ПАВЕЛ РЕЙФМАН
КТО ТАКОЙ МЕЛЬМОТ?
Моим ученикам - школьным учителям посвящаю
- Знаком он вам? - И да, и нет <...>
Ума холодных наблюдений
И сердца горестных замет.
"Евгений Онегин"
Имя Мельмота знакомо каждому интеллигентному человеку, знающему пушкинского "Евгения Онегина", где оно неоднократно появляется и в основном тексте, и в примечаниях. Мельмот упоминается в многочисленных исследованиях, но они далеко не исчерпывают интересующую меня проблему*.
Для изучения темы очень важны работы М. П. Алексеева (см.: [Алексеев 1991], [Алексеев 1991а]), подводящие итоги изучению Метьюрина, дающие обширный фактический материал и обзор исследований о нем. Ю. М. Лотман, неоднократно обращавшийся к имени Мельмота, во многом ориентируется на них (см.: [Лотман 1995: 342]). М. П. Алексеев довольно подробно говорит и об отзвуках Метьюрина в творчестве Пушкина, в "Евгении Онегине" [Метьюрин: 656-660].
Для нашей темы весьма значимы и работы Ю. М. Лотмана "Роман Пушкина "Евгений Онегин". Комментарий" и "Пушкин. Биография писателя. Статьи и заметки 1960-1990" [Лотман 1995]. Сравнивая два издания "Комментария" (ср.: [Лотман 1995] и [Лотман 1980]), да и вообще упоминания Ю. М. Лотмана о Мельмоте, можно проследить довольно важные изменения по интересующему нас вопросу, о чем пойдет речь далее.
Очевидно, что Ю. М. Лотман ясно представлял себе все обращения автора "Евгения Онегина" к мотиву Мельмота, но в задачи "Комментария" не входила их группировка, раскрытие того, как эти отдельные упоминания складываются у Пушкина в цельный сюжет, имеющий свое развитие. Именно это последнее и определяет правомерность темы настоящей статьи.
Роман английского писателя Метьюрина (Charles Robert Maturin. 1780-1824) "Мельмот Скиталец" был опубликован в Лондоне в 1820 г. На следующий год в Париже вышел его французский перевод, с которым познакомился в 1823 г. в Одессе Пушкин. В библиотеке Пушкина сохранилось первое издание "Мельмота Скитальца", а также парижское издание (на английском языке) другого произведения Метьюрина "Бертрам" (см.: [Метьюрин: 656-657]).
Роман "Мельмот Скиталец" пользовался большим успехом, оказал влияние на европейских и русских писателей, в том числе первостепенных. Восхищался им Бальзак, который создал даже повесть "Прощенный Мельмот" (см.: [Метьюрин: 643-645]). Гоголь отразил мотивы романа Метьюрина в "Мертвых душах" (Плюшкин) и в "Портрете" (см.: [Метьюрин: 663-664]). Отзвуки "Мельмота Скитальца" можно обнаружить у Лермонтова: "Демон", "Герой нашего времени" - образ Печорина (см.: [Метьюрин: 669-671]). Воздействие романа Метьюрина ощущается у Достоевского: "Хозяйка", "Бесы", "Братья Карамазовы" [Алексеев 1991а: 672-673]. Известный русский филолог Ф. И. Буслаев, автор работы "Значение романа в наше время", опубликованной в сборнике "Мои досуги" (1886. Т. 2), ставил "Мельмота Скитальца" в один ряд с Шекспиром, а по воображению выше Шекспира (см.: [Метьюрин: 674]). "Гениальное произведение Матюрина", - писал о романе Пушкин [Пушкин, 6: 193]. М. Ф. Орлов, посылая "Мельмота Скитальца" В. Ф. Вяземской, спрашивал, как ей понравится этот "шедевр по таланту и дерзости" ([Алексеев 1991: 27], [Метьюрин: 661]).
Автор романа - человек религиозный, более того - священнослужитель, хотя и несколько необычный: он любил светское общество, балы, танцы, пел в салонах. В чем-то его можно сопоставить с Рабле, Стерном, Свифтом. Религиозность его была отнюдь не фанатичной, далекой от официальных догм, демократичной, связанной с идеями просветителей - гуманностью, добротой, веротерпимостью. В "Мельмоте" ощущается влияние Дидро (описание монастыря - см.: [Метьюрин: 614-616]) и особенно Свифта (оценки человека, общественных учреждений - см.: [Метьюрин: 607-609]). Между прочим, Метьюрин был помощником священника в дублинском соборе св. Патрика, деканом которого был Свифт.
"Мельмот Скиталец" - объемистый роман, в 4 книгах, 38 главах. По типу - это "рамочный роман", с кольцевой композицией, увлекательный готический роман с нагромождением ужасов, изобилием пролитой крови, смертей, с динамичным запутанным сюжетом, с огромным количеством персонажей, событий, с перенесением действия из страны в страну, из одной эпохи в другую, с экзотикой, множеством приключений, со вставными линиями, чрезвычайно сложным построением, которое, по мнению М. П. Алексеева, можно сопоставить только с композицией романа Яна Потоцкого "Рукопись, найденная в Сарагосе" (см.: [Метьюрин: 599]). Напомним, что Пушкин с интересом читал роман Потоцкого [Метьюрин: 614].
На всем протяжении "Мельмота Скитальца" идет игра со временем. Она связана, прежде всего, с образом Мельмота, возраст которого (около 200 лет(1)) позволяет группировать вокруг него самые разновременные события, но не только с ним.
В романе идет речь не об одном, а о трех Мельмотах: дяде, племяннике и Скитальце - главном персонаже произведения, искусителе (далее мы будем называть его Скиталец или Мельмот). Действие романа начинается с поездки осенью 1816 года студента дублинского Тринити колледжа (его окончил сам Метьюрин) к больному дяде. К концу первой главы дядя умирает. Наследнику остается портрет с "живыми глазами" и рукопись англичанина Стентона о событиях 1676-77 гг., происходивших с ним в Испании и Англии (одна из вставных линий романа). В главе III племянник знакомится с содержанием этой рукописи. Оказывается, что оригинал портрета жив. Он появляется перед смертью дяди и в ее момент.
С третьей книги Скиталец оказывается в центре повествования, и его характер, демонический, мрачный, романтический, мизантропический и, в то же время, привлекательный, все полнее вырисовывается перед читателями. Скиталец воплощает в себе дьявольское, злое начало, но и участь его самого трагична, он - жертва, "несчастный" [Метьюрин: 541]. Своим долголетием, страшной участью он наказан за стремление проникнуть в тайны мироздания. Он в совершенстве познал сущность человека, особенности цивилизации; опыт и знания его огромны, и это приводит его к самым мрачным выводам. Он ненавидит и презирает людей. Человеческое общество, по его словам, устроено плохо, жизнь людей "злонамеренна и вредна, а смерть ничтожна" [Метьюрин: 322]. Люди, по его мнению,
озабочены только тем, какими средствами умножить страдания, как свои собственные, так и других людей <...> если учесть, что занимаются этим делом они всего каких-нибудь четыре тысячи лет, то надо отметить, что они добились немалых успехов [Метьюрин: 316].
С сарказмом говорит Скиталец о том, что лучший способ уменьшить страдания людей - каннибализм:
так как человеческая жизнь всегда бывает несчастной <...>, то можно считать, что это самый гуманный и полезный способ одновременно насытить людей и уменьшить человеческие страдания [Метьюрин: 317];
(ср. с памфлетом Свифта "Скромное предложение", где "рекомендуется" как средство избавления от бедности приготовление пищи из маленьких детей). Для такого мизантропизма, с точки зрения автора, имеются серьезные основания. Метьюрин отмечает, что в рассказах Скитальца смешивается "злобная язвительность", "едкая ирония" и "жестокая правда" [Метьюрин: 316].
Важное место занимает в романе антиклерикальная, в первую очередь, антикатолическая тема (изображение монастыря и инквизиции). Ей почти целиком посвящены первые две книги, но и позднее автор обращается к ней, несколько смягчая к концу (возможно, по цензурным соображениям). Однако антиклерикальная тема не сводится к критике католичества, а затрагивает и протестантизм, и ислам, и вероучение индусов. Всякая религиозная нетерпимость, фанатизм, церковное изуверство, жестокость, стремление ограничить человеческую мысль вызывают осуждение автора.
В центре сюжета романа - любовь Скитальца и Иммали. Она - идеальная, невинно-чистая, романтическая героиня, выросшая на лоне природы (Руссо), на одном из экзотических островов (индийцы считают ее богиней острова) - полюбила Скитальца вечной, великой любовью, несмотря на мучения, которые он ей приносит, несмотря на смерть брата от его руки. Священник утешает ее перед смертью, говоря, что за свои мучения и добродетели она будет в раю. Она же думает только о Мельмоте:
- В раю! - пробормотала Исидора <Иммали. - П. Р.>, испуская последний вздох. Пусть только он будет там! [Метьюрин: 553]; (курсив текста. - П. Р.).
По сути, эти заключительные слова ХХХVII, предпоследней главы - развязка романа.
Полюбил Иммали и Скиталец. Он - искуситель, ненавидящий и презирающий людей, тронут добротой, чистотой и невинностью, перестает покушаться на ее нравственность. Встречи с Иммали - короткие просветы в его безумной и зловещей жизни [Метьюрин: 314]. Боясь погубить Иммали, Скиталец прилагает все усилия, чтобы расстаться с ней, но судьба вновь и вновь разрушает его намерения.
Последняя глава ХХХVIII нужна для кольцевой композиции, она возвращает читателя к началу романа, к Племяннику. Как и первая глава, она буднична, но включает в то же время элемент романтической фантастики. Смерть Мельмота описана подчеркнуто прозаически: отпечатки ног на песке, смятый терновник, "как будто по нему кого-то тащили", след "от тела, которое волокли" [Метьюрин: 561-562].
Вероятно, в последней главе сказывается и осторожность автора, стремление несколько сгладить дерзость романа. Именно здесь происходит наказание Скитальца. Складывается впечатление, что глава "пришита" к роману (видимость наказания врага рода человеческого, как и авторская сноска о королях). Вероятно, так ощущал ее и Пушкин, противопоставляя "Мельмота Скитальца", в числе других романтических произведений, тем романам, в которых "в конце последней части / Всегда наказан был порок"(2) [Пушкин, 6: 56].
Концентрация ужасов, нагромождение и повторение ультраромантических сцен (многократные описания попыток Мельмота расстаться с Иммали) иногда вызывают подозрение, что автор мистифицирует читателей, иронизируя и над ними, и над романтической традицией, и над своими героями. Знаменательно и то, что Скиталец не выполняет своей "задачи" искусителя: никто не хочет меняться с ним судьбой. В какой-то степени, можно было бы сказать о романе Метьюрина словами Пушкина: "а то будет, что ничего не будет".
Все это вместе (мастерское построение, занимательный сюжет, необычайные приключения, романтический пафос, любовная история Мельмота и Иммали, вольномыслие автора, гуманность, веротерпимость, вражда к церковному обскурантизму, фанатизму) нравилось Пушкину, определяло его высокую оценку романа Метьюрина, но не исключало иронического отношения к нему. По словам Ю. М. Лотмана, в "Евгении Онегине" герои даны в сложном пересечении литературных реминисценций [Лотман 1995: 444]. Среди традиций европейского романтизма мельмотовский мотив в романе был, конечно, не главным, но довольно существенным, отражаясь в каждой из восьми глав романа в стихах, за исключением четвертой. Он не сводится к влиянию Метьюрина на Пушкина, к авторским реминисценциям, к упоминаниям Скитальца.
Скиталец присутствует не только в сознании автора, но и в сознании героев пушкинского романа - Онегина, Татьяны. При этом, как ни странно, ориентация Татьяны на роман Метьюрина более значима, чем у Онегина. В восьмой главе на Скитальца ориентируются и "благоразумные люди" "света". Для Пушкина важно, что его персонажи, и Онегин, и Татьяна, читали "Мельмота Скитальца", хорошо помнят о нем, как и сам автор. По сути, в пушкинском романе в стихах мотив Мельмота превращается в цельный сюжет, проходя, с начала до конца, через довольно сложное развитие.
Отзвуки "Мельмота" ощущаются уже в первой строфе "Евгения Онегина". Как и роман Метьюрина, роман в стихах Пушкина начинается с поездки племянника к больному дяде. Однако у Метьюрина - это описание поездки, у Пушкина - раздумья героя. В них возникает ассоциация с началом романа Метьюрина, аналогия между положением Онегина и Мельмота-племянника, также отправившегося, в ожидании наследства, к умирающему дяде. Эта аналогия - не авторская, а онегинская. Для читателей пушкинского времени, в отличие от сегодняшнего дня, подобная аналогия не требовала комментариев: "Мельмот Скиталец" был популярным романом, и ориентация на него легко угадывалась современниками.
На Метьюрина, видимо, ориентировано и восклицание о черте: "Когда же чёрт возьмет тебя?". Ю. М. Лотман считает, что оно "вносит в речь героя "щегольской" оттенок" и определено его "дендизмом", но навеяно и знакомством поэта с "Мельмотом Скитальцем":
в момент работы над началом романа Пушкин был увлечен романом Ч. Р. Метьюрина "Мельмот-скиталец". Роман начинается тем, что молодой Джон Мельмот отправляется "к умирающему дяде, средоточию всех его надежд на независимое положение в свете" <...>, а кончается тем, что Скитальца уносит дьявол. Восклицание Онегина вносит, с одной стороны, в сюжетное начало романа элемент пародии, а с другой - раскрывает параллель Онегин - Мельмот как элемент самооценки героя, на которую автор смотрит иронически" [Лотман 1995: 547].
(См. также заметку "Когда же чорт возьмет тебя" [Лотман 1995: 339-342]). Иронически смотрит на подобную аналогию и сам Онегин.
Таким образом, уже в первой строфе возникает пародия. Она в дальнейшем многое определяет в построении романа и будет прямо названа в главе седьмой, в слове, которое покажется Татьяне разгадкой Онегина. Но уже и в первой главе ирония и пародия потенциально относятся не только к Онегину, но и к тем героям, которым он подражает.
Нужно добавить, что в "Мельмоте Скитальце" черт уносит не только Скитальца (в конце романа), но и дядю (в начале), которому перед смертью мерещится черт. Это видение перемежается ругательствами в адрес присутствующих:
- Какого черта вас всех сюда принесло? <...> - Да, - что есть мочи закричал больной, - и первый, кого я тут вижу, черт! Где? Где? - в ужасе вскричала управительница <...> - Там, там, - повторял он <...> показывая на столпившихся вокруг испуганных женщин [Метьюрин: 14].
Восклицание Онегина о черте, по всей видимости, ориентировано на сцену смерти Мельмота-дяди (сходство ситуаций), но в сознании пушкинского героя оно, возможно, накладывается и на конец романа, где дьявол уносит Скитальца. Уже здесь возникает параллель "Онегин - Скиталец", наслаивающаяся на параллель двух дядей и их племянников.
Сочетание в первой строфе всех этих наслоений (оттенок пародии, авторская ирония, самоирония Онегина) начинает ту взаимоигру, в которую вовлечены автор, его персонажи, читатель. Создается ироническая атмосфера, определяющая в дальнейшем весь пушкинский роман. Возникает сложное многоголосие (см.: [Вольперт]), а также неоднозначность точек зрения, как авторской, так и персонажей.
Большое значение в пушкинской игре имеет мистификация, весьма характерная и для Метьюрина. Читатели "Мельмота Скитальца", судя по началу, ожидают, что если не дядя, то племянник, наверняка окажутся в центре действия. Однако эти ожидания обмануты, как и многие, возникающие в дальнейшем. Читатель, увлеченный тем, о чем пишет Стентон и рассказывает Монсада, постепенно забывает о племяннике, о времени, о месте, о том, что в романе, в сущности, ничего не происходит, что непосредственное действие укладывается в несколько дней, что оно прикреплено к одному месту - имению дяди, который сразу же умирает, - где племянник читает рукопись Стентона, слушает рассказ испанца со всеми его вставными эпизодам [Метьюрин: 599]. Мистификация происходит и в ином плане: автор вкладывает свои размышления, оценки в уста Скитальца, в то же время решительно отрекаясь от всякой с ним близости.
С мистификации, еще более изощренной, как бы двойной, начинается и роман в стихах Пушкина. По первой строфе читатель думает, что повествование идет от имени автора, что Пушкин и его дядя (хорошо известный В. Л. Пушкин) станут героями сюжета. И лишь в начале второй строфы становится ясно, что предыдущая - лишь размышления Онегина. На это у читателей "Мельмота Скитальца" наслаивается второе ожидание: роман Пушкина пойдет по Метьюрину, по романтическим канонам. И первое, и второе ожидание оказывается обманутым.
Мистификацией является и пушкинское предисловие, сопровождавшее публикацию первой главы (1825 г.) - полемичное, проникнутое "глубокой, хотя и скрытой иронией" [Лотман 1995: 546]. Пушкин, настроенный в момент создания первой главы весьма мрачно, сообщает, что она написана "под влиянием благоприятных обстоятельств", носит на себе "отпечаток веселости" [Пушкин, 6: 638]. Оттенок мистификации есть и в последующих главах "Евгения Онегина", вплоть до последней. И нередко такая ирония и мистификация связана с мотивом Мельмота.
Продолжим перечисление аналогий. Приведя в первой строфе мысли племянника о дяде (в них нет никаких конкретных деталей), Пушкин как бы забывает о последнем до LII строфы, когда читатель возвращается к началу романа, к поездке Онегина, который "заранее зевал, / Приготовляясь, денег ради, / На вздохи, скуку и обман". В этой же строфе сообщается, что дядя умер (см. комментарий: [Лотман 1995: 585]). Дядя "воскресает" вновь в начале второй строфы второй главы (речь идет о его жилище: "Почтенный замок был построен, / Как замки строиться должны..."), вызывая воспоминания о неназванном Скитальце и читательские надежды, что есть возможность продолжения "по Метьюрину". Ю. М. Лотман отмечает, что здесь имеется ощутимая и для автора, и для читателя (можно бы добавить "и для Онегина") параллель "между приездом Мельмота, героя романа Метьюрина, в замок дяди, и приездом в деревню Онегина <...>", предсказывающая "ложное ожидание напряженно-авантюрного развития сюжета" [Лотман 1995: 587]. Повествование здесь ведется от лица автора, но сквозь авторское восприятие деревни, дома дяди как бы просвечивает онегинское. И вновь ощущается ирония (пародия) - и авторская, и Онегина.
Дом дяди Мельмота вряд ли можно назвать замком. На нем лежит печать крайнего запустения, которое описано довольно подробно. В "Онегине" - имение в лучшем состоянии, хотя и у Пушкина отмечается: "Все это ныне обветшало" [Пушкин, 6: 32]. И все же почтенный замок вызывает в сознании читателя снова параллель с английской романтической традицией и, в частности, с "Мельмотом Скитальцем". Такая параллель была еще более закономерна на фоне романтических южных поэм самого Пушкина. О ней пишет он брату, Льву, призывая не верить отзывам Н. Н. Раевского, друга поэта, об "Евгении Онегине": "Не верь Н. Раевскому, который бранит его: он ожидал от меня романтизма, нашел сатиру и цинизм и порядочно не расчухал" [Пушкин, 13: 87].
Параллель продолжается в третьей строфе второй главы ("Он в том покое поселился <...> в иные книги не глядел"). В одной строфе Пушкину удается изобразить окружение, быт дяди, его образ жизни. У Метьюрина дядя описан значительно более подробно: этому посвящена целиком вся первая глава. Определяющая особенность дяди - чудовищная скупость (ср. Плюшкин у Гоголя [Метьюрин: 663]). Однако он платит за учение племянника в колледже, хотя и попрекает его этим [Метьюрин: 8]. Он, по-своему, честен. "Человек он был скупой, черствый, - говорит о нем старая управительница, - но чтобы он на что чужое позарился, так этого никогда не бывало. Он целый свет мог голодом уморить, но никого ни на грош не обманул" [Метьюрин: 24]. Еще будучи ребенком, племянник видел в его доме "груды книг, глобусы, кипы старых газет" [Метьюрин: 8]. Описание двух дядей во многом сходно, вплоть до деталей. Оба много лет живут в своих имениях, никуда из них не выезжая, мало с кем общаясь. Оба одиноки, видимо, никогда не имели семьи, племянники - их единственные наследники. У обоих есть старая служанка, давно обитающая в доме. Каждый из них бранится с ней (дядя у Метьюрина - даже перед самой смертью [Метьюрин: 14]). Оба - не любители чтения. Ср. у Пушкина: "В иные книги не глядел", и у Метьюрина: "раньше они никогда не любили читать" [Метьюрин: 23]. Среди вещей, оставшихся после Мельмота-дяди, есть старый "потрепанный альманах 1750 года" [Метьюрин: 26]; у дяди Онегина - "календарь осьмого года" [Пушкин, 6: 32]. У Метьюрина упоминается еще "ржавое ружье без замка" [Метьюрин: 26], перекочевавшее позднее к Гоголю.
Умерший дядя появляется у Пушкина в последний раз в строфе ХVIII седьмой главы. О нем рассказывает ключница Анисья: "И старый барин здесь живал..." [Пушкин, 6: 146]. Никакого отношения к Мельмоту упоминание о дяде в данном случае вроде бы не имеет, но все же обращение к началу романа оживляет у читателя воспоминания и о произведении Метьюрина. Как и в "Мельмоте Скитальце", о дяде рассказывает старая ключница(3).
Мельмотовские отзвуки можно уловить в первой главе романа в стихах и в авторских высказываниях, в характеристике Онегина. Пожалуй, здесь и автор, и Онегин наиболее близки Скитальцу. Онегин носит романтическую маску, но многое в его мировосприятии на самом деле соответствует герою Метьюрина. Он разделяет и неприятие окружающего, характерное для Скитальца, и его мизантропию, презрение к людям, видимо, и его вольномыслие. Знаменательно, что в пушкинской характеристике Онегина (в главе первой) и Мельмота (в третьей) употреблен один и тот же эпитет: мрачный ("Мрачных эпиграмм" - "бродяга мрачный" [Пушкин, 6: 24, 56]). Хотя Пушкин и отмежевывается от своего героя ("Всегда я рад заметить разность..." [Пушкин, 6: 28]), Онегин, ориентированный и на мировосприятие Мельмота, автору симпатичен ("Мне нравились его черты <...> Сперва Онегина язык / Меня смущал; но я привык / К <...> злости мрачных эпиграмм" [Пушкин, 6: 23, 24]). Два раза здесь упоминается угрюмость Онегина, по одному - его язвительность, желчность, злость эпиграмм (видимо, не тех, которые вызывали "улыбку дам"). Все это очень напоминает Мельмота и отражает настроения не только Онегина, но и Пушкина: "Кто жил и мыслил, тот не может / В душе не презирать людей" [Пушкин, 6: 24].
Комментируя приведенные строки, Ю. М. Лотман относит их к "наиболее пессимистическим в творчестве П<ушкина>", связывает их с тяжелым идейным кризисом, переживаемым поэтом [Лотман 1995: 581-582]. Сходные настроения отражены в стихотворениях, написанных в этот период: "Демон", "Свободы сеятель пустынный..."; первое из них во многом отразило черты Мельмота (см. об этом: [Метьюрин: 658-659], [Лотман 1995: 581-582, 703]). О подобных настроениях Пушкин сообщал в письме А. И. Тургеневу (от 1.12.1823 г.): "пишу новую поэму "Евгений Онегин", где захлебываюсь желчью" ([Пушкин, 13: 80]; ср. с "шуткой с желчью пополам" [Пушкин, 6: 24]). Здесь Пушкин цитирует и свое стихотворение "Свободы сеятель пустынный..." [Пушкин, 13: 79].
Стихотворение "Демон" обратило на себя внимание, вызвало полемику. Пушкин, собираясь участвовать в ней, пишет в 1825 г. незаконченную заметку "О стихотворении "Демон"" [Пушкин, VII: 30], снова используя мистификацию (пишет ее от лица постороннего критика, пытающегося понять авторский замысел). Заметка направлена и против тех, кто пытался связать образ демона с конкретными лицами (с А. Н. Раевским, которого сближали с Мельмотом - см.: [Пушкин, 13: 71]), и против истолкования его как "развратителя, искушающего неопытную юность чувственностью и лжемудрствованием" ([Там же]; см. также примеч.: [Пушкин, VII: 658]). В ней стихотворение "Демон" сопоставлялось с "Фаустом" Гете:
Недаром великий Гёте называет вечного врага человечества духом отрицающим. И Пушкин не хотел ли в своем демоне олицетворить сей дух отрицания или сомнения, и в своей картине начертал отличительные признаки и печальное влияние оного на нравственность нашего века [Пушкин, VII: 30].
На мотив Мельмота начинает наслаиваться мотив Фауста [Метьюрин: 659].
Не исключено, что на Метьюрина (как и на Стерна) ориентирован важный для "Евгения Онегина" композиционный прием - пропуск строф или строк (см.: [Лотман 1995: 559]). Такой же прием широко используется в романе Метьюрина на всем его протяжении. Пропуски, отмеченные звездочками, начинаются с рукописи Стентона, что мотивируется ее древностью, плохой сохранностью. Но столь же часты они позднее, в рассказе Монсада.
К Скитальцу Пушкин возвращается в третьей главе, где тот впервые назван по имени ("Мельмот, бродяга мрачный" [Пушкин, 6: 56]). К этой строке относится примечание Пушкина: "гениальное произведение Матюрина" [Пушкин, 6: 193]. В "Комментарии" Ю. М. Лотман дает краткую справку о романе "Мельмот Скиталец" со ссылкой на статью М. П. Алексеева [Лотман 1995: 614]. Подобно тому, как в пятой главе сон Татьяны готовит читателя к дуэли и смерти Ленского [Лотман 1995: 651], так здесь, в третьей, читатель подготавливается к письму Татьяны Онегину и к ее сну ("В забвенье шепчет наизусть / Письмо для милого героя", "Тревожат сон отроковицы" [Пушкин, 6: 55, 56]; курсив мой. - П. Р.). Облик героя, о котором она мечтает, впитал черты персонажей многих прочитанных ею романов. Перечисляются имена Вольмара - возлюбленного Юлии ("Новая Элоиза" Руссо), де Линара ("Валери" Крюднер), Вертера ("Страдания молодого Вертера" Гете), Грандисона ("История сэра Чарльза Грандисона" Ричардсона). Черты этих персонажей сливаются в ее воображении в единый образ: "В одном Онегине слились" [Пушкин, 6: 55]. Грандисон в этом перечне присутствует, но, судя по всему, не он снится Татьяне: "Но наш герой, кто б ни был он, / Уж верно был не Грандисон" [Там же].
Грандисон - важный мотив в "Евгении Онегине". Он появляется уже во второй главе, при описании чтения Татьяны: "Она влюблялася в обманы / И Ричардсона и Руссо" [Пушкин, 6: 44]. А в следующей строфе прямо упоминается Грандисон: "Грандисона / Она Ловласу предпочла..." [Пушкин, 6: 44-45]. Но уже здесь Грандисон - герой старшего поколения, поколения матери Татьяны, московской кузины Алины. Затем о нем идет речь в главе третьей: "И бесподобный Грандисон" [Пушкин, 6: 55]. Но все же не он является героем Татьяны, да и автор относится к нему иронически: "... Грандисон, / Который нам наводит сон" [Там же]. Грандисон появляется в последний раз в конце седьмой главы: "В Москве, живет у Симеона <...> Недавно сына он женил" [Пушкин, 6: 156-157](4).
Пушкин с иронией описывает романы ричардсоновского типа, их нравоучительные окончания, где "при конце последней части / Всегда наказан был порок, / Добру достойный был венок" [Пушкин, 6: 56]. Далее в этом месте идет речь о современных романтических сочинениях, герои которых, противопоставленные прежним, стали новыми кумирами Татьяны, и среди них Мельмот занимает не последнее место:
Порок любезен и в романе,
И там уж торжествует он.
Британской музы небылицы
Тревожат сон отроковицы.
И стал теперь ее кумир
Или задумчивый Вампир,
Или Мельмот, бродяга мрачный [Там же].
Отношение Пушкина и к таким романам, и к Татьяне тоже ироническое (небылицы, отроковица), но ирония мягче, чем когда речь шла об Онегине.
Следует заметить, что в описании романов "типа Грандисона" и "типа Мельмота", при всем их противопоставлении, присутствует одна общая черта: и те, и другие - далеки от действительности: "небылицы", "обманы".
Именно в стиле подобных романов Татьяна сочиняет свое письмо к Онегину, демонизируя его. Еще до этого Онегин видится ей роковым искусителем: "Везде, везде перед тобой / Твой искуситель роковой" [Пушкин, 6: 58]. "Коварным искусителем" (или ангелом) он предстает и в письме [Пушкин, 6: 67]. И в любом варианте Татьяна готова быть ему верной: "То воля неба: я твоя" [Пушкин, 6: 66]. Исследователи многократно отмечали, что текст письма Татьяны "представляет собой цепь реминисценций в первую очередь из текстов французской литературы" [Лотман 1995: 624]. В первую очередь, но не только. Мельмот (именно он искуситель) в тексте тоже присутствует.
В третьей главе к параллели "Онегин - Мельмот" прибавляется новая: "Татьяна - Иммали".
Строя в своем сознании образ Онегина по романтическим канонам, Татьяна и себя воображает романтической героиней: "Воображаясь героиней / Своих возлюбленных творцов, / Кларисой, Юлией, Дельфиной". Параллели продолжаются и в следующих главах, особенно в пятой, в описании сна Татьяны. Ю. М. Лотман, подробно останавливаясь в "Комментарии" на сне Татьяны (ср.: [Лотман 1980: 265-274], [Лотман 1995: 651-658]), акцентирует его связь с русским народным творчеством. Такой акцент справедлив. В то же время исследователь уже в 1980 г. отмечал, что ряд особенностей сна Татьяны определен не русским фольклором, а западноевропейской романтической традицией [Лотман 1980: 273]. Позднее исследователь уточняет мысль о сочетании этих традиций, прямо упоминая Мельмота:
переплетение фольклорных образов <...> оказывалось в сознании Татьяны созвучным "демоническому" образу Онегина-вампира и Мельмота, который создавался под воздействием романтических "небылиц" "британской музы" [Лотман 1995: 653](5).
Черты Мельмота явно наслаиваются во сне Татьяны на демонизируемого Онегина:
Он знак подаст - и все хлопочут;
Он пьет - все пьют и все кричат;
Он засмеется - все хохочут;
Нахмурит брови - все молчат;
Так, он хозяин, это ясно [Пушкин, 6: 105].
И он выбирает Татьяну:
Всё указует на нее,
И все кричат: мое! мое!
Мое! - сказал Евгений грозно,
И шайка вся сокрылась вдруг [Пушкин, 6: 106].
В воображении, во сне Татьяны отношения ее и Онегина ориентированы на историю Скитальца и Иммали. Свое чувство к Онегину, возможную трагическую развязку их взаимоотношений она, отчасти, строит по "Мельмоту Скитальцу", и читатель снова мистифицирован: а вдруг дальше все же пойдет "по Метьюрину".
Вообще-то ассоциации Татьяны с мотивом "Мельмот - Иммали" - это нарушение хронологии. Татьяна в третьей главе не могла видеть во сне Мельмота. Происходящие в главе события относятся к лету 1820 г., когда "Мельмот Скиталец" был только что опубликован. Вряд ли Татьяна знала английский, а французский перевод, с которым Пушкин познакомился в 1823 г., вышел в 1821 г. Пушкин наверняка понимал эту хронологическую несообразность. Но она, как и многие другие "противоречия" ("противоречий очень много"), входила в художественную структуру романа, в сложную паутину мистификаций.
"По Мельмоту" строит свою возможную судьбу Татьяна и в шестой главе (строфа III). Здесь как бы продолжается то, что намечено в третьей и пятой главах, что отразилось в письме Татьяны и в ее сне ("Погибну, - Таня говорит, / Но гибель от него любезна" [Пушкин, 6: 118]). Комментируя эти слова, Лотман отмечает, что влияние романтической литературы заставляет Татьяну видеть в Онегине "погубителя", как бы предвкушая "<...> сладостную гибель девушки, влюбленной в злодея, в духе сюжета "Мельмота" Матюрина" [Лотман 1995: 667-668]. Кстати, слова Татьяны перекликаются с авторскими - пророческими - из третьей главы:
Погибнешь, милая; но прежде
Ты в ослепительной надежде
Блаженство темное зовешь (строфа XV).
Таким образом, с третьей главы по шестую Татьяна, как и Онегин, но всерьез, без его самоиронии, "играет по Мельмоту". Авторская же ирония и пародия сохраняется и в этих главах.
По-иному воспринимается Онегин Татьяной в главе седьмой, там, где речь идет о впечатлениях, возникших у нее при знакомстве с библиотекой Онегина. Там, видимо, есть и "Мельмот Скиталец". В черновиках роман был прямо назван Пушкиным в числе любимых книг Онегина (см. об этом: [Метьюрин: 657], [Лотман 1995: 690]). В окончательном тексте назван лишь Байрон ("Он из опалы исключил: / Певца Гяура и Жуана / Да с ним еще два-три романа..." [Пушкин, 6: 148]). Ю. М. Лотман полагает, что дальнейшая характеристика ("В которых отразился век...") исключает "Мельмота Скитальца", как и Вальтера Скотта, из числа романов, читаемых Татьяной в библиотеке Онегина: она читает Констана и Шатобриана [Лотман 1995: 692]. Такое утверждение не безусловно: Мельмот по типу - герой современный, аналогичный героям Байрона, "Фаусту" Гете. Вальтер Скотт и Метьюрин в данном смысле не совсем равнозначны. Напомним, что развязка "Мельмота Скитальца" отнесена к современности, к 1816 г. Да и во втором варианте ("Мельмот, Рене, Адольф Констана...") слова "В которых отразился век..." присутствуют, Пушкин считает их вполне совместимыми с Мельмотом [Пушкин, 6: 439]. В том же втором варианте, вместо слов "чудак печальный и опасный", стоят - "сей демон милый и опасный" [Пушкин, 6: 441]. И еще вариант: "Того - Демона" [Там же] (о связи пушкинского Демона с Мельмотом мы уже говорили).
Но нас интересует в данном случае не это. Не важно, читает ли Татьяна "Мельмота Скитальца" в библиотеке Онегина. Она читала роман Метьюрина ранее и хорошо знакома с ним. Важно то, что Мельмот присутствовал в сознании Пушкина, когда он писал о любимых книгах Онегина. Важно, что Татьяне вспоминаются те черты, ориентированные и на Мельмота, которыми она наделяла Онегина. Слова "Сей ангел, сей надменный бес" [Пушкин, 6: 149] явно со- и противопоставлены другим, из третьей главы: "ангел ли хранитель / Или коварный искуситель" [Пушкин, 6: 67].
Возникает вопрос: почему при знакомстве с библиотекой героиня испытывает разочарование в Онегине? Работая над вариантами описания библиотеки, Пушкин вносил в них значимые изменения. В первом перечислялись книги философско-исторического, публицистического плана; отсутствовали современные писатели, почти не было авторов художественных произведений (Юм, Робертсон, Руссо, Мабли, Гольбах, Вольтер, Гельвеций, Локк, Фонтенель, Дидро, Ламот, Гораций, Цицерон, Лукреций). Затем появился вариант с современными романтическими произведениями, с именами Байрона, Вальтера Скотта, Метьюрина, Шатобриана, Констана (см.: [Пушкин, 6: 438-442]). Затем - окончательный вариант: Байрон и "два-три романа, / В которых отразился век" ([Пушкин, 6: 148]; см.: [Лотман 1995: 689-692]). Почему исчез первый вариант? Возможно, в связи с тем, что перечисленные в нем книги не имели прямого отношения к судьбе Татьяны, к сюжету пушкинского романа. Ориентация же на современные романтические произведения, по нашему мнению, во всех следующих вариантах коренным образом не меняется (вновь Байрон, Шатобриан, Констан, Метьюрин).
В библиотеке, пересматривая книги, обращая внимание, может быть, не столько на содержание книг, сколько на пометки на полях, Татьяна начинает понимать, что на самом деле Онегин не похож ни на героев, маски которых он носит, ни на тот демонический образ, который возник в ее воображении. Появляется весьма резкая оценка Онегина, его романтической позы: "Москвич в Гарольдовом плаще <...> / Слов модных полный лексикон? / Уж не пародия ли он?" [Пушкин, 6: 149]. Разгадка шарады - пародия. Разгадка верная. Как уже отмечалось, с самого начала "Евгения Онегина" ощущается оттенок пародии. Предмет пародии - романтические романы, их герои, и Мельмот среди них. В развитии мотива Мельмота-Онегина эта разгадка - своеобразная кульминация, своего рода итог игры с пародией и иронией. В восьмой главе - развязке - при обрисовке Онегина пародия и ирония исчезают. Как окажется далее, "разгадка" тоже является мнимой, во всяком случае, односторонней. Но в момент создания седьмой главы такая однозначная оценка Онегина героиней в значительной степени близка и Пушкину.
Однако значение седьмой главы не исчерпывается новой оценкой Онегина. С этой главы начинает меняться и Татьяна. Концентрированное перечитывание (просмотр) романтических сочинений (возможно, и "Мельмота Скитальца") на фоне нового жизненного опыта (любовь к Онегину, урок, полученный от него, боль неразделенной любви, смерть Ленского и др.), столкновение романтических штампов и жизни приводит Татьяну к осознанию несостоятельности романтизма, к трезвому и горькому пониманию реальности, совсем не похожей на создания ее воображения, к отказу от надежд на счастье. Происходит крушение романтических иллюзий, разочарование не только в Онегине, но и в героях, которым он подражает. Заканчивается демонизация и романтизация Онегина, ориентация себя на Иммали. Отсюда и безразличие ко всем жребиям, ко всему, что происходит в дальнейшем. Заканчивается одна из линий мистификации читателей: роман далее явно не пойдет "по Мельмоту".
Здесь, пожалуй, уместно сказать несколько слов об одной особенности построения пушкинского романа в стихах. Композиция его, авторское отношение к персонажам постепенно вырисовывались и уточнялись по мере создания текста. В конце "Евгения Онегина", в предпоследней строфе, Пушкин сам пишет о том, что сперва Онегин и Татьяна, как
... в смутном сне
Явилися впервые мне -
И даль свободного романа
Я сквозь магический кристалл
Еще не ясно различал [Пушкин, 6: 190].
Но при неясности будущей перспективы поэт прекрасно помнит, вплоть до мелочей, что было ранее, и сообразует со своей памятью настоящее. В результате каждая деталь кажется спланированной в прошедшем, подготовленной им. Это вполне относится и к главе седьмой: односторонняя оценка Евгения затем воспринимается как заранее задуманная для того, чтобы ее уточнить и скорректировать в восьмой главе.
Между прочим, Гарольдов плащ можно было бы легко заменить на Мельмотов. Байронический (Гарольдов) и мельмотовский для Пушкина в известной мере - синонимы (см. письмо к А. Н. Раевскому [Пушкин, 13: 71, 526]). Плащ превращается в некий символ романтических героев. Он почти всегда присутствует в их описаниях. Так, в начале романа "Мельмот Скиталец", при изображении бури, кораблекрушения внимание читателей фиксируется на плаще Мельмота - знаке его необыкновенной, демонически-романтической натуры:
Как Мельмот <племянник. - П. Р.> ни старался закутаться в плащ, ветер срывал его и раздирал в клочья, в то же время на плаще незнакомца ни одна складка не шелохнулась [Метьюрин: 67].
Возможно, Мельмот еще раз "проглядывает" и в начале седьмой главы. Напомним, что для Пушкина чрезвычайно важен мотив дуэли. В "Евгении Онегине" он дан в варианте: убийство друга. В "Каменном госте" возникает другой вариант: убийство мужа. Но там же есть и вариант третий: убийство брата (Дон Гуан убивает брата Дон Карлоса - гостя Лауры). Вообще-то дуэлей в литературе так много, что связывать дуэль Онегина и Ленского с Мельмотом весьма рискованно. Но есть одна деталь, которую стоит упомянуть. Почти в конце романа Метьюрина, в главе ХХХV [Метьюрин: 540-541], Скиталец убивает на дуэли брата Иммали, Фернана. В строфе ХIV седьмой главы "Онегина" появляются неожиданные слова: "Она должна в нем ненавидеть / Убийцу брата своего" [Пушкин, 6: 144]. Ю. М. Лотман связывает эти слова с фольклорными песнями [Лотман 1995: 658]. Пожалуй, в большей степени они ориентированы на Шекспира, который также присутствует в романе. Во второй главе Ленский цитирует "Гамлета": "Poor Yorick!". Напомним, что в трагедии "Ромео и Джульетта" Ромео убивает на поединке Тибальта, двоюродного брата Джульетты, племянника ее матери. Возможна ориентация и на "Фауста" Гете (Фауст убивает Валентина, брата Маргариты). Но не исключено, что и здесь в сознании Татьяны (которая продолжает любить Онегина) возникает некая аналогия с Мельмотом, убийцей брата Иммали. Впрочем, я на ней не настаиваю.
Имя Мельмота упоминается в черновиках "Отрывков из путешествия Онегина" ([Пушкин, 6: 475-476]; [Лотман 1995: 734]). Отношение автора к Онегину, к его мельмотизму и "патриотизму" здесь резко ироническое, напоминающее размышления о нем Татьяны в седьмой главе. Пушкин исключил из окончательного текста отрывок, где упоминается Мельмот, перенес его в измененном виде в восьмую главу, в контексте которой тот приобрел совсем другую тональность. Эти изменения весьма важны для итоговой пушкинской оценки не только Онегина, но и Мельмота.
Последние встречи читателей "Евгения Онегина", героев, автора с Мельмотом происходят в восьмой главе, где он появляется трижды. В первой строфе Мельмот не назван, но он здесь присутствует. Глава начинается с автореминисценции из пушкинского стихотворения 1823 г. "Демон", ориентированного во многом на "Мельмота Скитальца" (о чем уже шла речь): "В те дни, когда в садах Лицея" [Пушкин, 6: 165] - "В те дни, когда мне были новы..." [Пушкин, 2. Ч. I: 299]. Развитие мотива Мельмота продолжается в VIII строфе, где дается оценка Онегина, язвительная и безжалостная. В перечислении масок, в которых тот может предстать, речь идет, наряду с Гарольдом, и о Мельмоте: "Чем нынче явится? Мельмотом? <...> Гарольдом <...> Иль маской щегольнет иной" [Пушкин, 6: 168]. Оценка перекликается со словами черновика "Отрывков из путешествия Онегина", как бы повторяя их резкость. Первое впечатление, что она тоже принадлежит автору. Это впечатление как будто подкреплено словами "добрый малый", "как вы да я, как целый свет" [Там же]. Но уже здесь ощущается оттенок иронии. "Добрый малый" - характеристика ординарности, дюжинности. Онегин, как и Пушкин, отнюдь не является "добрым малым"(6). В следующей IХ строфе оценка передается светской молве, приобретает иной смысл, становится мнением "глупости", злой и ветреной, "самолюбивой ничтожности", "посредственности": "Зачем же так неблагосклонно / Вы отзываетесь о нем?.." [Пушкин, 6: 169]. В отличие от седьмой главы, "свет", а не Татьяна, не автор, обвиняет Онегина; поэт не принимает таких обвинений, отказывается от окончательного суда над героем, от "метода прямых характеристик". Пушкин представляет своего героя "в столкновении различных, противоположных точек зрения"; строфа девятая противопоставлена восьмой, "знаменует резкий перелом в отношении автора к Онегину" [Лотман 1995: 713].
Неоднозначна и строфа Х. В ней как будто бы отражено кредо Пушкина, взгляд "на жизнь и права человека на обыденное, простое счастье" ("Блажен, кто смолоду был молод" [Пушкин, 6: 169]). Но при всей "откровенной и подчеркнутой однозначности этой декларации" она, как пишет Лотман, "содержит лишь одну сторону истины" и, взятая изолированно, "приводит к искажению пушкинской позиции". Смысл строфы может быть понят лишь в соотношении с IХ-ХII строфами [Лотман 1995: 714]. В ней отчетливо просвечивает ирония. Строки: "Кто в двадцать лет был франт иль хват, / А в тридцать выгодно женат <...> N.N. прекрасный человек" перекликаются с характеристикой "людей благоразумных" из строфы ХII. Это совсем не то, что другие, казалось бы, близкие десятой строфе строки: "Мой идеал теперь хозяйка, / Да щей горшок, да сам большой" [Пушкин, 6: 201]. Все эти строфы, отражая новую авторскую оценку Онегина, косвенно связаны с мотивом Мельмота.
В последний раз неназванный Мельмот возникает в ХII строфе, перекликающейся с IХ. Оценки, принадлежавшие в седьмой главы Татьяне, считавшей их "разгадкой" Онегина, приписаны здесь "людям благоразумным". Именно они воспринимают Онегина притворным чудаком "или печальным сумасбродом", что отмечается в "Комментарии" [Лотман 1995: 715]. Но далее идут слова о неназванном Мельмоте и о "Демоне" Пушкина (автореминисценцией из которого начинается глава): "Иль сатаническим уродом, / Иль даже Демоном моим" [Пушкин, 6: 170].
Восьмая глава - итог пушкинского романа - оформляет его кольцевую композицию. Напомним, что для "Мельмота Скитальца" Метьюрина характерна такая же композиция. "Евгений Онегин" заканчивается так же, как начинается, - обращением к мотиву "света". Пушкин лукавит, вновь мистифицирует читателя, когда уверяет, что приводит свою музу "впервые на светский раут" [Пушкин, 6: 167]. Перекличка (два "света", два письма, два объяснения), построенная на со- и противопоставлениях, вообще характерна для романа. Мотив Мельмота здесь отчетливо присутствует. Он дается и в начале, и в конце романа. Он открывает последнюю главу, перекликаясь с началом первой, и позднее в ХII строфе, перекликаясь с первой строфой, как бы предваряет расставание автора со своими героями, с Татьяной и Онегиным, прощание автора с читателями. В этом ряду расставаний Скиталец, пушкинский Демон и Онегин вновь появляются вместе.
Исследователи много писали о неоднозначности авторского отношения к "свету" в восьмой главе "Евгения Онегина". Совершенно неверно было бы истолковывать однопланово эту главу как антисветскую сатиру. И Татьяна, и Онегин, и сам Пушкин - светские люди. Не случайно музе поэта нравится светский раут: "Ей нравится порядок стройный / Олигархических бесед" [Пушкин, 6: 168]. Нравится поэту и атмосфера светского салона Татьяны:
Перед хозяйкой легкий вздор
Сверкал без глупого жеманства,
И прерывал его меж тем
Разумный толк без пошлых тем,
Без вечных истин, без педантства,
И не пугал ничьих ушей
Свободной живостью своей [Пушкин, 6: 175].
Светской дамой, самого высшего толка, не только по петербургским, но и по лондонским меркам, стала Татьяна. "Свет" преклоняется перед ней, восхищается ею: "Она казалась верный снимок / Du comme il faut...", в ней нет и следа того, что "В высоком лондонском кругу / Зовется vulgar" [Пушкин, 6: 171-172]. Вполне светский, богатый, знатный, пользующийся милостями двора человек - муж Татьяны, князь N. Он боевой генерал времен Отечественной войны, "в сраженьях изувечен" [Пушкин, 6: 187]. Знаменательно, что Онегин и князь N - давние приятели и родня, что они на "ты", что у них есть о чем вспомнить: "С Онегиным он вспоминает / Проказы, шутки прежних лет" [Пушкин, 6: 173, 175].
Ю. М. Лотман в "Комментарии" пишет о "двойном освещении" образа "света" в восьмой главе, о неоднозначном отношении к нему Пушкина и объясняет такое изображение журнальной борьбой, обострившейся к началу тридцатых годов, "полемикой вокруг проблемы "литературной аристократии"", пониманием того, что дворянская культура "была, в первую очередь, культурой национальной", трансформацией пушкинского понимания народности, включающей в себя "и духовные ценности вершин дворянской культуры", что "придавало ей высокую ценность" [Лотман 1995: 711-713].
В то же время "свет" - "мир бездушный и механистический" [Лотман 1995: 713]. В целом в главе ощущается резкое неприятие его, переходящее в сатиру. О таком неприятии уже шла речь. Оно определяет и тональность других строф (ХХIV-ХХVI). Чужой "свету" Онегин: "Стоит безмолвный и туманный <...> Для всех он кажется чужим" [Пушкин, 6: 168](7). Татьяна воспринимает "свет" как "ветошь маскарада", мишуру "постылой жизни" [Пушкин, 6: 188]. Отсюда тянутся нити и к Лермонтову ("Маскарад", "Как часто пестрою толпою окружен..."), и к Тургеневу ("Дым"), и к Толстому ("Анна Каренина", "Отец Сергий").
Муж Татьяны, которого она не любит, уже при первой встрече, в конце седьмой главы, вызывает ее недоумение и испуг: "Кто? Толстый этот генерал?" [Пушкин, 6: 163]. Описание его появления на светском рауте дано отнюдь не в сочувственном тоне: "всех выше / И нос и плечи подымал / Вошедший с нею генерал" [Пушкин, 6: 171-172].
В итоге автор, Онегин, Татьяна противопоставлены "свету". Они оказываются в одном лагере, а с ними и Мельмот (он уж точно не относится к числу "людей благоразумных", "самолюбивой ничтожности", посредственности).
К концу романа становится ясно, что "Евгений Онегин", как и жизнь, разворачиваются не "по Мельмоту". И Онегин, и Татьяна навсегда распрощались с романтическими масками и иллюзиями. Оба существенно изменились. Другой стала Татьяна ("Но и следов Татьяны прежней / Не мог Онегин обрести"; "Как изменилася Татьяна!" [Пушкин, 6: 177, 173]. Иным вернулся в Петербург Евгений (в его изменении важную роль сыграли убийство Ленского, опыт путешествия, любовь к Татьяне). Оба противопоставлены дюжинному, пошлому свету. Оба - хорошие, умные люди, и, по-настоящему, никто из них ни в чем не виноват (Татьяна, в объяснении с Онегиным и права, и не права). Любовь Онегина - не "чувство мелкое", она определена не только тем, что Татьяна стала светской дамой, что она "богата и знатна", что их "ласкает двор" [Пушкин, 6: 187]. Татьяна хорошо знает, что у Онегина есть и ум, и сердце, что в сердце его "есть / И гордость и прямая честь [Пушкин, 6: 188]. Она любит Онегина. Резкость ее вызвана и тем, что она страдает, и желанием убедить Онегина в необходимости расстаться. Ни один из героев не реабилитирован и не осужден. Оба любят друг друга большой, непреходящей любовью. Только к концу романа они созрели для нее. Оба не будут счастливы. Онегин - всем чужой, у Татьяны даже детей нет. Счастье вообще не удел людей неординарных, выходящих из круга посредственности. Ситуация безвыходная.
Подведем некоторые итоги. Мотив Мельмота образует в "Онегине" цельный сюжет. Он начинается с первой строфы первой главы и развивается вплоть до последней. Первая и вторая главы в раскрытии мотива Мельмота построены на пересечении точек зрения Онегина и автора, при этом во второй главе точка зрения Онегина более завуалирована, чем авторская. С третьей главы возникает пересечение точек зрения Татьяны и автора, что особенно значимо для третьей и пятой глав (сон Татьяны). В седьмой главе то же пересечение, но здесь существенно меняется оценка Татьяной Онегина и - опосредованно - Мельмота. В "Отрывках из путешествия Онегина" возникает авторская оценка Мельмота, близкая точке зрения Татьяны в седьмой главе. Восьмая глава строится на противопоставлении точек зрения автора и читателей - "людей благоразумных". Происходит сближение мотива Мельмота с творчеством самого Пушкина, своего рода реабилитация героя Метьюрина. Все проясняется: конец заблуждениям, несбывшимся надеждам. Мельмот более не нужен. Автор расстается с ним, как и со своими героями, и с читателем почти одновременно.
"Евгений Онегин", как известно, обрывается внезапно, "вдруг". Об этом открытом конце, о его композиционной роли неоднократно писали. Но при такой открытости в концовке снова не исключен элемент мистификации. На самом деле роман закончен, сюжет исчерпан.
Как показал Ю. М. Лотман, последние строки восьмой главы, как и внезапный конец романа, - пушкинское открытие: жизнь становится автором, писатель - читателем, который может в любой момент оборвать ее чтение [Лотман 1995: 729]. Но есть и иное значение: блажен тот, кто рано умер. Мотив смерти, вообще важный для романа, завершает его, контрастируя с рядом гипотетических счастливых концов (Ольга - улан, второй вариант будущего Ленского: "счастлив и рогат", возможность женить Онегина), полемически перекликаясь с Х строфой той же главы: "Блажен, кто смолоду был молод" - "Блажен, кто праздник жизни рано / Оставил..." [Пушкин, 6: 190]. "Женить" Онегина нельзя (счастливый выход - пошлый выход) и даже "уморить" - не решение (ср. послание Плетневу - см.: [Пушкин, 3], а также: [Kluge: 26-33, 397]; [Лотман 1995: 727-728]). Продолжению роман не подлежит, и это прекрасно понимал Пушкин. Выхода нет, и это единственная возможная развязка при данной ситуации. Поэтому так беспредметны рассуждения о будущем Онегина (станет ли он декабристом или нет), о поучительном уроке, который ему дала Татьяна и пр. (см.: [Лотман 1995: 727]). Здесь не подходят ни прямолинейно-социальные, вульгарно-социологические, ни славянофильские или неославянофильские мерки.
Романы - тот, который пишет жизнь, и тот, что написан автором, - невеселые. В них - правда, контрастирующая с романтическим вымыслом, символами которого отчасти выбраны Мельмот-скиталец и Иммали.
Контрастируют и развязки романов Метьюрина и Пушкина: у одного оба героя погибают, у другого - остаются живы. Но будущее не сулит им ничего хорошего. Возможно, романтический вымысел, со всеми его ужасами, предпочтительнее (во всяком случае, живописнее), чем правда, но это дела не меняет. Фразеологизм "праздник жизни" в последней строфе звучит грустно-иронически (какой уж тут праздник?).
В заключение хотим обратиться еще к одному эпизоду, к "Онегину" прямого отношения не имеющему. В 1825 г. Пушкин пишет "Сцену из Фауста": Фауст скучает. Вдали виден испанский корабль. На нем, по словам Мефистофеля,
... мерзавцев сотни три,
Две обезьяны, бочки злата,
Да груз богатый шоколата,
Да модная болезнь: она
Недавно нам подарена.
Фауст велит "Всё утопить" [Пушкин, 2. Ч. 1: 438]. В примечаниях о сцене говорится: "Эта сцена совершенно оригинальна и не имеет соответствия никакому отрывку из "Фауста" Гете" [Пушкин VII: 432]. Хотя исследователи приводили различные ее толкования (см.: [Алексеев 1987]), не исключено, что она в какой-то степени навеяна и "Мельмотом Скитальцем".
Мотив кораблекрушения - один из характернейших для романа Метьюрина. В главе IV описывается ужасная буря, разразившаяся в окрестностях имения дяди. Во время этой бури тонет корабль. Все находившиеся на нем, кроме одного, гибнут. Гибель людей наблюдает Скиталец. Он стоит на скале, не пытаясь никому помочь. Вид героя выдает "полнейшее безразличие его к терпевшим бедствие". Племянник не может поверить, что существо, похожее на человека, может так себя вести. В ответ он слышит: "Пусть погибают" [Метьюрин: 67]. Может быть, не случайно и то, что корабль в пушкинской сцене - испанский. Большая часть романа Метьюрина происходит как раз в Испании.
Мотив кораблекрушения развивается и далее. Океан пробуждает в душе Скитальца, в отличие от Иммали, мрачные картины: "Он взирал на него так, как тигр взирает на заросли, обещающие ему богатую добычу, он мысленно рисовал себе картины бури, кораблекрушения". Гибель людей "среди залитого солнцем величественного и спокойного океана будет одним из тех сильных ощущений, какие неизменно тешат его жестокую душу" [Метьюрин: 316]. Скиталец знает, что каждый корабль "везет свой груз горя и преступлений <...> страсти и преступления другого мира <цивилизованного. - П. Р.>, его ненасытную алчность, его не знающую раскаяния жестокость" [Там же]. Бурная душа Скитальца "походила на океан, проглотивший тысячи величавых кораблей" [Метьюрин: 327].
Объединение Мельмота и Фауста в пушкинской сцене вполне возможно. Не указывая конкретно на "Сцену из Фауста", о нем говорит и М. П. Алексеев [Метьюрин: 604-605, 609, 659], отмечая сложное соотношение романа Метьюрина и "Фауста" Гете и в литературной традиции вообще, и в восприятии Пушкина.
* - Автор понимает уязвимость многих утверждений, которые он собирается высказать в данной статье, однако считает их возможным истолкованием романа в стихах.
ЛИТЕРАТУРА
Алексеев 1991: Алексеев М. П. Чарльз Роберт Метьюрин и русская литература // Алексеев М. П. Английская литература: Очерки и исслед. Л., 1991. C. 294-336. Впервые в сб.: От романтизма к реализму. Л., 1978.
Алексеев 1991а: Алексеев М. П. Чарльз Роберт Метьюрин и его "Мельмот Скиталец" // Алексеев М. П. Английская литература: Очерки и исслед. Л., 1991. С. 206-293.
Алексеев 1987: Алексеев М. П. К "Сцене из Фауста" Пушкина // Алексеев М. П. Пушкин и мировая литература. Л., 1987.
Вацуро: Вацуро В. Э. Готический роман в России (1790-1840): Фрагменты из книги // Новое литературное обозрение. 2000. № 42.
Вольперт: Вольперт Л. И. Да разве я когда-либо влезал к вам по лестнице в окно? (ирония и автобиографизм в романах "Евгений Онегин" и "Красное и черное") // http://www.ruthenia.ru/volpert/intro.htm.
Лотман 1995: Лотман Ю. М. Пушкин. Биография писателя. Статьи и заметки 1960-1990. "Евгений Онегин". Комментарий. СПб., 1995.
Лотман 1980: Лотман Ю. М. Роман Пушкина "Евгений Онегин": Комментарий. Л., 1980.
Метьюрин: Метьюрин Ч. Р. Мельмот Скиталец. Л., 1976.
Пушкин: Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 17 т. Изд. АН СССР. М.; Л., 1937-1959 (указывается в скобках номер соответствующего тома и страницы арабскими цифрами).
Пушкин VII: Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 10 т. М., 1962-1965. Т. VII.
Словарь: Словарь языка Пушкина. М., 1956. Т. 1.
Эпштейн: Эпштейн М. Фауст на берегу моря (типологический анализ параллельных мотивов у Пушкина и Гёте) // Вопросы литературы. 1981. № 6.
Fierobe: Fierobe, C. Charles Robert Maturin. 1780-1824: l'homme et l'oeuvre. Lille, 1974.
Kluge: Kluge, R.-D. Pouchkine et le Faust de Goethe // L'universalité de Pouchkine. Paris, 2000.
Kramer: Kramer, D. Charles Robert Maturin. New York, 1973.
Scott: Scott, Sh. C. Myths and consciousness in the novels of Charles Robert Maturin. New York, 1980.
Примечания
© P. Rajfman
|
TSQ 34
Toronto Slavic Annual 2003
Arkadii Shteinvberg. The second way
Roman Timenchik. Anna Akhmatova in 60s
Le Studio Franco-Russe
back
