Нина Манухина

Стихи разных лет

Предисловие и публикация В.Перельмутера

Пересечение этих двух утоптанных путей означило катастрофу. Тектонический сдвиг быта, бытия, истории, современности, культуры, варварства. Позвонки столетий разошлись - и судьбы тех, кто очутились между ними, распались, как стекляшки сломанного калейдоскопа.

Все эти метафоры есть у лучших очевидцев - поэтов того времени: не воображением созданы, но писаны с натуры. Успели превратиться в клише, но не перестали быть верными…

Нина МАНУХИНА

В "незабываемом 1918-м" Нине Манухиной было двадцать пять лет. И она писала стихи - о переживаниях, которые ей самой, конечно, представлялись единственными и неповторимыми и которые, будучи изложены на бумаге, были очень похожи на то, что сочиняли многие ее сверстницы с благополучной изначально судьбой, надышавшиеся декадентскими пряностями символизма.

Я люблю полумрак моей красной гостиной,
Средь тяжелых портьер приютившийся стол…

Или так:

Мягких складок капота уютная нега,
Книжка вычурной Нелли, иль строгой Парнок…

Ирония, впрочем, нимало не мешала брать эпиграфом к собственным стихам строки "вычурной Нелли" - Надежды Львовой…

Выращенная в семье принцессой, уверенная в себе, знающая цену своей эффектной привлекательности, образованности, уму, она с детства привыкла к само собою разумеющемуся.

Например, что, свадьба с преуспеващим врачом Сергеем Манухиным - это медовый месяц на юге Франции и в Монте-Карло.

Или - что слабые легкие - это санаторий в Давосе. А там, конечно, красавец-француз, граф Андре Фонтен. И - любовь, и - Париж, и…

Легкие останутся слабыми на всю жизнь, но Давоса больше не будет, он разве что мелькнет лет тридцать пять спустя в стихах, словно впервые - из вагонного окна - увиденный:

Колоколенка вытягивает шею:
ей не терпится в вагон к нам заглянуть,
да под снежной ватой сосны, цепенея,
несговорчивые, заступают путь…

Романтика любви расшибется о реализм Первой Мировой. Граф отправится воевать - на собственном аэроплане, будет смертельно ранен. В революционно-обезумешей Москве непостижимым образом найдет Нину телеграмма от матери Андре, зовущая еще застать его в живых. Но о поездке речи быть не могло…

Среди московских приятелей - такие же, как она, начинающие стихотворцы, художники, артисты - герой-любовник немого кино и кумир зрительниц Малого Владимир Максимов, читавший с эстрады ее стихи, к нему обращенные, или будущая театральная знаменитость, остроумец и щеголь Абрам Арго…

Трагические события европейской и российской истории вмешались в литературный, по всем внешним признакам - романный сюжет этой жизни, однако поначалу не слишком повлияли на ее движение, след различим, лишь когда знаешь - чтo из происходившего обернулось стихами.

Высятся пышного, невозмутимого снега сугробы.
Шепчет невнятно колючий, нахмуренный ельник.
Здесь, где лежишь ты, любимый, в крови и без гроба,
Справлю свой скорбный сочельник...

Датировано двадцать четвертым декабря восемнадцатого года. А стихи - о том, как искали они место, где расстреляли офицера - второго, любимого мужа матери.

Четверть века спустя, посреди Второй Мировой, эти строки отзовутся в другом, ничуть не более оптимистичном, написанном в эвакуации, в Киргизии, "Беженском сочельнике":

Как нитевидный пульс коптилки огонек.
От стен, покрытых липкой сажей,
Ползет знобящий острый холодок
И стужа у дверей стоит на страже...

Говоря о Манухиной, мне то и дело приходится сдвигать времена и события, наслаивать их друг на друга. Быть может, потому, что познакомился я с Ниной Леонтьевной в конце шестидесятых - и в нечастых разговорах с нею время было прозрачно и проницаемо, ее легкая на подъем память свободно скользила сквозь десятилетия, непринужденно притормаживая на теме-сюжете очередного рассказа-эпизода. И в обратной перспективе этой памяти события были равно отчетливы, реальные - или, если угодно, "исторические" расстояния до них не имели значения, никак не сказывались на их деталированной внятности.

В литературной жизни пореволюционной Москвы у Манухиной была роль не первого и даже не второго плана, но и не в массовке, едва отличимой от многочисленной публики. В муравейнике поэтических групп и объединений, манифестирующих принципиальные между собою различия, она выбрала наименее, пожалуй, экстравагантных "Неоклассиков", ее подпись значится под соответствующей "Декларацией", между неведомым А. Луганским и не более известным Г. Поповским, да и прочие имена, числом пятнадцать, мудрено ныне обнаружить даже в комментаторских петитах особо дотошных историков литературы. А набор банальностей, аккуратно поделенных на двадцать пунктов, весьма убедительно прогнозирует эту самую дальнейшую "творческую судьбу" поплывших сим "литературным течением".

Ну, скажем, так: "Неоклассицизм есть литературное течение, строящее творчество на базисе чистого классицизма, обогащенном всеми достижениями новых и новейших литературных школ, без уклонения в их крайности и анормальности". Или: "Неоклассицизм есть течение прогрессивное, идущее от классицизма к современности, в отличие от некоторых литературных течений, которые идут от левых формальных достижений (имажинизм, конструктивизм и пр.) к чистому классицизму, т. е. регрессивно". Еще: "Главной областью художественного творчества неоклассицизм утверждает лирику, не отрицая других и не ограничивая сферу творчества, в соответствии с невозможностью ограничить бесконечно разнообразные уклоны, запросы и импульсы творческого гения". И так далее.

Представлять себе иронично-умную красавицу Нину среди этакой скукоты - совсем непросто. И потому не стоит. Когда я как-то упомянул про то, она лишь отмахнулась, показалось, чуть смущенно. А вот вообразить ее на шумных вечерах, вблизи знаменитостей, властителей, если не дум, то вкусов, - запросто.

Седьмое декабря 1920-го, семь вечера, Политехнический, аудитория № 1. Турнир поэтов. Среди шести десятков участников - Брюсов (он же докладывает публике о "турнирной традиции" в мировой поэзии), Белый, Есенин, Маяковский, Цветаева, далее, по убывающей, Мариенгоф, Шершеневич, Рюрик Ивнев…

Нина Манухина, конечно, не на равных, но смотрит вровень. Ведь только что вышла ее первая (и единственная, как окажется) книжка с характерным заглавием "Не то…":

Вся жизнь полна не чувств, а только отражений…

Не в Москве вышла, а в Кашине, тираж - крохотный, рецензент жестоко обругал, но какое это всё имеет значение!

И здесь, среди избранных, и в Кафе поэтов, и в каком-нибудь зале, набитом солдатами и матросами, она выходила на эстраду в вечерних платьях, сшитых у французского модельера Пуаре, сияя бриллиантами, еще не сданными в ломбард. Однажды некий крупный чекист спросил, не боится ли она появляться перед "победителями" в таком виде. И она ответила, что эти платья и бриллианты - знак равенства этой публики - с той, предреволюционной, перед которой она появлялась в тех же платьях и бриллиантах. И всего любопытней - эта публика принимала "на ура" ее стихи, особенно "Мечту о Париже", ей, публике, хотелось "красивой жизни"…

И еще один вечер поэзии стоит упомянуть, - кажется, последний, где выступала она в превосходной компании, которая уже стремительно распадалась, да и вечера эти клонились к закату, уступая постепенно место всё более регламентированным встречам поэтов с публикой.

Двадцать девятое ноября 1925-го, воскресенье. Большая аудитория Политехнического. Заглавие - "Поэзия наших дней". Организован вечер Всероссийским союзом поэтов. Представительство - самое что ни есть широкое, можно сказать, весь спектр. Символистов представляют Белый, Верховский, Рукавишников, Чулков, акмеистов - Зенкевич, имажинистов - Мариенгоф и Шершеневич, футуристов - Большаков и Крученых, ЛЕФ - Асеев и Каменский, конструктивистов - Сельвинский, Инбер, Иван Аксенов, "неоромантиков" - Антокольский, Арго, Адуев, "визионистов" - Адалис, Пяст, Зубакин, Берендгоф, есть даже один "ничевок" - Р. Рок. Среди "неоклассиков" Манухиной не видно - она теперь числится на афише под строкой: "Др. группы и вне групп", вместе с Багрицким, Городецким, Есениным, Звягинцевой, Клычковым, Светловым, Шенгели…

Обращает на себя отсутствие Маяковского. Оно легко объяснимо: вечер ведет - и со своими стихами выступает - его, не скажу - недруг, скорее давний антипод, публичный взрыв антипатий впереди, до него два года, - Георгий Шенгели. Председатель Союза поэтов, профессор Литературного института, председатель секции изящной словесности ГАХН и прочая, и прочая…

Нина Манухина - его возлюбленная. Девятого сентября двадцать седьмого года они поженятся. Шесть дней спустя Шенгели писал Северянину в Таллин: "…Я… женат вторично: на Нине Манухиной, поэтессе, очень умной, высоко интеллигентной и блестяще остроумной. У нее есть все Ваши книги (до 17 г.), и мы нередко читаем вслух любимые вещи"…

Лестный для адресата пассаж подчеркнуто лаконичен. Северянину ничего растолковывать не надо. Шенгели знаком с ним полтора десятка лет, они дружны. Шенгели высоко ценит его дар и почитает за умнейшего человека - из всех, когда-либо встреченных. Северянинское презрение к публике, готовой носить поэта на руках, он понял давно - равно как виртуозность "эго-футуристического" пародирования ранне-символистских, "Бальмонтовских" тем, ритмов, интонаций, антуража. Говоря о Нине, Шенгели намеренно, явно выделяет ум и остроумие: она - из немногих понимающих…

Они познакомились в двадцать первом году, двадцать первого июля. В литобъединении "Литературный особняк", где Шенгели бывал со своим другом Мандельштамом. Поначалу - изредка, появляясь в Москве из своего Крыма. Потом перебрался в столицу - насовсем. К той поре из обитателей "Особняка" для него осталась только Нина. Много позже - в автоэпитафии - он подытожит:

…А что он любил на свете?
Нинку, стихи и Керчь.
В таком порядке…

Лучшая ее любовная лирика - из этой любви. Его - тоже.

Я думаю, что, если бы не эта встреча, поэтессы Нины Манухиной попросту не было бы. Посчастливься ей - без него - уцелеть в тридцатых-сороковых, когда умных особенно не жаловали, и долго прожить, естественней всего было бы представлять ее себе кем-то вроде тезки, Нины Серпинской, начинавшей тоже стихами, одновременно с Манухиной, но вскоре от них отошедшей, умной и интеллигентной, чьи мемуары недавно изданы.

Эта встреча причинила Нине немало страданий, но… "страданием душа поэта зреет".

Стихи ее именно тогда по-настоящему и начались. После книги. Так бывает - так было и с Шенгели, для которого первая книга - "Розы с кладбища" - безнадежно устарела: в краткий отрезок между сдачей в типографию и выходом в свет.

Конечно, в этих стихах - "след Ахматовой" (а кто из тогдашних женщин без него обошелся?):

Я научилась пить вино разлук
С улыбкою не доброю, не злою…
И более явно, почти цитата:
Покоряться было сладко
Нежной боли и тоске,
И расстегивать перчатку,
Чтоб прижался ты к руке…
Но уже есть и свое, узнаваемое:
За кренящейся кормою
Солнце в брызги раздробя,
Жизнь плеснет, а ветер смоет,
Смоет память про тебя.

Она все более чувствует себя включенной, вовлеченной в диалог поэтов, собственно в поэзию, где масштабы собеседников не смущают, тем паче - не подавляют, потому что перед Музой все равны.

Захлебнулась шарманка "Разлукой"
По дворам и в пролеты лет,
Закрутил ее серб однорукий,
Смуглолицый сутуля скелет…

Это - "Обезьянка" (1922). Метафорически пережитая, разыгранная с собою в главной роли вариация на темы Бунинского "С обезьяной" ("Бредет седой согнувшийся хорват", 1906-7) и Ходасевича (Обезьяна: "…Дремал бродячий серб, худой и черный", 1918-19). Тридцатилетием позже она отзовется и у Шенгели: "А иногда, пошевелив рукою, Приманивал к себе он ниоткуда Голодную, нагую обезьянку, Дрожащую от стужи, - и она Так мудро и беспомощно глядела…" (1953-55).

И, наконец, прямое обращение к любимому:

Не девочкою - странницей усталой
Войду в твой дом: прими и обогрей…

Получилось совсем не благостно - страстно, порой мучительно, с ревностью, разрывами-встречами, отчаянием, доводящим обоих до мысли о самоубийстве, и - прекрасно.

При взгляде на почти восьмидесятилетнюю Нину Леонтьевну, мне оставалось лишь удивляться - как некоторые из знавших ее поэтов и литературоведов могли видеть в Шенгели поэта, пусть крупного, значительного, но сухого и академичного ученого, "бухгалтера размеров", сдержанно-холодного, глубоко рационального. Ведь и я, и они видели перед собою проступающую сквозь паутину-патину почтенного возраста женщину, которая нипочем не стала, не смогла бы тридцать пять лет быть рядом с таким мужчиной, будь он хоть трижды гений…
Скажи мне, кто твоя любовь, - поможешь не ошибиться в тебе…

Г. Шенгели

Она понимала, что обречена оставаться в тени Шенгели, что его сильный, темпераментный дар и феноменальная работоспособность для нее недосягаемы. Но явления природы сравнивать нелепо: одно не лучше другого, они просто разные. И в стихах ее не видно влияния, зависимости от Шенгели, разве что обретенная уверенность голоса и руки, всё более - с годами - резкий, беспощадный прорыв к сути переживания.

Да, это - старость… и никто уже
не станет, задыхаясь, мне шептать,
что кожа у меня - атлас прохладный,
что у меня айвовое дыханье…
………………………………………………
Всё понимаю я... и все ж не меньше
мне больно от обиды, чисто женской,
что мне уже почти совсем не лгут...

И три года спустя:

С явью сны совсем, совсем несхожи,
Но остался сновидений след, -
Поступь легкая... Недаром все же
Айсигеною меня назвал поэт!..

В датированной серединой сороковых новелле Шенгели "Загробная кража" есть фрагмент: "…Стихи она слагала обычно в уме, иногда неделями бормоча строки, и только сложившееся и отделанное стихотворение вписывала в тетрадку. Поэтому у нее не было черновиков с очаровательной мазней, перечеркиваниями, вставками, профилями и росчерками, где можно пальцами ощупать прорастание поэтического стебля. У нее были одни беловики, переписанные аккуратнейшим институтским почерком"… Героиня новеллы на Манухину не похожа, и судьба у ней совсем иная, но, листая Манухинские тетрадки, где малейшая правка - бросающееся в глаза исключение, я не сомневался, что Шенгели описывал именно их…

Он сблизил Нину с теми, с кем был дружен, кого любил и почитал. С Волошиным и Мандельштамом, с Грином и Ахматовой, с Кржижановским и Парнок, с молодыми своими друзьями-коллегами - Тарловским, Левиком, Тарковским, Штейбергом, Петровых, Липкиным…

В их жилищах, (сперва на Борисоглебском, 15, потом на Первой Мещанской, символически-наискосок от Брюсовского дома) останавливались, приезжие друзья-писатели. Нина Леонтьевна весело вспоминала, как Грин, возвращаясь вечером на Борисоглебский в изрядном подпитии, молился перед сном: "Господи, помилуй мою жену, Нину Николаевну Грин, Феодосия, Бассейная, 18"…

На Мещанскую привел Шенгели приехавшую осенью рокового сорок шестого из Ленинграда Ахматову…

В тридцатых там же некоторое время жил бездомный после ухода из семьи Тарковский, спал под столом, куда ему - для чтения - провели лампочку. А лет десять спустя в той же квартире Тарковский знакомился с Ахматовой. В какой-то момент снял со стены, где развешена была хозяйская коллекция оружия, шпагу. "Кажется, мне угрожает опасность!" - заметила Ахматова. Тарковский парировал: "Анна Андреевна, я не Дантес". Она улыбнулась: "Даже не придумаю, как вам ответить". - "Придумаете в другой раз"…

Разнообразных историй было множество. Упоминаю лишь наиболее запомнившиеся - просто чтобы попытаться хотя бы отчасти передать атмосферу дома - как вижу ее…

Здесь читали стихи, спорили, работали, играли в шахматы. Шенгели был магнитом, притягивающим сюда, Манухина, как сказал мне однажды Штейнберг, ведала аурой, вольным воздухом, нехватка которого в стране и столице ощущалась, что ни год, всё острее.

Но она и работала немало. Стихи писала редко, но переводила - и удачно: французских, грузинских, литовских, латышских поэтов, а также вороха стихов из среднеазиатских республик. Последнее было не более чем заработком, хотя тоже делалось добротно. А среди переводов по выбору есть настоящие удачи. Мнение Шенгели можно счесть пристрастным, но среди хваливших переводы был и такой въедливый критик, как Корней Чуковский…

Смерть Шенгели в ноябре пятьдесят шестого стала для нее ударом сокрушительным. Пять медленных лет не могла она придти в себя. Что было живым, становилось памятью. Ничто не помогало. Кроме стихов. Так возник цикл, посвященный - не "памяти" - просто "Георгию". Тринадцать стихотворений, о которых Ахматова сказала, что это - стихи "Тютчевской силы"…

Холод рук скрещенных... скорбных губ излом…
Горем освященный опустевший дом…
Всё теперь не важно, надо лишь понять:
"Умереть не страшно... страшно умирать"...
……………………………………………
Ты в первый раз никак не отозвался
На задыхающийся шепот мой…
……………………………………………
…Ты мудрым "там", наверно, стал,
Я "здесь" - ничтожной и земною...
Но если бы ты только знал,
Как страшно мне не быть с тобою!
……………………………………………
А жизнь идет... Все реже, реже ночью
Ты снишься мне, я говорю с тобой
И жалуюсь, что не могу помочь я
Тебе воскреснуть книгою живой...
Больше стихов не было.

"Поэт должен жениться на будущей вдове", - говаривал Шенгели. Она была на год старше, смолоду болезненна, посмеивалась в ответ, мол, еще неизвестно - кто кого переживет. Но от смеха до слез - всего ничего…

Она выстояла, просто не могла себе позволить иного. Надо было сохранить наследие Шенгели, колоссальных размеров архив, тысячи страниц, большая часть которых при жизни автора света не увидела. Она справилась - собрав для приведения архива в образцовый порядок толковую "команду" из молодых поэтов, читавших и передававших по кругу "самиздатские" томики неизданных сочинений Шенгели. Она мучилась неудачами издательских попыток, но сделала всё, чтобы книги состоялись. Книги, до которых она не дожила.

Она сумела и в доме сохранить тот воздух, каким дышала с Георгием. Здесь по-прежнему собирались за чаем - читали стихи и переводы. Штейнберг - Мильтона, Рогов - Браунинга, да всех не перечесть. Шестнадцатого ноября, в годовщину смерти Шенгели, непременно приходили знавшие его. С годами их круг редел, но пустее не становилось - появлялись новые, все более молодые читатели-почитатели. Места за столом не хватало, сидели на тахте, в соседней, смежной комнате, даже на полу…

О собственных стихах она вспоминала редко, только если с нею специально о них заговаривали. Об их дальнейшей судьбе не заботилась - не до того…

Нина Манухина умерла в восьмидесятом.

Четверть века спустя, по счастью, пришло время подумать об этом - за нее.

Любый мой! Ведь я была лишь тенью,
Только тенью верною твоей,
И училась мудрости терпенья
В будничном теченьи дней.
Смерчем неудач скосило годы,
Разрасталась травля за спиной,
Но твои тревоги и невзгоды
Все делил ты поровну со мной,
Верилось - пока вдвоем, - пустое -
Клевета врагов и немота друзей:
Выстоим! переживем! - нас двое -
Значит: в мире нету нас сильней!
Верилось, что счастье - рядом, рядом! -
Стоит только руку протянуть
И, без слов, лишь обменяться взглядом
И к груди твоей прильнуть...
Умер ты... страшнее нет утраты.
Этих слов вовеки нет страшней!..
По ночам со мною до утра ты,
Днем - я - голем, тень среди теней...
1957

Нет! - одиночества вдвоем
У нас ведь не бывало...
И я жалею об одном:
Что вместе жили мало!
Каких-то жалких тридцать лет
И страшный год разлуки, -
Войны неизгладимый след,
Отчаянья и муки...
Мы всё делили пополам:
Скупого счастья блестки
И горе щедрое, - и нам
Мир не казался жестким…
И верилось, что добредем
Вдвоем мы до могилы
И там мы вместе отдохнем,
Как вместе жизнь прожили...
Но ты ушел... и я одна...
Но ждет за счастье плата, -
И одиночеством до дна
Жизнь и душа объята.
14 января 1958

"Умереть не страшно... страшно умирать"...
Больше ничего ты не успел сказать...
Жалко улыбнулся и замолк навек...
Мир не содрогнулся... Умер Человек...

Холод рук скрещенных... скорбных губ излом…
Горем освященный опустевший дом…
Всё теперь не важно, надо лишь понять:
"Умереть не страшно... страшно умирать"...
14 января 1958

Руки мои... в мелкой сетке морщин...
Зябкие... жалкие... Вам ли поэты
Самозабвенно слагали сонеты?
Вас ли клялся не забыть ни один?
Старые руки, под сеткой морщин...
Жадные губы не в вас ли впивались?
Вы ль под дождем поцелуев купались?
Кольца с заклятьем на вас надевали ?
Как вас любили!.. и как проклинали!..
Много их было, - покорных, влюбленных,
Кожею этих вот рук опьяненных...
Много... А только не все ли равно? -
В памяти стерлись, забыты давно
Все эти клятвы, мольбы и проклятья...
Помню?.. - Предсмертное помню пожатье...
Ты, кто был счастья и жизни дороже, -
Только твое - я и помню... до дрожи...
26.1.58
Дорога в Брест

Поезд несется средь снежного блеска.
Блеклое небо и ветер нерезкий
До горизонта - леса и леса,
Белые, словно мои волоса…

Это - гигантский ковыль, не деревья!
Вся бесприютность, вся скука кочевья
Хлынули в душу… от голых ветвей
Боль одиночества только острей...
27 - I - 58
Дорога в Брест

Ты в первый раз никак не отозвался
На задыхающийся шепот мой:
Ты от меня как будто отстранялся,
Уже чужея маяте земной.
Напрасно я дыханьем губы грела,
Пытаясь жизнь на миг хоть удержать:
Ненужное душа стряхнула тело
И - не вернуть ее, и не догнать...
И я сама тяжелые ресницы
Тебе сомкнула, чтоб не видеть лёд
Остекленелых глаз, что будут сниться
Годами сниться! - ночи напролет...
16 мая 1958

Если бы знать, что после смерти, -
Там, - ты встретишь меня,
Я не стала бы ждать, - поверь ты! -
И одного бы дня,
А захлестнула бы аккуратно
Петлю на шее и - край...
Только бы знать!.. тогда всё понятно
Значит - он есть, - рай!
15 апреля 59

Прости, что я смеюсь порой,
Звездой любуюсь голубою,
Что нарушаю твой покой
Слезами, жалобой пустою...

Ты мудрым "там", наверно, стал,
Я "здесь" - ничтожной и земною...
Но если бы ты только знал,
Как страшно мне не быть с тобою!
20 мая 59

А жизнь идет... Все реже, реже ночью
Ты снишься мне, я говорю с тобой
И жалуюсь, что не могу помочь я
Тебе воскреснуть книгою живой...

Твоих стихов неизданных тетради
Замкнуты в стол, как будто в гроб глухой, -
Их надо воскресить!.. Но клянчить Христа ради
Я не могу: ты гордым был, родной...
ноябрь 59

Никому до тебя нет дела,
Не с кем слова даже сказать...
Беспощадно осиротела:
Муж в могиле. В могиле мать.
Не хитри и брось притворяться,
Что кому-то еще нужна.
Лучше мужественно признаться:
Ты одна... до смерти - одна...
Разве жизнь - эти дни без счета,
Словно стершиеся медяки,
Эти нищие сны без взлета
И приливы дикой тоски?!..
Ты ведь прежде не раз умела
Жизнь зачеркивать, как черновик,
Что же медлишь ныне? - ведь тело
Благодарно поникнет вмиг,
А душа?.. она устремится
В тот заманивающий простор,
Где любимый, и превратится -
На мгновение - в метеор...
2 сентября 1960

"О тоске своей не надо говорить,
Постарайся одинокою прожить…
Вспоминай, как много в жизни было встреч,
Что умели сердце полымем прожечь,
Вспоминай, что многим милой ты была"...

"Всех забыла, одного вот не смогла...
Я ним хоть горя и хватила через край,
Но зато лишь с ним узнала я, что рай
На земле бывает, на земле простой...
Без него ж теперь вся жизнь - орех пустой"…
сентябрь 1960

Нет! я такой тоски дремучей
Еще не знала никогда!
О память, пощади, не мучай,
Развейся пеплом без следа!..
Нельзя же так, без сна, годами
Все тот же призрак вызывать
И пересохшими губами
Ласкать, молить и заклинать...
С ума бы мне сойти скорее
И жить в беспамятстве, в бреду...
Но снова ночь, и я не смею
Заснуть и обреченно жду...
4 сентября 1960

Много в жизни я подарков получала...
Мне, признаюсь, нравились сначала
Орхидеи и духи, хрусталь, как льдинка,
К бесценных кружев паутинка,
И загадки мрачного опала,
А потом всё разом - надоело и пропала
Радость: я рассеянно, невдушно
Принимала все подарки, - стало скучно...
Всё ждала: ужель никто не одарит таким,
Чтоб навек остался дорогим?..
Не на радость, но сбылось мое желанье:
Одарил меня мой милый на прощанье, -
Крест в венке терновом, темный, строгий,
Как орден мечты над неверной дорогой…
"Вернусь я едва ли, но помни и знай, -
Любви даже смерть не убьет... ну, - прощай"...
Сколько раз я крест тот целовала,
Сколько лет над ним я прорыдала!..
И другой подарок получить мне довелось:
Книжечка стихов, прострелена насквозь,
Найдена в мешке убитого бойца*...
Знаю наизусть ее, но без конца
Я ее читаю вновь, и вновь, и вновь:
Смерти неподвластна лишь любовь.
17 марта 1961

* Подлинный случай: эта книга "Планер" была привезена и передана Шенгели вскоре после войны (В.П.).

© V. Perelmuter

back

top