Олег Проскурин
Когда же Пушкин вступил в Арзамасское общество?
(Из заметок к теме "Пушкин и Арзамас")
Работы, посвященные кружковой культуре и "литературному быту" 1900-х - 1920-х годов, занимают в творчестве Р.Д. Тименчика особое место. Эти работы, в которых абсолютное владение материалом сочетается с филигранным изяществом исполнения, всегда служили образцом пишущему эти строки (хотя он и занимался литературным бытом совсем другой эпохи). Поэтому автору показалось естественным преподнести юбиляру одну из заметок, посвященных кружковой культуре 1810-х годов.
1.
Теме "Пушкин и Арзамас" посвящена огромная литература - статьи, главы в монографиях и целые книги[1]. Казалось бы, тема эта изучена всесторонне и исчерпывающе, до мельчайших деталей. Однако такое впечатление не вполне соответствует истинному положению вещей. Многие специальные и общие вопросы, имеющие непосредственное отношение к проблеме, поныне остаются непроясненными. Начиная с вопроса, без разрешения которого само изучение темы оказывается достаточно зыбким: когда же именно Пушкин был принят в Арзамасское общество безвестных людей?
С одной стороны, уверенный и достаточно определенный ответ на этот вопрос можно найти во всех учебниках и в биографиях Пушкина. Вот что пишет об этом, например, Ю. М. Лотман: "Пушкин был принят в "Арзамас" осенью 1817 г., в момент, когда это общество находилось в состоянии внутреннего разлада. Для Пушкина это принятие имело глубокий смысл: его принадлежность к литературе получила общественное признание" [2]. Но, как увидим далее, с этой датировкой все обстоит далеко не просто.
Одним из важнейших источников сведений об участии Пушкина в Арзамасе и, в частности, о времени вступления его в Арзамасское общество остается рассказ в основополагающей для пушкинистики работе П. Бартенева "Александр Сергеевич Пушкин. Материалы для его биографии" (1855). Следуя традиции, приведем этот рассказ целиком - нам еще не раз придется к нему обращаться по ходу изложения:
"Пушкин, к сожалению, успел один только раз принять участие в заседаниях этого общества. То было, если не ошибаемся, в последних числах сентября, либо в начале октября 1817 года. По обычаю, новый член Арзамаса произносил вступительную речь. Протоколы заседаний ведены были (и нередко в стихах) секретарем общества Светланою, и если уцелели эти драгоценные образцы остроумия и веселости, то там, конечно, упомянуто о речи, которую произнес Пушкин превосходными александрийскими стихами. В памяти слушателей доселе сохраняется начало ее:
Венец желаниям! Итак, я вижу вас,
О други смелых Муз, о дивный Арзамас!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Где славил наш Тиртей ... и Александра,
Где смерть Захарову пророчила Кассандра. <…>
В другом месте своей речи, рисуя портрет Арзамасца, Пушкин говорит про него, что он
...в беспечном колпаке,
С гремушкой, лаврами и с розгами в руке.
Этими немногими словами очерчены характер и направление Арзамасского общества.
Но оно, к сожалению, и может быть к несчастию Пушкина, скоро рассеялось. То собрание его, в котором молодой поэт произнес Александрийские стихи свои, было последнее, по крайней мере в Петербурге. Члены Арзамаса и именно наиболее содействовавшие к оживлению заседаний, отозваны были из столицы разными обязанностями. Д.В. Дашков отправился в Константинополь. Д.Н. (граф) Блудов в Лондон, оба по дипломатической службе, Жуковский и А.И. Тургенев уехали в Москву, куда в то время переселился Двор"[3].
Рассказ Бартенева представляет исключительную ценность: как было позднее установлено, он восходит к свидетельствам одного из основателей и активных участников Арзамасского общества - Д. Н. Блудова (это он фигурирует в пушкинских стихах под арзамасским именем "Кассандра"). Последующие находки мало что добавили к обнародованным Бартеневым сведениям: лишь М. Н. Лонгинов впоследствии восстановил купюру, поневоле сделанную Бартеневым в стихе о Жуковском: Где славил наш Тиртей кисель и Александра. Пушкин имел в виду идиллию Жуковского "Овсяный кисель" и его же стихотворение "Певец в Кремле" (воспевающее, среди прочего, императора Александра); в 1855 году упоминание в одном ряду незабвенного Александра Павловича и какого-то киселя было по цензурным условиям совершенно невозможно. Со временем были обнаружены (а потом и опубликованы) и арзамасские протоколы. Но, как увидим далее, обнаружение их не столько прояснило, сколько запутало вопрос о пушкинском вступлении в Арзамасское общество.
Отправляясь от работы Бартенева, выдающийся знаток пушкинской биографии М. А. Цявловский в своей "Летописи жизни и творчества Александра Пушкина" поместил под соответствующей датой такую информацию: "Сентябрь 25 (?).... Октябрь 5 (?). Заседание "Арзамаса", на котором Пушкин выступает с речью в стихах "Венец желаниям! Итак, я вижу вас" (сохранились фрагменты)" [4]. Обе крайние даты выставлены Цявловским достаточно условно -- это, так сказать, оцифровка сообщения Бартенева - "последние числа сентября - начало октября".
Из авторитетной Летописи дата вступления Пушкина в Арзамас перешла в учебники и биографии. Однако после смерти выдающегося пушкиниста его вдова Т. Г. Цявловская предприняла попытку пересмотреть эту датировку. В комментарии к отрывкам пушкинской речи в десятитомном "худлитовском" Собрании сочинений Пушкина исследовательница заметила о времени избрания Пушкина следующее: "он был избран, вероятно, в августе 1817 года" [5]. По не зависящим от нее причинам (издание имело "массовый" характер; всякие следы исследовательской работы из комментариев тщательно вытравлялась) Цявловская не привела никаких оснований для пересмотра даты. Однако понять, какими соображениями руководствовалась исследовательница, можно достаточно легко. В издании "Арзамас и арзамасские протоколы", вышедшем в 1933 г., был опубликован "Список избранным арзамасцам", приложенный к протоколу заседания 13 августа 1817 года. Список этот прошел мимо внимания М. А. Цявловского. Между тем Пушкин уже присутствует в нем под арзамасским именем Сверчок. А если так, то значит, и избрание его состоялось не в сентябре-октябре, а по крайней мере в августе!.. Правда, это заключение не только корректировало датировку, предложенную Цявловским, но и фактически отвергало утверждение Бартенева (и его информанта Блудова) о том, что Пушкин был принят на последнем собрании Арзамаса: после 13 августа состоялось еще несколько арзамасских собраний, причем очень важных.
Наличие арзамасского имени Пушкина в документе, датированном 13 августа, учитывал и В. Э. Вацуро, в свою очередь скорректировавший датировку, предложенную Т. Г. Цявловской. Но при этом Вацуро обратил внимание и на некоторые обстоятельства биографии Пушкина, не принятые во внимание Цявловской. В комментарии к публикации речи в двухтомнике "Арзамас" (1994; следует напомнить, что двухтомник был сдан в печать в 1989 году, но из-за издательского кризиса начала 90-х гг. ждал выхода пять лет) его наблюдения отлились в такую лаконичную формулу: "С начала июля по конец августа Пушкин был в Михайловском; по-видимому, избрание состоялось в июне (после окончания Пушкиным Лицея), когда заседания и протоколы потеряли регулярный характер...[6]. Таким образом, дата вступления Пушкина в Арзамас передвинулась еще на несколько месяцев к началу 1817 года. О вступлении Пушина в Арзамас на последнем собрании общества речи уже вовсе не шло.
Однако через несколько лет В. Э. Вацуро радикально пересмотрел свою точку зрения. Обоснованию нового взгляда на вступление Пушкина в Арзамасское общество исследователь посвятил несколько своих поздних работ. Центральная из них - "Арзамасская речь" (в составе "Заметок к теме "Пушкин и Арзамас"") -- увидела в свет лишь в мемориальном номере "Нового литературного обозрения" (2000, № 42), посвященном памяти выдающегося пушкиниста. Эта статья (ссылки на которую в дальнейшем будут даваться непосредственно в тексте) и станет предметом нашего преимущественного внимания.
Вацуро заметил, что по воспоманинаям Ф. Ф. Вигеля можно заключить, то "приобщение Пушкина к "Арзамасу"" состоялось в первые же месяцы после выпуска из Лицея (С. 153). Но тогда обнаруживается удивительное противоречие с фактами биографии Пушкина и фактами истории Арзамаса: "Первый выпуск Лицея состоялся 9 июня. 11 июня Пушкин уезжает в Петербург. Здесь он проводит менее месяца: около 9 июля он отправляется в Михайловское. За это время было два арзамасских заседания <…> От обоих собраний остались краткие протоколы Жуковского в гекзаметрах. Подписи Пушкина под ними нет, нет и упоминаний о его приеме". "Между тем, - продолжает Вацуро, -- в "Списке избранным арзамасцам", приложенном к протоколу от 13 августа и перечисляющем формальных членов общества, принятых до этого времени, уже значится "Сверчок" - Пушкин, который, как сказано, с 9 июля находился в Михайловском" (С. 153).
Итак, Пушкин появляется в списке избранных арзамасцев, когда его самого нет в Петербурге. Следовательно, в эту пору речь его никак не могла быть произнесена. Перед нами уже знакомое нам уточнение к выводу Т. Цявловской. Но далее Вацуро корректирует и свой собственный комментарий к "Арзамасу": процедура торжественного принятия Пушкина не могла состаяться и до появления его имени в соответствующем списке!
Вацуро с явным удовольствием демонстрирует неразрешимый, казалось бы, парадокс -- для того, чтобы с блеском его разрешить. "Чтобы объяснить это противоречие, -- пишет далее исследователь, -- следует вспомнить, что прием в "Арзамас" не всегда был единовременным актом; более того - почти никогда таковым не был. В идеальном случае предполагалось, что на одном из заседаний предлагалась кандидатура будущего члена и его прозвище, которое обнародовалось тогда, когда он произносил вступительную речь и совершался акт принятия. Реально уже с первого же заседания начались заочные избрания. 14 октября 1815 г. в общество были введены четыре "отсутствующих ветхих арзамасца", чьи имена должны были появиться в протоколе после того, как они "пройдут через какую-нибудь из мученических баллад" и получат свое прозвище" (Опускаем по необходимости ряд приведенных исследователем примеров, подтверждающих распространенность этой практики. - О. П.). "Что же касается вступительных речей, -- продолжает Вацуро, -- то в подавляющем большинстве случаев они произносились много позже принятия и "крещения" - спустя несколько недель, а то и месяцев, как было с Батюшковым или Кавелиным. По-видимому, так было и с Пушкиным. Если это предположение правильно, становится понятным, почему его прием не отразился в июньских-июльских гекзаметрических протоколах Жуковского: он не был закреплен арзамасской речью и совершился, условно говоря, неофициально" (С. 153 - 154).
Основываясь на этом предположения, Вацуро заключил, что Пушкин входил в Арзамсское общество, так сказать, поэтапно: сначала он, еще в Лицее, сам объявил себя "арзамасцем по духу" (он ставит подпись "Арзамасец" в послании к Жуковскому, написанном в 1816 г.). Затем обоснованность претензий Пушкина признается членами Арзамаса: "в начале 1817 г. Жуковский видит в Пушкине фактического члена общества". Затем Пушкин избирается в Арзамас "заочно" -- в июне или в самом начале июля 1817 года. Вацуро даже допускает возможность присутствия Пушкина на нескольких заседаниях Арзамаса до отъезда его в Михайловское: "Может быть, Пушкин даже и присутствовал на заседаниях между серединой июня и началом июля, по крайней мере, на последнем из них, - но подписать протокола уже не мог: подписи ставились на следующем заседании (14 или 15 июля), когда его уже не было в городе." (С. 154). Наконец, какое-то время спустя - уже по возвращении в Петербург - Пушкин становится членом Арзамаса "официально", произнеся положенную арзамасскую речь.
Далее Вацуро показал, что эта речь не могла быть произнесена на заседаниях, ближайших по времени к возвращению Пушкина из Михайловского. Она не могла быть произнесена 27 августа: "Об этом заседании А.И. Тургенев сообщал Вяземскому 28 августа: "Вчера был у меня многолюдный Арзамас, в коем присутствовали два новых превосходительства: Ахилл и Плещеев..." <…> Но на этом заседании Пушкин речи не читал - иначе бы А. Тургенев упомянул его среди новых "превосходительств", как обозначались те, кто прошел всю процедуру принятия". Не была она произнесена и в начале сентября: "Не было чтения речи и в собрании 6 сентября у Тургеневых, о котором 8 сентября Н. Тургенев сообщал брату: уже 18 сентября, обозревая последние заседания "Арзамаса", Жуковский упоминает только об "ораторских затеях Ахилла и Черного Врана" - Батюшкова и Плещеева". (С. 153).
Признав теоретически вероятным произнесение речи на собрании 18 сентября, посвященном прощанию с отъезжающим в Дерпт Жуковским, Вацуро все же склоняется к более поздним датам (принимая на этот раз во внимание указание Бартенева-Блудова на то, что речь произнесена Пушкиным на последнем собрании Арзамаса): "Почти все, что нам известно о двух, по-видимому, последних петербургских собраниях "Арзамаса" - 27 сентября и 2 октября 1817 г. - это краткие упоминания в дневниках Н. Тургенева и его письмах к брату, С.И. Тургеневу. Это очень скудный и ненадежный источник по части литературных сведений. Литературный быт не интересует Тургенева совершенно; он занят исключительно политическими вопросами и не упоминает ни о речи Батюшкова, ни о прочитанных 6 сентября стихах Вяземского, ни даже о прощании с Жуковским, отметив только, что "в прошедшем Арзамасе у Черн<ого> Врана" "все много смеялись". Арзамасская речь молодого Пушкина, конечно, не могла привлечь его внимания". (С. 155)
Итог работы по становлению датировки пушкинской вступительной речи получился таким: "Она была прочитана на одном из трех последних заседаний - 18, 27 сентября или 2 октября - и скорее всего, именно на последнем, перед отъездом Жуковского в Москву 4 октября. Феноменальная память Блудова, видимо, не подвела его и на этот раз. Он был одним из тех "слушателей", о которых глухо упомянул Бартенев". (С. 155).
Взгляды Вацуро оказались изложены не только в специальной статье, но и в его пространном (увы, тоже посмертно опубликованном!) комментарии к отрывкам пушкинской арзамасской речи во 2 томе нового академического Полного собрания сочинений Пушкина. На основании изложенных соображений пушкинская речь здесь датируется "предположительно второй половиной сентября - 2 октября 1817 г."[7] .
Таково последнее слово современной пушкинистики о проблеме вступления Пушкина в Арзамасское общество.
2.
Некоторые из выводов, принадлежащих крупнейшему пушкинисту последнего десятилетия минувшего века, представляются безусловно убедительными и блестяще аргументированными. Вряд ли теперь можно усомниться в том, что Пушкин был принят в Арзамас "заочно", до произнесения им речи, и что само произнесение этой речи не могло состояться с июня до (по крайней мере) конца сентября 1817 года.
Более гипотетично предположение о том, что включение Пушкина в число "избранных арзамасцев" произошло сразу по окончании им Лицея, то есть в конце июня - начала июля 1817 года: мемуары Вигеля, на которые ссылается Вацуро, достаточных оснований для такого вывода не дают. Скорее они позволяют заключить, что "заочное" принятие Пушкина в общество состоялось именно тогда, когда имя Сверчка впервые появилось в "Списке избранным арзамасцам", то есть не ранее августа.
Но сейчас мы не будем останавливаться на этом вопросе, требующем особого разговора и в свою очередь способном быть разрешенным пока только гипотетически. Занимать нас будут исключительно те вопросы, на которые, как кажется, можно дать более определенные ответы.
Первый из таких вопросов -- о возможности присутствия Пушкина на арзамасских собраниях до произнесения им речи.
Как мы помним, Вацуро предположил, что Пушкин мог "неформально" присутствовать на нескольких арзамасских заседаниях уже в июне 1817 г. ("Может быть, Пушкин даже и присутствовал на заседаниях между серединой июня и началом июля, по крайней мере, на последнем из них..."). С еще большей уверенностью исследователь пишет о возможном участии Пушкина в заседании 27 августа: "В "многолюдном" же Арзамасе он, вероятно, был: в эти дни он тесно общается с Жуковским, Батюшковым и Плещеевым". Наконец, о присутствии Пушкина на заседания 18 сентября 1817 года Вацуро говорит почти как о несомненном факте: "На этом последнем заседании у Плещеева Пушкин почти наверное присутствовал: оно было прощальным перед отъездом Жуковского в Дерпт и Жуковский особенно заботился, чтобы съехались все арзамасцы". (С. 154).
Нетрудно заметить, что свои предположения Вацуро основывает исключительно на косвенных данных: Пушкин общается с теми аразамасцами, которые в эту пору вступают в общество; Жуковский озабочен приглашением всех на прощальную встречу, и т. п. Меж тем в памятном нам труде П. Бартенева "Александр Сергеевич Пушкин. Материалы для его биографии", который, по справедливому утверждению Вацуро, "является в сущности первоисточником сведений" о Пушкине в Арзамасе, сказано со всей определенностью: "Пушкин, к сожалению, успел один только раз принять участие в заседаниях этого общества". Разумеется Вацуро совершенно прав, указывая на необходимость проверять показания этого "первоисточника" и сопоставлять их с косвенными данными. Но, с другой стороны, здесь не следует отступать от правила "герменевтического круга" - сами косвенные данные в свою очередь полезно поверять первоисточником.
Утверждение о том, что Пушкин "один только раз" участвовал в заседании Арзамаса, несомненно восходит к основному информанту Бартенева -- Блудову: самостоятельно каких-либо выводов о числе заседаний, в которых участвовал Пушкин, Бартенев делать, конечно, не мог. Предполагать, что в данном случае Блудов мог быть неточен или попросту не знал о каких-то ранних заседаниях с участием Пушкина, нет оснований: Блудов присутствовал на всех заседаниях 1817 года, на которых Пушкин, по заключению Вацуро, мог присутствовать (подпись Блудова стоит на всех протоколах за июнь - июль; на заседании 27 августа именно он произносил речь по случаю приема Батюшкова; на заседания 18 сентября Жуковский торжественно передавал Блудову переплетенные протоколы Арзамаса).
Можно, конечно, предположить, что "принять участие в заседаниях" и "присутствовать на заседаниях" - это разные вещи. Но, не говоря уже о том, что подобное предположение отдает казуистикой, оно к тому же противоречит не только свидетельству Блудова, но и сохранившемуся тексту пушкинской речи. Говорить - Венец желаниям! Итак, я вижу вас, О други смелых Муз, о дивный Арзамас! - не мог человек, которому уже предоставлялась возможность присутствовать на арзамасских собраний, пусть и в качестве гостя. Возникающего в этом случае противоречия никакими ссылками на жанровую условность речи объяснить невозможно. Словом, сопоставление прямого свидетельства Блудова с подвергающими его сомнению косвенными данными заставляет решительно принять сторону свидетеля.
Но, разумеется, самый важный итог работы В. Э. Вацуро - датировка арзамасской речи Пушкина. Расчеты и соображения исследователя как будто вполне соответствуют двум хронологическим вехам, обозначенным в труде Бартенева: 1) Пушкин произносит речь на последнем заседании Арзамаса; 2) Это заседание состоялось в сентябре - октябре 1817 года.
Однако тут перед нами возникает проблема, которую никто из пушкинистов - включая Вацуро - не осознал. Дело в том, что труде как бы сосуществуют два разных голоса - голос автора и голос информанта. Иногда автор строго воспроизводит рассказ Блудова, а иногда - дополняет его собственными соображениями, что приводит к невольному искажению исходной информации .
Утверждение о том, что Пушкин читал речь на последнем заседании петербургского Арзамаса, несомненно восходит к Блудову: это такая же определенная и не поддающаяся никаким кривотолкам информация, как и то, что Пушкин побывал на заседаниях Арзамаса один только раз. А вот датировка этого заседания по всей вероятности, оказывается на совести не Блудова, а Бартенева. О том, что датирует события не рассказчик, а автор биографического исследования, свидетельствует самая форма подачи информации: "То было, если не ошибаемся, в последних числах сентября, либо в начале октября 1817 года". Важная оговорка - "если не ошибаемся" - указывает и на то, что соответствующая дата не была сообщена Бартеневу его собеседником, и на то, что она самостоятельно выводилась автором из каких-то известных ему данных, однако без полной уверенности.
Одним из оснований для датировки пушкинской речи Бартеневу послужили сведения об разъезде арзамасцев из столицы. Это, так сказать, контекст пушкинского выступления. Сведения эти, конечно, восходят к Блудову. Напомним их: "Члены Арзамаса и именно наиболее содействовавшие к оживлению заседаний, отозваны были из столицы разными обязанностями. Д. В. Дашков отправился в Константинополь. Д. Н. (граф) Блудов в Лондон, оба по дипломатической части, Жуковский и А. И. Тургенев уехали в Москву, куда в то время переехал Двор".
Бартенев, в 50-х годах уже знал довольно много фактах из биографии лиц пушкинского окружения. Знал он, в частности, о том, что Жуковский выехал из Петербурга в Москву (где тогда действительно находился двор) в начале октября 1817 года. Поскольку Блудов упомянул Жуковского в связи с пушкинской речью, Бартенев заключил, что Жуковский не только присутствовал на том заседании Арзамаса, где выступал Пушкин, но даже и вел его протокол ("...если уцелели эти драгоценные образцы остроумия и веселости, то там, конечно, упомянуто о речи, которую произнес Пушкин"). Соотнося известные ему факты, Бартенев и приурочил речь Пушкина к кануну отъезда Жуковского из Петербурга. Кстати, В. Э. Вацуро, уточняя в последней своей работе (в комментарии к Академическому Собранию сочинений Пушкина) датировку в "Летописи..." Цявловского (25 сентября - 5 октября 1817 г.), руководствовался сходной логикой, хотя и использовал уже новые данные по истории Арзамаса: "последняя дата нуждается в корректировке: 4 октября Жуковский уехал в Москву, и Пушкин проводал его вместе с Батюшковым"[8].
Между тем умозаключение Бартенева следует признать хотя и остроумным, но поспешным. Если внимательнее взглянуть на пассаж об отъезжающих из Петербурга арзамасцах, то нельзя не заметить несколько неожиданного факта: Блудов рассказывал Бартеневу не о каком-то коротком временном отрезке, но о разновременных событиях. Отъезд Дашкова в Константинополь состоялся 3 мая 1817 года. Жуковский отправился в Москву 4 октября 1817 года. А. Тургенев поехал туда только на второй неделе апреля 1818 года. Сам же Блудов выехал в Лондон 27 апреля 1818 года. Отъезд Дашкова к речи Пушкина никакого отношения решительно не имел: Дашков выступил в Арзамасе с прощальной речью в конце апреля 1817 года, когда будущий Сверчок еще томился в Лицее! А если так, то следует признать, что у нас нет у нас достаточных оснований и для того, чтобы уверенно заключать, будто речь Пушкина связана с отъездом Жуковского.
А вот время отъезда за границу Блудова (и, заметим, хронологически почти совпадающего с ним отъезда Тургенева в Москву) заслуживает особого внимания. Ибо помянул он о своем отъезде в рассказе Бартеневу явно не случайно.
Зиму 1817/1818 года Блудов, уже получивший назначение в Лондон, провел в Москве. Все это время, судя по всему, никаких собраний Арзамаса в Петербурге не было. 5 декабря Н. И. Тургенев писал брату С. И. Тургеневу: "Арзамас наш давно уже не собирается; теперь же, думаю, совсем рушится, ибо главная опора его, Блудов, едет в Лондон на место Полетики, кот. назначен посланником в Америку". 25 января 1818 г. в письме к тому же корреспонденту Тургенев повторял: "...Арзамас рассыпался и более уже не собирается. Жуковский в Москве, Блудов там же и едет в Англию через Париж..." (Арз. I, 437, 440).
Однако в марте 1818 г. Блудов ненадолго вернулся в столицу, чтобы уже из нее отправиться в Европу. По случаю предстоящего отъезда Блудова и для прощания с ним петербургские друзья устроили прощальную встречу. 7 апреля 1818 года А. И. Тургенев, сам уже собиравшийся ехать в Москву, писал П. А. Вяземскому (в Варшаву): "Сегодня мы сбираемся для Кассандры у Старушки арзамасской. Я прощусь с ними для свидания с другими Арзамасцами в Москве" (ОА. Т. 1. С. 99). Это сообщение, важное само по себе, сполна обнаружило все свое значение после того как в 1979 году А. А. Ильин-Томич опубликовал письмо В. Л. Пушкина к Вяземскому от 17 апреля 1818 г.[9] В этом письме, отправленном из Москвы в Варшаву, Василий Львович сообщал, в частности, следующее: "Тургенев здесь пробудет несколько недель. Он мне сказывал, что мой племянник пишет прекрасную поэму и читал из нее отрывки в последнем Арзамасе, в котором также читали Антологию Уварова" (Арз. I, 440).
Несомненно, речь здесь идет о той самой встрече, о которой писал Вяземскому и А. И. Тургенев. После публикации письма Василия Львовича не может подлежать никакому сомнению, что 7 апреля в Петербурге имела место не дружеская вечеринка, но настоящее собрание Арзамаса (характерно и то, что Тургенев в письме Вяземскому называнет его участников арзамасскими именами), устроенное по поводу отъезда одного из членов-учредителей, - подобное тому, что состоялось 17 сентября по случаю предстоящего отъезда Жуковского из Петербурга в Дерпт. Именно собрание 7 апреля 1818 г. (а не 2 октября 1817 года, как ошибочно указал В. Вацуро!) оказалось последним заседанием петербургского Арзамаса: с отъездом Блудова заниматься арзамасскими делами попросту было некому. Именно на этом прощальном заседании произнес, следовательно, Пушкин свою речь, написанную александрийскими стихами
В этой связи уместно вспомнить еще одно - малоизвестное - мемуарное свидетельство Блудова, на этот раз не искаженное вольными интерпретациями первопубликаторов. 16 апреля 1859 года Я. К. Грот, начавший тогда заниматься историей новой русской литературы, записал рассказ Блудова об Арзамасе. В сохранившейся записи содержатся, в частности, такие сведения по истории общества: "Арз. Общество собственно существовало только года 3; одним из последних выбранных в него членов был Пушкин, принятый в 1818 г." (Арз. I, 128)[10]. В. Э. Вацуро, уже бесспорно знакомый с этим мемуарным свидетельством, к сожалению, должным образом его значения не оценил. Впрочем, не только он. Впервые опубликовал гротовскую запись рассказа Блудова пишущий эти строки. Но при этом рассказ Блудова оказался снабжен при публикации таким комментарием: "Есть в его воспоминаниях и мелкие неточности: и выступления Орлова, и прием в общество А. Пушкина относятся не к 1818, а к 1817 г." (Арз. I, 496). В данном случе ошибся - правда, следуя за авторитетныи предшественниками - как раз сам комментатор; Блудов же был совершенно точен.
Примечательно, что в своем рассказе Гроту Блудов повторил сведения, сообщенные некогда Бартеневу: по его словам, Пушкин был одним из последних выбранных членов Арзамаса. Тем самым Блудов верифицировал прежде изложенную им информацию. Однако в то же время он указал Гроту дату вступления в общество Пушкина, противоречащую соответствующей датировке в бартеневской книжке. Не приходится при этом сомневаться, что труд Бартенева был подарен атором Блудову и наверняка последним был со вниманием прочитан. 1818 год - не ошибка памяти, а важнейший корректив свидетеля к предположительной (и ошибочной!) датировке Бартенева. Блудов, по обыкновению, оказался точен и в этом случае: рассказывая Бартеневу о вступлении Пушкина, он, конечно, подразумевал последнее собрание Арзамаса, устроенное в его честь в апреле 1818 года. Правильность корректировки вполне подтверждается приведенными выше фактами.
3.
Таким образом, совокупность фактов позволяет твердо утверждать, что Пушкин официально вступил в Арзамас не в конце сентября - начале октября 1817 года, а полгода спустя, 7 апреля 1818 г. Что дает нам эта новая датировка?
Прежде всего, мы теперь можем уверенно говорить: Пушкин вступил в Арзамас не в ту пору, когда "общество находилось в состоянии внутреннего разлада" (формулировка Ю. М. Лотмана), а тогда, когда история Арзамасского общества -- именно как общества, а не как круга друзей-литераторов -- была фактически завершена. Окончание истории общества, в сущности, и отмечалось на прощальной встрече его членов с одним из его основателей и вдохновителей. История Арзамасского общества - с его ординарными и экстраординарными собраниями, речами, протоколами, ритуальным гусем - совершилась без какого-либо участия Пушкина. Попытки искать следы присутствия Пушкина на каких-либо предшествующих заседаниях Арзамаса не имеют под собой никаких оснований.
Можем мы и относительно точно определить, кто присутствовал и кто мог присутствовать на арзамасском дебюте Пушкина (В. Вацуро, исходивший из датировки речи 2 октября 1817 г., уверенно называл среди "слушателей" одного только Блудова. "Кто были остальные, мы не знаем"). Мы теперь знаем точно, что на прощальном заседании были А. И. Тургенев, Д. Н. Блудов и С. С. Уваров ("Старушка"). Почти наверняка был и К. Н. Батюшков, сблизившийся с Блудовым в 1818 году и выступивший соавтором Уварова в работе над переводами из Греческой антологии (Уваров дал французские переводы, Батюшков - русские); историко-критическое исследование Уварова об Антологии читалось на последней арзамасской встрече.
О других возможных участниках собрания можно судить по письму Батюшкова Вяземскому от 9 мая 1818 г: "Блудов уехал; Северин здесь; Полетика отправился в Америку; Тургенев пляшет до упаду или, лучше сказать, отдыхает в Москве; брат его все в делах; Уваров говорил речь, которую хвалят и бранят. А ней много блистательного. Вигель поташился с Блудовым. Вот история Арзамаса. Забыл о Пушкине молодом: он пишет прелестную поэму и зреет". (Арз. II, 364). Итак, во время, близкое последней арзамасской встрече в Петербурге, помимо перечисленных выше лиц, достоверно находились только Н. Тургенев и Ф. Вигель. Конечно, трудно предположить, чтобы они пропустили прощание с Блудовым. Фраза "Северин здесь" означает, что Д. Северин приехал из Москвы недавно; на заседание в начале апреля он не поспевал; дата отъезда в Америку П. Полетики требует уточнения.
Письмо Батюшкова примечательно и в другом отношении: только сейчас, после арзамасского дебюта, Пушкин начинает связываться в сознании автора с историей Арзамаса - в его письме от 13 сентября 1817 г. тому же Вяземскому и в письме Жуковскому от января 1818 года (в которых речь идет об Арзамасе и арзамасцах) о Пушкине еще нет ни слова.
Уточненная датировка выступления Пушкина позволяет ответить и на вопрос, которым никто из исследователей прямо не задавался, но который трудно не назвать напрашивающимся : почему вступительная речь Пушкина запомнилась одному Блудову? ,
Объясняется это не только отменной памятью мемуариста-рассказчика, но и тем, что пушкинская речь читалась на заседании, ему, Блудову, посвященном. Виновнику торжества естественно было выслушать ее с особенным вниманием. Характерно, что из самой речи, наряду с вступительными строками, Блудов лучше всего запомнил место, касающееся его персонально ("Где смерть Захарову пророчила Кассандра"). Запомнился ему и смежный стих (о Жуковском) - и потому, что рифмовался со стихом о Кассандре, и потому, что соседство с Жуковским было для Блудова чрезычайно лестно. Кроме того, Блудов - выученик французских моралистов - зафиксировал в памяти афористичную и парадоксальную сентенцию из середины послания ("в беспечном колпаке, С гремушкой, лаврами и с розгами в руке").
Почему же на пушкинскую речь не обратил особого внимания никто из других участников прощального заседания? Ведь для того, чтобы рассказать о ней по свежим следам, не требовалось феноменальной памяти Блудова. Объяснение простое: в восприятии слушателей впечатление от пушкинской речи было вытесенено впечатлением несоизмеримо сильнейшим - от чтения Пушкиным отрывков из "Руслана и Людмилы".
Именно о пушкинской поэме первым делом сообщает А. Тургенев московским арзамасцам". О ней же как о важнейшей литературной новости пишет Батюшков Вяземскому в мае 1818 году. С этого времени он будет упоминать поэму едва ли не во всех письмах, обращенных к арзамасцам. О поэме Пушкина говорит он и в письме Д. Н. Блудову (уже в Англию) от начала ноября 1818, рассказывая о делах и судьбах участников арзамасского кружка: "Сверчок начинает третью песню поэмы своей. Талант чудесный, редкий! Вкус, остроумие, изобретение, веселость. Ариост в девятнадцать лет не мог бы писать лучше. С прискорбием вижу, что он предается рассеянию со вредом себе и нам, любителям прекрасных стихов" (Арз. II, 366). Батюшков не поясняет, о какой поэме "Сверчка" идет речь: он знает, что Блудову, бывшему свидетелем ее первого публичного чтения, таких пояснений не требуется.
Восторг современников получает свое объяснение именно в арзамасском контексте (когда поэмы вышла в свет, впечатления большинства читателей были далеко не восторженными). Создание поэмы нового типа, которая должна была прийти на смену старинным эпопеям, рассматривалось в арзамасской среде как задача исключительной, почти национальной важности. Несколько подступов к поэме (в виде планов, эпистолярных обсуждений, набросков, апробаций в произведениях других жанров) сделали Жуковский, Батюшков, даже Воейков[11]. Меж тем смело приступить к выполнению этой задачи сумел только легкомысленный повеса Пушкин. Чтение на последней встрече Арзамаса "отрывков" из "Руслана" (несомненно, из первой песни) неожиданно придало самой арзамасской истории внутреннюю осмысленность. Юный автор, блестяще усвоивший достижения старших поэтов и реализовавший их нереализованные попытки, как бы демонстрировал, что Арзамасское общество прекратило свое существование не из-за внешних обстоятельств, не из-за внутренних разногласий, а потому, что общество выполнило свое культурное предназначение - явило поэму нового типа. В этом смысле день 7 апреля 1818 года не менее важен в истории русской словесности, чем день 26 февраля 1820 года, когда Жуковский преподнес Пушкину свой портрет с надписью: Победителю - ученику от побежденного - учителя.
Хотя вступительная речь, произнесенная Пушкиным на последней арзамасской встрече, померкла в тени поэмы, тем не менее именно рядом с поэмой она обнаруживает особое символическое значение. Стихотворная речь, в которой подводились итоги деятельности Арзамаса, судя по всему, предваряла чтение отрывков из "Руслана и Людмилы". Нарисованная в речи история Арзамаса оказывалась, таким образом, как бы фоном и ближайшим контекстом "арзамасской" по духу и форме поэмы.
Арзамасцы, при всем их восторженном отношении к пушкинской дерзости, эту символику, видимо, не вполне ощущали. Они еще не представляли, что вырастет из молодого автора, в первый -- и последний -- раз выступающего на их прощальном собрании. Не осознавали они и того, что сам Арзамас будет помниться в основном из-за участия в нем (как мы знаем теперь - во многом мнимого!) Сверчка-Пушкина. Историк "Арзамаса" этой символике не может не поражаться.
Примечания
© O. Proskurin
|
TSQ 34
Toronto Slavic Annual 2003
Arkadii Shteinvberg. The second way
Roman Timenchik. Anna Akhmatova in 60s
Le Studio Franco-Russe
back
