ГАЛИНА ПОНОМАРЕВА, ТАТЬЯНА ШОР
СЕРГЕЙ ШТЕЙН: МИФ И РЕАЛЬНОСТЬ
В статье Ю. М. Лотмана "О Хлестакове" показано, как "хлестаковщина" порождается при взаимодействии практической деятельности и мечтаний по поводу этой деятельности. Мечтания выражаются посредством слова, слово мифологизируется, превращается в мнимый культурный символ желаемой псевдореальности, т. е. в ложь. Человек хочет казаться не тем, что он есть на самом деле, и постепенно сам начинает верить в то, что говорит, и даже заражает этой уверенностью окружающих его людей(1). При этом Ю. М. Лотман выделяет одну общую культурно-типологическую черту: честолюбивые импульсы неотделимы от деятельности и воплощаются в поступках(2). Далее вычленяются по крайней мере четыре необходимых условия складывания подобного типа. Во-первых, "наличие в определенной историко-культурной близости высокоразвитой и органической культуры, откуда человек хлестаковского типа может усваивать готовые тексты и образцы поведения". Во-вторых, "отсутствие в культуре доминирующих консервативных элементов". В-третьих, "хлестаковщина связана с высокой знаковостью общества" и, наконец, в-четвертых, это явление "подразумевает наличие деспотической власти(3). Конечно, следует учитывать исторические обстоятельства возникновения феномена "хлестаковщины", ее психологические и социальные модификации, но основной признак - противоречие между желаемым и действительностью - остается неизменным.
Вышесказанное можно отнести к человеку, вся деятельность которого была связана со словом, приват-доценту Тартуского университета, переводчику, журналисту, мемуаристу Сергею Владимировичу фон Штейну, в котором его коллеги и современники (Б. Правдин, В. Адамс) видели личность "хлес-таковского" типа(4). И В. Адамс, и Б. Правдин пишут о С. Штейне, в основном, как о преподавателе Тартуского университета. Из их высказываний создается образ какого-то проходимца, который случайно попал в университет, чудом продержался там 8 лет, пока его с громким скандалом не исключили из академической среды.
Мы хотели бы разобраться в деятельности С. Штейна, с одной стороны, как преподавателя славянской филологии, с другой стороны, как журналиста и общественного деятеля, как непосредственного участника процесса формирования и взаимодействия национальных культур в сложную эпоху становления Эстонской республики. Исследование велось на основании документов архивов России и Эстонии, таких как Рукописный отдел ИРЛИ (Пушкинский Дом), Российский государственный архив литературы и искусства (РГАЛИ), Исторический архив Эстонии (ИАЭ), Рукописный отдел Литературного музея Эстонии (РО ЛМЭ), Рукописный отдел Научной библиотеки Тартуского университета (РО НБТУ), а также публицистики, мемуарной и художественной литературы.
С. Штейн относится к тому разряду писателей, чья личная биография намного ярче и интереснее, чем оставленное им литературное наследие. Его личность дала толчок творческому импульсу (роман В. Адамса) и стимулировала возникновение различных мифов, связанных с его именем, ставшим в университетской среде нарицательным. Штейн стал "Хлестаковым", а личности хлестаковского типа ассоциировались на эстонской почве со "Штейном"(5).
Прежде, чем обратиться к 1920-м годам, коснемся биографии С. Штейна дореволюционного периода. Это необходимо, так как в тексте автобиографического романа В. Адамса "Эста вступает в жизнь" его иронически именуют "немецким фоном"(6), кроме того, в частных беседах Адамс же высказывал сомнения в дворянском происхождении С. Штейна. Из сохранившихся в РО ИРЛИ "Автобиографических записках" его отца, В. И. Штейна, выясняется, что их прадед (улан, участник наполеоновских походов) и дед (полковник гвардейской артиллерии) происходили из ополячившихся немцев, приписанных к дворянам Волынской губернии(7). В. И. Штейн служил письмоводителем канцелярии Академии Наук и в Центральном комитете иностранной цензуры. Известны написанные им биографии, первые на русском языке, Фр. Ницше и Дж. Леопарди. В силу своего служебного положения и родственных связей (например, с А. А. Потебней) отец С. Штейна водил знакомство со многими учеными и литераторами конца XIX века, которые часто бывали в доме Штейнов. Поступив в 1901 г. в Петербургский университет, где уже учились А. Блок, А. Кондратьев и др., С. Штейн расширил свой круг литературных и академических знакомых из петербургской интеллектуальной элиты начала века. Вместе с А. Блоком С. Штейн участвовал в литературном студенческом сборнике. В 1906 г., когда он редактировал газету "Слово", в ее литературном отделе печатались А. Блок, В. Брюсов, Ф. Сологуб, И. Анненский, Н. Гумилев и др. Добавим к этому, что первым браком он был женат на сестре А. А. Ахматовой Инне, а сестра Штейна Наталья была замужем за сыном И. Анненского Валентином. Штейн переписывался с юной А. Ахматовой и позже обменивался письмами с Н. Гумилевым(8). Таким образом, в настоящее время уже никто не подвергает сомнению ценность мемуаров С. Штейна о писателях "серебряного века".
С. Штейна знали как любителя русской литературы, публиковавшего в журналах статьи биографического характера и рецензии, но все-таки он более известен как переводчик славянских поэтов. Начиная с 1904 г. Штейн активно сотрудничал в журнале "Славянские известия", на страницах которого время от времени появлялись его переводы. В 1908 г. вышла его книга "Славянские поэты. Переводы и характеристики", заслужившая довольно высокую оценку специалистов(9). Например, редактор "Славянских известий" В. Н. Кораблев писал: "У г. Штейна налицо все данные, чтобы стать лучшим переводчиком славянских поэтов на русский язык: он прекрасно владеет стихом - гибким, звучным и разнообразным; легко также переживает он воспринимаемые образы и находит в них соответствующие формы"(10). Положительный отклик работа С. Штейна получила и в славянских странах. Так, Йован Максимович писал в журнале "Српски книжевни гласник" об "очень хороших стихотворных переводах" в антологии(11). Книга С. Штейна привлекала внимание и современных исследователей. И. Станишич в монографии о Йоване Дучиче оценивает сборник Штейна, как "заметное явление в истории взаимосвязей южнославянской и русской поэзии. Это самое значительное собрание антологического характера русских переводов произведений южно-славянских поэтов в начале века"(12). Далее он замечает: "Заметки Штейна к переводам и сегодня имеют научную ценность"(13).
Попав в Эстонию в конце 1919 г. вместе с отступающей Северо-Западной армией, Штейн подал прошение в Тартуский университет о назначении его на место лектора по славянской филологии. Его рекомендовали проф. М. Фасмер и проф. Л. Мазинг, характеризуя как человека, "известного своей литературной деятельностью в области славянских литератур"(14). Хотя преподавательский стаж С. Штейна был минимальный (в течение 1918 г. он читал лекции по общей эстетике в Царскосельской народной консерватории и в Царскосельском коммерческом училище), его включили в число преподавателей философского факультета на место нештатного приват-доцента(15). Весной 1920 г. он прочел 6 лекций gratis, а в осеннем семестре отчасти из-за болезни, отчасти из-за загруженности журналистской деятельностью, преподаванием в таллиннской русской гимназии, хлопотами в связи с получением эстонского гражданства, лекций не читал, и чуть было не лишился места. Предоставив справку от врача, С. Штейн удержался в университете и был оставлен в штате. Как приват-доцент Штейн с 1921 г. читал лекции по славянской и русской литературам, причем за последние плата не предусматривалась. Судя по числу студентов, посещавших его лекции (20-25 человек на курсе славянской литературы и 60-80 - русской), С. Штейн был довольно популярным преподавателем. Надо отдать ему должное в том, что курсов он никогда не повторял и на каждый учебный год предлагал нечто совершенно новое, что, в общем, во время непродолжительной преподавательской карьеры в Тарту обеспечило ему приличную репутацию среди студентов и преподавателей. Кроме того, С. Штейн принимал самое активное участие во всех общественных начинаниях русской диаспоры Эстонии. Он был в составе учредителей Русской академической группы и, как казначей, до 1928 г. входил в ее правление; читал лекции в пользу студентов, принимал участие в вечерах. Например, в октябре 1925 г. в помещении Юрьевского русского собрания состоялся литературно-вокальный вечер памяти А. К. Толстого. С. Штейн произнес вступительное слово, студенты-филологи Е. Роос и А. Жуков выступали в художественной части(16).
Поскольку кафедра была славянская, а читались по традиции, в основном, курсы по русской литературе, встал вопрос о необходимости введения в программу собственно славянских штудий(17). Со своей стороны С. Штейн предложил факультету с весеннего семестра 1922 г. читать обзор истории славянских литератур. Большое внимание уделялось изучению польской литературы, в отдельные годы читались курсы сербо-хорватской, чешской и словацкой, болгарской литературы. Кроме общего курса и спецкурса, С. Штейн в 1927 учебном году вел еще семинарий по истории славянских литератур. В течение года было подготовлено 10 рефератов, в том числе по польской литературе о А. Мицкевиче и С. Пшибышевском. По русской литературе С. Штейн читал несколько спецкурсов: "Пушкин и Достоевский", 'Творчество Ал. Блока", "Творчество Л. Толстого". Планировавшийся на 1928 г. спецкурс по Н. Гоголю был затем передан А. Стендер-Петерсену. В личных делах С. Штейна сохранились отчеты об этих курсах, сопровождавшиеся до 1927 г. одобрительными резолюциями проф. Л. Мазинга, с которым у Штейна вплоть до скандальной защиты докторской диссертации сохранялись хорошие отношения. С. Штейн посвятил 80-летию Л. Мазинга большую статью. Мазинг консультировался со Штейном по библиографии польской литературы в России(18).
Положение С. Штейна в университете пошатнулось с уходом на пенсию проф. Л. Мазинга. На открывшуюся вакансию профессора славянской филологии претендовали двое: лектор Гетеборгского университета доктор Адольф Стендер-Петерсен и приват-доцент, кандидат С. -Петербургского университета С. Штейн. Сохранился отчет комиссии по выборам, в состав которой входили профессора славист Л. Мазинг, германист Э. Кикерс, литературовед Г. Суйте, фольклорист В. Андерсон В отчете, датированном 1 февраля 1927 г., в частности, говорилось, что профессором славянской филологии должен быть либо литературовед, обладающий достаточной языковедческой квалификацией, либо лингвист, хорошо знающий славянские литературы, который бы одинаково хорошо справлялся с лекциями по обеим дисциплинам. Оба кандидата, выпускники С.-Петербургского университета, были литературоведами, но у А. Стендер-Петерсена оказалось одно неоспоримое преимущество - докторская диссертация по польской комедии XVII-XVIII вв.(19) Список трудов, представленный Стендер-Петерсеном, содержал 16 опубликованных работ, в то время как у Штейна были представлены лишь 2 научные публикации - уже упомянутая выше антология ''Славянские поэты" и статья ""Любовь мертвеца" у Лермонтова и Альфонса Kappa"(20), a также объемная рукопись докторской диссертации "Очерки по истории романтической мистики: Пушкин и его время". Комиссия решила, что в области литературоведения у обоих кандидатов примерно равные шансы, другое дело - лингвистика, по которой у С. Штейна не было ни одной работы, в то время как у А. Стендер-Петерсена было три довольно крупные статьи по славянской этимологии, правда, две из них были только сданы в печать. Кроме того, его практическое знание славянских языков (по крайней мере польского и чешского) никто не ставил под сомнение, так как в свое время он стажировался и в Польше, и в Чехии(21). В данной ситуации единственным преимуществом С. Штейна было его эстонское гражданство, и именно его он хотел использовать, обратившись перед заседанием факультета к проф. М. Эйзену с просьбой "по возможности поддержать мои и прив[ат]. доц[ента] Эрница <Эрнитса. - Г. П., Т. Ш. > интересы путем сохранения кафедры славянской филологии вакантной, так как в случае замещения этой кафедры иностранцем Эрницу и мне, обоим эстонским гражданам, придется покинуть наш университет, оставшись без дела"(22). Перед выборами было зачитано письмо Эрнитса и Штейна, которое не было принято во внимание, и итог голосования был в пользу А. Стендер-Петерсена (14 голосов "за" при одном воздержавшемся)(23).
В том же 1927 г. С. Штейна постигла еще одна крупная неудача. В декабре 1926 г. он принял на себя редакторство газеты "Последние известия" - лучшей русской газеты Эстонии 1920-х гг. Там печаталось много литературных материалов, на ее страницах было опубликовано свыше 240 заметок и статей самого С. Штейна(24). Будучи редактором на последнем этапе существования "Последних известий", Штейн из-за финансовых трудностей не справился со своими задачами, и газета, не выдержав конкуренции с рижским изданием "Сегодня", была закрыта. В письме к эстонскому фольклористу и дипломату О. Калласу от 27 февраля 1931 г. Штейн писал: "В бытность мою в Эстонии четыре года тому назад, я руководил местною русскою газетою "Последние известия". Несмотря на поддержку со стороны эстонского правительства вследствие материальных затруднений газета эта должна была закрыться, причем лично я потерял при ее ликвидации решительно все, что имел"(25). Таким образом, в 1927 г. у С. Штейна в университете остались только лекции на основе почасовой оплаты, а в связи с банкротством газеты он запутался в долгах и оказался в катастрофическом положении.
Единственным выходом из создавшейся ситуации была быстрая защита докторской диссертации, которую С. Штейн начал писать уже в начале 1920 г. Тему он неоднократно менял. Первоначально она именовалась "Научное значение истории литературы", затем методологическую тему С. Штейн заменил на историко-литературную - историю романтического направления в русской литературе 1820-1830-х гг. В 1924 г. он даже представил факультету текст диссертации "К истории романтической мистики в России. Пушкин в Болдине" и просил в ноябре подвергнуть его докторскому экзамену. Была разработана экзаменационная программа, но по просьбе самого докторанта сроки сдачи экзамена все время сдвигались, и в конце концов С. Штейн сдал его только в мае 1928 г. и уже по другой программе. К этому времени вариант работы "Очерки истории романтической мистики. Пушкин и его время" преобразовался в тему "Пушкин и Гофман", т. е. фактически это была глава из диссертации, которую С. Штейн подготовил для издания в "Ученых записках". Уже в начале 1927 г. он усиленно хлопотал о ее публикации, озаботившись отзывом проф. В. Андерсона. Андерсон писал, что рукопись "Пушкин и Гофман" производит хорошее впечатление как по материалам, так и по научным методам, и рекомендовал ее к публикации(26).
В автобиографическом романе В. Адамса "Эста вступает в жизнь", действие которого происходит в Тарту в 1920-е гг., один из героев приват-доцент Сергей Владимирович фон Штейн обрисован весьма иронически: "У него <Штейна. - Г. П., Т. Ш> была квартира в Тарту и Таллинне, две машинистки и поистине демоническая энергия и жажда деятельности"(27). На своих лекциях в Тарту он тщился рассмотреть весь курс русской литературы, одновременно играя роль мэтра в таллиннской эмигрантской журналистике. С. В. Штейн у Адамса исполнен самонадеянности в своих планах защиты диссертации. Обращаясь к очаровательной Эсте, он произносит весьма примечательный монолог: "В Тартуском университете мне открыта зеленая улица на кафедру славянской филологии. Скоро защищу докторскую работу на тему "Пушкин и Гофман. Пушкин-мистик". Серьезных оппонентов нет. Эстонский поэт Густав Суйтс - не особенный специалист по русской литературе, а датчанин Стендер-Петерсен и подавно. Мог бы сразу получить ординарного профессора"(28). При сходстве описанной ситуации с документами, обращает на себя внимание такая деталь, как смешение заглавий двух в разное время и в разных местах вышедших книг С. Штейна в единое название диссертации, что как бы подчеркивает одинаковый уровень и сущность этих работ(29). В действительности же события развивались следующим образом.
Защита проходила 21 мая 1928 г. К этому моменту "Ученые записки" еще не вышли, но имелись корректурные оттиски работы С. Штейна "Пушкин и Гофман". Официальными оппонентами выступали профессора В. Андерсон и А. Стендер-Петерсен. Защита, продолжавшаяся более 7 часов, была отмечена в газетах "Postimees" и "Uliopilasleht" как самая длительная в истории университета"(30). Наиболее серьезным оппонентом оказался А. Стендер-Петерсен, поскольку он уже раньше занимался этой проблемой. В статье 1922 г. "Гоголь и немецкий романтизм" он затрагивал вопрос о влиянии творчества Гофмана на Гоголя(31). Естественно, С. Штейн не знал этой работы А. Стендер-Петерсена, иначе бы он не оказался в таком положении. Оппонент подверг представленную к защите работу С. Штейна суровой критике. Автору ставилось в вину недостаточное знание немецкой литературы, отсутствие некоторых ссылок, использование в тексте неисправных русских переводов Гофмана конца XIX в., а не 1820-30-х гг. Рецензия А. Стендер-Петерсена позже была опубликована в журнале "Slavische Philologie" под редакцией М. Фасмера(32). В ней, в частности, говорилось, что при видимой наукообразности на самом деле исследование носит поверхностный характер, так как творчество Гофмана диссертант не удосужился изучить основательно по оригинальным источникам и исследованиям. Отсюда, любой из выводов можно оспорить и опровергнуть при обращении к оригинальным текстам. Но и цитаты из русских авторов часто не точны, в ряде случаев отсутствовали соответствующие ссылки на работы, которые использовались в тексте диссертации, что в дальнейшем дало повод к обвинениям С. Штейна в плагиате. Вместе с тем оба оппонента не были против присуждения Штейну докторской степени, учитывая то, что диссертация была посвящена русской, а не немецкой литературе. Все-таки Штейн 26 мая отозвал свою работу, "не претендуя на такое присуждение степени доктора, которое хоть сколько-нибудь объяснялось бы снисхождением"(33). В июне С. Штейн уехал в Ригу, но, по-видимому, еще не принял окончательного решения об отъезде из Эстонии. В это время он еще дорабатывал текст диссертации с учетом замечаний оппонентов. Были добавлены список переводов Гофмана в русских журналах 1820-30-х гг. и более 20 библиографических примечаний на использованные, но не указанные в тексте книги работы. В переводе на немецкий язык реферата к диссертации ему помогал преподаватель Тартуского университета Г. Глазенапп(34). Из этого можно сделать вывод, что С. Штейн еще не оставил мысли о защите докторской диссертации. В сентябре он отправил на имя декана письмо с просьбой освободить его от лекций на осенний семестр, и просьба была удовлетворена. В ноябре С. Штейн прислал из Лиепаи телеграмму с прошением об увольнении по собственному желанию(35). К моменту получения телеграммы уже выяснилось, что Штейн отбыл в Ригу, оставив после себя множество долговых обязательств и обманутых поручителей. 21 ноября был проведен совет факультета, на котором возмущенные коллеги лишили Штейна права чтения лекций и ходатайствовали перед правлением университета об исключении его из состава преподавателей. Правление Тартуского университета удовлетворило ходатайство совета факультета об исключении Штейна с формулировкой "за недостойное поведение", а не "по собственному желанию", как он о том просил в телеграмме(36). Одновременно он был выведен из состава Русской Академической группы, из Русского учительского союза. Но еще в течение ряда лет руководству университета приходилось разбираться со скандальными делами, связанными с именем Штейна. Так, он не вернул 38 книг в университетскую библиотеку, остался должен Русскому архиву в Праге, растратил средства, предназначенные для помощи С. Н. Молчанову(37). Все эти истории закрепились в мифе о "Штейне-Хлестакове", следуя которому, за ним не признавали никаких достоинств, он стал "persona поп grata".
Необычная история неудачной защиты Штейна породила миф, который как литератор культивировал Адаме, а с псевдонаучной точки зрения - Борис Правдин. Штейновский провал на защите он перенес на всю его преподавательскую деятельность. В статье "Русская филология в Тартуском университете" 1952 г. он, в духе времени, пишет о низком уровне требований, предъявлявшимся к докторским диссертациям, приводя в пример работу Штейна: "Когда в 1928 г. белоэмигрант С. Штейн, подвизавшийся в Тартуском университете в качестве "приват-доцента", наскоро состряпал диссертацию, в которой пытался "доказать" сильнейшее влияние Э. Т. Гофмана на великого русского поэта Пушкина, бывшего якобы убежденным "мистиком", то диссертация эта была допущена к защите и даже напечатана в "Ученых записках" университета". Далее, по словам Правдина: "Только благодаря вмешательству прогрессивного датского ученого проф. А. И. Стендер-Петерсена (занимавшего тогда временно кафедру славянской филологии), который выявил абсурдность положений диссертанта и уличил его в ряде плагиатов, докторская степень ему не была присвоена"(38). Правда, ниже Правдин, между прочим, писал, что буржуазный Ученый совет факультета при определенной доработке был готов зачесть диссертацию Штейна.
Говоря о диссертации Штейна, заметим, что на нее делали ссылки современные исследователи творчества Гофмана, хотя в целом можно присоединиться к мнению проф. А. Б. Ботниковой, автора книги "Э. Т. А. Гофман и русская литература", которая считает, что: "Специальная работа С. Штейна "Пушкин и Гофман", по существу, не поднимается над уровнем самого наивного компаративизма"(39). В скобках укажем, что провал в Тартуском университете другой докторской диссертации - приват-доцента Виллема Эрнитса, которую он пытался защитить в начале 30-х гг., - не вызвал такого резонанса и остался на фоне истории Штейна как бы в тени.
В довершении критики "буржуазной организации" тогдашней славянской кафедры Тартуского университета Правдин заявлял: "Не было ни одной магистерской работы по русской филологии"(40). С этим нельзя согласиться: под руководством Штейна было защищено 5 из 7 магистерских работ, написанных за весь период независимости Эстонии, в их числе работы о Гоголе ("Патологические особенности жизни и творчества Гоголя" Елены Хмелевской), А. Н. Островском ("Островский как психолог женской души" Марии Карамщиковой), Л. H. Толстом ("Толстой и пацифизм" Анны Шмидт. "Путь искания истины Львом Толстым" Дм. Цветкова) и А. Ахматовой ("Творчество Анны Ахматовой" Елизаветы Базилевской-Роос). Если к этому добавить, что в 20-30-е гг. в Тарту работали такие крупные слависты, как Макс Фасмер, Леонхард Мазинг, Адольф Стендер-Петерсен, Пеэтер Арумаа, то можно сказать, что в соответствии с социальным заказом иной эпохи Правдин всячески старался принизить уровень преподавания русской и славянской филологии в независимой Эстонии, и для этого, конечно, самой удобной мишенью был "белоэмигрант" с подмоченной репутацией Штейн.
Правдину по-своему вторит Адамс. В своем романе "Эста вступает в жизнь" он не без язвительной иронии пишет: "Лекции приват-доцента Штейна по новейшей русской литературе всегда содержали личные воспоминания, которые простирались до его трехлетнего возраста, а через знакомых - еще далее"(41). Тем не менее Адамс-студент, для которого русская и славянская литература не были основной специальностью, с 1922 по 1927 гг. прослушал 11 курсов лекций Штейна(42). То, что Адамсу потом казалось в его лекциях недостатком, а именно мемуарная часть, на самом деле, при ближайшем рассмотрении, оказывается наибольшим достоинством. Ведь найдись теперь конспект спецкурса Штейна по творчеству Блока, кто знает, сколько нового мы могли бы узнать.
Несмотря на некоторое сходство позиций Хлестакова и Штейна, мы должны себе ясно представлять, что они принадлежат к различным эпохам и скорее противоположны, так как в судьбе Штейна больше трагического, чем комического. Трагедия Штейна в том, что он сломался. С одной стороны, он не выдержал жесткой конкуренции, обернувшейся крахом газеты "Последние известия", с другой стороны, была разрушена мечта о защите докторской диссертации. Все это привело Штейна на путь хлестаковщины: заменив реальность мечтою о профессорстве, он превратил свою мечту в знак. В свою очередь, это вылилось в самозванство, Штейн чувствовал и называл себя профессором, подписывая векселя, выступая на студенческих и других собраниях, в заграничных командировках, не имея на это никакого права.
С детских лет, в пору студенчества и в зрелые годы Штейн был окружен многими талантливыми людьми, слава которых была притягательна и недосягаема для него. Будучи от рождения лишь способным человеком, Штейн разными средствами пытался создать себе более яркую биографию. Попав на чужую почву, оторванный от корней, он мифологизирует свою дореволюционную жизнь. То, чего он в силу разных обстоятельств не мог достичь в реальности, Штейн пытался домыслить, и. в результате, вынужден был покинуть ставшее ему враждебным пространство.
Статья написана при поддержке грантов TUFL VE 002SO Vene ja Slaavi filoloogia osakonna ajalugu; ETF G 3061 Vene vahemusrahvus Eesti Vabariigis 1918-1940, kultuur ja integratsiooni protsessid.
Примечания
© G. Ponomareva
© T. Shor
|
TSQ 34
Toronto Slavic Annual 2003
Arkadii Shteinvberg. The second way
Roman Timenchik. Anna Akhmatova in 60s
Le Studio Franco-Russe
back
