Андрей Синявский

РИСУНКИ ЭДУАРДА БАГРИЦКОГО

Публикация Марии Розановой

Андрей Синявский. Начало 90-ых гг.
Фото: В. Ахлыпова

Одесса. 1918 год
(название - на обороте; там же - штамп "Литературной газеты" и дата: 1933).

Рисунки всякого известного писателя таят в себе нечто увлекательное, многообещающее, что связано с литературным дарованием и обаянием автора, чья натура приоткрывается в них как бы с другой стороны. Перед такими рисунками трудно удержаться от мысли, что они несут какую-то разгадку творчества и личности писателя, что через них мы можем узнать, как представлял он своих героев, как выглядит "на самом деле" его поэтический мир. В этом смысле графика писателя или его живопись неизбежно "прочитываются" зрителями, т.е. сопоставляются с его литературным творчеством, которое накладывает отпечаток на самое восприятие его работ.

Между тем такое соответствие зачастую отсутствует. Художник слова не обязан, да и, как правило, не способен быть "равным себе", берясь за карандаш или кисть. Новатор в словесном творчестве может оказаться заурядным эпигоном в графике, иллюстрирующей его же собственные литературные сочинения. Поэт-романтик в области изобразительного искусства может придерживаться строгих академических вкусов и т.д. Подобно всякому иному побочному делу и пристрастию, склонность того или иного писателя к живописи, рисованию (которую обнаруживают многие авторы) сама по себе еще ни о чем не говорит. Нередко она играет вполне самостоятельную, обособленную роль в его жизни, никоим образом не вытекающую из литературного творчества, и объясняется отнюдь не писательскими, а какими-то иными "мотивами" например, условиями воспитания или многогранностью дарования, устремленного по разным, не сообщающимся между собой каналам.

Слишком прямые аналогии в этой области соблазнительны и опасны. Они толкают на путь наивно-иллюстративного восприятия, заставляющего в рисунке или живописи поэта видеть некое подобие его литературных созданий. Тем самым и литературный образ грубо искажается, приобретая в читательском представлении несвойственные ему черты посредственной иллюстрации. О поэтическом Кавказе Лермонтова нельзя судить по его кавказским пейзажам, написанным маслом и несущим следы старательного ученичества. Художественные иллюстрации Киплинга к его превосходным сказкам, несмотря на большое профессиональное мастерство, с каким они выполнены, очень далеки от образов и стиля этих произведений; Киплинг-рисовальщик находился в плену изысканно-претенциозной манеры, которая господствовала тогда в книжной графике.

Иной раз само умение, навык в рисунке оказывают плохую услугу писателю, желающему лично проиллюстрировать свои сочинения. Случается так, что рисуя слишком правильно, как хороший ремесленник, автор рабски следует чужим образцам, вступая в разительное противоречие с теми открытиями, которые сделал его писательский гений. Напротив, неумение здесь дает иногда положительный эффект, "Неумелые" рисунки Пушкина нам дороги прежде всего своей естественностью, непринужденностью. По тонкому наблюдению А. Эфроса, они обнаруживают не прямую, а боковую связь с пушкинским текстом, не пытаясь конкурировать с ним на путях "удвоения", повторения поэтического образа.

Многие рисунки Багрицкого, воспроизведенные в настоящем издании и как бы навеянные мотивами его поэзии, были сделаны непреднамеренно, непроизвольно, случайно. Они возникали мимоходом, "между строк", покрывая поля его рукописей, страницы записных книжек, а то и попросту первый попавшийся под руку клочок бумаги, книжную обложку, коробку из-под папирос. Не считая себя художником-профессионалом, Багрицкий сравнительно редко преследовал в своей графике практические цели иллюстративного порядка. Но рисунки, в изобилии появлявшиеся где-то рядом, параллельно со стихами, несли на себе определенный отпечаток его человеческой и поэтической индивидуальности. Сам "необязательный", непреднамеренный характер этих работ помогал им порою больше приблизиться к творческой натуре поэта, чем это могло бы достичь профессиональное искусство художественной иллюстрации, специально предназначенное воспроизвести поэтический образ несродными поэзии средствами. Во многих же рисунках Багрицкого есть прелесть недоговоренности - отсутствие предвзятого (и поэтому чуждого стиху) зрительного толкования образа. Этот рисунок, можно сказать, достаточно свободен от конкретных литературных заданий, чтобы как-то соответствовать общему духу его поэзии.

Графика была для Багрицкого отдыхом" развлечением" психологической разрядкой., привычным полурефлекторным жестом, который привился в его обиходе и говорил о давней, с детских лет, страсти к рисованию. Когда-то, в школьные годы, оформляя рукописный журнал, он даже видел в этом свое основное призвание и гордился славой художника (1). Позднее, уйдя с головой в поэзию и уже не мечтая о такой славе, Багрицкий все же не расстался со своим ранним увлечением. Судя по дошедшим до нас многочисленным рисункам, относящимся в своей массе к последним годам его жизни, а также но свидетельству близких лиц (2), рисование было постоянным сопровождением его литературного творчества, занимая, конечно, сугубо подчиненное, побочное место, Багрицкий не приноравливался специально к своим стихам /иллюстрирование стихотворного текста носило здесь достаточно случайный, единичный характер/, а просто рисовал то, что любил в жизни и в творчестве и что имело для него значение навязчивых образов" устойчивых интересов, длительных симпатий. Отсюда в первую очередь и возникает очень гибкая /отнюдь не точная и не буквальная/ связь рисунков Багрицкого с его поэтическим миром, сообщающая им особенный интерес и позволяющая их рассматривать до некоторой степени как выражение жизненных и эстетических устремлений поэта.

Примечателен прежде всего сам выбор сюжетов в рисунках Багрицкого. Мы сталкиваемся здесь с охотником, птицеловом и рыбоводом, со вкусами, определившими и тематику ряда его литературных вещей, и во многом - образный строй стихов Багрицкого, проникнутый поэзией животной природы. В набросках, посвященных всяческой фауне /больше всего - птицам и рыбам/, чувствуется взгляд естественника, прекрасное знание предмета, умение воспроизвести этот мир в его конкретных разновидностях. Подобно тому, как в стихах Багрицкого часто фигурирует не "птица" вообще, а зяблик, пеночка, дрозд и т.д., так и в его графике заметно тяготение к детализации и классификации животного царства, что было связано и с научными интересами автора (в частности, с его изучением разнообразных рыбных пород).

Котовский
из серии 1933 г., выполненной во время переработки поэмы "Дума про Опанаса" в либретто оперы

Еще более важное место в графике Багрицкого занимают батальные образы, восходящие в первую очередь к дорогим его сердцу событиям гражданской войны. Здесь-то отчетливее всего ощущаются романтические склонности автора, пристрастие к таким характерным для его поэзии мотивам, как трубачи, трубящие тревогу, скачущие всадники и т.д. К некоторым из этих рисунков, хотя они не имеют точного прикрепления к тексту, напрашиваются известные строки из "Думы про Опанаса", исполненные боевой романтики, воинского пыла и удали:

Ну, и взялися ладони
За сабли кривые,
На дыбы взлетают кони,
Как вихри стенные.
Кони стелются в разбеге
С дорогою вровень -
На Чумацкие телеги,
На морды воловьи.

из произведений Багрицкого "Дума про Опанаса" наиболее широко представлена в его графике, при том - рисунками, непосредственно соотнесенными с определенными сценами и персонажами. Переработка этой поэмы в либретто для оперы повлекла серию 1933 г., рассчитанную на театральную постановку и содержащую эскизы некоторых декораций и мизансцен, предполагаемый типаж и т.д. Прямая иллюстративность ряда из этих набросков связана и с жанровой структурой вещи (повествовательной в поэме и драматизированной в либретто), более поддающейся наглядному графическому воплощению, чем лирика. Среди рисунков к либретто в литературном отношении наиболее интересны изображения Опанаса, комиссара Когана, Кобзаря, Примечательно, например, что в трактовке Когана художник стремится к внешнему снижению его облика, что отвечает и поэтическому решению этого характера" представленного в поэме и либретто в сугубо будничных, прозаических чертах и проявлениях. Ведь в "Думе про Опанаса" даже трагический конец Когана, бестрепетно встретившего смерть, внешне выглядит "непрезентабельно" и содержит внутреннюю полемику с традиционными представлениями о подвиге и геройстве: "Носом в пыль зарылся Коган перед Опанасом"...

Махно
из серии 1933 г., выполненной во время переработки поэмы "Дума про Опанаса" в либретто оперы

Вместе с тем в рисунках Багрицкого, если рассматривать их не выборочно, а в более общем плане, заметен чрезвычайно устойчивый и подчеркнутый традиционно-романтический антураж. Здесь чувствуется (порою полушутливая, полусерьезная) увлеченность эффектной позой и красивым жестом, морской экзотикой и воинским ритуалом, литературной "игрой в солдатики" и "в казаки-разбойники", что так любил Багрицкий и над чем он иногда подсмеивался, сохраняя рыцарскую верность старой романтике и в то же время решительно обновляя ее содержание и формы.

Я пел об арбузах и о голубях,
О битвах, убийствах, о дальних путях,
Я пел о вине, как поэту пристало...
Романтика!
Мне ли тебя не воспеть:
Откинутый плащ и сверканье кинжала,
Степные походы и трубная медь?..

Через рисунки мы как бы заглядываем в костюмерную Багрицкого и видим в беспорядке разбросанные одеяния и парики, пеструю театральную бутафорию, перемешанную с нарядами и приметами современной эпохи: плащи, папахи, ружья, ботфорты, гайдамацкие усы, пистолеты, лихо торчащие за поясом, каски, широкополые шляпы и остроконечные красноармейские шлемы, напоминающие убранство древних витязей (эта форма не раз воспроизводилась Багрицким и, видимо, - с наслаждением, со вкусом, как и оружие, которое он любил, можно сказать, эстетически). Излюбленная мимика у его нарисованных персонажей - воинственно сдвинутые брови и сверкающие исподлобья глаза; излюбленный жест - рука, выхватывающая кинжал или сжимающая эфес шашки, - картинный жест, многократно повторенный и заставляющий вспомнить юношеские строки Багрицкого (которые бросают отсвет и на его позднейшее творчество):

Нам с башен рыдали церковные звоны,
Для нас поднимали узорчатый флаг,
А мы заряжали, смеясь, мушкетоны
И воздух чертили ударами шпаг!

В задорном, показном, по-детски откровенном "мушкетерстве" Багрицкого-рисовальщика значительная доля принадлежит, условно говоря, его быту, который был связан с поэзией в сложных, опосредствованных, но отнюдь не прямых формах. Рисунки, набросанные между делом, отражали во многом житейские привязанности и вкусы поэта, который, как известно, не только в стихах, но и в собственном обиходе стремился походить на военного, носил папаху, бурку, галифе, украшал свою комнату боевым оружием и т.д. Такой "быт" и такая "игра" сопровождали творчество поэта-романтика, но последнее, разумеется, никак не сводилось к этому внешнему "оформлению". Вместе с тем воинственные эскапады в графике Багрицкого позволяют лучше понять бытовую и душевную атмосферу, в которой он жил и работал, почувствовать его живую целостную личность. Один из современников рассказывает, отмечая некое человеческое единство, перекличку, взаимосвязь между его бытом, рисунками и поэзией:

Коган
из серии 1933 г., выполненной во время переработки поэмы "Дума про Опанаса" в либретто оперы

"Еще в первую встречу меня поразило сходство Багрицкого с Денисом Давыдовым. Пушкинский собутыльник, рубака-патизан и революционный поэт имели много общих черт. Прославленный седой чуб был одним из разительных проявлений этого сходства. Много позже я увидел рисунки Багрицкого. Мальчишеские, воинственные - они опять наводили на мысль о партизане Отечественной войны.

У Багрицкого была маска, литературная личность. Она совпадала с личностью Дениса Давыдова, - разумеется, перенесенной в условия нашего времени. Те, кому приходилось слышать рассказы Багрицкого об иранском походе, помнят их картонажная прелесть. Над ковровой тахтой у Багрицкого висел златоустовский палаш с эфесом из слоновой кости. Багрицкий любил говорить о героях гражданской войны и о собственных похождениях. ...Он не обижался, когда ему не верили. Он добродушно продолжал рассказывать, и слушателю скоро было уже все равно - правда это или нет.

В полувоенном костюме - брюки-галифе, френчеподобная куртка и краги - Багрицкий, покачиваясь, будто всадник на коне, читал свои стихи. Так он публично читал "Разговор с комсомольцем Н. Дементьевым", так читал он и "Думу про Опанаса"... (3).

Принятая "маска" или "литературная личность", о которой здесь идет речь (и которую не следует путать с авторским "я" поэта), точнее говоря, определенная поза, манера, привычка вести себя в быту до некоторой степени но аналогии со своими героями, весьма ощутима и в деятельности Багрицкого-рисовальщика. Образы его графики более условны, нежели его поэтические создания, и часто содержат момент шутливой мистификации, буффонады, которая ближе к устным рассказам Багрицкого с их "картонажной прелестью", чем к его литературным произведениям. Вот почему не следует аффектированную жестикуляцию на иных его набросках принимать за чистую монету и видеть в них непосредственное воплощение той самой романтика, под знаменем которой развивалось его словесное творчество. Багрицкий очень часто не "выражает себя" в графике, а пародирует и шаржирует себя, и многие его рисунки можно рассматривать как своего рода дружеские шаржи на мотивы собственного и чужого литературного творчества.

Склонность к карикатурной трактовке того или иного литературного сюжета в графике Багрицкого обнаружилась очень рано. Еще в тот период, когда ему было свойственно наивно-восторженное преклонение перед образами книжной романтики, он выступает в рисунке ее насмешливым оппонентом. Багрицкий-рисовальщик в этом смысле предваряет некоторые тенденции, получившие развитие в его поэзии много лет спустя и говорившие о преодолении книжных влияний, о переоценке прежних литературных увлечений. Показательна серия его графических работ 1910 - 1911 гг. и персонажи, составившие вскоре экзотический типаж поэта-романтика, а позднее, отброшенные или переосмысленные им под углом зрения реальной действительности, явлений современности, предстают здесь в пародийном, ироническом освещении. Автоирония, сыгравшая впоследствии такую важную роль в эволюции поэтической системы Багрицкого, в обновлении его романтизма, дает себя знать уже у истоков его творчества. В частности, в этих юношеских рисунках Багрицкий, как мы видим, достаточно по натуре жизнелюбив и зорок к реальному миру, достаточна непочтителен к литературным шаблонам.

Пристрастие к корсарам и рыцарям не мешало ему одновременно над ними иронизировать, подчеркивая маскарадный, бутафорский характер всех романтических одеяний.

Карикатурное заострение образа, утрировка черт лица, движения, жеста присущи графике Багрицкого, тяготеющего в своих рисунках к экспрессивной манере, к быстрому и броскому схватыванию внешнего "сходства" путем преувеличения какого-то одного признака, резко очерченной характерности. Беглый набросок, сделанный несколькими уверенными штрихами, шаржирующий и утрирующий натуру, более ему удается нежели "правильный", академический рисунок, и более отвечает его художественному темпераменту, Багрицкий и в рисовании повышенно эмоционален, стремителен, динамичен. Он любит изображать движение, борьбу, пляску, в портретах стремится передать напряженную внутреннюю экспрессию и обычно "сгущает" мимику, часто показывает людей в состоянии какого-либо сильного аффекта, душевной бури.

Багрицкому принадлежит большое число портретов и карикатур, выполненных в разное время и посвященных в своей массе деятелям литературы (4). Любопытно при этом, что помимо современников в поле его зрения находились и советские писатели, к тому времени уже ушедшие из жизни, а также классики русской и мировой литературы - Пушкин, Гоголь, Некрасов, Гете, Верлен и другие. Здесь сказались живое общение Багрицкого с мировым литературным наследием, восприимчивость поэта к художественно-эстетическому материалу разных эпох. "Сабля да книга" вот девиз Багрицкого, обладавшего повышенным чувством литературной атмосферы и исторической преемственности в рождении нового поэтического образа (посвященное этой теме стихотворение Киплинга "Каменщик был и король я" он собирался поставить эпиграфом к своей книге), Багрицкий осознавал собственную поэзию в тесном литературном ряду, а будучи тонким ценителем и знатоком поэтического искусства прошлого и настоящего, он нередко выступая также в роли открывателя и страстного пропагандиста забытых или еще не известных писательских имен, неизменно приобщал своих друзей и учеников к очень широкому кругу явлений словесного творчества. Неслучайно поэтому разносторонние историко-литературные ассоциации находили отражение в его деятельности рисовальщика и повлекли, в частности к созданию своего рода портретной галереи писателей.

Среди набросков мы встречаем и карикатурные автопортреты Багрицкого разного времени. Чаще всего это профиль, напоминающий хищную птицу, исполненный мрачной решительности, яростного вдохновения. Он призван пародийно передать не только внешний облик" физические приметы автора, но и его романтическое умонастроение. На такой внутренней основе и возникает странное и, вероятно, до конца не осознанное автором, но далеко идущее сходство: Багрицкий, каким он здесь изображает себя, похож на своих нарисованных героев - гайдамаков, контрабандистов и т.д. Скорее же последние содержат в себе нечто от характера и внешности художника, и потому в их хищных, утрированно-романтических профилях порою улавливаются черты шаржированного автопортрета. Подобно тому, как в поэзии Багрицкого многие персонажи варьируют и воплощают его лирическое "я", так и в рисунках поэта разнохарактерный типаж повернут в определенном автобиографическом ракурсе и взаимодействует на основе единого мирощущения. Здесь, хотя и в пародийной форме, с постоянными уклонениями в быт, в сферу окололитературной забавы, шутки , мистификации и т.д., чувствуется отраженный свет его большого творчества, поэтической индивидуальности.

Багрицкий-поэт более поддается изобразительному истолкованию, чем многие другие его современники - Маяковский, Есенин и т.д. Склонность к сюжетной организации поэтической речи, к эпически-повествовательной и описательной манере, картинность его образов, которые часто обрисованы извне, как некая находящаяся перед глазами модель, натура, панорама, - все это способствует их переводу на язык графики, В отличие от лирической поэзии Маяковского, построенной на страстных авторских монологах и характеризующейся гиперболизмом, метафоричностью, сопряжением разнородных, удаленных друг от друга планов бытия, у Багрицкого, как это отмечалось исследователями его творчества, "в основе стихотворения всегда лежит образ, прямо отражающий объективную действительность, образ не метафорический" (5).

Тем не менее, изобразительность и наглядность поэзии Багрицкого (как это вообще свойственно поэтическому слову) не адекватна принципам изобразительного искусства, и яркие зрительные ассоциации, вызываемые его стихами, далеко не всегда могут быть уловлены средствами рисунка и живописи. Показательны весьма живописные и во многом навеянные фламандской живописью стихотворные "натюрморты" Багрицкого, которые -- при всей своей, казалось бы, образной и жанровой близости к формам изобразительного искусства - непереводимы на этот чужой язык, "неизобразимы":

Там всходит огромная ветчина,
Пунцовая, как закат,
И перистым облаком влажный жир
Ее обволок вокруг.
Там яблок румяные кулаки
Вылазят вон из корзин;
Там ядра апельсинов полны
Взрывчатой кислотой...

Стоит попытаться представить эту картину воспроизведенной на полотне, как станет ясно, что "ветчина, пунцовая, как закат", не может быть изображена, не утратив соотнесенности с "закатом", и что в результате таких утрат и смещений живописная "аналогия" будет очень далека от приведенного текста.

Однако, отмечая различие, коренящееся в самой природе искусства словесного и изобразительного (благодаря которой наглядность поэтического образа не поддается воплощению средствами живописной техники), допустимо устанавливать большую или меньшую близость поэзии разных авторов к той или иной смежной эстетической отрасли. В частности, у Багрицкого и Маяковского явственно обнаруживается склонность к живописи, в отличие, например, от лирики Блока, ориентированной на музыку. Подобное тяготение к образам и формам изобразительного искусства в поэзии XX века было заметным у ряда авторов и часто являлось следствием и выражением более широких эстетических запросов: утверждение в поэзии земного, плотского начала, установка на предметное, материально-осязаемое изображение. Поэтизация красочного, телесного мира, животной плоти в творчестве Багрицкого выражалась, например, и в том, что он свои поэтические образы уподоблял живописи Гогена или искал параллели с фламандцами, Рубенсом, Дюрером (обложку его сборника "Юго-Запад", выпущенного ЗИФ'ом в 1928 г., украшала типично-ренессансная сценка - гравюра Дюрера), тогда как у Маяковского сходные устремления сказались на его оценках Сезанна, Леже и т. д. В этом широком ряду явлений не оставался, конечно, нейтральным, безразличным и тот примечательный факт биографий Маяковского и Багрицкого, что оба поэта начинали как художники и всю жизнь проявляли особое внимание, интерес, склонность к этой смежной области искусства. Рисовальщик не подменял поэта, но принимал участие в формировании его взглядов, вкусов и навыков. Изобразительное искусство, подключаясь к словесному творчеству, обогащало его, помогало развитию и обретению нового поэтического видения.

Примечания

1. Один из школьных друзей Багрицкого, вспоминая о том времени, рассказывает: "Рисовал он очень быстро, - широкими, размашистыми штрихами, как-то по-особенному, боком ... и, к удовольствию окружающих, просиживал за рисованием иногда целые вечера. Часто под этими рисунками тут же появлялся стихотворный текст Много таких рисунков ходило в то время по рукам.
   ... В 1931 году я случайно обнаружил у себя тетрадь с юношескими рисунками Эдуарда. Рассматривая эти разрисованные им двадцать лет назад листки, Багрицкий с оттенком некоторого сожаления в голосе обронил:
   - А ведь я когда-то действительно неплохо рисовал"...
   (Б. Скуратов. Ранние годы (1909-1914).-"Эдуард Багрицкий". Альманах под ред. В. Нарбута. М., 1936, с. 187-188).
2. Это подтверждает, в частности, жена поэта Л. Г. Багрицкая Суок.
3. И. Рахтанов. Рассказ по памяти. - Альманах "Эдуард Багрицкий", с. 307-308.
4. Огромная работа по атрибуции этих рисунков, по установлению, собиранию и классификации "типажа" в графике поэта -была проделана покойной сотрудницей Института мировой литературы М.Э. Голосовкер. Ее перу принадлежат комментарии к рисункам Багрицкого, публикуемые в настоящем издании.
5. Д. Мирекий. Творческий путь Эдуарда Багрицкого. - Альманах "Эдуард Багрицкий", с. 11.
   Укажем попутно, что Маяковский, чьи способности в рисовании и живописи хорошо известны, использовал их в своем литературном творчестве весьма ограничительно - преимущественно в лубках и в "Окнах Роста", представлявших по самой форме некий промежуточный, синкретический жанр, в котором стихотворный текст служил подписью к картинкам и находил в них развитие, заострение и дополнение. При этом рисунок у Маяковского обычно не иллюстрирует текст, а выполняет роль мощного усилителя: реализует метафору, воспроизводит в утрированно-гиперболизованном виде тот интонационный и волевой жест, с которым должны произноситься данные строки. Сопровождать же рисунками свою лирику и поэмы Маяковский, много и охотно рисовавший в быту, как правило избегал, и в этом факте нельзя не отметить дальновидности поэта, ощущавшего, вероятно, неподатливость своего стиха изобразительному воплощению и несродность самого искусства художественной иллюстрации словесному творчеству.

© A. Sinyavsky

© M. Rozanova

© V. Perel'muter

back

top