И. А. Аврамец
ОКСЮМОРОННЫЙ ПРИНЦИП СЮЖЕТНОГО ПОСТРОЕНИЯ
НОВЕЛЛЫ ДОСТОЕВСКОГО "ГОСПОДИН ПРОХАРЧИН"
Соединение в заглавии двух слов, обладающих разнородными, а иногда и противоположными "семантическими полями", характерно почти для всех новелл Достоевского, написанных в 1840-е годы. Принцип несоответствия, разноплановости ("Маленький герой", "Елка и свадьба"), контраста, оксюморона ("Чужая жена", "Честный вор"), лежащий в основе этих названий, отражает, как представляется, доминирующий принцип сюжетного построения самих произведений.
Менее явным случаем представляется на первый взгляд заглавие новеллы "Господин Прохарчин"(1). Уникальный характер этого произведения и его значение для всего последующего творчества Достоевского детально рассмотрены в монографии В. Н. Топорова "Господин Прохарчин". Как отмечает исследователь, "экспериментальная переобремененность рассказа, доведенная в нем до крайности "набивная" техника <...>, присутствие целого ряда идей и образов, которые получат развитие в творчестве зрелого Достоевского, - все это заставляет рассматривать "Господина Прохарчина" как ту лабораторию, в которой опробовались новые формы, и как важную веху в эволюции русской художественной прозы"(2). Выявляя тенденцию "к предельному сгущению элементов в пределах одного текста", В. Н. Топоров приходит к следующему выводу: "Попытка строить художественный текст как теоретико-множественную сумму, в которой могут объединяться и противоположности, должна рассматриваться как новаторство Достоевского <…>".(2а) Своего рода "объединение противоположностей" отражено, на наш взгляд, уже в самом названии новеллы, в котором сфокусирована главная особенность героя - несоответствие между тем жалким бедняком, каким он представляется окружающим, и неожиданным "капиталистом", которым он оказывается в финале произведения. Олово "господин" в соседстве со столь "неизящной", стилистически сниженной фамилией, как Прохарчин, образованной от просторечного глагола "прохарчиться"(3), воспринимается как неуместное, комически контрастирующее с фамилией. Нейтральность, привычность сочетания слова "господин" с фамилией нарушается комическим несоответствием не только со звучанием фамилии героя (ср. сходное сочетание "госпожа Курдюкова" у И. Мятлева), но и со всем обликом рисуемого героя. С одной стороны, это сочетание выглядит комически несуразным, а с другой - именно это ощутимое несоответствие сочетания позволяет его "вывести из автоматизма восприятия" (выражение В. Б. Шкловского), вернуть слову "господин" его буквальное значение, что - в контексте всей новеллы - придает этому словосочетания уже не только комический, но и зловещий смысл (см. ниже).
Неслучайность прибавления слова "господин" в заглавии подтверждается тем обстоятельством, что на протяжении всего повествования "биограф" героя неуклонно(4) следует этой форме именования главного героя, тогда как другие персонажи называются либо просто по фамилии (называния персонажей по имен и отчеству нами не учитываются, как нейтральные, применяемые по отношению как к главному, так и к второстепенным героям произведения), либо с характерными уничижительными прибавлениями: Оплеваниев-жилец, жилец Океанов, Кантарев-разночинец, Преполовенко-жилец, писарь Судьбин. Исключением из этого правила является пятикратное прибавление слова "господин" к фамилии Зимовейкина - героя, еще менее, нежели Прохарчин, похожего на "господина", благодаря чему подобное именование становится откровенно ироническим(5) (ср.: "<...> вместе с пьянчужкой-попрошайкой. Пьянчужка, - иначе господин Зимовейкин <...>" (I, 250); "<...> пьянчужка-приятель, - иначе господин Зимовейкин <...>" (I, 253)) и тем самым как бы "подтверждается правило", делая явным прием контрастности в именовании главного героя. Единственное прибавление слова "господин" к фамилии Океанова, до того именуемого либо "жильцом", либо "писарем", также производит впечатление некоторой неожиданности, поскольку он характеризуется как "самый недальний, смиреннейший и тихий жилец" (I, 259), "в свое время едва не отбивший пальму первенства и фаворитства у Семена Ивановича" (I, 241), т. е. как своего рода двойник Прохарчина.
Комическое несоответствие слова "господин" с фамилией Прохарчин, осложненное прямыми и косвенными намеками на "наполеонизм" "робкого", "смирного" и запуганного чиновника, сопровождается целым рядом комических противоречий, содержащихся в характеристике главного героя со стороны рассказчика и других героев новеллы.
Так, главный герой, по словам рассказчика, "человек пожилой", а по выражению другого героя, Марка Ивановича, "человек пожилой и солидный", "давным-давно оставивший за собой свою пору элегий", - неоднократно называется хозяйкой "младым": "Семен-от Иванович, млад-голубчик" (I, 242), "Умрет он, млад, без паспорта" (I, 255), "Ох уж ты мне млад-млад! <…> держи ты младого меня на своих харчах <...>" (I, 262). На таком же комическом приеме строится описание внешности героя: сначала сообщается, что "Семен Иванович во всю жизнь свою никак не мог решиться отдать свое белье в стирку или решался, но так редко, что в промежутках можно было совершенно забыть о присутствии белья на Семене Ивановиче", а затем приводится "показание" самой хозяйки, которая "собственными глазами видела, с помощью ветхости ширм, что ему, голубчику, нечем было подчас своего белого тельца прикрыть" (I, 242). Как в первом, так и во втором случае комический эффект основывается на разительном противоречии между "определяющим и определяемым", т. е. между фольклорными клише "млад-голубчик" и "белое тельце" с одной стороны, и пожилым человеком и весьма нечистым телом - с другой.
Замечание по поводу "поры элегий", а также уверение рассказчика в том, что Прохарчин пошел "в фавориты" к Устинье Федоровне, "разумея это достоинство в значении благородном и честном" (I, 240), тут же косвенно опровергаются намеками на иной характер этого "фаворитизма" (ср.: "В фавориты же Семен Иванович попал с того самого времени, когда свезли на Волкове увлеченного пристрастием к крепким напиткам отставного", который, как сообщается далее, "умел снискать и воспользоваться всем тем благорасположением, к которому только способна была Устинья Федоровна" (I, 240)(5а).
Основная доля противоречий содержится в характеристике умственных способностей Прохарчина. Рассказчик с самого начала объявляет, что "господин Прохарчин, при мелком чине своем, получал жалованья в совершенную меру своих служебных способностей" (I, 240); жильцы, "словами Марка Ивановича решили", что если Прохарчин "пострадает когда, то не от чего иного, как от недостатка собственного воображения" (1, 241); далее сообщается, что "по всем признакам можно совершенно безошибочно заключить, что Семен Иванович был чрезвычайно туп и туг на всякую новую, для его разума непривычную мысль и что, получив, например, какую-нибудь новость, всегда принужден был сначала ее как-будто переваривать и пережевывать, толку искать, сбиваться и путаться и наконец разве одолевать ее, но и тут каким-то совершенно особенным, ему только одному свойственным образом…" (I, 245). О своей "глупости и темноте" говорит сам герой в самоуничижительной тираде. Выражение лица "поумневшего" мертвого героя описывается как не соответствующее его обычному выражению при жизни: "В лице его появилась какая-то глубокая дума, а губы были стиснуты с таким значительным видом, которого никак нельзя было бы подозревать при жизни принадлежностью Семена Ивановича. Он как будто поумнел" (I, 262).
В таком контексте эпитет "умный" применительно к Прохарчину (в словах рассказчика) воспринимается как явная ирония: "<...> Семен Иванович, будучи умным человеком, говорил иногда страшный вздор" (I, 263). Еще более неожиданным кажется возведение Прохарчина в "мудрецы" Зимовейкиным: "<...> что ты, Сенька, Прохарчин-мудрец, благоразумию послужи! <...> нехорошо, ты, брат-мудрец, Прохарчин <...>" (I, 254); "<...> мудрец ты!" (I, 256). Выражение "благоразумию послужи", а также сама версия "мудрости" господина Прохарчина является явным заимствованием из "самоаттестации" героя" (ср.: "А, слышь, - отвечал Семен Иванович, - бредит дурак, пьянчужка бредит, пес бредит, а мудрый благоразумному служит" (1, 253)). При этом "мудрость" "простого и темного" Прохарчина неоднократно противопоставляется "глупости" "умного и начитанного" Марка Ивановича, которого герой упрекает как в учености, так и в празднословии, вольнодумстве, а заодно и в "стихотворстве": "ты, мальчишка, молчи! празднословный ты человек, сквернослов ты!" <...> Семен Иванович сразу заметил, что шутить с собой не позволит, даром, что Марк Иванович стихи сочинил" (I, 252); "ты же вольнодумец, ты же потаскун, вот оно тебе, стихотворец! <...> Ты слышь, дела ты не знаешь, потаскливый ты человек, ученый ты, книга ты писаная!" (I, 253); "Человек! а я человек, а ты, начитанный, глуп <...>" (I, 255).
Учитывая возможную отсылку к евангельскому противопоставлению истинной мудрости учености фарисеев и книжников, можно предположить, что Прохарчин пародийно проецируется на агиографического героя(6). Предпосылками для такого "прочтения" героя в тексте являются: своеобразный аскетизм Прохарчина, проявляющийся в отказе от нормальной пищи и одежды, его затворничество и "молчальничество" (ср.: "Человек он был совсем несговорчивый, молчаливый и на праздную речь неподатливый" (I, 242); "герой наш - человек несветский, совсем смирный и жил до того самого времени, как попал в компанию, в глухом, непроницаемом уединении, отличался тихостию и даже как будто таинственностью; ибо все время последнего житья своего на Песках лежал на кровати за ширмами, молчал и сношений не держал никаких" (I, 246). Характерно и само место жительства героя - Пески, - вызывающее ассоциацию с пустыней). Сходство образа жизни героя со скитской жизнью до вторжения молодой компании усугубляют два "старых его сожителя", которые "жили совершенно так же как он: оба были как будто таинственны и тоже пятнадцать лет пролежали за ширмами" (I, 246). Пятнадцатилетнее "отшельничество", затворничество героя является одним из лейтмотивов раннего творчества Достоевского. В одних случаях речь идет лишь о грозящей герою перспективе ("Честный вор", "Белые ночи")(7), в случае же Прохарчина пятнадцатилетнее затворничество во многом предопределяет последующую судьбу героя. Во всяком случае, рассказчик, следуя своей уклончивой манере повествования (как бы подчеркивая свою неполную компетентность), дает основание для такой трактовки, поскольку описание "глухого, непроницаемого уединения" Прохарчина предваряется фразой: "Мы не будем объяснять судьбу Семена Ивановича прямо фантастическим его направлением, но, однако ж, не можем не заметить читателю, что герой наш" и т. д. (I, 246).
Близость многих характерных черт Прохарчина к типу юродивого (нелепое поведение, "нагота", нищета, косноязычие героя, его манера "всем решительно говорить ты"), усугубленная навязыванием ему роли шута "молодыми сожителями", подтверждается также тем, что Прохарчин неоднократно берет на себя функцию "прорицателя", что, особенно в сочетании со специфической манерой речи героя(8), производит впечатление одновременно и комического и жуткого.
Следует отметить, что и отец Ферапонт ("Братья Карамазовы"), "великий постник и молчальник", будучи "несомненным юродивым", тоже говорит "в отрывистом роде" малопонятные и загадочные речи. Подобно господину Прохарчину, отец Ферапонт противопоставляет собственную "неученость" "премудрости" образованных монахов: "<...> ученые вы! От большого разума вознеслись над моим ничтожеством. Притек я сюда малограмотен, а здесь, что и знал, забыл, сам господь бог от премудрости вашей меня, маленького, защитил" (ХIV, 303). Таким образом, параллель, ведущая к последнему роману Достоевского, позволяет подчеркнуть такую важную черту Прохарчина, как гордыня, кроющаяся за тем "самоуничижением", которое "паче гордости". Неожиданная в "робком и смиренном" чиновнике "мания величия", мотивированная в новелле безумием героя ("жилец рехнулся"(9)), обнаруживается в поведении Прохарчина после знаменательного сна о пожаре, когда в ответ на ласковые увещания жильцов он "промычал что-то сквозь зубы с самым недоверчивый видом и вдруг начал совершенно неприязненным образом косить исподлобья направо и налево глазами, казалось, желая взглядом своим обратить в прах всех сочувствователей" (I, 252). Последовавший за этим спор Прохарчина с жильцами и, главным образом, "эмоциональная температура" этого спора не понятны без уяснения того, что именно притязания Прохарчина на новый (для жильцов) статус, оспариваемые его оппонентами (преимущественно Марком Ивановичем), являются основным "камнем преткновения". Не случайно тирада Прохарчина о шутах, заканчивающаяся категоричным "не твой, сударь, слуга!", вызывает такую, казалось бы, неадекватную реакцию: "Сочувствователи остались в недоумении, все разинули рты, ибо смекнули теперь, во что Семен Иванович ногой ступил" (I, 255). Во что именно "ступил ногой" герой, далее не говорится, равно как не объясняется, "какую штуку" знал Зимовейкин, "краткая, но сильная речь" которого так неожиданно смутила Прохарчина.
Вообще, описание "эволюции" героя от "благомысляющего и смирного" человека к "впавшему в кураж вольнодумцу" полно намеков и недомолвок, как бы провоцирующих рассматривать героя в качестве "шкатулки с двойным дном"; иными словами, "таинственность" главного героя не раскрывается в результате внешне разрешенной сюжетной коллизии (запуганный бедняк умирает, после чего обнаруживается, что он был богачом). Не случайно новелла кончается вопросом; "<…> оно вот умер теперь; а ну как этак, того, то есть оно, пожалуй, и не может так быть, а ну как этак, того, и не умер - слышь ты, встану, так что-то будет, а?" (I, 263).
Этот финальный вопрос, очевидно, является аллюзией на концовку "Шинели", герою которой было суждено "несколько дней прожить шумно после своей смерти". Вообще, аллюзии на гоголевскую "Шинель" встречаются и в других местах новеллы Достоевского. Сюда относится и стремление обоих героев урезать себя во всем необходимом - в еде, чае, одежде - во имя "вечной идеи" (мотив, получивший особое развитие в "Подростке"), и факт преследования и насмешек над обоими героями со стороны окружающих (сослуживцев и жильцов)(10), а также такие детали, как воображаемые воры под кроватью умирающего Башмачкина и реальные - под кроватью Прохарчина, скрупулезно перечисленные вещи из "наследства" героев (ср. в "Шинели": "пучок гусиных перьев, десть белой казенной бумаги, три пары носков, две-три пуговицы, оторвавшиеся от панталон, и уже известный читателю капот" - и в "Господине Прохарчине": "две тряпки, одна пара носков, полуплаток, старая шляпа, несколько пуговиц, старые подошвы и сапожные голенища" (I, 253). Последняя деталь особо значима в том плане, что от нее одновременно отходят несколько линий, ведущих к разным героям Гоголя: с одной стороны, в уже упомянутом случае, к Акакию Акакиевичу, а с другой - к Плюшкину, с его собиранием "старой подошвы, бабьей тряпки, железного гвоздя", и, наконец, к Чичикову, который "складывал в свой ларчик все, что ни попадалось". Параллель между Прохарчиным и Плюшкиным более очевидна и лежит на поверхности, тогда как параллель между Прохарчиным и Чичиковым(11) имеет более глубокий смысл, если учесть весьма значимое для "Мертвых душ" проецирование Чичикова на Наполеона. Уже у Гоголя намечается линия: Башмачкин - капитан Копейкин - Чичиков - Наполеон - Антихрист. Достоевский как бы подключает Прохарчина к этой линии, используя тот факт, что "Чичиков окружен литературными проекциями"(12), и умножая тем самым и без того ощутимый литературный и исторический "полигенетизм" Прохарчина. Причем, подключение это происходит сложным путем: непосредственные ассоциации Прохарчина с Чичиковым подкрепляются рядом аллюзий - как на Чичикова, так и на капитана Копейкина, - проявляющихся в описаниях тех персонажей новеллы, которые могут быть рассмотрены в качестве потенциальных двойников Прохарчина.
Всего этих двойников четверо: предшественник Прохарчина, "увлеченный и исключенный" фаворит Устиньи Федоровны; затем писарь Океанов, "едва не отбивший пальму первенства и фаворитства у Семена Ивановича"; "попрошайка-пьянчужка" господин Зимовейкин и, наконец, "маленький человек" Кантарев. Соотношение каждого из них с Прохарчиным, а также степень их "двойничества" различны. Если первый связан с Прохарчиным, главным образом, "функционально", т. е. будучи непосредственным предшественником Прохарчина в роли фаворита, то писарь Океанов - отчасти сходным образом (в качестве "кандидата в фавориты"), а отчасти за счет того, что он, подобно главному герою, из "самого недальнего, смиреннейшего и тихого жильца" превращается в энергичного и предприимчивого человека, неслучайно именуемого после этой метаморфозы "господином Океановым"(13). Третий "двойник", Зимовейкин, помимо характерного прибавления к фамилии слова "господин" (о чем мы уже говорили), связан с Прохарчиным теснее всего. Начнем с того, что именно Зимовейкин сообщает об уничтожении канцелярии. Событие из жизни Зимовейкина превращается в сознании Прохарчина в гротескный символ, близкий к апокалиптическому (не случайно картина пожара, наблюдаемого Прохарчиным, приобретает в его сне почти космический масштаб; не случайно и настойчиво повторяемое слово "возмездие" в этом сне). Кроме того, Прохарчина с Зимовейкиным сближают самоуничижительные тирады, с которыми они оба (в разное время) обращаются к жильцам. Ср.: Зимовейкин "объяснил, что он человек недостойный, назойливый, подлый, буйный и глупый, а чтоб не взыскали добрые люди на его горемычной доле и простоте" (I, 247); Прохарчин стал говорить, что он "такой несчастный, простой человек, что он глупый и темный, чтоб простили ему добрые люди, <...>" (I, 257).
Наконец, четвертый "двойник, Кантарев, задан в качестве "потенциального" Прохарчина(14); читателю предоставляется возможность лишь догадываться об истинных причинах поспешного ухода "маленького человека", благодаря многозначительному указанию на тщательно заклеиваемые и завязанные "сундучки и узелки" этого персонажа.
Один из этих "двойников", "увлеченный и исключенный отставной, подобно капитану Копейкину, "имел одну ногу, там как-то тоже из-за храбрости сломанную" (I, 240). Другой - господин Зимовейкин - рассказывая жильцам свою биографию, почти повторяет историю Чичикова, который "испытал много на веку своем, претерпел на службе за правду, имел много неприятелей, покушавшихся даже на жизнь его…" ("Мертвые души") (ср.: "рассказал, что страдает за правду, что прежде служил по уездам, что наехал на них ревизор, что пошатнули как-то за правду его и компанию, <...> что поместили его, по ходатайству, в одну канцелярию, но что, по жесточайшему гонению судьбы, упразднили его и отсюда <...> вместе же со всем этим за любовь к правде и по козням врагов" (I, 247).
Таким образом, между Прохарчиным и Чичиковым имеется целый ряд прямых и опосредованных связей, что подкрепляется ориентацией обоих героев (ориентацией пародийной, как в том, так и в другом случае) на Наполеона. При этом для новеллы Достоевского актуальна не только гоголевская тема Наполеона, но и пушкинская (гл. образом "Евгений Онегин" и "Пиковая дама"), о чем будет идти речь далее. Последняя же "ипостась" Чичикова, связанная с версией "Чичиков-Наполеон", это Антихрист. С одной стороны, сама проекция Прохарчина на Чичикова позволяет предположить наличие определенной ориентации Прохарчина на Антихриста, а с другой, в тексте новеллы имеются и не связанные а "Мертвыми душами" детали, свидетельствующие о возможности такой трактовки образа Прохарчина.
Так, навязчивое упоминание числа "семь" (семеро детей бедного чиновника) в контексте неоднократно повторяемого слова "возмездие" является возможной аллюзией на Апокалипсис, с его ключевым числом "семь" (семь церквей, семь духов, семь светильников, семь звезд, семь печатей, семь голов зверя и т. п.), с его идеей возмездия "комуждо по делом его" и картиной пожара Вавилона. Сцена пожара во сне Прохарчина, осознавшего какую-то связь между собою и этим пожаром, и почувствовавшего, что это "даром ему не пройдет", позволяет провести параллель между героем, впавшим в "манию величия" и Нероном, который, согласно легенде, наблюдая пожар Рима, пел о гибели Трои (см.: Тацит, Анналы Кн. ХV, § 39) и имя которого заключало в себе "звериное число" шестьсот шестьдесять шесть, сообщенное в Апокалипсисе и свидетельствующее о том, что Нерон - Антихрист.
Начиная уже с первого романа Достоевского, гоголевские ассоциации влекут за собой подключение пушкинской темы и наоборот. Это касается и новеллы "Господин Прохарчин".
Исследователи уже давно отметили связь этого произведения Достоевского с пушкинским "Скупым рыцарем"(15). Параллели проводились, главным образом, между образами "богатых скупцов", урезавших себя во всем необходимом и трясущихся над своими сундуками(16).
С пушкинским "Скупым рыцарем" новеллу Достоевского сближает и наличие пары: старый купец и "молодой расточитель" (Зиновий Прокофьевич). Определенная спроецированность Зиновия Прокофьевича на сына барона, Альбера, проявляется в целом ряде деталей: Зиновий Прокофьевич имел "непременною целью попасть в высшее общество" (I, 241), "перейти в гусарские юнкера" (I, 243) (ср. желание Альбера быть при герцогском дворе, участвовать в турнирах наравне с прочими рыцарями); господин Прохарчин предсказывает Зиновию Прокофьевичу, что тот ни за что не попадет в высшее общество (ср. с упорным сопротивлением барона стремлению Альбера); Прохарчин упоминает портного, которому Зиновий Прокофьевич должен за платье и который "непременно прибьет за то, что мальчишка не платит" (I, 243), (ср.: "И платье нужно мне и т. д." (Сцена I)).
Не случайно именно Зиновий Прокофьевич, "увлеченный своим молодоумием, обнаружил весьма неприличную и грубую мысль, что Семен Иванович, вероятно, таит и откладывает в свой сундук, чтоб оставить потомкам" (I, 243). Наконец, Прохарчин предсказывает, что "придет Зиновий Прокофьевич и скажет: "Дай, добрый человек, Семен Иванович, хлебца!" - так не даст Семен Иванович хлебца и не посмотрит на буйного человека Зиновия Прокофьевича <….>" (I, 244), (ср. с бароном, держащим своего сына, "как мышь, рожденную в подполье" и говорящим о сыне: "Он молодость свою проводит в буйстве, В пороках низких" (Сцена 3)), что, возможно, является еще одной реминисценцией из Евангелия (ср.: "Есть ли между вами такой человек, который, когда сын его попросит у него хлеба, подал бы ему камень?" - Ев. от Матфея, гл. VII, 9), правда, опосредованно, через "Скупого рыцаря", в котором именно отец сыну отказывает в "куске хлеба".
Сравнение ключа и замка с ножом и жертвой, высказанное бароном, своеобразно "реализуется" в новелле Достоевского: "настоящим ключом" к богатствам Прохарчина явился "хозяйский кухонный нож, которым взрезан был тюфяк" (I, 260).
"Пушкинская тема" в "Господине Прохарчине" не ограничивается его явной проекцией на "Скупого рыцаря", проявляясь и в определенной реминисценции из "Евгения Онегина" - в противопоставлении "нуля" и Наполеона Марком Ивановичем в его споре с Прохарчиным: "Кто вы? что вы? Нуль, сударь, блин круглый, вот что!" (I, 255); "Что вы, один, что ли, на свете? для вас свет, что ли, сделан? Наполеон вы, что ли, какой? что вы? кто вы? Наполеон вы, а? Наполеон или нет?! Говорите же сударь, Наполеон или нет?.." (I, 257)(17).
Возможно, мотив "наполеонизма" в "Господине Прохарчине" ярче проступает сквозь призму более поздних произведений Достоевского - "Игрок", "Преступление и наказание" и "Подросток", - но предпосылки для такого прочтения новеллы имеются и в самом ее тексте. Парадоксальное сопоставление запуганного чиновника с Наполеоном, мотивированное раздражением Марка Ивановича, пытавшегося "поставить на место"
Прохарчина, затем как бы подтверждается двусмысленной репликой рассказчика, описывающего реакцию героя на вопрос о том, является ли он Наполеоном: "Не то чтоб устыдился взять на себя такую ответственность - нет, <...>" (там же). Наконец, среди накопленных Семеном Ивановичем денег был обнаружен наполеондор - деталь, как бы связывающая две темы: тему бессмысленного накопительства и тему "господства над миром". Таким образом, новелла Достоевского пронизана аллюзиями и реминисценциями из самых разных источников (начиная Библией и кончая заметкой под названием Необыкновенная скупость", помещенной в 129 номере "Северной пчелы" за 1844 г.(18)), благодаря чему образ героя превращается в гротескную многоликую и одновременно безликую фигуру, пародийно спроецированную на столь различных литературных и исторических героев. Перефразируя слова Пушкина, противопоставившего скупого у Мольера и Шекспира, можно сказать, что у Достоевского скупой не только скупой, но и "маленький человек" (или Акакий Акакиевич), не только Наполеон, но и "тварь дрожащая", не только Антихрист (Нерон), но и герой жития.
Благодаря характерной манере рассказчика выражаться витиевато (не называя вещи своими именами во имя "соблюдения благопристойности"), говорить экивоками, недоговаривать, - не только облик главного героя, но и фигуры второстепенных героев новеллы вырисовываются на фоне подтекста, "домысливаются" читателем. Причем, простодушно-серьезное повествование о "сниженном предметном ряде" (термин В. В. Виноградова) создает комический эффект, усиленный мнимой непреднамеренностью использования самого приема иронии. Таковы упоминания о характере взаимоотношений хозяйки с ее двумя "фаворитами", о ее "почтенности" и "особенной наклонности к скромной пище и кофею". Отзывы "рассказчика" об уме, начитанности и "прекрасном и цветистом слоге" Марка Ивановича (которые в определенном смысле можно назвать автореминисценцией(19)), не соответствуют ни описываемому впоследствии поведению Марка Ивановича, ни "образчикам" его слога, данным в его спорах с главным героем.
Передавая своими словами историю Зимовейкина о его служебных "перемещениях", рассказчик отмечает, что в "преобразовавшийся новый штат чиновников его не приняли, сколько по прямой неспособности к служебному делу, столько по причине способности к одному другому, совершенно постороннему делу <...> " (I, 247). Столь же серьезно, как бы не замечая комического контраста между двумя фразами, "рассказчик" описывает появление Зимовейкина у постели Семена Ивановича: "Видно было, что Зимовейкин провел ночь в бдении и каких-то важных трудах. Правая сторона лица его была чем-то заклеена; опухшие веки были влажны от гноившихся глаз; и все платье было изорвано, причем вся левая сторона одеяния была как будто опрыскана чем-то крайне дурным, может быть грязью из какой-нибудь лужи" (I, 254). Не говоря прямо о лени и сонливости Авдотьи-работницы, "рассказчик" мимоходом отмечает: "<…> уже Авдотья-работница почти совсем выспалась и два раза собиралась вставать, дрова таскать, печку топить <...>"(20). Наконец в финале новеллы, после "разоблачения" мнимой нищеты главного героя, столь же неопределенно и туманно намечается тема "второго Прохарчина" - в упоминании поспешного ухода с квартиры Кантарева-разночинца.
Новелла "Господин Прохарчин" во многом построена по принципу "новеллы тайн": неожиданный финал заставляет читателя "пересмотреть" сложившийся у него образ главного героя, ретроспективно оценивая его поступки и мотивы; герой таинственно исчезает и столь же таинственно появляется, причина его смерти остается невыясненной; рассеянные по всей новелле намеки на "заветный сундук" Прохарчина оказываются "ложным приемом", т. к. деньги были спрятаны в тюфяке(21). Вместе с тем, в тексте имеются и намеки на "истинное положение дела"(22), начиная указанием на то, что герой вовсе не был таким бедняком, каким казался, и кончая неоднократными упоминаниями тюфяка, оказавшегося истинным местом сокрытия "сокровищ"(23). Вопреки рассуждениям рассказчика о смерти, "срывающей завесу со всех тайн", атмосфера загадочности, окутывающая главного героя, не рассеивается и после обнаружения "истинного лица" героя, лица "тертого капиталиста" - поскольку финальная сцена рисует подмигивающую гримасу мертвого героя, который, "казалось", задает вопрос о том, что будет, если он не умер. "Посмертный монолог" героя (учитывая также предшествующие ему детали, как слова хозяйки о "земном житии" героя, многозначительное "может быть" в сообщении рассказчика о смерти героя, а также мотивировка поведения мертвого тела намерениями живого человека в сцене поисков денег(24)) вводит в новеллу элемент "загробной" фантастики, сближая произведение с финалом "Шинели" и, особенно, с "Пиковой дамой" Пушкина(25)
Таким образом, скрытое в заглавии противоречие как бы предвосхищающее раскрытие "двуликости" героя (бедняк - богач, "тварь дрожащая" - Наполеон, косноязыкий тугодум - пророк и мудрец) проявляется и в финальном мотиве "живого трупа". Причем, реалистическая мотивировка фантастического монолога мертвеца, отраженная в словах "как будто слышалось", соседствует с характерным для манеры "биографа" комически-серьезным описанием "выражения лица" мертвеца - описанием, которое, благодаря определенный двусмысленности, предоставляет возможность двойного прочтения: либо герой после смерти действительно как-то "проявлял себя", либо это только представлялось окружающим (или "биографу"): "Впрочем, Семен Иванович смотрел скорее как старый самолюбец и вор-воробей. Он теперь притихнул, казалось, совсем притаился, как будто и не он виноват, как будто не он пускался на шутки, чтоб надуть и провести всех добрых людей, без стыда и без совести, неприличнейшим образом. Он теперь уже не слушал плача и рыданий осиротевшей и разобиженной хозяйки своей. Напротив, как опытный, тертый капиталист, который и в гробу не желал бы потерять минуты в бездействии, казалось, весь был предан каким-то спекулятивным расчетам. В лице его появилась какая-то глубокая дума <…>" (I, 262).
Нечеткая модальность повествования (остающийся открытым вопрос об адекватности изображаемого действительности, реально происшедшим событиям) вызвана не только особенностями сказовой манеры "биографа", маскирующего абсурдность излагаемой ситуации нагромождением посторонних деталей, якобы подтверждающих достоверность сообщения, - но и тем фактом, что "биограф", казалось бы солидаризующийся в характеристике героев и в освещении событий с мнением персонажей-очевидцев, - последующим изложением фактов как бы опровергает справедливость предыдущих утверждений(26).
Такая особенность сюжетного построения при внешней завершенности и "исчерпанности" фабулы позволяет воспринимать прямо противоположные трактовки образа героя как равновероятные (27).
Таким образом, новелла построена на совмещении двух противоположных тенденций, одной из которых является стремление к "срывынию всех завес", обнаружению тайны главного героя, а другой - усугубление таинственности героя путем контаминации противоречивых деталей в описании его характера и поведения.
Примечания:
© I. Avrametz
|
TSQ 34
Toronto Slavic Annual 2003
Arkadii Shteinvberg. The second way
Roman Timenchik. Anna Akhmatova in 60s
Le Studio Franco-Russe
back
