали перед новым феодализмом.

При царях было видно, кто "первый среди равных", а кто последний. Евреи были среди последних, были не просто меньшинством, а жестко ущемляемым. На них навесили особые ограничения, начиная с черты оседлости, установленной, после захвата Польши, когда их в России прибавилось. У них не было ни земли, ни доступных рабочих мест в пределах черты. Покупать землю им запрещалось, что придает особое изящество попрекам писателя в нежелании пахать и сеять. Чуть не половине евреев в черте приходилось жить подаянием, рабочих мест не было, но Солженицын уверяет, что евреи просто ленивы. Однако, выполнения гражданских обязанностей с них требовали в полном объеме, начиная со службы в армии, куда другие колониальные народы не призывались. С 1876 года их лишили общей льготы для единственных сыновей, каковых у русских не призывали. Не мог еврей и выслужить чин выше унтер-офицерского. Но Солженицын осуждает уклонение евреев от призыва. Что ему до того, что обязанности у евреев были, как у русских, а прав - меньше, чем у других колониальных народов.

Русские тоже были угнетены феодальной властью, но она была русской. Еврейскую власть, которая ущемляла бы русских до революции, даже и смелому писателю не сочинить. Не еврейское государство покорило русских, а русское - евреев. Отношение евреев к русским, хорошее или худое, личное или групповое, не было и не могло быть властным. Опять же, черты, за которой где-либо в империи русским не давали жить, не существовало. Евреи не запрещали русским владеть землей или определенными профессиями, как запрещали евреям. Не ограничивали они русским доступ к образованию, как ограничивали евреям. Попадавшие в гимназию или университет евреи занимали свои места не в ущерб более одаренным русским. Но писателя неравноправные законы не беспокоят.

Не занимают его и социальные различия внутри обоих народов. Богатого еврея и безработного жителя местечка [2] разделяло не только имущественное положение. Богатый и образованный еврей, не говоря о крестившемся, получал преимущества перед другими евреями, порой даже право жить вне черты. Наняв детям репетиторов, он повышал их шансы занять в учебных заведениях места, отводимые процентной нормой, но, тем верней, процентная норма закрывала путь к образованию детям бедных евреев, а таланты не пропорциональны богатству. Богатые русские, конечно, тоже имели преимущества перед бедными. Одаренным русским путь к учению часто преграждала бедность, служившая барьером и для одаренных евреев. Но готовых ради учения нищенствовать способных русских в учебные заведения принимали, а столь же готовых нищенствовать и столь же способных евреев останавливала процентная норма. Одаренные русские имели возможность врасти в систему, а одаренные евреи в нее не допускались. Несправедливость, естественно, вызывала у них недовольство, и вела к тому, что среди недовольных одаренные евреи составляли более высокий процент, чем одаренные русские. Неудивительно, что в руководство революционных партий зато попадало немало евреев. Винить в этом можно только дискриминационную систему. Но писатель ей не придает значения, тем более, что находит у евреев, кроме высокого процента жаждуших демократии, и другие вины перед русскими.

Он вторит тем, кто приписал евреям исключительная роль в спаивании русских, давно оспоренную еще такими, отнюдь не либеральными, авторами, как М.Н.Катков и Н.С.Лесков. Лучший метод борьбы с русским пьянством по Солженицыну - выселить евреев из деревень, что и сделал Александр III, не прибавив трезвенничества. Винокурением занимались не одни евреи и не все, а те немногие, кому помещик, не только польский, но и русский, это разрешал. Но писатель не считает, что для борьбы с пьянством надо было, наряду с еврейскими корчмарями, ограничивать и русских и других. А так борьба шла не против пьянства, а против евреев, за право русских корчмарей без помехи спаивать свой народ, получая доходы.

Сердится писатель и на то, что запрет держать христианскую прислугу евреи соблюдали лишь к полякам, а русских, бежавших от податей или рекрутского набора, брали на работу или, точнее, давали им работу. Русскому писателю все равно, отчего русские из России бежали, и лучше ли было не дать им работу. Работу по найму можно бросить, найдись лучшая. Но не было лучшей, и люди предпочитали наемную работу у евреев, может, их и не любя, крепостному ярму соплеменников и единоверцев.

Возмущен Солженицын и нежеланием евреев переселяться в Новороссию, как требовали власти, чтобы, по словам писателя, заняться производительным трудом. Примеры позднейших насильственных переселений народов его не смущают. Уклонение евреев он, опять же, объясняет их ленью. Но, помимо того, что и торговля - не безделье, сотни тысяч евреев и тогда занимались ремеслами. А землепашеством не занимались, повторим, по отсутствию земли и права ее покупать.

При переселении в Новороссию евреям давали землю не в собственность. Уже одно это побуждало задумываться, как оно обернется, когда все состоится. А еще задуматься велел пример украинских крестьян, которых матушка Екатерина, присоединив одновременно с евреями к империи, прикрепила к земле и обратила в крепостное состояние. То же самое ждало и евреев.

Русский и украинский крестьянин были крепостными, но имели свои клочки земли. Так сказать, "земля - наша, а мы - ваши". До реформы такое положение отчасти было хуже еврейского. Еврей был бедней, но лично свободен, его нельзя было продать. Но реформа освободила крестьян, а еврей, все еще запертый в черте, не очень-то мог пользоваться свободой, а источника существования, даже жалкого клочка земли, не имел. К тому же, черта оседлости ограничивала почти всех евреев, а крепостничество примерно половину русских. В другой были дворяне, чиновники, духовные лица, мещане, казаки, государственные крестьяне, рабочие.

Перед тем, как начать свои двести лет писатель вкратце оглядел предыдущие восемьсот и едва ли не величайшей еврейской виной счел возникновение в XV веке ереси "жидовствующих", или "новгородско-московской", во многом совпадавшей с европейскими протестантскими движениями. Как и вообще протестантизм, она ближе к раннему христианству, а тем самым, действительно, и к иудаизму.

На Ивана III, сделавшего двух ведущих новгородских еретиков протоиереями московских соборов, ересь сперва повлияла, хоть от секуляризации церковного имущества царь потом отказался и ересь осудил. Но Солженицын рисует антирусский еврейский заговор во главе с неким Схарией, еще неизвестно существовавшим ли вообще. Наличие схожих движений в чешских, немецких и других землях, не напомнило писателю, что, как и в других европейских странах, в феодальной Руси, тоже в религиозных формах, шли антифеодальные движения, поднять которые кучке евреев было просто не под силу.

Не то что евреи к протестантским движениям непричастны. Именно, что причастны. Но не так евреи - современники событий, как Моисей и пророки, как Иисус из Назарета, апостолы и евангелисты. Но Солженицын за обращением к еврейским корням христианства ищет интригу современных событиям евреев-заговорщиков. Так писатель понимает христианство. Существенено тут не столько даже то, что злостный подрыв российского государства и его феодальных традиций приписан именно евреям, сколько уверенность, что, не будь подобных злодеев, Россия бы успешно "подморозилась" и объективной нужды в развитии, в смене форм общества, не испытывала.

Солженицын пишет: "В России 60-70-х годов ХIХ в. при широкой поступи реформ - не было ни экономических, ни социальных оснований для интенсивного революционного движения". И сразу сообщает: "И именно же при Александре II, когда столь ослаблены были ограничения еврейской жизни в России, - начинают встречаться еврейские имена среди революционеров" (1,213). Потом, правда, он оговаривает, что происходило это преимущественно уже в семидесятых. В отличие от XVII века, он признает, что еврейское участие в революционном движении обозначилось лишь после того, как оно возникло в русской среде. Но и у русских, оказывается, оснований к тому не было.

А крестьянской реформе яростно сопротивлялось большинство крепостников, и только энергичные действия Великого князя Константина Николаевича, руководившего ее подготовкой, и самого царя позволили все же провести реформу, дать крестьянам личную свободу, но землю, не говоря о другом, им не отдали. А личную свободу продолжала стеснять община, до роспуска которой власти дозрели лишь полвека спустя.

В ответ на куцую реформу революционеры ждали восстания, которое так и не вспыхнуло. Неопределенная надежда в крестьянах теплилась. Реформы принесли России ощутимые плоды, втрое вырос вывоз зерна, активно стали строить железные дороги, развивать металлургию, изготовлять машины. Но крестьянское большинство продолжало беднеть. Чеховский Фирс не зря назвал волю несчастьем. Но Солженицын этого не расслышал и убежден, что революционные организации возникали без серьезных оснований. Ему не указ не то что демократ Чернышевский, но и либерал Кавелин. А на подключившихся поздней евреях он не сразу сосредоточился не только потому, что нет сколько-нибудь серьезного материала, но и потому, что выбирая меж реформаторами и крепостниками он спешит доказать, что феодальный порядок России хорош, на чем стоит и предпочитая царя Февральской революции.

Александр II этот порядок, хоть не пересилил, но избавил от самых реакционных институтов, что страну оживило. Евреи реформам, - как потом, в Феврале, демократизации, - сочувствали, хоть послаблений им было не много, черта оседлости никуда не делась, а политических и гражданских прав они не получили. Их участие в российской общественной жизни еще только начиналось. Никак нельзя сказать, что царя убили евреи и что террористическая "Народная воля" была еврейской. В группе, совершившей убийство, была одна беременная еврейка, державшая конспиративную квартиру. Здесь Солженицын и не утверждает противоположного. Но тот известный факт, что в ответ на убийство царя в разных местах начались еврейские погромы, он оставляет без объяснения. А тут бы и прояснить, чем евреи, на сей раз явно неповинные, не угодили погромщикам. Но писателю не это интересно.

Однажды он проговаривается: "Конечно, была значительная прослойка в российском еврействе, которая не приняла большевизма. Не ринулись в большевизм ни раввины, ни приват-доценты, ни известные врачи, ни масса обывателей..... Но им не дан был тогда общественный голос, и эти страницы, естественно, заняты не их именами, а - победителями, взнуздавшими ход событий" (2,112). Состав обывателей темен, и вкупе с раввинами и приват-доцентами они выглядят явным меньшинством. А на деле, да и сам Солженицын в других местах это признает, большинство евреев ожидало от Учредительного собрания демократического порядка.

Писатель признает, что многие евреи (речь, естественно, не об отдельных ведущих фигурах) не сами пришли к диктатуре большевиков, а были "вовлечены". Хоть потом и срывается на утверждение, что "они и были механизмом той самой диктатуры" (2,298). С тем, что вовлечены, можно бы согласиться, скажи писатель, что вовлечена была вся Россия, кроме эмигрировавших, посаженных и расстрелянных, каковых, правда, оказались десятки миллионов. Но большевизм обратил страну в единый и монопольный концерн. Другой возможности выжить, кроме как служить в этой монополии, не было. Еще во время Гражданской войны в Красную армию была "вовлечена" добрая половина офицеров царской армии. Во многом они и стали механизмом обеспечившим победу большевиков в Гражданской войне. Но их писатель не осуждает, А при неизбежности службы стоит как раз разобраться, какие работы безвредны, а где невольно служишь дурному делу. Но писателю не важно, что люди "по службе" делают, ему важно, кто служит.

Он признается, что "предоставляет страницы своих книг победителям", то есть, его проценты недостоверны, - они и не могут быть достоверны там, где нет свободы слова, и люди помалкивают, если не поддакивают. Однако, писатель не только ссылается на дозволенные речи, зная, что недозволенные наказуемы, и люди избегают слов. Он энергично вопрошает: "а что же евреи молчали, когда, как с ними сегодня, вчера обходились с другими народами?" А весь советский народ уже давно безмолвствовал, зная, что дают за нарушение молчания. А Солженицын как бы ничего этого не знал.

Сознавая лицемерие большевиков, обративших всю общественную жизнь в потемкинскую деревню, изображавшую демократию, которой и прикрывали произвол, Солженицын пишет: "официальная советская атмосфера 30-х годов была абсолютно свободна от недоброжелательства к евреям" (2,322). Это сказано о годах великих открытых и множества закрытых процессов и знаменитых "троек", когда в массовом порядке уничтожались как раз те самые евреи, которые после революции были вовлечены. Проблема "завышенного процента евреев в руководстве", даже на низовом уровне, этим была исчерпана. Тогда же, в 1939 году, о чем писатель и сам вспоминает, уже появились негласные инструкции об ограничении приема евреев в вузы. Но верить предлагается не фактам, а советской показухе.

Солженицын не только переступает факты, но совсем уже безосновательно судит о происходившем в головах. Он уверяет, что "до самой войны подавляющее большинство советского еврейства оставалось сочувственным к советской идеологии, согласным с советским строем". Так было, выходит, даже при сталинско-гитлеровской дружбе, которую советская идеология не только терпела, но и пропагандировала, объясняя, что западные "поджигатели войны" извращают положение в Германии. А новая дружба как раз беспокоила советское еврейство, ее опасность подтверждалась удалением с важных постов евреев, даже не политиков, а специалистов. То ли в молодости у писателя не было знакомых евреев, то ли очень уж прекраснодушные. А "Правду" в 1940 году он, видимо, не читал.

А уж кому, как не Солженицыну, помнить, что произнесенные вслух диссидентские речи становились событиями. С них-то и началась гласность. Но путь к ней был долог, и героическая демонстрация на Красной площади против вторжения в Чехословакию смогла продлиться лишь минуту и участвовали в ней семь человек. Таковы были условия советской жизни, и выяснять, молчали евреи или говорили, стоит разве затем, чтобы выяснять, были ли они лучше других. Но требовать, чтобы были лучше, можно лишь признав их избранным народом. А так, не довольно ли того, что были не хуже?

Русские, как немцы, французы, англичане, испанцы, - народ средневековья и нового времени. Евреи, - едва ли не единственные, среди занимающих ныне заметное место, уцелели с древности, держались за древность и в Средние века и в Новое время,. Нынешние египтяне - арабский народ, а не жители древнего Египта. На Ближнем Востоке живет триста тысяч ассирийцев, потомков жителей великой Ассирии, но ныне мало кто это знает. Итальянцев знают все, но никто их не путает с древними римлянами, от которых, как, впрочем, и от византийцев, германцев и арабов, итальянцы происходят. А чтобы современных греков не приняли за народ Перикла и Эврипида, тех зовут древними греками. Но евреи поныне - народ, если не Адама, то Авраама, Моисея да Иисуса больше, чем Эйнштейна, Фрейда или Троцкого.

Во многом это оттого, что два величайших творения еврейской культуры, Ветхий и Новый заветы, стали священными книгами христиан и, тем самым, выступали в не еврейской среде, как подтверждения, - хоть это и трудно произнести после Освенцима, - права евреев на существование, оспаривавшегося не только там и тогда. Древность сказалась на новой истории евреев, не только тем, что продолжалось юдофобство. Но, потеряв в боях с Римом государственность, евреи продолжали жить в рассеяньи, начавшемся еще до римлян, - их захватывал и уводил уже Вавилон. Не будь рассеянья, они, возможно, тоже пропали бы без вести, как другие народы древности, ассимилировавшись, как древние египтяне, или, потеряв возможность жить прежней жизнью, как ассирийцы.

Евреи ее как бы продолжали, но рассеянье отвело им в феодальном мире место отличное от соседских. В древности римляне обращали их в рабство так же просто, как прочих. А в среду зависимых крестьян они войти не могли, - без земли крестьянином не станешь. Гетто закрепило их обособленность, как государство в государстве, ущемленное извне и не райское внутри. Но феодальные зависимости туда не простирались, и жизнь стесняли не законы, а религиозные регламенты и стены.

Едва подъем буржуазии подточил и даже ликвидировал, то и другое, - а европейские гетто не были окружены единой чертой оседлости, и у каждого была своя судьба, - их жители стали свободны, когда соседи еще были зависимы. В мире, становившемся буржуазным, это дало бедным евреям преимущество перед богатыми, но еще зависимыми соседями, и отчасти возбудило юдофобство. Единственной надеждой от него избавиться могло стать избавление соседей от феодальных зависимостей. Уже этим наперед определилось сочувствие большинства евреев буржуазным революциям, их заведомый либерализм. Антисемитизм древности к нему не побуждал.

Тем не менее, Маркс, крещенный в детстве и, возможно, стыдившийся своего происхождения, смолоду, за четыре года до Коммунистического манифеста, утверждал, что капитализм чуть не проистекает из еврейской религии. Возникли самые разные теории такого рода, не только поносные, но и как бы хвалебные, утверждавшие, что евреям, якобы, присущи особые посреднические, меркурианские таланты. Их объявляли непременной частью еврейского национального характера, подменяя им социальный. Но Библия сообщает, что евреи веками занимались сельским хозяйством, отчим Иисуса был плотник, апостолы - рыбаки, а если в рассеяньи эти занятия стали недоступны, так ведь и в долгой палестинской истории никаких особых меркурианских талантов евреи не проявили.

А вот обращение свободы, даже нищей, безземельной, беспочвенной, в социальное преимущество, хоть и весьма относительное и временное, сыграло важнейшую роль в жизни евреев, определив общественные симпатии их большинства и роль, какую они часто играли в разных странах. О нашей Александр Блок написал:

И однозвучны стали в ней
Слова "свобода" и еврей".

Написал не пряча досаду, но, как великий поэт, глядя в лицо реальности. Из миллионов российских евреев за полвека - от великих реформ до семнадцатого года - в поле общественного зрения попадали, конечно, люди самые разные. Но сочувствие преобладающей еврейской массы в эту пору было на стороне либерального освободительного движения. Кто симпатизировал кадетам, кто эсерам, кто социал-демократам, прежде всего. меньшевикам, а если порой и большевикам, то ожидая отнюдь не разгона Учредительного собрания, с которого они фактически всевластны. Мало евреев сочувствовало октябристам и никто черносотенцам. Это Солженицын и счел диспропорцией.

Он, однако, согласен, что высшая точка еврейской политической активности в России - Февральская революция, что именно она отвечала интересам евреев России. К тому же, именно Февраль отменил черту оседлости и уравнял евреев в правах с другими. Неудачи Временного правительства, не спешившего созвать Учредительное собрание и разрешить до крайности обострившиеся аграрный, национальный и другие кризисы, привели к насильственному захвату власти большевиками. Многие их противники искали тогда спасение в эмиграции, - евреи составили среди них одну десятую, куда больше, чем среди населения России, а ехали еще не в Израиль. Процент евреев-эмигрантов от общего числа российских евреев был выше, чем процент русских эмигрантов от общего числа русских. А большевики наперед не объявляли, что будут потом оголтелыми антисемитами, и евреев среди них еще хватало.

Казалось бы, уже это опровергает домыслы о некоей общей еврейской позиции в 1917 году и об общей вине всех евреев. Но для Солженицына само сочувствие Февральской революции, сами надежды на переход России к правовому конституционному порядку, уже непростительная вина, более ужасная, чем ересь "жидовствующих" и прочие, перечисляемые им "вины". Ересь успеха не имела, а в Феврале рухнуло самодержавие. Большинство евреев, в отличие от Солженицына, ни тогда, ни поздней о нем не сожалело, чем они и ненавистны писателю.

Писатель не раз обличал Февраль и последующие восемь месяцев. Провал русской буржуазной революции неоспорим, и даже в советское время говорили о ее нерешительности и непоследовательности. Но Солженицын толкует эту неудачу, как доказательство того, что надо было упорней защищать прежний порядок, всё больше противоречивший здравому смыслу, поскольку социальные реформы, начатые Александром II не довернулись. А стремление "подморозить" развитие, избежать перемен, с их неясными последствиями, не только лило масло в огонь, но разжигало и самый огонь, особенно при войне с Японией и вступлении в Первую Мировую.

Если в западной Европе сбывалась теория поступательного социального прогресса, возраставшего с техническим прогрессом, с развитием производительных сил, то в центральной, восточной и южной Европе, не говоря о других регионах, она не подтверждалась. Запад изменял структуру общества, совершал буржуазные революции и, прежде всего, разрабатывал технику, а в центре, на востоке, на юге Европы, перенимая западную технику и методы хозяйствования, жаждали укрепить этим старые структуры, хотя уже поражение в Крыму вынудило отказаться от крепостного права.

Но одной его отмены, даже подкрепленной удачной судебной реформой, для коренных перемен было недостаточно. Режим так и не стал конституционным. На Западе экономическая свобода подталкивала социальное развитие, а в России, и даже в Германии, монархию свергли, но буржуазную республику некому было защитить. Еще казалось, что даже ее падение оставляет два пути, и в России началась Гражданская война.

Но войну против большевиков повело не разогнанное ими Учредительное собрание, а оттеснившие его царские генералы и адмиралы. Схватка шла меж новым, ленинским самодержавием и прежним. Тоталитарная природа красных не вполне была еще видна населению, а белые о своей сразу напоминали, отнимая землю, поделенную при большевиках, и поощряя еврейские погромы. Когда барон Врангель в Крыму их решительно пресек, они тут же прекратились. Но другие командующие с этим не спешили. Демократические силы, выплеснувшиеся в Феврале, победившие на выборах в Учредительное собрание осенью 1917, вышибались и красными и белыми, и задним числом трудно решать, чья победа была бы предпочтительней, - мы знаем ужасные плоды большевистской, а о плодах реставрации можем лишь гадать.

Солженицын не колеблется, он, прежде всего, "против" большевизма и, вообще, "левого" экстремизма, чем, кстати, сразу и привлек сочувствие множества евреев, тем более, что за гитлеровцев и правых экстремистов долго не выступал. Он как бы только реставратор, мечтающий лишь возродить царскую Россию, даже что-то поправив, признав, что не все было ладно, Но как раз опыт Германии напоминает, что гитлеровцев призвала именно та среда, которая подавила там демократическую революцию и от Веймарской республики, даже придя в ней к власти, была не в восторге. Президент Гинденбург, командовавший Германской армией в мировой войне, назначил Гитлера рейсканцлером, хоть лично терпеть его не мог. Его начальник штаба Людендорф был сообщником Гитлера еще в 1923 году, А Солженицын и сам себя не спросит, что бы делали наши генералы, начиная с Корнилова, смирив большевиков.

В том и трагедия России, провозвестившая трагедию мира, что уход от демократии усиливает крайние стороны, не слишком, как показала практика, отличающиеся друг от друга по существу. При всех заблуждениях левых экстремистов, часто преступных, не они одни губили Россию. Не они завели крепостное право. Жить, как страна жила, она давно не могла, крепостники ее слопали, реакция тормозила реформы и не дала довести их до конца, отчего к началу века и дошло до взрыва 1905 года.

Понося уже само стремление сменить царский порядок на либеральный, писатель оставляет будущему выбор лишь меж левым и правым экстремизмом, меж Лениным и Гитлером. Но сам упорно твердит, что величайшее зло века вовсе не немецкий национал-социализм, но российский большевизм. А признать это, по Солженицыну, мешают евреи. Но не только потому, что их было немало среди большевиков. А, прежде всего, потому, что и для глубоко чуждых большевикам, в отличие от писателя, нет ничего, хуже Треблинки, а что готовил Сталин, они не знают. Тем более, что тут Сталина выгораживает Солженицын, упорно отрицающий информацию о готовившемся массовом выселении.

Но свою логику писатель строит на песке. Он убежден, что кто-то все-таки слаще, редька или хрен, и на него можно взглянуть снисходительней, хоть ни Сталин, ни Гитлер, как и чуть более сдержанный Муссолини и даже Франко, того не заслужили, Но разное происхождение и разновременность схожих действий не одному Солженицыну заслоняют их единую сущность.

Решать, какой порядок, гитлеровский или сталинский, хуже, имело смысл лишь в дни Отечественной войны. Выбора не было только у евреев, которых Гитлер уничтожал поголовно, а о схожих планах Сталина догадывались лишь самые прозорливые. Западные демократические государства предпочли Сталина. Возможно, благодаря лицемерию коммунистического режима, не признававшегося во многом, что национал-социалисты выбалтывали. Можно посмеяться над идеализацией советского союзника, кругом обставившего Запад. Можно упрекать в близорукости евреев, удивленных атакой на "космополитов" или "врачей". Но, во всяком случае, в этом нет русофобства, коль скоро русофобской не сочтена позиция всей армии, защищавшей советскую власть, и не заявлено, что истинно русской была лишь армия генерала Власова.

Такого Солженицын все же не говорит. То есть, он признает, что евреи защищали Россию, и процент воевавших евреев был не ниже процента русских. Он счел, правда, нужным оговорить, что воевали они больше на офицерских должностях, а это полегче. Но молчит, что, молниеносно продвигаясь, захватчики отправили в лагеря уничтожения миллионы советских евреев, ушедших из числа реальных жителей, как дым. А то пришлось бы признать, что воевавшие евреи к своему общему числу в стране на то время составляли еще более высокий процент.

Однако, Солженицын не только исчисляет национальные проценты воевавших, но составляет списки евреев, услужавших советскому режиму, вписывая в них режиссеров Мейерхольда и Эйзенштейна, композитора Соловьева-Седого или журналистку Татьяну Тэсс (сестру известного украинского поэта Владимира Сосюры), ни по крови, ни "по духу и сознанию", евреями не бывших, что достоверно известно. Но и других в этих списках надо бы проверить на еврейство, если бы такие списки что-нибудь доказывали. Даже не углубляясь в то, что наука, литература и искусство советских лет, при всей их нараставшей сдавленности, все же не сводились к услужению режиму, трудно понять. что худого, если, после отмены черты оседлости, в научной, художественной, да и производственной сфере появилось больше евреев. Хочет ли писатель такими списками, не сплошь состоящими из агитаторов и осведомителей, сказать, что отмена черты оседлости была ошибкой и надо ее возродить? Или, что работать в научной лаборатории легче, чем на заводе? Или, что труд ученого, писателя, художника, на самом деле - безделье? Бесспорно, Василий Гроссман, Исаак Дунаевский или Анатолий Эфрос - евреи. Хочет ли Солженицын сказать, что лучше бы их не было? Не глядя на каждого, а довольствуясь пунктом анкеты, писатель действует как советский кадровик.

А уже среди партийных деятелей первых лет революции не все одинаковы, и в одном ряду с идеалистами, доверившимися утопическим лозунгам, но лично ничего худого не делавшими, а порой даже много делавшими для реального блага, и расплатившимися за свою наивность насильственной смертью, стоят негодяи, насильники и убийцы, может быть, тоже имевшие когда-то лучшие побуждения, но лишенные совести и чести, и на деле причинившие огромное зло народам России, и русским и евреям. Среди евреев, как и среди русских, и в любом народе, достаточно мерзавцев. Нет оснований считать, что евреи этого не признают. Да и коммунисты-идеалисты тоже, конечно, несут моральную ответственность за коммунистов-насильников, даже если сами погибли от их рук. Партия - не нация, в партию и даже в комсомол, люди вступали сознательно.

Но и нация - не партия, и за дела коммунистов-евреев не отвечают другие евреи, и за дела коммунистов-русских не отвечают другие русские, как и за русский шовинизм не все русские отвечают. Нацию, в отличие от партии, не выбирают сознательно, и она пестра. Правда, у Солженицына практически лишь евреи должны отвечать за других евреев. Нигде он не предлагает за палачество Ежова или измену Власова поставить под подозрение всех русских, и списков палачей не составляет. Более того, призывая русских видеть "свои провальные недостатки", вдруг даже соглашаясь с молодыми евреями, которые "обвиняли русских, что они ползают под прилавками пивных и жены выволакивают их из грязи, что они пьют водку до потери сознания, склочничают, что они воры,.. что ни Бога у них, ни духовных интересов" (2,464), писатель делает оговорку: "Только забыто то, что русских-то подлинных - выбили, вырезали и угнели, а остальных оморочили, озлобили и довели - большевицкие головорезы, и не без ретивого участия отцов сегодняшних молодых еврейских интеллигентов". И тут весь Солженицын вылазит наружу.

Получается, что евреев-то подлинных не выбивали и не вырезали, а остальных не морочили и не озлобляли, что евреи в России лишь благоденствовали. А русских выбивали и вырезали именно отцы сегодняшних еврейских интеллигентов. Давно ли писатель выступал с призывом "жить не по лжи!", а удержаться не может. Куда пропал провозглашенный сперва призыв: давайте с обеих сторон! Страстной натуре Солженицына это, к сожалению, недоступно, он видит лишь одну сторону, себя. А что бы ему, хоть по дружбе с нынешним президентом, справиться, сколько евреев и какой их процент был выбит, вырезан и замучен, да еще при этом обнаружить, что многие из выбитых и замученных как раз и были отцами сегодняшних еврейских интеллигентов. Но писатель опьянен своей ложью. И не слышит, как сам же и объясняет, что на деле русские за себя не отвечают и отвечать не должны, и за них другие русские не должны отвечать, а должны евреи, которые должны отвечать и за других евреев и, понятно, за себя. Этому посвящены два тома. Если так думает большое число русских, с грустью придется признать, что исход евреев из России обоснован.

Цифры призваны придать лживым утверждениям видимость объективных. Но объективность возникает лишь там, где объективны сами исчисляемые данные. Без учета объективных различий в условиях жизни, не только природных, но и социальных, подсчеты процентов от численности народа бессмысленны. Если евреям запрещено жить в деревне и владеть землей, без подсчетов ясно, что не только по числу, но и по проценту крестьян, русские впереди, а евреев-крестьян может быть лишь ничтожное количество. Но характеризует это евреев или власть и исторические обстоятельства, к такому приведшие? Сопоставляя проценты русских и евреев в городских профессиях, опять же, если уж их исчислять, то к числу горожан, которое у евреев в те годы равнялось общему числу, а у русских составляло меньшинство, и, если считать справедливо, различие окажется меньше, а то и пропадает.

К тому же, статистические числа обретают смысл лишь при учете их динамики, проводясь не одномоментно, а регулярно. В марте 1919 года, было создано, как постоянно действующий орган, Политбюро ЦК и его членами стали Каменев, Крестинский, Ленин, Сталин и Троцкий, - двое евреев (Каменев и Троцкий) в пятерке. Так продержалось до марта 1921 года, когда Крестинский был заменен Зиновьевым, евреев стало трое, и можно бы указать даже на их перевес, не враждуй Каменев и Зиновьев с Троцким. В те годы политическая позиция еще была важней пятого пункта. Однако, уже в апреле 1923 пятерка выросла до семерки и в нее вошли Рыков и Томский. Будь даже Каменев, Зиновьев и Троцкий вместе, евреи опять оказывались в меньшинстве. Летом 1924 место умершего Ленина в Политбюро занял Бухарин и соотношение сохранилось. Однако уже в январе 1926 Каменев был понижен в кандидаты, а членами стали Ворошилов, Калинин и Молотов, и в образовавшейся девятке осталось два еврея, Зиновьев и Троцкий. В июле исключили Зиновьева, которого заменил латыш Рудзутак. А в октябре все того же года исключили и Троцкого. Евреев среди членов Политбюро после 1926 года не осталось. Лишь в июле 1930 туда был введен Каганович, говоривший голосом Сталина, и, как член "антипартийной группировки", выпавший летом 1957 уже из Президиума ЦК. Больше евреи на самом верху партии не появлялись, да и единственного там с 1930 года Кагановича считать самостоятельной фигурой трудно.

Бесспорно, в высшем руководстве партии, а, тем самым, страны, то есть, в ходе революции, Гражданской войны и в начале НЭПа, многие евреи играли с 1917 почти до конца 1926 года важную, хоть уже с начала 1923 сокращавшуюся, роль. Уже в ту пору видна резкая динамика на высшем уровне. На более низких - сокращения идут медленнее и не всегда заметны, еще какое-то время на вторых ролях цепные псы из евреев продолжали действовать вместе с цепными псами других национальностей, а иные и подольше были пропагандистами режима, но процесс общего вытеснения евреев из начальства очевиден. Вот бы и взвесить, с чего бы так, что сие значит? Не любопытно разве, к примеру, что ликвидация НЭПа, а вместе с ним и свободного крестьянства, происходила при отсутствии с конца 1926 до середины 1930 на вершине правящей хунты, в Политбюро, хотя бы одного еврея? Но Солженицын об этом молчит, а вот сказать, что 5,2% евреев в партии (третье место после русских и украинцев), - это слишком много, не забывает, хотя евреев в стране было чуть не пять миллионов. Но он не задумывается почему четвертое место занимали латыши с 2,5% (2,206), хотя тогда, в 1922 году, Латвия уже была зарубежным государством, а в СССР латышей оставалось всего несколько тысяч. Несообразно высокий процент латышей писателя не тревожит. Лишь бы не евреи.

Признав, что евреев привлекал не постоктябрьский, а постфевральский порядок, а в постоктябрьский они были, как писатель признает, "вовлечены", надо бы объяснить, почему меньше чем через десять лет их начали извлекать, вытеснять и оттеснять, а этому служили и борьба с НЭПом, шедшая не только в деревне, но и в городе, и политические процессы, сперва меньшевиков и эсеров, а в тридцатые годы, и самих большевиков, и Договор с Гитлером, не только о ненападении, но и о дружбе, при которой многие ведомства очищались от евреев. А еще убийство Михоэлса, закрытие еврейского театра, процентные нормы приема в аспирантуру и вузы, борьба с "космополитами", дело врачей, да и потом многое.

Растущее юдофобство советского режима - не единственное, но важное проявление его сущности, не просто перерождения. Он обещал силой насадить свободу, социальную справедливость и братство народов, а создал Гулаг, колхозное крепостничество и депортации наций. Ленинский социализм обернулся национал-социализмом, отличавшимся от немецкого происхождением и фразеологией. Если не замечать его развития, можно и дальше противопоставлять два режима и выяснять, который хуже, но если замечать, придется признать, что, при частных различиях, они схожи и, как говорят, оба хуже.

На любимый русский вопрос "Кто виноват?" нужны конкретные ответы. Были конкретные русские, конкретные евреи, и другие конкретные лица, были конкретная политическая партия и конкретное ведомство, то и дело менявшее название, которых и надо уличать в конкретных преступлениях. Иначе виноватых нет, это знали еще римляне. Но советская судебная система учила довольствоваться обвинением, не заботясь об уликах и доказательствах. Вот у нас и считают виновным не только преступника, но и членов его семьи, соседей, земляков, и "всю вашу нацию". Если русского убил русский, еще скажут: зарезал убийца, а то - зарезал чеченец, пристрелил татарин, отравил еврей. Так рассуждает и Солженицын.

Уже в предисловии он сетует, что в ответ на призывы к русским и евреям "признать свою долю греха" часто слышит: "Да это же не мы..." А мало того, что это не мы, - это наши идейные, и не только идейные, противники, это наши гонители, мучители и убийцы, хоть они тоже евреи или тоже русские. А писатель нас призывает брать на себя их грех убийства наших отцов, да и нас самих. Он верит в общенациональную вину, по образу и подобию "вины" евреев в том, что "они распяли Христа", хоть достаточно прочесть одно Евангелие, чтобы узнать, что Иисус из Назарета сам был еврей, а не признавшие его евреи не могли его распять. Распятие - это римская казнь, и распяли Христа римляне, а прокуратор, хоть руки и умыл, тут же отдал Иисуса своим солдатам, отнюдь не евреям, перед казнью зверски его избившим. А у евреев и казнили иначе, - побивали камнями.

Солженицын ссылается на немецкое покаяние в военных преступлениях и, в частности, в Катастрофе, за которую даже платили репарации Израилю, не существовавшему во время войны, и, как государство, в ней не участвовавшему. Но современные немцы, лично не причастные к гитлеровским злодействам, не виновны в гибели миллионов евреев. В этом виновно немецкое государство 1933-1945 годов, его власти и исполнители их приказов. Некоторых из них, - к сожалению, не всех, - в отличие от безнаказанных советских государственных убийц, судили и как-то наказали. Но утверждение, что виновны все немцы на вечные времена, означает, что не виновен никто.

А здравые современные немцы, вопреки Солженицыну, не себя считают виновными, но сознают, что творило тоталитарное немецкое государство, сознают свою нынешнюю ответственность за то, чтобы ему опять не стать таким, а остаться либеральным. Вот новая Германия и помогала Израилю. Кстати, это делала только Западная Германия (ФРГ), но не послушная нам Восточная (ГДР). В России немало русских и еще есть евреи, тоже сознающие свою ответственность за то, чтобы наше государство было впредь не тоталитарным, а либеральным, но Александр Исаевич Солженицын, к сожалению, не принадлежит к их числу и себя ответственным за это не считает.

Зиновьев и Троцкий виновны во многом, хоть виновны тоже по-разному и не вполне в одном и том же. Но можно ли на одну доску с ними или с их коллегой Дзержинским, тень которого внушала поэту Эдуарду Багрицкому приказ, приписываемый ныне самому поэту:

"И если он скажет: Солги! - Солги!
И если он скажет: Убей! - Убей!",

поставить этого поэта, отвечавшего:

"Феликс Эдмундович, я нездоров!",

и, тем самым, уклонявшегося от исполнения приказа железного Феликса, - разделяя, быть может, его идеалы, но не желая ни лгать, ни убивать? И можно ли ставить на ту же доску большинство евреев, чуждых тем идеалам, приверженных идеалам Февраля? И можно ли туда ставить евреев, пострадавших от большевиков и в революцию и при ликвидации НЭПа, когда, подержав еврея в парилке, чекист с его, как уверяют, "чистыми руками", говорил: "Ты, жидовская морда, золотишко-то лучше отдай! Хуже будет!", хотя никакого золота у того отродясь не было. А лауреат Нобелевской премии в этой связи замечает: "удар по нэпманам-евреям не мог не смягчаться их связями в административных советских кругах" (2,203). Не мог, и все тут! Доказательства не требуются. Достаточно верить старой байке, что евреи всегда заодно, что ни социальных, ни религиозных, ни политических распрей среди них нет и не было, только взаимопомощь! И даже бедные не против богатых! Уж не избранный ли они, в самом деле, народ? В России при погромах, действительно, создавали самооборону. Помогали, где могли, спасаться от нацистов. Способствовали, когда круг сжимался, выезду из СССР. Но была не только взаимопомощь, а и противоречия, и соперничество. Даже при приеме евреев на работу, другие, там работавшие, порой не радовались, а боялись увольнения, - знали, что "завышать" процент евреев не дадут. К несчастью, уже парилку не всякий выдерживал, но Солженицын ответственности за не выживших не ощущает. Вот он и подсчитывает какой процент евреев служил в ЧК, но не считает, какой составляли сидевшие и растрелянные. Да еще уверяет, что, вообще, в лагерях евреям "жилось легче, чем остальным" (2,331).

Всему этому, кажется, нет объяснения, кроме животного, зоологического антисемитизма. Многие не без удивления так и говорят. Но это слишком просто. Тогда бы писатель примирился с советским режимом, тоже дошедшим до зоологии, а он не мирится и все еще настаивает, что советская власть - худшее из зол. Да вроде и впрямь, гитлеровская выглядит хуже лишь из-за газовых камер и печей для живых людей. Что бы гитлеровцам убивать евреев попросту, как в Бабьем Яру, или как чекисты на Колыме, да еще не поголовно! Поляков убили не меньше, но выборочно, а не всех подряд, как евреев. Убивай они так и евреев, возбуждение было бы меньше, и первое место, быть может, досталось бы коммунистам. Но и так они идут ноздря в ноздрю. Цельной натуре Солженицына трудно признать, что, бесчинствуя на многих направлениях, два зверя первенствовали на разных. Советская власть по общему числу убитых сограждан впереди, а в еврейском вопросе припозднилась, до печей не дошла. Но шла туда же, и довела бы, да силенок на всё уже нехватало. Впрочем, при нашем климате в печах нужды нет, снег и лед не хуже пламени. Да и терзавшая гитлеровцев проблема, куда девать трупы, при наших просторах не стоит.

Солженицын отмахивается от того, что и советские евреи в страхе ждали свою Катастрофу. А была даже поговорка: решительные уезжают, смелые остаются! Но разве не катастрофой для последнего миллиона был страх упустить внезапную возможность отъезда, - она могла не продлиться.

Конечно, эту бескровную катастрофу многие из них сочли спасительной, и даже неловко пользоваться словом, какое по-русски означает великую Катастрофу еврейства. Но эта, новая, обозначила и конец русского еврейства, и конец его небывалого сближения с русским народом и его культурой, начавшегося, хоть не двести, но сто с лишним лет назад. Солженицын знает, что погибают серьезные ценности, что теряют не только евреи, но и Россия. Но разговорами о взаимной вине силится заслонить длящееся тысячу с лишним лет, - разве что с перерывом от Февраля до середины НЭПа, - фактическое неравноправие. Он наперед отвечает: "под равноправием евреи понимали нечто большее". То есть, "отказ русских от своего национального чувства", при том, что "еврейская интеллигенция - не отреклась от национального" (1,474). Под "еврейской интеллигенцией" писатель, конечно, понимает русскую интеллигенцию еврейского происхождения, но она и отрекалась, как тот же Багрицкий ("Уйти? Уйду. Тем лучше. Наплевать!"), и, еще чаще, без демонстраций отходила и уходила от национального, как и Мандельштам, и Пастернак, и десятки и сотни тысяч.

Солженицын не польстился сказать, что в неравноправии виновен не русский народ, а самодержавная, диктаторская, тоталитарная русская власть, хоть это в большой мере так. А все оттого, что и сам хочет подобной власти, только не красной, не советской, не той ужасной, какой и впрямь мало равных. Только бы взамен ни в коем случае не подсунули либеральную, Февральскую, которая для него еще хуже.

Большинство граждан России сегодня растеряны и по опыту не доверяют политикам. Лишь около четверти, явное меньшинство, хочет буржуазного порядка, но тяготеет к разным его тенденциям, - кто к консервативной, кто к социал-либеральной. Как везде, они скорей спорят меж собой, чем составляют единую силу. На возвращение писателя они не реагировали, а он, по неприязни к либерализму, их не жалует.

Коммунисты, потерявшие власть, не отреклись от прежних догм и стали даже откровенней, чем прежде. Их шовинизм вырос и обрел православные мотивации. Но писатель, не приемлющий коммунизма, их не поддерживает.

Коммунисты, удержавшие власть, отрекшиеся от марксизма, не то что новой идеологии, а и сколько-нибудь связного понимания общественного порядка не изложили. Судя по действиям двух российских президентов, их цель - авторитарной властью удержать в зависимости от государства хозяйственные монополии, которым для большей поворотливости придали вид частных, дав им небольшую свободу на поводке. Советскую власть как бы смягчили, вместе с идеологией ушел партийный аппарат, остались лишь гэбэшный да общегосударственный. Власть искала поддержки Солженицына, Путин его посетил, после чего писатель власть не критикует. Но и активно не поддерживает.

А русский фашизм, плодящийся на глазах, обозначает схожие цели прямей и резче власти или коммунистов старого толка. Власть еще сеет иллюзии, что запредельными ценами на нефть и закрытыми мерами удержит свой растущий авторитаризм от прямой тоталитарности, но открытые фашисты готовы на все.

Их лозунг "Россия для русских" был бы абсурден, ужмись даже страна до размеров Московского государства XV века, - ныне и в сугубо национальных государствах защищены права меньшинств. Но Российская федерация куда побольше, и в приложении к ней этот лозунг означает: Татарстан для русских, Якутия для русских, Кавказ, включая Чечню, для русских. И даже при коренном сокращении в России числа евреев, от них все еше хотят избавиться полностью. А международным языком фашизма антисемитизм назвал Сталин, еще не друживший с Гитлером, и не гадавший, что вскоре сам этим языком публично заговорит.

Сегодня в России популярна книга Гитлера и оригинальные русские сочинения того же толка. Да и выступления известных фигур от Васильева и Баркашова до Жириновского и Рогозина находят сочувственный отклик. Солженицын знал на какие волны спускал свой челнок. Но в этой атмосфере он, видимо, счел недостаточным лишь утверждать, что фашизм - меньшее из зол (пусть не для евреев), и сам взявшись за обличение евреев, главной мишени фашистских атак, оказался идеологом русского фашизма.

Одним национализмом это не объяснить. Мы чтим Гарибальди и Боливара, и Томаса Джефферсона с Джорджем Вашингтоном, которые как раз и были в прямом смысле националистами, борцами за национальную независимость, и никак не фашистами, а демократами. Российская история не выдвинула сопоставимых фигур уже потому, что тем пришлось за свободу своих народов бороться с чужими - Австрийской, Испанской, Британской - империями, а за свободу закрепощенного русского народа Радищеву, Никите Муравьеву и Герцену приходилось бороться со своей Российской, русской империей. Нынче Солженицын вроде тоже болеет за русский народ, но словно не знает, забыл, что не было и нет на нашу общую беду традиций демократического русского национализма, складывающихся в борьбе за национальную независимость. Ее отстаивали у нас как сугубо имперскую. Слово нашлось подходящее, - самодержец, - значит, князь правит Русью не оттого, что где-то в Каракоруме назначен, а сам от себя, - да только смысл слова тут же и перевернулся, - и всероссийский самодержец правил не одной Русью, а еще и ее соседями, держал других. Вот национализм и рос у других, враждебный Руси, ставшей империей. А место русского национализма заняла русская великодержавность, и ее непреходящий оплот - крепостничество, людское бесправие.

Ныне силятся на этой почве сеять русский национализм, на что русский народ, - пребывай он в зависимости от кого-то, кроме своего российского царского или советского, авторитарного или тоталитарного государства, - имел бы, конечно, не меньше оснований, чем любой другой. Да только национализм противоположен великодержавности и совмещается с ней лишь дорастая до шовинизма, до агрессивности к "инородцам", то есть, теряя пафос самозащиты, главного своего оправдания.

Рядя ныне Российскую империю русским национальным государством, иные дивятся, что не только чеченцы, кстати сказать, в империи Романовых выполнявшие охранные функции, но и татары, противятся. Взяли, опять же, подходящее слово "федерация", то есть, добровольный союз независимых национальных государств. Но государство, силой оружия принуждающее другое быть своим союзником и даже своей частью, становится не национальным, а великодержавным. Начав чеченскую войну мы отреклись от национального государства и потеряли доверие возможных союзников. Вот русскому националисту первым делом и протестовать бы против этой войны!

Русскому националисту, чтобы его не спутали с фашистскими авторами, заполнившими прилавки, первым бы и выступить против русских фашистов. Они, к примеру, сетуют, что русскому (как и другим европейским народам) навязали, дескать, еврейскую (христианскую) веру. Ну, что бы русскому националисту, да и церкви, именующей себя русской, неустанно разъяснять, какой удачей для России было приобщение к этой еврейской секте, выросшей в мировую религию. Фашистские листки беснуются от присутствия в русской литературе "инородцев" - от молдаванина Кантемира и немца Фонвизина до абхазца Искандера и еврея Бродского, и призывают отогнать их в особые национальные литературы, пусть даже на русском языке. Вот бы писателю националисту на этот вздор возразить. Но не возражает, занят другим.

Национальные государства, начиная с первого из них - Нидерландов, как раз были толерантны к людям иного происхождения, это империи делили жителей на римских граждан и варваров, арийцев и расово неполноценных, русских и инородцев. Но есть и другие традиции, от евангельского "ни эллина, ни иудея" до защитника беззащитных русского писателя Короленко. Солженицын чурается таких традиций, вот и оказался заодно с фашистами.

Он слыл иным, и ждали от него иного. Но жизнь - не тротуар Невского проспекта. Честные люди, прежде сочувствовавшие большевикам, в январе 1918 не могли не увидеть, что разгон Учредительного собрания учредил, - как поздней это назвали, - "обыкновенный фашизм". Его можно было не углядеть наперед, но не разглядеть странно. Солженицына тоже стоит разглядеть.

Национальный вопрос остается в Российской федерации самым существенным после экономического (как до революции - после аграрного). Но Солженицын не исследовал кавказские и, в частности, чеченскую, проблемы, не углубился в проблемы татар - второго по величине, после русских, народа России, или в проблемы народов Севера и других. По идеологическим мотивам он предпочел еврейский вопрос, решение которого, меж тем, уже свернуло на трагический путь эмиграции. Писатель забыл, что в 1998 году в брошюре "Россия в обвале" сам высмеивал тех, кто "кинулись в незрячую крайность: за поражения России в ХХ веке искать виноватых не в нас самих, так дёшево клюнувших на ленинский призыв к грабежу и "штык в землю" вместо защиты Родины; и не в нашей же отнюдь не масонской династии и правящем слое, - но во всем происшедшем обвинить "сионизм", а кто и прямо "евреев", и даже с карикатурной подачей" [3] (142). Кидающихся на это всё больше и больше, но теперь писатель сам снабжает их доводами.

Советский тоталитарный порядок, новый феодализм, как всякий феодализм, жил внеэкономическим принуждением, и великий поэт назвал отечество: "Страна рабов, страна господ". Такой порядок многие, - как покойный Аркадий Белинков, - отвергали всецело. На его статью, озаглавленную лермонтовским определением, Солженицын в двухтомнике грубо нападает (2,457). Сам он вроде тоже отвергает советский режим, но его имперским шагам сочувствует и даже сетует порой на их недостаточность. Особенно он недоволен тем, что первенствующее положение русских в СССР прикрывалось лицемерным интернационализмом. Словно не знает, что все империи рухнули, а российская устояла и поныне стоит, благодаря большевистскому лицемерию.

Советскому режиму справедливо указывали на то, что он не воплотил марксистскую утопию. Но эта утопия, при всей своей несбыточности и нелепом представлении о физическом труде, как единственном источнике ценности, все же предполагала стартовые условия, которым "отдельно взятая" Россия не отвечала ни в 1917, ни в 1929 годах, ни потом.

Режиму справедливо указывали на отсутствие демократии в стране и в самой коммунистической партии. Но марксистская утопия предполагала множество "рабочих ассоциаций", а не единый общегосударственный концерн, которым нельзя было править не обратив партию и народ в беспрекословных исполнителей спущенных задач, да и то, как выяснилось, только до поры. Не тайна и то, как смещаются при этом первоначальные задачи утопии и чему она в итоге служит.

Режиму справедливо указывали на разрушение привычного уклада жизни, запрет религий, подавление национальных традиций, контроль над литературой, искусством и даже наукой. Но коммунистические порядки едва ли бы имели шанс возобладать, будь коммунизм не единственным, а одним из многих допустимых верований, или будь народам позволено возражать против задач, угрожающих их существованию.

Оставайся коммунисты даже верны букве марксистской утопии, она бы все равно не сбылась ввиду отчасти уже названных просчетов первооткрывателей и, еще больше, ввиду общего развития хозяйства и общества, пошедшего совсем иначе, чем ожидал Маркс. Дело бы кончилось неудачей, и все тут. Но утопический волюнтаристский социализм, и не только марксистского толка, строился в странах, спешивших развиваться, не покончив с феодализмом. Вот утопия и оказалась на практике химерой, гибридом революционных намерений и феодальных традиций, совокупившихся в тоталитарный порядок. Иначе эти химеры бы не родились.

Немецкая уже на седьмом году затеяла войну, которую проиграла. А там, где тоталитарный порядок удерживался подольше, его внутренние противоречия выливались в постоянную внутрипартийную схватку, и он сам наносил себе ущерб, и Сталин, запрещая науки, подрывал благополучие и обороноспособность страны. То были не ошибки вождя, а природа порядка, который он воплощал. Нелепо искать тут оплошности и бранить за них, почитая химерический порядок в целом. Как же страна верила все новым и новым вождям, что "основа верна", и "допущенные ошибки" они исправят?

Большевизм не продержался бы семьдесят лет, будь он лишь заемной модой, не влияй на него все сильней традиции русского феодализма, начиная c крепостного права. Русский марксизм отличается от западного еще заметней, чем православное национал-христианство от католичества, не говоря о протестантстве. Но тут писатель спохватывается, что критика большевизма идет, как он выражается, в "оборот на Россию", то есть, злодейства советской власти находят частичное объяснение в русской истории, а ее-то писатель и хочет от советского периода отгородить. И защищает уже не советский, но тоталитарный режим, по ходу отмывания красного цвета, коричневеющий.

Гений молодого поэта, хоть и не дожившего до термина "внеэкономическое принуждение", увидел и обозначил его наглядный результат. Понятно, в России было и есть много чего помимо рабов и господ, но эта строка - не частное мнение поэта, а, как говорилось в советские годы, правда жизни. Солженицыну бы надо это понимать, ведь и в его главной книге "Архипелаг Гулаг" есть разные страницы, - иные детали и характеристики там можно оспорить, как оспаривал Варлам Шаламов, но не опровергнуть, что в России такой архипелаг был, что у нас так бывает, и мы уважали писателя, который в опасных условиях это записал. Да мы и "Записки из мертвого дома" читали. И тоже не сочли их "оборотом на Россию", хоть об "Архипелаг"е советская печать выражалась именно в таком роде. Но двадцать лет спустя сам Солженицын готов счесть, что Лермонтов оклеветал родину. Мысль отступает перед страстью, но страсть, сколь ни сильна, не заменяет анализ.

А Солженицыным движет не одно юдофобство. Он скорей распаляет юдофобство в себе и других, чтобы, тыча читателю в нос нераскаянными "винами" евреев, упредить "либеральный соблазн" и увлечь Россию новым тоталитарным проектом, как он надеется, наконец-то, истинно русским, - евреи по-преимуществу уехали, - но, как уже нынче видно, не менее пагубным для русского народа, чем советский.

Примечания

1. Здесь и далее цифры в скобках обозначают том и страницы двухтомника.
2. Слово "местечко" происходит от украинского "мiсто" - город, и означает "городок", но употребление его и производного от него "местечковый", как уничижительных, сложилось в России.
3. "Россия в обвале"

© P. Karp

back

top