Наталья Прозорова
"По принципу сходства"
Начну с отрывка из интервью Иосифа Бродского "Рождество - точка отсчёта", данного Петру Вайлю в 91- м году: "Все мои стихи более или менее об одной и той же вещи - о Времени. О том, что Время делает с человеком, (т.е. что с человеком, с индивидуумом происходит в метафизическом плане). Каждый год, на Рождество, я стараюсь написать по стихотворению. Это единственный день рождения, к которому я отношусь более или менее всерьёз… Чем замечательно Рождество? Тем, что здесь мы имеем дело с исчислением жизни - или, по крайней мере, существования - в сознании - индивидуума, одного определённого индивидуума" [1].
Бродский называл свои рождественские стихи поздравлениями человека с наступлением времени, когда "точкой отсчёта" становится не сотворение мира, но частная человеческая жизнь - становление "лица, готового ко всему", а также - "фотографиями души" - возвращением к целостности, к безусловной самости, к точке отсчёта Я, что пятится всегда вперёд.
("Я, как последняя буква, пячусь всегда вперёд").
Для большинства последних рождественских стихотворений (87-95гг.) Бродским был выбран традиционный размер литургической поэзии, четырёхстопный амфибрахий, как "знак определённой тональности", ибо "это абсолютно нейтральный размер. В этом размере - интонация, присущая…времени как таковому". Тик - так - тик … Младенец / дремал в зо/ лотом о / реоле… Погонщик / возник не / известно / откуда… "Потому что время - нейтрально. Субстанция жизни - нейтральна" [2]. Так "ритм возводится до уровня значений, а значения складываются в ритм" [3]. И рифмовка вполне традиционная ААВВ, парная мужская рифма, без крутых анжабеманов и неожиданной лексики.
Во всех этих стихах присутствуют вечные библейские образы - пустыня и звезда - метафоры одиночества и света-любви; и все они, в отличие от предыдущих "поздравлений", посвящены непосредственно евангельским сюжетам Рождества и бегства, которые разворачиваются в тесной пещере - среди пустыни - зимой - под звёздным небом. Вот, собственно, и ключевые слова-образы: пещера с костром, людьми, животными - хранительница тепла жизни, и пустыня с её холодом мироздания и…звездой. Почти по Канту: звёздное небо над головой и нравственный закон внутри нас. Или по-пастернаковски: "Нельзя не впасть к концу, как в ересь, в неслыханную простоту". Только в свою простоту-ересь Бродский впадает лишь на одном чётко выделенном участке - в стихах, навеянных сюжетом Рождества и изображения оного в том или ином варианте всем известной картины…
Да, всё началось просто с картинки над печкой в Комарове… "Это было "Поклонение волхвов", не помню автора. Я вырезал её из польского журнальчика, приклеил над печкой и смотрел довольно часто по вечерам. То есть началось всё не с религиозных чувств, не с Пастернака или Элиота, а именно с картинки… Знаете, в психиатрии есть такое понятие - "комплекс капюшона". Когда человек пытается отградиться от мира, накрывает голову капюшоном и садится ссутулившись. В той картинке и других таких есть этот элемент - прежде всего за счёт самой пещеры, да? Так мне казалось.
В общем, всё началось… по соображениям не религиозного порядка, а эстетическим. Или психологическим. Просто мне нравился этот капюшон, нравилась эта концентрация всего в одном - чем и является сцена в пещере" [4].
В интервью "Рождество - точка отсчёта" Бродский соглашается с предположением Вайля, что "Рождественская звезда", написанная вскоре после получения Нобелевской премии в 1987 году, связана с одноимённым стихотворением Бориса Пастернака, но тут же делится "некоторыми возражениями по поводу того, как Пастернак обращался с этим сюжетом, в частности с рождественской звездой:
"- У него там центробежная сила действует. Радиус всё время расширяется - от центральной фигуры, от Младенца. В то время как по существу, всё наоборот" [5].
У Бродского в стихах 87 - 91 гг. движение действительно наоборот пастернаковскому - центростремительное: от окраины к центру, к младенцу.
Начало (экспозиция) - пустыня, холод, зима, пурга, снег - снаружи. Потом - вы как бы внутри сужающегося круга (пещеры): животные, вещи, люди…, грудь матери…и, наконец, он, который покамест не заработал на колокол с эхом в сгустившейся сини… Он был всего лишь точкой. Однако, стоит радиусу сократиться до точки, как словно в ответ вспыхивает точка-звезда: И точкой была звезда. - Центростремительное движение, дойдя до точки, взрывается звездой. И уже центробежная сила метафизического радиуса выбрасывает вас в другой конец вселенной; на огромное расстояние; в другую галактику; в беспредельное везде.
И тянет зажмуриться, либо - шагнуть
в другую галактику…
Звезда и младенец. Мысль о сходстве этих двух "точек" прочитывается в той или иной мере во всех рождественских стихах; если звезда умаляется до точки (1987), то младенец уподобляется звезде: младенец дремал в золотом ореоле волос, набиравших стремительно навык свеченья… подобно звезде(1988). Из стихотворения в стихотворение перетекает и немой диалог - обмен взглядами звезды и младенца:
Звезда смотрела в пещеру; и это был взгляд отца.
Морозное небо…сверкало звездою; и некуда деться
ей было отныне от взгляда младенца.
Взгляд звезды-отца возвращается взглядом младенца. Как тут быть с верой - почтой в один конец? Или просто 95-й - это не 68-й? И Бродский не совсем шутил, говоря, что Господу должна нравиться его работа? "У меня нет никаких иллюзий на тот счёт, что моя душа может общаться с Всевышним, так сказать, vis-a-vis. Но, между нами, я убеждён в том, что Ему - если Он существует - должно нравиться то, что я делаю, иначе какой Ему смысл в моём существовании? "[6] Это несерьёзное по форме высказывание хорошо согласуется со взглядом Мартина Бубера [7] на человека как помощника и сотрудника Всевышнего.
Что же касается собственно звёзд, то,… они всегда…вспыхивают в стихах Бродского, если одна, то за ней другая. В стихотворении "Меня упрекали во всем окромя погоды" звёздная тема в чём-то перекликается с последним стихотворением Велемира Хлебникова "Ещё раз, ещё раз, / я для вас / звезда", но хлебниковская максималистская интонация Бродскому не присуща, от "звёздной болезни" спасает самоирония. Сравните: "горе и вам, взявшим / неверный угол сердца ко мне: вы разобьётесь о камни…" и "меня упрекали во всём, окромя погоды./ И сам я грозил себе часто суровой мздой./ Но скоро, как говорят, я сниму погоны/ и стану просто одной звездой". Поскольку вы, люди, меня упрекали во всём, т.е. не понимали…, я сниму погоны, или - демобилизуюсь: скрытая аллюзия на маяковское "революцией мобилизованный и призванный".
…" Я буду мерцать в проводах лейтенантом неба". Погоны положены лейтенанту, только у лейтенанта одна звёздочка - на погонах, а лейтенант неба - просто звезда. " И стану просто одной звездой" - звучит почти по-хлебниковски, но словечко "просто" снимает патетику.
В последней строфе:
И если за скорость света не ждёшь "спасибо",
то общего, может, небытия броня
ценит попытки её превращения в сито
и за отверстие поблагодарит меня…
- скорость света "заносит" в далёкое метафизическое пространство - в небо, откуда благодарность - нежданна (не ждёшь "спасибо" - метаморфоза блоковской нежданной радости). Общего небытия броня - реминисценция или развитие метафоры о сходстве двух систем небытия, которое (сходство) сильнее, чем двух форм существованья.
В более ранних стихах Бродского встречаются предшественники или неожиданные двойники Рождественской звезды. Например, в космогони- ческой картине последней строфы стихотворения "Полдень в комнате" 1978 года взгляд глаз уподобляется звёздному коллапсу:
Но, как звезда через тыщу лет,
ненужная никому,
что не так источает свет,
как поглощает тьму,
следуя дальше чем тело, взгляд
глаз, уходя вперёд,
станет назад посылать подряд
всё, что в себя вберёт.
Об этой же всё поглощающей, вбирающей, а значит всё сохраняющей звезде и стихи 94 года "О если бы птицы пели…", где присутствует и виртуальный коллапс, т.е. сгущение… прозрачных вещей… в звезду, и диалог взглядов - ока и звезды-слезы, т.е. другого ока (слёзы ведь льются из глаз…или очей), поданный в печальном и мечтательном сослагательном наклонении: О если бы….[8]
О если бы птицы пели и облака скучали,
и око могло различать, становясь синей,
звонкую трель преследуя, дверь с ключами
и тех, кого больше нету нигде, за ней…
О если б прозрачные вещи в густой лазури
умели свою незримость держать в узде
и скопом однажды сгуститься - в звезду, в слезу ли -
в другом конце стратосферы, потом - везде.
А в стихотворении "Как давно я топчу" наматывание пустоты можно прочесть как коллапс… души:
…и по комнате точно шаман кружа,
я наматываю, как клубок,
на себя пустоту её, чтоб душа
знала что-то, что знает Бог.
Мне представляется, что Бродский, создавая в стихах свою космологию, осознаёт Всевышнего как Великое Ничто, божественную пустоту…, сквозь которую течёт мир:
… Земля не кругла. Она
просто длинна: бугорки, лощины.
А длинней земли - океан; волна
набегает порой, как на лоб морщины,
на песок. А земли и волны длинне
лишь вереница дней.
И ночей. А дальше - туман густой:
Рай, где ангелы, ад, где черти.
Но длинней стократ вереницы той
Мысли о жизни и мысль о смерти.
Этой последней длинней в сто раз
Мысль о Ничто.
"Колыбельная Трескового Мыса"
Вероятно, само Ничто допускает эту мысль, то есть Всевышний нуждается в длинных человеческих мыслях на метафизические темы. Прилагательное длинный, встречаясь в десяти строчках пять раз, напоминает о признании автора в любви к длинным вещам жизни ("Темза в Челси"), ибо они работают на идею центробежности - центробежной иглой разгоняя масштаб круговерти ("Багатели"). В "Вертумне" Бродского просто неудержимо затягивает в сверхдлинное виртуальное пространство: …Лопатками, как сквозняк, я чувствую, что и за моей спиною теперь тянется улица, заросшая колоннадой…В рождественской "Колыбельной" сопоставимыми в плане длины : лишь длинней - оказываются пустота и пустыня:
…чувства те
пригодятся, знать, в бескрайней
пустоте.
Не хужей она, чем эта:
лишь длинней,
и любовь к тебе - примета
места в ней.
Любовь к тебе здесь - примета места …в бескрайней пустоте, которой оборачивается щедрая бесконечность, она же небо, рай, парадиз, пустыня мирозданья… по ту сторону; а льющая свет звезда -- метафора того, кто, "заскучав от своей вечности" [9], будто лампу жжёт, о сыне в поздний час вспомнив.
Привыкай к пустыне, милый,
и к звезде,
Льющей свет с такою силой
в ней везде,
будто лампу жжёт, о сыне
в поздний час
вспомнив, тот, кто сам в пустыне
дольше нас.
* * * * *
Пустота, пустыня, пустынник… , но если "для поэта между фонетикой и семантикой разницы почти нет" [10], он может слышать в этих словах и второе, запрятанное в корне значение: отпущенник, отпусти, пусти, пусть! = да будет.
" И сказал Бог да будет свет - - и стал свет", о чём в Евангелии от Иоанна сказано: "В начале было Слово…".
Для Всевышнего критерий деяния - Слово. Для поэта Бродского критерий поэзии - язык. В русском языке выражение "слово и дело", воспринимаемое как неразрывное единство ("Слова поэта суть его дела"), как будто хранит память о библейской идентичности этих двух понятий [11].
В гностических мифах и в каббале глубоко разработана мысль, что мир начался словом, а состояние, предшествовавшее творению, - пустыня одиночества: до начала времён был только один всё заполняющий Божественный Свет- Эйн Соф (Бесконечность) - и мысль: всё отдать. И тогда сжался весь Бесконечный Свет в сверкающую точку, освобождая место творению…
… Или - стихотворению, ибо и то и другое есть истечение слова-дела из пустоты беспредельного одиночества, о чём со страшной откровенностью и поведано в строках:
Тихотворение моё, моё немое,
однако тяглое - на страх поводьям…
Таким образом, рождение стихотворения, как и чудо Рождества оказывается связанным с пустыней, предполагает её, происходит в ней…, подобранной Богом-небом … по принципу сходства.
В стихотворении 1991 года "Presepio" метафизическое сходство пустыни земной и пустыни небесной поддержано и сходством "реальным": параллелью звёзды - песок:
…и тянет зажмуриться, либо - шагнуть
в другую галактику, в гулкой пустыне
которой светил - как песку в Палестине.
Заметим, что этот песок, как и весь песок из "Колыбельной": "у тебя для игр ребячьих - весь песок" - ассоциируется с библейским " и умножу потомство твоё, как звёзды небесные и как песок на берегу моря… и может ли кто исчислить песок земной?" [12]. Ни песок, ни мириады звёзд не поддаются исчислению. Неисчислимость эта - одна из черт бесконечного сходства двух пространств, пустыни и неба - метафизических пространств души. Что стать песчинкой, что - звездой… Поэтому скоро, как говорят, я сниму погоны и стану просто одной звездой. "Просто" по принципу сходства… Похоже на чудо? Но -
Что нужно для чуда? Кожух овчара,
Щепотка СЕГОДНЯ, крупица ВЧЕРА,
И к пригоршне ЗАВТРА добавь на глазок
Огрызок пространства и неба кусок.
Вчера, сегодня, завтра … "Я тот, кто был, есть и буду… Я, Сущий, который пребудет" (Исход). Три времени: прошедшее, настоящее, будущее - как метафора имени Господа. Прибавьте огрызок пространства - пещеру в пустыне и видимый из неё неба кусок, где звезда. Плюс первая составляющая - кожух овчара - самая загадочная. Похоже, это пастуший дар, которым Мария укрыла младенца. В Писании "кожух овчара" - символ очищения человека, совершившего жертвоприношение, от духовной скверны (из шкуры жертвенной овцы и изготовлялся этот кожух [13]). Отсюда - рукой подать до жертвенного агнца Авраама, а дальше - до молитвы, заменившей собой жертвоприношение. Вот, если угодно, и формула чуда: молитва, Имя Всевышнего, пустыня и небо.
Однако у чуда Рождества есть и простая человеческая сторона - рождение ребёнка, и происходит оно не вообще в пустыне, но в одной чётко локазизованной точке: в пещере.
Точно Тезей из пещеры Миноса
выйдя на воздух и шкуру вынеся,
не горизонт вижу я - знак минуса
к прожитой жизни. Острей, чем меч его
лезвие это, и им отрезана лучшая часть…
Это пещера "1972 года", и в ней укрыта лучшая часть. Потому и "сына прячет пастух в глубине пещеры…"("Литовский дивертисмент"). Пещера в стихах Бродского всегда притягивает библейские ассоциации - цари, пастухи, животные… - словно хранит память о чуде Рождества - эфемерном чуде тепла-любви среди холода мироздания:
Непроходимость двора из-за сугробов, щели,
Куда задувало не хуже, чем в той пещере,
Преграждали доступ царям, пастухам, животным,
Оставляя нас греться теплом животным,
Да армейской шинелью…
"Помнишь свалку вещей на железном стуле"
Пещера - "часть горы, образующая священное место, убежище; для греков скалистый ландшафт символизировал то же, что море и лоно; символ изначального состояния" [14] - один из символов архетипа Младенца - материнское лоно, оберегающее жизнь. Не случайно, анализируя впечатление, произведённое "Поклонением волхвов", картинкой с пещерой, Бродский приходит к соображениям психологического порядка: "Просто мне нравился этот капюшон, нравилась эта концентрация всего в одном - чем и является сцена в пещере".
… в пещере им было тепло втроём…
Мария молилась; костёр гудел.
Иосиф, насупясь, в огонь глядел.
Младенец, будучи слишком мал,
Чтоб делать что-то ещё, дремал.
"Бегство в Египет.2"
В этом стихотворении радиус центробежного движения постепенно расширяется в чётных строфах: от снаружи молола песок метель во второй строфе к четвёртой, где стих пробегает "расстояние" от одного дня до веков, и шестой, где через обмен взглядов звезды и младенца охватывается всё мироздание…Нечётные же строфы скрадывают этот бег во вне, возвращая действие обратно, к началу, "пряча" происходящее в пещеру, где дремлет младенец, как в капюшон.
Соавтор К. Г. Юнга филолог К.Кереньи, определяет состояние, присущее образу Предвечного Младенца, как " ещё-неотделённость из небытия, но всё же бытие" и обратно как "ещё-неотделённость от бытия, но всё же небытие". "Таково состояние умершего, - пишет Кереньи,- выраженное фигурами юношей-божеств на античных могильных плитах: мальчиком в плаще и капюшоне" [15]. Почему бы не допустить, что в подсознании лирического героя Бродского - метафоры "я" поэта, живёт этот "мальчик в плаще и капюшоне" - концентрация всего в одном? Тогда сцена в пещере в исполнении автора, интересующегося исключительно вопросами метафизического свойства, уверенно вырастает в символ мироздания…
Пещера в стихах Бродского встречается и в виде неожиданных на первый взгляд эквивалентов. Это не дома и не комнаты , но оболочки, хранящие живое тепло, созданные жизнью и для жизни - скорлупа и раковина. В седьмой строфе "Искии в Октябре" аналог пещеры - извёсткой скреплённая скорлупа, спасающая…. три желтка: три жизни.
Тема скорлупы-гнезда возникает как знак наиболее сокровенных моментов в стихах Бродского. Например: "гнездо, разбитая скорлупа в алую крапинку, запах, тени брата или сестры…" в "Осеннем крике ястреба"; или "Вот вам лицо вкрутую, вот вам его гнездо; блеск желтка в скорлупе с трещинами от стужи"… Конечно, от стужи пустыни; недаром в этом же стихотворении "замерзший город из каменного угла… пахнет пустыней, вообще судьбой"
И потом - океан. Глухонемой простор.
………………Почти рессора
мироздания. ……………………
А дальше, в потёмках, держа на Север,
проваливается и возникает сейнер,
как церковь, затерянная в полях. ("Вид с холма").
Эти стихи звучат как обертон к строкам "Колыбельной", рядом стоящему стихотворению: Привыкай, сынок, к пустыне,
как к судьбе.
Где б ты ни был, жить отныне
в ней тебе.
… В ней судьба открыта взору.
За версту
в ней легко признаешь гору
по кресту.
Как церковь, затерянную в полях … Это, конечно, на уровне вольных ассоциаций, но разве эти строки не перекликаются, не дополняют друг друга?
Недаром же Бродский сказал, что предыдущее стихотворение диктует следующее.
Другой эквивалент пещеры, в основе своей образ мифологический, - раковина [16].
... Расхлябанный позвоночник
поезда, громыхающий в темноте
мимо плотно замкнутых на ночь створок
деревянных раковин с их бесхребетным, влажным,
жемчужину хранящим содержимым.
"Элегия"
Возможно, в раковине Бродского слышится и Мандельштам, хотевший поначалу назвать свою первую книгу "Раковина" по одноименному и программному стихотворению.
Быть может, я тебе не нужен,
Ночь; из пучины мировой,
Как раковина без жемчужин,
Я выброшен на берег твой.
Ты равнодушно волны пенишь
И несговорчиво поёшь;
Но ты полюбишь, ты оценишь
Ненужной раковины ложь.
Раковина Мандельштама "без жемчужин". Пустая, она поёт не своим голосом, но чужим - "ложь раковины". У Бродского морские раковины не пусты, но заполнены жемчужину хранящим содержимым. А "звучащей раковине" уподобляются губы, рот, гортань. "Губы …, точно раковина, где таится гул…". Роль же резонирующего пространства, звучащей пустоты, берёт на себя "раковина ушная".
… в ушную раковину Бога,
закрытую для шума дня,
шепни всего четыре слога:
- Прости меня.
"Литовский дивертисмент"
Свет разжимает ваш глаз, как раковину; ушную
Раковину затопляет дребезг колоколов……..
"Венецианские строфы"
Как это точно: глаз, как раковина, а ухо - и есть раковина, которую затопляет звук… - вода.
Как форме, волне чужды
ромб, треугольник, куб,
всяческие углы.
В этом - прелесть воды.
В ней есть нечто от губ
с пеною вдоль скулы.
Склонностью пренебречь
смыслом, чья глубина
буквальна, морская даль
напоминает речь,
рваные письмена,
некоторым - скрижаль.
"Тритон"
Вода и море символизируют в иудаизме Тору, записанную Господом на скрижалях завета. Речь, письмена, скрижаль…
Ещё в 64 году Бродский писал: " Море, мадам, это чья-то речь…; я нахлебался и речью полн" … Эту речь нужно положить в гортань, чтобы потом открыть рот и произнести слова - части речи. Столь близкая сердцу Бродского стихия воды - и серая водичка вечности в зимней Венеции, и женственная, фамилия у ней - серова, неудержимая речная, и прозрачная, глядящая сбежавшими из-под крана глазами, и, наконец, морской простор, что шире, чем ширь души, - родственна… пустыне. Ведь и пустыня, как моря обращена лицом вовсе не к нам, но вверх…- к небу, к звёздам. И океан, и пустыня равно погружены в безмолвный диалог Творца и творения, Неба и земли…
А поэты и пророки, во все времена обречены мучиться, стремясь услышать, понять и записать, произнести… хотя бы ч а с т ь этой р е ч и. Ведь поэзия в отличие от тишины безмолвного диалога есть "перевод правды небесной на язык правды земной". Речь, по Бродскому, п р о я в л я е т л и ц о, отдельное, частное, неповторимое человеческое лицо, в котором так нуждается Всевышний. Только речь. Только язык. …И заслышав "ты", здесь резче делаются черты, точно речь, наподобье линз, отделяет пейзаж от лиц.
Собственно речью, прямой, закавыченной, являются в этом стихотворении "Иския в октябре" два слова: "ты" и "домой". Слова эти - символы. Местоимение второго лица единственного числа "ты" вне прозаического его употребления, напоено у Бродского мыслью о безадресной, то есть всеобщей, взаимной искренности языка:
Ты - все или никто, и языка
безадресная искренность взаимна.
Именно "Ты" сотворило его собственное "Я": черты, ушную раковину, голос. Даже ассоциация с Господним творением не кажется здесь слишком неуместной.
Я был лишь тем, что ты
Там, внизу, различала:
Смутный облик сначала,
Много позже - черты.
"Я был только тем, чего ты касалась ладонью"
Черта - от глагола чертить, чернеть на белом. Черты лица, морщины, многоточия, скобки, звенья…, в просторечьи - письменность. Значит, "и это всё о нём" - о языке…
Вторая "часть речи" в "Искии" - слово-символ "домой":
И пальцем при слове "домой" рука
скорее, чем в сторону материка,
ткнёт в сторону кучевой горы,
где рушатся и растут миры.
Кучевая гора - образ из "Облаков" Балтики 89-го года, облаков, чьи стада движутся без шума, как в играх движутся, выбрав тех, кто исчез в горней глуши… Среди исчезнувших в глуши Вергилий и Оден - их именами открывается стихотворение. Когда-то они здесь жили, теперь вот я кое-как свожу концы… Тогда, с точки зрения облаков, воспитанных высшей школой расплывчатости, это ещё одно мы здесь втроём или мы здесь не одни.
О том, что поэту с женой и дочкой, было тепло и спокойно втроём, он как бы проговорится в своём прощальном рождественском стихотворении, а пока в "Искии" отделается "заоблачной шуткой" - пари по поводу трёхкратной безадресности и синевы. На острове подобралась хорошая компания, членов которой такое пари явно не поставит в тупик.
А в зашвырнувшем нас в облака "ДОМОЙ" вдруг, по принципу сходства, проступят черты другого "дома", получившего свои очертания ещё двадцать лет назад в "Литовском ноктюрне: " Воздух … наше "домой"… Воздух - вещь языка. Небосвод - хор согласных и гласных молекул, в просторечии - душ. Муза, можно домой?"
В космосе Бродского вселенная дышит частью речи, продиктованной ртом, вода и воздух - вещи языка, и облака - самое живописное их "соединение". О, облака, вами творим остров, чей образ, больше чем глобус, тесный двоим.
Это "Облака" 89-го. Ещё не "Иския", но уже:
Место нашей встречи, грот
заоблачный. Беседка в тучах.
Приют гостеприимный. Род
угла, притом один из лучших…
…За годы, ибо негде до -
до смерти нам встречаться боле,
мы это обживём гнездо……….
1978 год…"Пенье без музыки", как облака без шума. Грот, беседка…,так и хочется оговориться, пещера… в тучах…, гнездо…, разбитая скорлупа в алую крапинку … Но пещера как-то "тяжела" для облаков; пусть лучше она остаётся в пустыне, а облака пусть проплывают в небе… над Искией, над Балтикой, над Америкой, над Сан-Микеле…
"Проплывают облака, проплывают облака и гаснут…" -
это дети поют и поют…
…. Проплывают облака, это жизнь проплывает, проходит,
привыкай, привыкай, это смерть мы в себе несём,
среди чёрных ветвей облака с голосами, с любовью…
"Проплывают облака…" - это дети поют обо всём.
Он смотрел в небо, на гаснущие облака и слышал пенье ангелов, "невидимых посредников" - детей, поющих обо всём. Если "поэзия - это перевод метафизических истин на земной язык", то иногда "идеальным собеседником поэта становится не человек, а ангел, невидимый посредник" [17], -- говорит Бродский в одном из интервью.
"Проплывают облака" - последнее стихотворение из "Июльского интермеццо", 1961 год, когда всё только начиналось, в том числе и картинка с пещерой-капюшоном… "В моём начале - мой конец". В конце - начало:
" После смерти Фауст принят мальчиком в хор "блаженных юношей".
Фигура юного купидона на античных могильных плитах указывает на скрытого капюшоном, то есть невидимого, который опять возникает…в новой жизни, окружённый морскими существами. Море - излюбленный символ для бессознательного, мать всего живого" [18].
Мне, искренне говоря -
в результате вполне
единственного бытия
дороже всего моря.
"Тритон"
Не потому ли морские обитатели в стихах Бродского будто в родной стихии? Словно душа, если вдруг не достигнет своего небесного дома, заранее примеряется к "реинкарнации" в другом возлюбленном отечестве, …так как морской простор шире, чем ширь души. Таков уж диапазон души поэтов-пророков, "центробежный радиус" их поэзии…
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полёт…
Или, говоря словами ястреба - Бродского: Эк, куда меня занесло!
Выше шпилей церквей, выше лучших помыслов прихожан, в бесцветную ледяную гладь…, где тепло обжигает пространство,… в тот предел, за которым вспыхивает звезда.
Последний раз звезда загорается в декабре 95-го года в конце второго и последнего "Бегства в Египет"…
Спокойно им было в ту ночь втроём.
Дым устремлялся в дверной проём,
чтоб не тревожить их. Только мул
во сне (или вол) тяжело вздохнул.
Звезда глядела через порог.
Единственным среди них, кто мог
знать, что взгляд её означал,
был младенец; но он молчал.
Кажется, в этих "молчаливых" строках живёт ощущение божественной тишины. "Молчание - хвала Тебе, Боже, на Сионе…". И последний прорыв души к тому состоянию самости, единения с мирозданием, отблески-воспоминания которого запечатлели греческие мифы о Предвечном младенце, иудейские пророчества, христианские откровения… и стихи.
" Но есть неистребимое в душе - там, где она младенец" [19], - так мог ещё сказать Александр Блок. В эпоху же постмодернизма трудно прямо говорить о святом, не угодив тотчас в клише, тавтологию и прочие ужасы. И "взбунтовавшийся сын русского символизма"[20] Иосиф Бродский вынужден прибегнуть к пещере-капюшону, чтобы "ещё раз удалось поговорить о любви"[21] … в пустыне, подобранной небом для чуда про принципу сходства.
Примечания
© N. Prozorova
|
TSQ 34
Toronto Slavic Annual 2003
Arkadii Shteinvberg. The second way
Roman Timenchik. Anna Akhmatova in 60s
Le Studio Franco-Russe
back
