ТАТЬЯНА СТЕПАНИЩЕВА

О НЕКОТОРЫХ ТВОРЧЕСКИХ МОДЕЛЯХ
В ПОЭЗИИ ЖУКОВСКОГО:

"ДОЛБИНСКИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ" - "АРЗАМАССКАЯ ГАЛИМАТЬЯ" - "ПАВЛОВСКИЕ ПОСЛАНИЯ"

При построении творческой биографии любого автора всегда значим фактор отбора. Некоторые тексты попадают в фокус исследовательского внимания, некоторые традиционно остаются не замечаемыми. В случае Жуковского это весьма очевидно. Среди таких лакун в его поэзии, в частности, - целый ряд текстов, о которых еще в 1866 г. П. А. Вяземский писал: "для полной оценки дарования Жуковского и подобные стихи имеют свое значение и неминуемо должны входить в общий итог"(1). Речь идет о так называемой "домашней" и "кружковой" поэзии. Публикация таких произведений началась вскоре после смерти Жуковского. Но тот же П. А. Вяземский в заметке, сопровождавшей публикацию нескольких стихотворений поэта в "Русском архиве", отмечал, что они "не вплетут новых листков мирта и лавра в венок певца" ("По поводу бумаг В. А. Жуковского"). В соответствии с этим тезисом и складывалась дальнейшая судьба "домашней" поэзии Жуковского.

Общей участи избежали только "арзамасские" тексты, которые были собраны и откомментированы(2), но именно как тексты участника литературного общества, вне контекста творчества Жуковского. Стихотворения, не связанные с арзамасским периодом, вплоть до последнего издания сочинений поэта(3), оставались за пределами изучения.

"Домашняя поэзия" Жуковского включает несколько "циклов": это стихотворения, написанные в селе Долбино осенью 1814 г. (к ним примыкают и более ранние произведения шуточного свойства), "арзамасская галиматья" (протоколы и послания) и "павловские стихотворения", написанные во время пребывания Жуковского при дворе императрицы Марии Федоровны в 1819-1820-м гг. Такого скопления "игровых", на грани литературы и быта, произведений в творчестве Жуковского больше не отмечается. Возникновение этого комплекса на фоне активной поэтической деятельности совсем в других жанрах (элегия, гимн, баллада, "высокое" послание), на фоне интенсивного поиска нового поэтического языка, на фоне высокой (и это важно) популярности поэта представляет собой, на наш взгляд, научную проблему. Целью нашей работы является вписывание "домашних" произведений Жуковского в контекст его творчества и биографии, своего рода "оправдание" их.

Уже в первом приближении обнаруживается несколько оснований для объединения трех комплексов шуточных и игровых стихотворений 1814, 1815-1818 и 1819-1820 гг. Во-первых - хронологическое. Во-вторых, все они создаются для "близкого круга" - для родственников и друзей в Долбине, Муратове и Белеве, для арзамасцев, для придворных дам, приятельниц Жуковского при дворе в Павловске. Стихотворения пишутся "на случай": "Бесподобная записка к трем сестрицам в Москву", "Росписка Маши", "В альбом Азбукину", послания к В. Л. Пушкину и Вяземскому, "В комитет, учрежденный по случаю похорон павловской векши, или белки, от депутата Жуковского", "На смерть чижика", "Подробный отчет о луне" и т.д. Произведения либо вообще не рассчитаны на публикацию, либо публикуются в журналах, но автором в собрания сочинений не включаются(4).

Практически все это - поэзия "для немногих", предполагающая общие воспоминания и наполненная бытовыми деталями и намеками. Такая особенность могла быть приписана специфической прагматике описываемых текстов, если бы Жуковский не придавал особого смысла понятию "свой круг".

Идеал жизненной организации поэта, включающий как одно из основополагающих это понятие, начинает оформляться еще в период "Дружеского литературного общества" - в общении и переписке с братьями Тургеневыми, Блудовым, Мерзляковым, Родзянкой: "в деятельности будем искать себе веселия, счастия, будем, сколько можно, делать добро, будем полезны, сколько можем" (из письма Андрея Тургенева к Жуковскому, 19 августа 1799 г.)(5).

В программно-обобщенном виде идеал "тесного круга" будет описан Жуковским в статье "Писатель в обществе" (1808). На наш взгляд, она имела для автора не столько полемический, сколько автобиографический смысл(6): поэт описывает в ней идеал своего жизненного устройства. Жуковский характеризует отношения писателя к обществу и приходит к выводу, что жить полноценной жизнью писатель может только в тесном кругу -

в котором он счастлив, любим и любит <...> там его уединение, где он наслаждается жизнью в труде безмятежном и полезном, где он беседует с самим собою, где он высокими чувствами и мыслями совершенствует душу свою, где он вверяет бумаге сокровище собственных мыслей и чувств <...> там его друзья, соединенные с ним одинакою деятельностью, сходством жребия, склонностей, дарований, их строгая разборчивость его образует, их благодетельное соревнование животворит в нем творческий пламень <...>; там, наконец, его семейство. <...> в уединенном жилище своем после продолжительного умственного труда должен он слышать трогательный голос своих любезных; он должен в кругу их отдыхать, в кругу их находить новые силы для новой работы; не имея вдали ничего достойного искания, он должен вблизи, около себя, соединить все драгоценнейшее для его сердца; вселенная, со всеми ее радостями, должна быть заключена в той мирной обители, где он мыслит и где он любит(7).

Эта программа (со всем педантизмом, свойственным Жуковскому) будет приводиться в исполнение в начале 1810-х, когда поэт строит планы семейной жизни и жизни в своем кругу.

Одним из средств организации своего круга и "воспитания" его участников станет возобновление традиции, успешно культивировавшейся еще среди друзей юности:

Письма и журналы вращались в кругу друзей, передавались из рук в руки, стилизовались, ценились и как литературный продукт, списывались в "белые книги" <...> - альбомы. Это была кружковая, эпистолярная литература(8), -

замечает А. Н. Веселовский. Опыт такой "домашней" литературы Жуковский распространит среди своих близких и родственников в Мишенском, Муратове, Долбине, Белеве. Так, он обменивается "белыми книгами" с Марией Протасовой, советует вести дневник Авдотье Елагиной-Киреевской.

Но здесь "домашняя" литература становится более многообразной: кроме эпистолярно-дневниковых текстов, в нее включаются также поэтические. Появляются пародийные произведения, первые известные образцы "поэтического вздора". В 1811 г. Жуковский, живущий в имении своих друзей Чернь, занимается составлением юмористических журналов "Муратовский сморчок" и "Муратовская вошь" (содержание их красноречиво характеризует название другого подобного журнала - "Полночная дичь"). К тому же году относится создание "греческой баллады" "Елена Ивановна, или Дружба, нетерпение и капуста" (совместно с А. А. Плещеевым)(9), снабженной игровым предисловием и пародийно ориентированной на сверхпопулярную "Людмилу":

"Открывай скорей окошки!
Я оденусь без Матрешки!
Уж карета подана!
Четверней заложена!
Все готово! браво! браво!
Еду, еду за заставой
Афанасьевну встречать,
Катерину обнимать!"
<...>
"Скоро ль? долго ли? Не знаю!
И от голода страдаю!"
Так Елена, приуныв,
Каши сладостно вкусив,
За заставою вздыхала!
С ней Васильевна стенала! (I, 169).

Можно отметить в этом стихотворении комическую "перелицовку" сюжета известной баллады: напряженное ожидание, сомнения, надежды и невстреча. "Галиматья" Жуковского чередуется с французскими куплетами, сочиненными Плещеевым; контраст между нарочито разговорной лексикой, бытовой "сниженностью" и напоминающей "Людмилу" ритмико-синтаксической конструкцией усиливает комическую окраску текста.

В перечисленных и во многих других своих стихотворениях Жуковский сочетает важные для него идеи дружбы, душевной близости, добродетельной жизни с комическим сюжетом, "галиматьей" и юмором "самым невинным, почти детским" (ирония всегда оставалась ему чужда(10)). Одним из примеров такого сочетания нам видится "Ода" 1811 г., в которой Жуковский воспевает село Муратово, место своего проживания:

Тебя хочу я днесь прославить
Глупцам, насмешникам назло
И выше матери поставить,
Муратово село.
Аркадии ты нам милее,
В тебе и тихо, и светло,
В тебе веселье веселее,
Муратово село.
В тебе есть мельник, дом высокий,
И пруд, блестящий, как стекло,
И полуостров преширокий,
Муратово село.
В тебе Жуковский песнь склоняет,
Хоть неискусен он зело,
Тобой Дементьич управляет,
Муратово село (I, 165).

В этой стихотворной "мелочи" соседствуют жанровые элементы песни, оды и элегии; комическое (неизвестно как попавший сюда "мельник"; упоминаемый и в других "долбинских" стихотворениях управляющий Муратова Григорий Дементьич) и идиллически-возвышенное ("Аркадии милее", "тихо" и "светло").

Причин актуализации в творчестве Жуковского "домашних" жанров, комической поэзии нам видится несколько. Первая - наиболее общая: границы литературного и - yже - поэтического языка карамзинской школы становятся слишком тесными на фоне расширения поэтической тематики; узаконенные карамзинистами жанры становятся объектом творческой рефлексии. Так у Жуковского появляются пародии, например, на "Песню" ("Стонет сизый голубочек...") И. И. Дмитриева, а также автопародии, в том числе на баллады - уже упомянутая "греческая", обыгрывающая ритмику и тематику "Людмилы", и другая - "тульская баллада" "Любовная карусель, или Пятилетние меланхолические стручья сердечного любления", пародийно соотнесенная с "Певцом во стане русских воинов":

В трактире тульском тишина,
И на столе уж свечки,
Като на канапе одна,
А Азбукин у печки!
Авдотья, Павлов Николай,
Тут с ними - нет лишь Анны.
"О, друг души моей, давай
Играть с тобой в Татьяны!" (I, 364).

Разумеется, мы можем здесь говорить скорее о "пародичности" (в тыняновском смысле), нежели о пародийности: Жуковский просто "играет" с текстом или жанром, не ставя целью его осмеяние. Именно таким образом обыгрывается и ритмико-синтаксическая схема популярного дмитриевского стихотворения:

Стонет витязь наш косматый,
Рыщет он за перстеньком,
Двадцать раз через палаты
Прокатился кубарем.
Комплиментов не воркует,
Табаку уж не клюет,
Лишь о перстне он тоскует!
"Ах! сыщите", - вопиет!
<...>
Тем, кто найдет, сто рублей,
Огурцов в пяти бочонках,
Пару вороных коней,
Мех прапрадедушкин лисий,
Двух свиней, грибов мешок,
Все отдать... (готов), ах, детки,
Не найдется перстенек (I, 164).

Возвращение Жуковского к "домашней" поэзии имеет, на наш взгляд, и психологические причины: Жуковский попадает в общество родных, знающих его с детства, - женщин, либо более старших, чем он, либо бывших его товарищами по детским летам. Для него это - возвращение в "детский", в определенной мере, идеальный мир, мир невинных игр и развлечений, чистых привязанностей.

Цикл "долбинских стихотворений" состоит, конечно, не только из "поэтического вздора" (выражение самого Жуковского), в него входят и вполне серьезные тексты: стихотворение "Библия", "К самому себе", баллады "Варвик", "Алина и Альсим", "Эльвина и Эдвин", "Эолова арфа". В Долбине было задумано продолжение поэмы "Двенадцать спящих дев" и начато послание "Императору Александру". Описание сложной соотнесенности этих текстов, к сожалению, невозможно в рамках этой статьи. Пока приведем только один пример: почти дословное совпадение формулировок во вполне серьезном посвящении "Добрый совет. В альбом В. А. А[збукину]" и в юмористической "тульской балладе":

Мой кров - святое Провиденье, а спутники грядущих дней - любовь, надежда и терпенье -

Кто наш - для счастья тот живи, И в землю Провиденью! Ура, надежде и любви И киселя терпенью!

При этом, как мы видим, поэтическая оценка одного из ключевых для Жуковского понятий - "терпения" - меняется в шуточном тексте на противоположную, а ритмический рисунок строки и рифма остаются почти без изменений. Описание такого рода соотношений стихотворений Жуковского (в частности, автоцитат и автореминисценций) является задачей отдельной работы.

Однако уже сейчас можно видеть, что домашняя поэзия долбинского периода, взаимодействуя с другими словесными жанрами - эпистолярным, дневниковым, - является для автора частью стратегии "жизнестроительства", средством описания своей жизни и "планов счастья". Особенно важна "домашняя литература" как средство организации "близкого" круга; ср., например, письмо Жуковского в Долбино к Авдотье Петровне Киреевской, примечательное сопряжением "высокого" и "домашнего":

Послание ["императору Александру"] было здесь читано в общем собрании и произвело свой эффект или действие. Так же и Эолова арфа, на которую Плещеев пусть разразится прекрасною музыкою, понеже она вступила в закраины его сердца назидательною трогательностию. Старушки треть уже положена на нотные завывания и очень преизрядно воспевает ужасные свои дьявольности. Певец начат, но здесь не Долбино, не мирной уголок, где есть бюро и над бюром милой ангел! <...> Не забудьте, что приехавши нам надобно приняться за план. Набросайте свои идеи, мы их склеим с моими и выйдет фарш дружбы на счастие жизни [курсив наш. - Т. Ф.], известный голод, который удовлетворим хотя общими планами(11).

Таким образом, Долбино в глазах Жуковского становится местом, где было счастье, где была реализована утопия.

Но "милое вместе" с семьей Протасовых оказалось невозможным, и переезд, которого поэт боялся, указывает выход из создавшегося положения. В последующем периоде жизни Жуковского определяющую роль сыграет "Арзамасское общество безвестных людей". Утратив надежду на уединенную жизнь в своем кругу в деревне, Жуковский попытается построить ее в столице.

Еще до фактической организации общества, в феврале 1814 г. ("Арзамас до Арзамаса"), Жуковский пишет Воейкову:

[...] Не заводя партий, мы должны быть стеснены в маленький кружок: Вяземский, Батюшков, я, ты, Уваров, Плещеев, Тургенев должны быть под одним знаменем: простоты и здравого вкуса. Забыл важного и весьма важного человека: Дашкова. Обними его за меня по-братски. [...] Мы с тобою будем трудиться там, в Суринамском уголке, и верно, верно отдадим со временем святой долг отечеству; остальные на открытой сцене света будут нашими ободрителями, сотрудниками и судиями. Их мнение будет и наградою нашею, и нашим законом.

О прочих здесь останемся беспечны!

Брат, брат! вообрази нашу Суринамскую жизнь, вообрази наш тесный союз, наше спокойствие, основанное на душевной тишине и озаренное душевными радостями, вообрази наш труд постоянный и полезный, не рассеянный светским шумом, но длимый и награждаемый в тесном круге самыми лучшими людьми, вообрази, что у нас, сверх того, будут и верные друзья [...] вообрази, что мы будем иметь все наслаждения чести, без малейших ее невыгод, вообрази, что мы трудимся вместе, вместе располагаем, s Сообрази все это и благодари Провидение... [курсив наш. - Т. Ф.](12).

"Суринам", "Souris-(Nous) нам" - каламбурное переназвание деревни Сурьяново, где, как предполагали друзья Жуковского, он поселится после свадьбы с Машей Протасовой; этот каламбур становится обозначением "идеальной жизни"(13). Намечается связь - хотя и каламбурная - между семейным кругом и дружеским, "арзамасским".

В более позднем письме Вяземскому поэт возвращается к теме "своего" круга: "Ты, я да Батюшков - должны составить союз на жизнь и смерть. Поэзия - цель и средство; славе - почтение; похвалу болтунов - к черту; дружбе - все!"(14). Процитированное письмо написано в феврале 1815 г. в селе Долбино, что примечательно. Тогда же Жуковский пишет стихотворения в роде "поэтического вздора" и "вранья", где в схожих выражениях представляет свою программу дальнейшей жизни: узкий круг родственников, связанных нежной дружбой и живущих под девизом "activite dans un petit cercle". "Идиллическая утопия", придуманная поэтом в Долбино, предвосхищает устройство "арзамасской республики", точнее - переносится на нее (Вяземский, "По поводу бумаг В. А. Жуковского": "Мы уже были арзамасцами между собою, когда Арзамаса еще и не было. Арзамасское общество служило только оболочкой нашего нравственного братства"(15)).

Нам представляется достаточно очевидным, что именно Жуковский пытался придать "Арзамасу" характер идеального "своего круга", описываемого в терминах семьи, духовного союза близких людей - что не отменяет других контекстов "арзамасского братства" (В. Э. Вацуро в предисловии к сборнику арзамасских материалов именно так и характеризует кружок: "Арзамас" - "семья"). Многие арзамасцы отмечают в переписке и мемуарах, что Жуковский являлся главным автором и вдохновителем "галиматьи", изобретателем "ритуалов". Вяземский свидетельствует в "Старой записной книжке":

Протоколы заседаний, которые всегда кончались ужином, где непременным блюдом был жареный гусь, составлены были Жуковским, в них он давал полный разгул любви и отличной гениальности своей и способности нести галиматью.

Поэт опять делает пародийно-комическую стихию проводником своих задушевных идей (из протокола заседания 22 октября 1815 г., написанного Жуковским):

Их превосходительства присутствовавшие члены подписали сей протокол [...] казалось он <каждый из них> подписывал контракт с судьбою, которая в новом Арзамасе предлагала ему все лучшие блага житейские: дружбу верных товарищей на всю жизнь, жареного гуся один раз в неделю, твердость духа в изгнании...(16).

"Арзамасской республики", того "Суринама", о котором мечтал поэт в письме к Воейкову, не получилось. Вероятно, сетования Жуковского относятся не только к факту смены направления общества, но и к исчезновению "идиллии" - "мы разучились смеяться" (из "Речи в заседании Арзамаса", II, 72). Именно смех объединял друзей в "семью": приход М. Ф. Орлова и Муравьева размыкал границы дружеского круга вовне, требование "взяться за ум" означало, что созданный поэтом мир нежизнеспособен. Никто из друзей не исчез, не умер, дружба не прервана, но "круг" распался, "маленький мир" разрушился - и это важно для Жуковского.

Последний всплеск "домашней поэзии" Жуковского приходится на рубеж 1810-х - 1820-х гг. - когда, приняв первую придворную должность, поэт живет при дворе императрицы Марии Федоровны в качестве учителя великой княгини Александры Федоровны, жены будущего Николая I. Мы уже говорили о непопулярности "поэтического вздора" Жуковского среди его друзей, особенно среди арзамасцев. Больше всех досталось именно "мадригалам" и "стишкам к фрейлинам". Они вызывали раздражение даже у Вяземского, с удовольствием читавшего арзамасские протоколы. Он призывает Жуковского не печатать "вздора", а трудиться "для потомства"; сравнивает поэта при дворе с жасмином в конюшне(17). Конечно, Вяземский пишет это из Варшавы (откуда он в конце концов был удален повелением императора - за либерализм), но приведем и отрывок из мемуаров Коншина:

я любил его, несмотря на его глупые "Отчеты о луне", к сану поэта, священника вовсе не идущие [...] я любил того Жуковского, [...] который воспел 1812 год и - по моему мнению - умер; он и должен был умереть тогда, чтобы жить вечно, представителем великой эпохи(18).

Жуковский быстро сживается с новой обстановкой, по меньшей мере, так он это описывает: "Милая, привлекательная должность. Поэзия, свобода!"; "Чистое счастье делает религиозным. Все прекрасное - родня. Каждое прекрасное чувство все оживляет в душе - дружбу, поэзию". В дневниках, переписке и стихотворениях павловского периода опять появляется комплекс образов, знакомых нам уже по долбинским и арзамасским произведениям - "воспоминание", "жизнь", "счастье", "семья", "долг" и "покой". Жуковский связывает свое нынешнее душевное состояние с прошедшими эпизодами своей жизни: "одни только теплые, бескорыстные желания и намерения, достойные тебя <А. Тургенева>, Карамзина и Арзамаса" (из переписки с А. И. Тургеневым).

Домашняя поэзия Павловска отличается от предшествующих опытов Жуковского в этом роде: это уже не семейно-фамильярная "поэзия нараспашку" (по выражению Вяземского), культивировавшаяся в Долбино, не "галиматья" Арзамаса - пародийная и комическая. Это скорее шуточный мадригал, салонная миниатюра (хотя не всегда она небольшого объема):

Итак, смиренно умоляет
Из душной гошпитали он
Варвару Павловну, княжон,
Графинь, здоровья им желая,
Вздохнуть об участи его,
Да и прислать того-сего
Из царского земного рая:
Десяток вишен в башмаке,
Клубники в носовом платке,
Малины в лайковой перчатке
И просто на тарелке слив (II, 137).

Но мадригалы и записки к графиням получают более глубокую перспективу за счет одного обстоятельства: практически все "павловские послания" наполнены отсылками к другим стихотворениям Жуковского - к программным его текстам. Так, в стихотворении "Графине С. А. Самойловой", посвященном описанию судьбы носового платка графини, встречаются почти точные цитаты из "Невыразимого":

[...] прекрасно мне описано от вас:
Как полная луна, в величественный час,
Всемирного успокоенья,
Над спящею морской равниною взошла (II, 124).

Ср. в "Невыразимом":

Не часто ли в величественный час
Вечернего земли преображенья,
Когда душа смятенная полна
Пророчеством великого виденья.... (II, 129).

В том же стихотворении о платке графини один из сюжетных ходов (появление морских чудищ) отсылает к еще не переведенной балладе "Водолаз" (в переводе Жуковского "Кубок"), встречается упоминание "Ундины", которую поэт переведет спустя почти двадцать лет. Стихотворение "В комитет, учрежденный по случаю похорон павловской векши, или белки, от депутата Жуковского" завершается эпитафией зверьку, ориентированной на финал "Сельского кладбища":

"Веселое дитя природы,
В лесу беспечно я жила,
И в нем довольства и свободы
Изображением была.
Но бросил неизбежный камень
Судьбою посланный Илья,
И вмиг, как будто легкий пламень,
Потухла быстро жизнь моя!
И мне приют могила стала,
И камень тяжкий надо мной;
Но счастье здесь, и я знавала:
Жила и Божий свет был мой" (II, 132).

Стихотворение о белке примечательно не только отсылкой к одной из самых известных элегий Жуковского: в комическом описании белки-поэта скрываются размышления о судьбе художника:

Пока поэт искал венца
Себе в горячке вдохновенья,
Он был добычею забвенья!
Но только что он белкой стал
И равнодушно променял
На рощу, волю и орехи
Все стихотворные утехи -
Судьбе разгневанной назло
Его бессмертие нашло!

Можно предположить, что это стихотворение не только о павловской векше, потому что зооморфные образы вообще характерны для комических автоописаний Жуковского: ср., например, "крыса Онуфрий" из "Войны мышей и лягушек", "серый волк" - воспитатель героя из сказки о царевиче и волке, наконец, дружеские прозвища Жуковского - "Жук" и "Бык".

Наши наблюдения позволяют сделать вывод о существовании непосредственной связи между павловскими шуточными стихотворениями и программными стихотворениями Жуковского 1818-1824 гг. ("Невыразимое", "К мимопролетевшему знакомому гению", "Подробный отчет о луне", "Лалла Рук" и др.). Поэт в "стихотворениях на случай" обращается к темам, магистральным для его творчества: поэзия и творчество, судьба, личность поэта, его долг, бытие человека в мире. В павловских посланиях и мадригалах эти темы "замаскированы" юмором автора и комическим сюжетом, но, благодаря тематическим и текстуальным сближениям с программными текстами, шуточные стихотворения приобретают второй план. Именно этот второй план, эта способность Жуковского "переносить поэзию во все недоступные места", по выражению Вяземского(19), и заставляла друзей поэта так серьезно воспринимать его стихотворные "дурачества" и требовать возвращения к амплуа поэта-"священника": о важном нужно говорить важно.

При дворе в Павловске идеи "близкого круга" не оставляют Жуковского - но здесь они трансформируются. Поэт становится педагогом и наставником в царской семье. Несмотря на искреннюю привязанность к некоторым ее членам - к великой княгине Александре Федоровне, например, - он все равно остается в этом обществе не вполне своим (что чувствует). Поэтому и шуточная поэзия "fur wenige" перерастает в мадригал, а автопародия - в вежливые реминисценции и автоцитаты. Галиматья сходит на нет: она несовместима с сознанием своей миссии.

Примером такого перерастания "стихотворения на случай" в программное служит, по нашему мнению, "Подробный отчет о луне". Оно было написано по заказу императрицы Марии Федоровны (см. об этом: II, 582). Конечно, статус адресата этого послания просто не позволял писать "галиматью", но примечательно, что "на случай" Жуковский создает уже прямо программное и более того - автометаописательное произведение. От "галиматьи" в нем остается только слегка абсурдное заглавие, но и оно корректируется подзаголовком ("Послание к Государыне Императрице Марии Федоровне"), которое снимает комический оттенок.

Попытка Жуковского окружить себя "дружеским кружком" в Павловске - почти привычный ход, вдохновляемый воспоминаниями и склонностью Жуковского к идеализации. "Домашняя поэзия" в Павловске постепенно теряет свои очертания и сливается с медитативной лирикой - утрачивая автопародийные черты, смягчая комизм и элементы абсурда. Вскоре этот пласт "домашней литературы" сойдет на нет в творчестве Жуковского. Дальнейшее развитие получит лишь использованный в шуточных стихотворениях "говорной" стиль, то, что автор называл "болтовней" (см., например, сказки, "Наль и Дамаянти"). Ненадолго "способность нести галиматью" еще проявится в сказках Жуковского, но этот жанр требует специального рассмотрения.

Примечания

2. Цит. по: В. А. Жуковский в воспоминаниях современников. М., 1999. С. 204.
3. "Арзамас": Сб. в двух книгах / Под общей ред. В. Э. Вацуро и А. Л. Осповата. М., 1994.
4. Жуковский В. А. Полное собрание сочинений и писем. М., 1999. Т. 1: Стихотворения 1797-1814 годов; М., 2000. Т. 2: Стихотворения 1815-1852 годов. Ссылки на это издание в дальнейшем приводятся в тексте статьи в скобках, с указанием номера тома римской цифрой и страницы - арабскими.
5. "Двадцать четыре долбинских стихотворения, которые остались в рукописях поэта и в основном относились к разряду "домашней" поэзии, пародии и сатиры, были впервые напечатаны П. И. Бартеневым в РА, 1864 (С. 1005-1050), публикация подготовлена П. А. Вяземским к 50-летней годовщине долбинской осени..." (Прим. О. Лебедевой к "Долбинским стихотворениям", I, 681).
6. Цит. по: Веселовский А. Н. Поэзия чувства и "сердечного воображения". М., 1999. С. 64.
7. Ср.: "Эта статья - ответ на публикацию Д. Северина "Писатель в обществе" (с франц.) <...>. В ней отрицалась целесообразность и даже возможность связи писателя с "большим светом". Только в уединении, в тиши своего кабинета, по мнению автора статьи, писатель обретает мир" (Жуковский В. А. Эстетика и критика. М., 1985. С. 387 - прим.).
8. Там же. С. 175-176.
9. Веселовский А. Н. Указ. соч. С. 66.
10. Из письма Жуковского П. А. Вяземскому, 6-го ноября 1811 г., из Муратова: "<…> мы с Плещеевым пишем комедии, каких никто никогда не писывал - половина по-русски, половина по-французски и все в стихах. Но этого вздору я не намерен к тебе посылать. Дивись только тому, что я играю на театре, пою и танцую в балете в костюме Жука!.." (Цит. по: "Арзамас". Кн. 1. С. 174).
11. Ср.: "Из всех членов "Арзамаса" Жуковский в наименьшей мере был связан с традицией французского просветительства, и по складу своего дарования, и по своим эстетическим тяготениям предпочитал юмор сатире; "вольтерьянство" еще с юности было ему чуждо" (Вацуро В. Э. В преддверии пушкинской эпохи // "Арзамас". Кн. 1. С. 22).
12. Русская старина. 1883. Февраль. С. 455-456.
13. Цит. по: "Арзамас". Кн. 1. С. 220-221.
14. См. об этом: Русская старина. 1883. Февраль. С. 446.
15. Там же. С. 228.
16. Там же. С. 107.
17. Там же. С. 271-272.
18. Письмо П. А. Вяземского В. А. Жуковскому, 15 (27) марта 1821 г., Варшава // Русский архив. 1900. № 1. С. 183-184.
19. В. А. Жуковский в воспоминаниях современников. С. 186.
20. Письмо П. А. Вяземского к А. И. Тургеневу, 7 августа 1819 г. // Остафьевский архив князей Вяземских. СПб., 1899. Т. I. С. 284-285.

© T. Stepanischeva

back

top