И.А.Бочарова
Италия в автобиографической прозе Горького и Осоргина
Оба писателя долго жили в Италии в те же годы, и теми же - политическими - были причины их первой, итальянской эмиграции: оба обосновались там после революции 1905-1907 гг. Вторая, будущая эмиграция, и вновь политическая, для обоих еще впереди, и вновь для Горького будет она итальянской (для Осоргина - парижской).
Подводя итог своему первому итальянскому периоду (1906-1913), Горький создал "Сказки об Италии" - лирико-романтический цикл новелл, писавшихся с 1911 г. и изданных в 1913 г. В том же 1913-м в Москве вышла книга М.Осоргина "Очерки современной Италии". Одна книга принадлежала всемирно известному художнику, другая была составлена из очерков "разъездного газетного корреспондента" русских газет и журналов (с 1908 - "Русских Ведомостей", с 1909 - "Вестника Европы"). Обе книги объединяет любовь их авторов к необыкновенной чужой стране, приютившей их.
"Книга эта - писал Осоргин - плод "любви незаконной, так как она не была любовью сыновней - слишком славянин душой" ее автор - и он "не мог и не может забыть о другой, родной по крови матери, но не такой прекрасной и не такой - ох! - далеко не такой ласковой и приветливой"[1]. Под этими словами вполне подписался бы и Горький. "Незаконной" любовь к Италии была у обоих и в живое сознание у обоих вошла. Но в творчестве их она проявилась различно.
Восхищение "духом свободы" и "жаждой общественности", встреча с древней культурой и южной природой лишь усиливали у обоих боль за Россию. У Горького-художника это выразилось в параллелизме двух сказочных циклов: в то же время в противовес итальянским сказкам пишутся сатирические "Русские сказки". Об этом параллелизме писали горьковеды; менее отмечен и недостаточно осмыслен другой художественный параллелизм: параллельно итальянским сказкам писалось горьковское "Детство" (1911-1913). Недостаточно осмыслено концептуальное, можно сказать, значение итальянских горьковских впечатлений для его обращения здесь, в Италии именно, к автобиографическому эпосу, началом которого стало "Детство".
"Природа в Италии, и нравы ее людей, и вся жизнь их - мало похожи на русскую жизнь - писал в предисловию к изданию "Сказок об Италии" в 1919 г. Горький - и русскому простому человеку могут показаться сказками". Но даже если в этом есть элемент приукрашивания и люди кажутся "лучше, чем они есть на самом деле <...> не велик грех <...> ведь человек, несмотря на всю его неприглядность, все-таки - самое великое на земле", а "мы не умеем ласково ухаживать за душой человека, за сердцем его"[2]. Итальянские впечатления подпитывали это концептуальное credo и давали творческую силу для не сатирического, а объективно-любовного обращения к темной отечественной среде, образовавшей и воспитавшей его самого. Картины и герои "Детства" рождались в одной творческой лаборатории с картинами и героями итальянских сказок, бабушка и Цыганок с Нунчей и Пепе. Можно сказать, что "Детство" не только писалось в Италии - в немалой мере оно писалось Италией. В.В.Набоков в лекции о Горьком, говоря о "Детстве", говорит о художнике Горьком как о парадоксальном феномене: "В своей суровой прозе он подчеркнуто обнажает горькую правду современной русской жизни. И все же каждая его строчка дышала непобедимой верой в человека. Как ни странно, этот художник непригляднейших сторон жизни, ее звериной жестокости, был в то же время величайшим оптимистом русской литературы"[3].
Итальянские впечатления стали сильным творческим импульсом горьковской автобиографической прозы, оставшись импульсом скрытым. Италия осталась за текстом этой прозы, никак в нее не вошла - ни в собственно автобиографические, ни в мемуарные ее части. Совершенно иную картину представляет автобтографическое творчество Михаила Осоргина - а так или иначе автобиографизмом пронизано все им написанное.
Самая крупная и значительная книга памяти Осоргина - "Времена" - писалась в годы второй мировой войны, в конце жизни (вышла посмертно отдельным изданием в 1942 г.). Одна из первых в России исследовательниц его творчества Т.В.Марченко называет "Времена" "романом души", "путеводителем не просто по автобиографии писателя, а по вехам его душевного стаеовления"[4]. Можно добавить или сказать яснее: это книга о памяти, память - ее основная тема и героиня. И вот здесь решающее различие двух писателей в их автобиографическом и мемуарном творчестве. Роль памяти, отношение к памяти - основное различие. Горький был художником сильной творческой памяти, но память ему служила для создания реалистических и рельефных жизненных картин и панорам - одновременно и вместе собственной жизни, ее эпох, и эпох русской жизни. Горький - рассказчик, и память его рассказывает. Нерв осоргинских мемуарных повествований - сам процесс воспоминания в прямой связи воспоминаемого с душевным состоянием автора в настоящий момент. В автобиографической прозе Осоргина почти отсутствует собственно художественный вымысел с сопутствующими сюжетными ходами: у него работает только память. Он сам сообщает читателю, что не будет придерживаться хронологической последовательности, вообще не будет "рассказывать": "мне хочется рождать образы прошлого, дав им полную свободу". Память иначе работает у Осоргина, она как бы свободнее у него работает, и следствием этой ее свободы является то, что Италия интенсивно присутствует в его автобиографической прозе, присутствует вместе и рядом с Россией. В горьковской автобиографической и мемуарной прозе Италии нет.
Осоргинские "Времена" в основной своей части - это детство, юношество и далее, времена, в России прожитые; и в этот основной мемуарный русский орнамент вторгается Италия: "Я прожил восемь лет в Вечном городе, теперь ставшем городом современным <...> очень любил Италию и прилежно ее изучал <Осоргин свободно владел итальянским языком> не музейную, а современную мне, живую <...> Города Италии были моими комнатами. Рим - рабочим кабинетом, Флоренция - библиотекой, Венеция - гостиной, Неаполь - террасой, с которой открывался такой прекрасный вид. Мне были одинаково знакомы леса Тосканы, лики Джотто в Ассизах и фреска "Sposalizia" в Витербо. Я уходил писать в домик Цезаря на Форуме - еще были целы в домике шесть дубков, слушал орган во Фьезоле, тонул в бурный день при выходе из каприйского голубого грота, брал приступом с генуэзскими рабочими портовые угольные насыпи, негодовал с толпой в дни казни в Испании Франческо Ферреро, томился на процессе каморры..." Итог итальянских страниц во "Временах": "Вероятно, я был счастлив, хотя и считал себя изгнанником и страдальцем".
Ход памяти в книге Осоргина приближает его к той традиции автобиографической прозы, для которой, как замечает Б.В.Аверин, автор исследования "Дар Мнемозины (Романы Набокова в контексте русской автобиографической традиции)", Спб., 2003)", "важен не только добытый памятью факт, но путь памяти навстречу этому факту", "важен не воплощенный и законченный результат воспоминаний, а извилистый, непоследовательный и пунктирный ход памяти, который трактуется как самое точное свидетельство о предмете воспоминания" (см. главу "Память как процесс и память как результат"[5]).
Италия возникает наплывами памяти в разных книгах Осоргина по-разному. "Времена" - его последняя книга, а последняя книга, говорил он в одном из рассказов, пишется "со всей силой правды последней, нужной для душевного покоя... при прощании с жизнью". Итальянский фрагмент в этой книге, в сокращении приведенный выше, выдержан в общей стилистике книге, и Италия здесь - счастливое воспоминание.
В небольшой полуочерковой-полудневниковой книжечке "Из маленького домика (Москва 1917-1919)" (1921) - иное душевное состояние. Возвращение на родину в 1916 и события лет, обозначенных в заголовке (в 1919 автор был арестован), повергли его в глубокие размышления о революции и ее последствиях ("Менять рабство на новое рабство - этому не стоило отдавать жизнь свою"), о простом и маленьком человеке, обреченном судьбою жить среди роковых событий. В главе "Фотографии" автор рассматривает две старые, пожелтевшие фотографии Рима и Неаполя, и память факелом освещает недавние годы, где все дышало "духом Гарибальди", "неисчерпаемой энергией" и "бурными упованиями на будущее". Острота контрастного сопоставления этих воспоминаний с нынешним состоянием автора "в дни величайшего позора" своей страны дает поразительной силы эффект:
"Мой ум смят и сердце мое опоганено. И мое привычное, природное стремление ввысь, к свободе, к дымке над Везувием, к чему-то невыразимо ясному, легкому, солнечному, не связанному с бытом земли ... быть может, я не ясно выражаюсь ... к слиянию моей свободной воли с безграничностью неба, не знающего ни застав, ни перегородок, ни сфер влияния и политических настроений, - это ненасытное стремление из оков человеческой оболочки к орлиному полету мысли - сбито и сломлено хлещущей, как попало, плетью, которою завладела гогочущая, отвратительная, близкоглазая, тупая и жестокая обезьяна. У нее нет имени. У нее есть только острые зубы, оскалая улыбка и оголенные ягодицы. Ее ученое, придуманное имя - борьба классов. И треххвостной ременной плетью она загоняет нас в мрачные закоулки средневековья..."
Наконец, в автобиографическом рассказе "Голубой Грот" (1937) Италия присутствует как прямая сюжетная реальность - место происшествия: в июле 1912 (дату зафиксировал в дневнике секретарь Горького на Капри К.П.Пятницкий) Осоргин с приезжим из Москвы знакомым тонули, застигнутые штормом на лодке при выходе из Голубого грота (одна из достопримечательностей острова Капри - приманка для туристов). Благополучный исход происшествия зависел от ловкости и предусмотрительности местного лодочника, с кровью своих предков познавшего море и его капризы. Но у рассказа есть также лирический фон, как будто со стороны рассказчика-автора способствующий спасению. Рассказу предпослано небольшое лирико-философское вступление с размышлением о смерти и делением людей на северян и южан. И если в иных осоргинских случаях Италия наплывает памятью на Россию как счастливое, светлое, свободное воспоминание, то здесь напротив - северная родная природа наплывает как нежное воспоминание на пышный южный пейзаж, в котором приходится гибнуть и в котором автор гибнуть отказывается. "Смерть - событие настолько серьезное и простое, что нехорошо, как-то не приличествует ему происходить в обстановке слишком красивой, похожей на цветную открытку, да еще самую шаблонную с лазурным небом, скалами, Мадонной и итальянским лодочником". Северная же природа с красотой ее "до-о-лгой, медленной" весны, "работающей не грубыми и спешными мазками маляра, а сложным подбором кистей и кисточек художника, отделывающего с тщательностью и великим искусством каждую мелочь неподражаемой своей картины", описывается с нежным лиризмом сыновней любви к "родной по крови матери, как будто в настоящий момент он к ней прикасается. Яркая же природа Юга оборачивается своей показной, "казенной красивостью", какую для своего "последнего часа" автор принять не хочет, не жалея здесь для нее раздраженного и даже озлобленного пера. И вспомним, как он будет во "Временах" умиротворенно вспоминать происшествие в ряду других счастливых воспоминаний: "... тонул в бурный день при выходе из каприйского голубого грота..."
Как было сказано, автобиографичен весь Осоргин насквозь, в этой личной же прозе его почти нет текста, в котором бы не оставила свой след Италия. Она может присутствовать здесь неназванной, анонимной, но несомненной и узнаваемой. В замечательном опыте (эссе) "По поводу белой коробочки" автор - поэт вещей, как будто ненужных, однако хранимых и хранящих таинственную энергию. И вот колечко, скрывающее биографическое воспоминание, за которым встает не названная по имени Италия:
"Я знаю медное проволочное колечко с грошовым кораллом, одно из двух купленных на базарном лотке в чужом приморском городе; шумела пестрая толпа, пахло цветами и пригорелым оливковым маслом, шатались люди, ошалелые от жары и праздничного восторга, лошадимые морды были украшены перьями и бумажными цветами, в процессиях колебались раскрашенные мадонны, к приходу сумерок были заготовлены бумажные фонари на протянутых через улицу проволоках - и два одинаковых кольца были куплены с шутливым смехом и великим смущеньем. Сколько есть в свете превосходных тайн!"
Италия среди России и Россия среди Италии - память в осоргинской прозе работает в обе стороны, не только географические, но и лирические, эмоциональные и оценочные.
Примечания
© I. Bocharova
|
TSQ 34
Toronto Slavic Annual 2003
Arkadii Shteinvberg. The second way
Roman Timenchik. Anna Akhmatova in 60s
Le Studio Franco-Russe
back
