Священник Владимир Вигилянский

МУЖЕСТВО ЭСТЕТА

Какое-то время назад, когда только-только вышла книга писем Синявского, в Литературном музее состоялся вечер, посвященный этому изданию. Мне пришлось там выступать, и я говорил о том, что эти письма, скомпонованные вместе и сброшюрованные в три тома, создали уникальный литературный памятник, некое цельное художественное творение, которое растворило в себе не менее уникальный жизненный материал. "Растворило" - конечно же, не тот глагол, скорее - "трансформировало", "преобразило".

Грубая враждебная действительность, приземленный быт, предельный утилитаризм существования лагерника, оторванного от жены, сына, друзей, профессии, нечеловеческие условия, в которые попал Андрей Синявский, могли стать действенным оружием для духовного, нравственного, наконец, физического подавления писателя - к чему, собственно, и стремилась Советская власть, - но неожиданно, под воздействием верно найденной психологической, если хотите, творческой установки, не просто превратились в вдохновенный художественный материал, но спасло Синявского от физической гибели. Сам писатель много раз признавался в том, что лагерь для него был исключительно положительным опытом. Что звучало весьма кощунственно для многих диссидентских ушей.

Помнится, на том вечере, я невнятно говорил о том, что мы имеем дело с "романом", в котором в какой-то момент по мере повествования даже сын - реальный Егорка, Егорыч, Егорушка - превращается в некоего мифологического Сына (с прописной буквы), жена - Маша-Машенька, Машечка - в образ Жены, Матери, Дочери (также с большой буквы), рассуждения о конкретных книгах, взятых в библиотеке и присланных по почте, об известных и конкретных писателях, художниках, ученых превращаются под пером Синявского в напряженный разговор о роли, месте и значении Культуры, Искусства, Творчества как способах выживания человечества. Впрочем, мои рассуждения, особенно про сына и жену как-то неприятно шокировали Марью Васильевну и присутствовавших там друзей Синявского, увидевших в моих словах агрессию по отношению к живой правде жизни. Ничего плохого я не имел в виду.

Однако в конце прошлого года мои мысли неожиданно получили подтверждение в рецензии на "127 писем", опубликованной в журнале "Критическая Масса" (2004, № 4). Здесь наверняка уже говорили об этом грубом, в целом несправедливом тексте. Но если попробовать понять, что именно привело в такое неистовство рецензента, мы обнаружим:

первое - невозможность разъединить Синявского и Терца, то есть человека и творца;

второе - (я цитирую) "все люди, его окружавшие, были нужны ему как помощники… в его литературной работе… Если же не помощники и помощницы, то - материал, подручный и подсобный";

третье - (я цитирую) "он внимателен к окружающим его людям как этнограф, как фольклорист, как литератор, набирающий материал для будущей книги; для него что люди, что книги, что деревья, что облака - одинаковы";

четвертое - то, что (я цитирую) "Синявский не был ни советским писателем, ни советским человеком… Это не его мир эта "Совдепия"… Отсюда его спокойное, не теряющее собственного достоинства, но вполне мирное поведение в лагере";

и, наконец, пятое - "внимательно вчитавшись в письма, поражаешься невероятной, нечеловеческой энергии этого писателя, этого деятеля... Его в какой Вилюйск ни запри, а на лапти Обломову не обдерёшь. Он не просто письма жене пишет. Он тренируется. Он разминает руку. Он упражняется в стиле… Он умудрялся боль и страдание, свое и чужое, превращать в материал для стилизации, для литературы. В нём было мужество эстета".

Все это, конечно, рецензенту не нравится, желающему видеть в Синявском борца с Совдепией и вождя диссидентского движения, но он, на мой взгляд, уловил главный нерв этой книги. Ему - рецензенту - оказалось невдомек, что и Совдепия, и то, против чего благородно боролась свободолюбивая интеллигенция 60-70-х годов, - это только часть мирового зла, что для писателя уровня Синявского бороться с Советской властью мало. В сравнении с политическими деятелями у художника есть средства более действенные - именно что "мужество эстета". Окрыленный творческим вдохновением, напряженностью эстетического мироощущения он оказался победителем не только своих гонителей, но и гонителей правды, красоты, свободы всех времен и народов.

Уже после лагеря, в эмиграции Синявский столкнулся с тем же самым неприятием его художественной позиции. На этот раз его не поняла политизированная часть диссидентского движения, упреки которой сводились к обвинениям в излишней свободе художника, одинаково враждебной политикам любой окраски. "Сюжет, который изо всех сил тянет и вытягивает Марья Розанова, - пишет рецензент, - мораль книжки выстраивается проще простого: вот два эстета, два художника, два артиста, равно удаленные от кагэбэшной жандармерии и диссидентской революционщины, и вот та самая жандармерия вместе с диссидентской компанией оказываются при всей своей взаимовраждебности более всего враждебны двум свободным художникам - Марье Розановой и Андрею Синявскому". Я думаю, Марье Розановой не следует обижаться на невежественного критика - большего комплимента, чем тот, что я прочитал, ей никто никогда не говорил.

Теперь о "письмах" как художественном целом.

"Роман" я пониманию как создание новой реальности, конструирование нового, неведомого доселе мира. Как, какими способами автор этого добивается - это важный, но более частный вопрос. Мир этот конструируется Синявским-героем под необычным углом зрения, в особой резкости, чистоте и прозрачности. Обыденные вещи, житейские ситуации, слова, краски, природа, отношение к простой жизнедеятельности человека (еда, одежда, сон, болезни, эрос, труд) - все это осмысляется в условиях физической несвободы заново и потому - очень живо. Память о прошлом и мечтания о будущем создают контекст, в котором и пребывает в настоящем герой романа, которого бы я определил как "человек выживающий". Все, что относится к физическому и духовному выживанию, создает уникальную среду обитания героя. Оставаясь в удивительном покое, "мирности" и внутренней свободе, как это ни странно, герой постоянно напряжен переживаниями то по поводу чужого горя, чужих болезней, интриг на воле, то по поводу прочитанного или им же написанного, то по поводу самых отвлеченных не имеющих никакого практического значения рассуждений об истории, этнографии, музыки, богословии.

У "человека выживающего" есть очень важное для Синявского назначение - быть свидетелем. Постоянно в любых обстоятельствах свидетельствовать об истине, красоте и свободе. Это главное, что интересует героя. Он рыщет повсюду и жадно собирает сокровища в свой сундук, не гнушаясь мелочевкой - словечком, бытовой деталью, случайными на первый взгляд воспоминаниями, всего лишь одной фразой из толстой прочитанной книги.

"Человек выживающий" - мечтатель. Он мечтает о гармонии - не только об эстетической, но и семейной, бытовой. Все земное должно иметь проекцию на небе, ничего нет случайного, все вписано в дивный божественный узор, все должно быть преображено и отражать фаворский свет.

"Человек выживающий" - это человек кроткий, каким и был по сути Синявский. Его кротость - это кротость ученика, преклоняющегося перед Учителем. В богословии кротость сравнивается со смиренномудрием. Вот, что более всего подходит к автору писем. Но кротость - это не трусость, это мужество бояться сделать другого человека несвободным.

"Человек выживающий" - это дерзновенный человек. Он в своей деятельности сотворец Богу. Как Господь дал право первому человеку давать имена всякой твари и тем самым вызывать ее из небытия, так и главное дело художника - творить из небытия бытие.

"Человек выживающий" - это Адам, тоскующий по утраченному раю. Он плачет и рыдает, смеется и иронизирует, сталкиваясь с глупостью и грубостью несовершенного и непреображенного мира. Он вслед за Григорием Сковородой готов кричать: "Мир ловил меня и не поймал!"

Удивительная вещь - каждое письмо по много раз было прочитано цензорами, искавшими потаенный смысл в посланиях Синявского. Всего несколько писем пропало, не дошло до адресата. Когда действительно нужно было написать о чем-то секретном, он изредка пользовался тайнописью (это одна из многочисленных интриг романа), но в большинстве случаев Синявскому не надо было ничего зашифровывать - он был абсолютно открыт всем, и именно в этой открытости, распахнутости, свободе, наконец, "мужестве эстета" и скрывался потаенный смысл писем. Он и создал ту языковую эластичность, стиль, который в своем горниле сплавил многожанровость и разнонаправленность повествования.

Редко в истории литературы можно встретить образцы самоорганизующегося повествования, в которое по воле автора можно включить все, что ему угодно. "127 писем о любви" принадлежит именно к такому роду литературы. Чтобы добиться этого уникального эффекта, нужно обладать поистине "мужеством эстета".

© V. Vigilyanskii

back

top