ГАЛИНА ПОНОМАРЕВА
ПРОБЛЕМА НАЦИОНАЛЬНОГО САМООПРЕДЕЛЕНИЯ
ПИСАТЕЛЕЙ-ОПТАНТОВ
(случай Юрия Иваска)
Когда речь идет об эмиграции "первой волны", то исследователи практически почти не различают писателей-эмигрантов и писателей-оптантов, хотя понятно, что Довид Кнут - русский поэт-эмигрант во Франции и Довид Кнут - русский поэт еврейского происхождения, вернувшийся на историческую родину в Израиль, - не одно и то же.
Оптант, возвратившейся на родину предков, должен был решать проблему идентитета. Особенно тяжело этот процесс происходил у оптантов-писателей.
Нерусское происхождение могло сделать поэта-оптанта особенно русским, как, например, Ивана Савина-Саволайнена, выразившего в своей поэзии дух белого движения. А. Павлов писал в предисловии ко второму изданию сборника стихов "Ладонка": "Финн по рождению, один из сыновей многодетной семьи, проживающей на юге России. Все пять братьев этой семьи при занятии района борющейся армией вступают в нее добровольцами, Иван, средний из них - в 12-й уланский Белгородский полк. Вечная русская загадка - что, какие силы претворяли многих иностранцев в русских и в самом лучшем понимании этого слова? Кто из исконе русских оказались более русскими в эти гиблые годы страны, чем эта семья угро-финнов?"
Среди русских писателей Эстонии 1920-1930-х гг. было много оптантов - граждан Эстонии, вернувшихся в Эстонию в начале 1920-х гг. Это люди, выросшие в России, в большинстве своем из смешанных русско-эстонских семей, возвратившихся, говоря современным языком, на историческую родину. Среди них можно назвать известных поэтов "второй волны": Юрия Иваска и Бориса Нарциссова; поэта и критика Бориса Тагго-Новосадова, умершего в советской тюрьме; сестер Елизавету Роос-Базилевскую и Мету Роос.
Причина возвращения в Эстонию семей оптантов была одна - приход к власти большевиков и связанные с ним репрессии. В Тартуском историческом архиве в фонде "Союз русских студентов в Эстонии" сохранилась автобиография младшего брата Меты и Елизаветы Роос Александра Рооса, где он рассказывает о красном терроре, ставшем причиной отъезда их семьи из Харькова. "За довольно короткое время пришлось пережить много смен властей. Как известно, в Харькове перебывали и немцы, и Деникин, и украинцы-гайдамаки. Была близко и Польская армия. Однако на смену всем неизменно овладевали городом большевики, где они и остались до сих пор после отступления белых войск в конце ноября 1919 г. Помню, как мы все радовались, когда в июне 1919 г., после беспорядочного бегства красных, в город вступила победоносная армия Деникина с развернутыми национальными знаменами. Посещал я и мрачные помещения Харьковской ЧК; видал выкопанные из обеих могил, расположенные рядами, обезображенные трупы расстрелянных без суда и следствия т. наз. "контрреволюционеров". Но недолго мы отдыхали от жутких дней красного террора. Он снова наступил и мы не раз дрожали в своей квартире за свою участь и жизнь, когда сигнальный звонок, соединявший все квартиры, сообщал нам, что в доме ЧК; нас спасало лишь то обстоятельство, что в то время граждане Эстонии пользовались правом неприкосновенности. При первой возможности мы перебрались оптантами в Эстонию".
После заключения Тартуского мира в феврале 1920 г., когда был заключен договор о возвращении эстонских и русских граждан на историческую родину, в Эстонию вернулось около 40 тысяч оптантов. Юрий Иваск уезжал из Москвы в Эстонию осенью 1920 г. 13-летним подростком, мечтая вскоре вернуться в Россию. "В сентябре уезжаем в неизвестную Эстонию: мы оптанты, как тогда говорили (оптировали эстонское гражданство). Красные скотские вагоны с нарами, посредине топится буржуйка. Два дня прождали, и вот поздно вечером поезд двинулся <…> мы вернемся, когда кончатся "плохие времена""(3). Семьи отца Юрия Иваска и его дяди Удо Иваска (оба брата были женаты на родных сестрах) вначале поселились в Тарту. Газета "Последние известия" так описывает обстановку в городе в конце 1920 г.: "В связи с прибытием большого числа эстонских оптантов в Юрьев, в городе снова наступает, по-видимому, жилищный кризис. Цены на самую маленькую комнатушку (в большинстве случаев даже без мебели и освещения) возросли до 300-400 марок <…> Сами оптанты, не имеющие никаких связей и знакомств в городе, не в состоянии так скоро подыскать себе подходящих занятий и заработка, так как помощь различных организаций при всем желании не может отвечать истинной потребности, то оптантам приходится распродавать привезенные с собой из советской России вещи"(4). Тем не менее после всего пережитого в России Эстония казалась почти раем. Вот первые впечатления Юрия Иваска: "Ни голода-холода, ни обысков, ни расстрелов"(5).
В Эстонии до 1934 г. дети от смешанных браков, хотя и являющиеся по национальности эстонцами, еще могли учиться в русских школах. Иваск вспоминал Юрьевскую русскую частную гимназию начала 1920-х годов: "До отказа набитые классы в русской гимназии: очень много понаехало оптантов из России, и не было помещений для параллельных классов"(6). Выступая в 1924 г. на 5-летнем юбилее гимназии, ее директор Г. Михельсон отметил, что в начале 1920-х гг. школа обслуживала наряду с русским населением русских евреев и эстонских оптантов. К 1924 г. число русских гимназистов возросло(7). К этому времени в Эстонии существовали еврейские школы, часть детей эстонских оптантов, которые по возрасту не начинали учиться в русских школах в России, пошла учиться в эстонские школы, а сама оптация к концу 1924 г. фактически прекратилась.
Возвращение в Эстонию смешанных супружеских пар (муж - эстонец, жена - русская) зачастую приводило к конфликтам между русской женой, не знавшей эстонского языка и культуры, и постоянно жившими в Эстонии родственниками мужа(8). Естественно, что при таких условиях жена мечтала вернуться в Россию и увезти мужа с собой.
Начало НЭПа породило среди оптантов мысли о возможном возвращении в Россию. В сентябре 1922 г. в газете "Последние известия" появилась перепечатка из газеты "Esmaspaev" под заголовком "Грезы и действительность". В статье разграничивается отношение к России русских эмигрантов и эстонских оптантов: "Никто не поставит русскому беженцу в вину его ежечасного ожидания грядущей России <…> Для других же народностей радужные надежды на воскрешение России аналогичны глупости"(9). По мнению автора статьи, если русские эмигранты в мечтах о будущей России могут опираться на грезы, то эстонский народ должен исходить из действительности. "Эстонцы должны понять, что разрушенная революцией Россия в течение десятков лет не может стать той богатой, гостеприимной страной, какою мы ее знали до войны"(10). Тем не менее часть оптантов поверила в НЭП и вернулась в Россию. В конце 1923 г. "Последние известия" сообщали: "Из эстонского гражданства <…> в течение октября вышли 97 лиц. Из них одно лицо приняло финское подданство, все остальные - советское. Большая часть - возвращающиеся в Россию эстонские оптанты"(11). Одной из причин возвращения крестьян-эстонцев были крепкие хутора в России. "В сов. Россию обратно возвращаются эстонские оптанты, покинувшие там землю и хозяйство"(12).
В рассказе Бориса Вильде "Трое в одной могиле", опубликованном в издававшемся Юрием Иваском журнале "Русский магазин" (1930, № 1), затрагиваются проблемы идентитета оптантов. Действие рассказа происходит в 1926 г. Двое эмигрантов (студент-химик Андрей и художник) и один оптант (студент-медик Димитрий) пьют в комнатке Андрея "в узком чердачном гробу, на окраине города"(13). Название рассказа "Трое в одной могиле" иронически обыгрывает название книги Джерома К. Джерома "Трое в лодке, не считая собаки". Ориентацию на Джерома подтверждает и фраза: "Трое в одной могиле, не считая водки". Борис Вильде был эмигрантом, его отец рано умер, он жил с матерью и сестрой в бедности. Вильде вносит в образ Андрея автобиографические черты: умение много и хорошо работать, сильный характер. Андрей - сирота. Отец погиб в германскую войну, а мать умерла, когда он учился в последнем классе гимназии. Художник (возможно, его прототипом является тартуский полусумасшедший художник А. Гринев, участвовавший в белом движении) перебивается случайными заказами, страдает от сырого эстонского климата. "В сырую погоду, как нынче, начинает ныть плечо, где побывала в гостях незваная красная пуля"(15). Уехать он никуда не может из-за отсутствия гражданства. "С волчьим нансеновским разве еще на тот свет дорога открыта"(16). Захмелевший художник уснул, а Андрей и Доктор (прозвище Димитрия) беседуют о нем. Доктор говорит, что у 30-летнего художника все в прошлом, в России. "Ничего не поделаешь, закон Дарвина - слабые вымирают. А вы, эмигранты, на чужой почве, конечно, самые слабые!" Парируя, Андрей размышляет о раздвоенности Доктора, которого тянет к русской культуре, несмотря на давление отца. "Так, так, Доктор, - кидаются в ответ синие глаза Андреевы, - мы-то верно на чужой почве. А ты, ты эстонец, на родине, эстонцем прибыл. Однако как лучше говоришь - по-русски или по-эстонски?"(18)
В России у многих эстонцев, вступавших в смешанные браки, домашним языком был русский, иногда немецкий. Ю. Иваск, вспоминая о своем приезде в Эстонию в 1920 г., писал: "Певучего эстонского языка я еще не одолел"(19). В гимназии эстонский язык показался ему одним из самых сложных предметов после алгебры. "Досаждает трудный эстонский язык с четырнадцатью падежами"(20). Но были и дети оптантов, одинаково хорошо владеющие обоими языками. Например, Борис Тагго-Новосадов (сын эстонца и русской) был билингва. Мета и Елизавета Роос хорошо знали несколько языков.
Другой важной проблемой, связанной с идентитетом, была смена языка общения в семье, т. е. эстонский, иногда выученный уже в Эстонии, становился домашним языком, хотя часто и не без давления со стороны родственников, остававшихся в Эстонии, а также мужа или жены из среды местных эстонцев. Выпускники русских гимназий превращаются в эстонцев. В рассказе Вильде Доктор-оптант рассказывает Андрею про свою сестру. "А помнишь, Андрей, сестру? - с тобой русскую гимназию кончала. Был я у них летом в Ревеле. Муж в министерстве служит, еще отец помогает, - живут хорошо. Так вот заговорил я с нею, как дома, по-русски, а она на меня удивленно и по-эстонски: "Говори у нас, пожалуйста, на родном языке: Артур не любит", а помнишь, какие в гимназии рефераты откатывала о Достоевском?"(21) Молодая жена попадает под влияние мужа-чиновника. Связь с прежней культурой (русский язык в семье, русская гимназия, русская литература) оказывается вытесненной на второй план, поскольку вызывает раздражение мужа.
Оптант, чтобы стать полноправным эстонцем и сделать хорошую карьеру, должен был активно участвовать в эстонских организациях. Немецкие корпорации в Дерптском университете, существовавшие с начала XIX века, были школой национального воспитания и подготовки немецких дворян к общественной и политической деятельности. Эту традицию унаследовали и эстонские корпорации, во многом опиравшиеся на немецкие традиции. В рассказе Вильде отец Димитрия - онемеченный эстонец, "можжевельниковый немец". Вернувшись в Эстонию, он меняет национальность (не без конъюнктурных соображений, потому что в Эстонии 1920-х гг. к онемеченным эстонцам относились с презрением). Отец успешно делает в Эстонии научную и политическую карьеру, мечтая о подобной судьбе и для сына. Андрей говорит Димитрию: "Отец у тебя профессор, - раньше в России немцем писался, а теперь эстонцем сделался - кандидат в Государственное Собрание от земледельческой партии. Он тебя в эстонскую корпорацию посылает - патриотическому духу приобщает, а ты в русское студенческое общество ходишь, доклады о русских писателях слушаешь"(22). В "Общество русских студентов" существовавшее в Тартуском университете с 1920 г., входили и эстонцы-оптанты. Например, Елена Иваск, Елизавета и Александр Роосы. Елизавета Роос даже написала стихотворение "Юбилей", посвященное 5-летию ''Общества русских студентов". По словам Е. Иваск, в ОРС оптанты и эмигранты не различались.
У русских писателей-оптантов, живших в Эстонии, было как бы две родословных. Одна - связанная с русским миром, другая - с эстонским. Казалось бы, 13-летний подросток Ю. Иваск, приехавший на родину отца, должен будет, соприкоснувшись с эстонской культурой, хотя и с трудом, но все же войти в нее. Произошло обратное. Дядя Юрия Иваска Удо Георгиевич Иваск был специалистом по генеалогии. Он составил родословную Ивасков, Фроловых и Живаго (родственников со стороны матери Ю. Иваска)(23). При составлении родословной Ивасков в иконографической части ему помогал отец Юрия Павел (Пауль) Георгиевич(24). Дяде Удо Юрий Иваск обязан своим интересом к генеалогии в отрочестве. "Дядя подарил мне ко дню рождения мой первый Готский календарь: красный томик с золотым обрезом, и на сафьяне вытеснен 1858-й год, французское издание. И я часами вычерчивал родословные. А к именинам он же обрадовал меня календарем 1914 г. Новая генеалогия нравилась больше старой"(25).
Юрий Иваск знал свою родословную лучше, чем большинство писателей XX века, но в юности он демонстративно отказался от своих эстонских корней. У многих финно-угорских народов национальность определяется по отцу, в том числе и у эстонцев, т. е. Иваск должен был бы быть эстонцем. В его университетском деле указана другая национальность: "русский"(26). Иваск рассказывал литературоведу Джону Глэду о своей семье: "Мой прадед по отцу - эстонский мельник. Дед - агроном, женился на немке, и в семье говорили по-немецки. Отец юношей покинул Прибалтику, обосновался в Москве и совсем обрусел. Женился на моей матери, урожденной Фроловой. Она дочь московского ювелира и принадлежала к так называемому именитому купечеству Живаго - из настоящих Живаго"(27). Далее Иваск говорит о том, что в 13 лет переселился в Эстонию, где прожил более 20 лет. "Тринадцатилетний мальчишка - белый лист. Но и в отрочестве я хорошо знал: я только русский, и почти не общался с эстонцами"(28).
Юрия Иваска назвали Георгием в честь деда Георга Иваска, который много лет был управляющим имениями, арендовал их, а в конце жизни приобрел два поместья в Юрьевском уезде(29). Женитьба образованного эстонца на немке и немецкий язык в семье были общеприняты в Эстонии XIX в. Дед Иваска был уроженцем города Феллина (Вильянди) и за всю жизнь только один раз покинул Эстонию, чтобы побывать в Москве и Петербурге на Всероссийской выставке 1882 г.(30) Эстонский язык был его родным языком, на нем он говорил с крестьянами. Отец Ю. Иваска Пауль и его дядя Удо окончили русские школы, поскольку это был период русификации, когда все школы в Эстонии были переведены на русский язык обучения. В это время Россия была богатой страной, и до революции в ней жили около 200 тысяч эстонцев. В Россию уехали три сына и дочь Георга Иваска. По словам Е. У. Иваск-Кульпа, Пауль и Удо Георгиевичи эстонский язык знали, поэтому о полном обрусении говорить нельзя.
Семьи Удо и Пауля Ивасков были очень близки между собой, поскольку братья женаты на сестрах Фроловых. Двоюродные брат и сестра Юрий и Елена (в "Повести о стихах" она выведена под именем Марины) были, по существу, как родные брат и сестра. Возвращение в Эстонию осенью 1920 г. было драматичным. В мае 1922 г. от туберкулеза, прогрессировавшего в сыром эстонском климате, умер Удо Иваск, выведенный в "Повести о стихах" под именем дяди Феликса. Со смертью Удо Иваска связана тема похорон, хотя в книге ничего не говорится о его смерти.
"Повесть о стихах" Ю. Иваска ориентирована на прозу Б. Л. Пастернака: "Доктора Живаго" и особенно "Охранную грамоту". Интерес к автобиографической прозе Пастернака у Иваска возник еще в юности. В 1930 г. в журнале "Русский магазин" он опубликовал заметку "О Пастернаке". Иваск пишет о первой части "Охранной грамоты": "Биографических данных о поэте пока что очень мало. Но недавно, в "Звезде" (за 1929 г.) появились интересные воспоминания самого Пастернака <…> Среда, вырастившая его - интеллигентская, московская"(31). Это та же среда, в которой вырос и сам Юрий Иваск. С Пастернаком его сближал и интерес к философии, поэзии. Интерес Иваска к "Доктору Живаго", несомненно, связан и с тем, что по матери он был из рода Живаго. Для Иваска было важно, что его прадед Живаго был художником. Культ прадеда царил в семье. "В моем детстве живописец Семен Живаго, которым у нас так гордились, возвышался на самом верху семейного Олимпа"(32). Сам Юрий оценивал творчество прадеда не очень высоко, хотя ему нравились его семейные портреты. "Семен Афанасьевич Живаго - художник "невеликий", по приговору Сомова, очень уж был он "академик", его роспись Исааковского собора скучновата. Семейные портреты Семена Живаго публике неизвестны и, мне кажется, они лучше, чем его "Тайная вечеря" или "Обращение апостола Фомы""(33). В "Повести о стихах" Юрий Иваск выступает в роли прадеда - он тоже художник, пишущий семейные портреты. Иваска назвали Георгием в честь деда. Но в "Повести о стихах" Георгий (Георг) Иваск - эстонский гражданин, предки которого живут в Эстонии более 200 лет, уступает место Юрию из рода Живаго. Юрию Живаго. Если знать родословную Иваска, то становится понятна его связь с Пастернаком.
Фамилия Живаго связана в сознании Иваска не только с творчеством, но и с жизнью. В воспоминаниях о детских прогулках с матерью по Арбату возникает тема жизни и смерти, связанная с фамилиями: "В Мертвом переулке был дом Мертваго, чему не только я дивился. Фамилии на аго очень хороши, но лучше называться, как наши родные - Живаго"(34).
Если русские корни связаны для Иваска с темой творчества и жизни, то эстонские корни - с темой двойничества, хотя эксплицитно это в его книге не выражено. Первый двойник - его дед Георг (Юрий) Иваск, умерший еще до его рождения. Но в 1920 гг. в Эстонии живет второй эстонский двойник Юрия Иваска - его родственник Юрий Иваск. В рукописном отделе Тартуской научной библиотеки сохранилась открытка (написанная по-эстонски), адресованная Паулю Иваску от его двоюродного брата Юрия Иваска(35).
По словам Елены Кульпа-Иваск, Юрий Иваск постоянно хотел вернуться в Россию. До войны его останавливало то обстоятельство, что он был единственным сыном у родителей. В конце войны он был насильно мобилизован немцами. Историк Николай Андреев, хорошо знавший Иваска, характеризует его как пацифиста. "Иваск был мобилизован в эстонское СС. Я чуть не умер, потому что не мог представить себе Юрия Павловича в СС - слабосильный, подлинный интеллигент, просоветски настроенный. Он никогда не умел стрелять и так и не научился. Но делать было нечего, он попал в части, стоявшие в Померании, там угодил в английский плен, а потом его, конечно, выпустили"(36). О возвращении в Россию с такой биографией уже не могло быть и речи. В юности сильная тяга к России два раза толкала Иваска на необдуманные поступки. Первый случай связан с подростковым увлечением Некрасовым. "У него страдающие крестьяне, всюду разливается Волга слез и склоняются плакучие ивы во глубине России, и вот нужно объединить освобожденного мужика с восстановленным царем"(37). Возбужденный подросток решил заняться политической деятельностью. "Я написал кисточкой - красным по белому - воззвание от имени Алексея Березкина: гимназисты, будьте монархисты, только монархия спасет Россию!"(38) На счастье юного политика листовку вовремя обнаружили родственники. "Обнаруженную прокламацию сожгли, припугнув: "- Выгонят из гимназии, где политикой заниматься нельзя, и тебе не поздоровится, если узнает эстонская полиция: здесь хотят, чтобы русские были, прежде всего, гражданами новой республики…""(39)
О второй истории, ставшей предметом пристального внимания эстонской политической полиции, сам Иваск нигде не упоминает. В статье С. Г. Исакова "Юрий Павлович Иваск" уже затрагивался вопрос об участии Иваска в нелегальном кружке по изучению СССР и последовавших за ним репрессиях(40). По словам Е. Иваск-Кульпа, это был чисто научный кружок и она сама была его членом. Н. Андреев характеризует Иваска первой половины 1930-х гг. как человека, исповедовавшего просоветские убеждения, но плохо осведомленного о советских делах(41). Иваска интересовала советская Россия и он хотел знать о ней как можно больше. Политическая полиция, со своей стороны, боялась: не была ли деятельность кружка "посвящена пропаганде в пользу СССР и дискредитированию государственного строя Эстонии"(42). После изучения протоколов кружка Иваск был освобожден из-под ареста. Скандал был раздут газетчиками, особенно постаралась враждебно настроенная ко всему русскому газета "Vaba Maa". Иваск, по сведениям этой газеты, "неоднократно выражал желание переехать в СССР"(43). В деятельности кружка политическая полиция компрометирующих материалов не нашла, но Иваска на всякий случай по распоряжению министра внутренних дел и юстиции выслали из Таллинна(44).
Когда Иваск в начале 1930-х гг. начал работать в Печорах в податной инспекции, то его репутация была изрядно испорчена арестом и высылкой из Таллинна. Нужно учесть еще и то, что Печоры были пограничным городом, в котором половину населения составляли русские, поэтому в нем особенно боялись советской агитации.
Влияли и другие обстоятельства. У Иваска были проблемы с эстонским языком. По словам Е. Иваск-Кульпа, ни ее отец Удо, ни дядя Пауль никогда не говорили с ними по-эстонски. В 1920-30-е гг., когда семья уже жила в Эстонии, отец говорил с Юрием только по-русски. В детстве в Москве Юрий говорил по-русски и по-немецки, у него была немецкая гувернантка. В Эстонии у Иваска были трудности с освоением государственного языка не только в гимназии, но и после окончания юридического факультета Тартуского университета. "Звучный эстонский язык мне не давался, я говорил с немецким акцентом, стилизуя третий иностранный язык под второй. Это сослуживцам не нравилось, они думали, что я из онемеченных эстонцев или можжевельниковый немец, притворившийся русским"(45). Влияла и "немецкая" внешность Иваска (видимо, сказывалась кровь немецкой бабушки).
В Эстонии 1920-30-х гг. отношение к немцам было хуже, чем отношение к русским. Влияли, с одной стороны, воспоминания о немецких баронах, столетиями тяжело угнетавших эстонских крестьян, а с другой стороны, недавние события 1918 г., когда кайзеровские войска заняли Эстонию и прибалтийские немцы встали на сторону Германии. Анна Михельсон (дочь эстонской поэтессы Лидии Койдулы) писала 13 сентября 1934 г. своей сестре в Ленинград: "Тут все по-эстонски. "Немцев" не терпят. Боже сохрани с ними знаться"(46). Михельсон провела большую часть жизни в России и 18 лет прожила в Италии. В 1934 г. она переехала в Эстонию, совсем не зная эстонского языка. Михельсон раньше была в Эстонии только в раннем детстве. Мать умерла, когда она была еще ребенком. Для многих эстонцев, а вначале дочь Койдулы общалась только с эстонцами, было шоком, что дочь национальной эстонской поэтессы, воспевавшей родной язык и Эстонию, не говорит по-эстонски. Характерен язык общения, который выбирают беседовавшие с ней эстонцы. В ноябре 1934 г. Анна Михельсон пишет сестре: "И эстонскому языку я никогда не выучусь. Теперь все-таки публика - старая, главным образом - со мной говорит по-немецки, но на людях по возможности старается говорить по-русски" (47).
Немецкого "на людях" эстонцы старались избегать. Если в ХIХ в. эстонцы, получив образование на немецком языке, превращались в немцев и дома говорили по-немецки, то в конце XIX - начале XX вв. в связи с ростом эстонского национального самосознания, и особенно в годы независимости Эстонии, к онемеченным эстонцам относились крайне негативно.
Иваск с его ориентацией на русскую культуру оставался совершенно чужим для эстонцев.
В апреле 1993 г. в Таллинне состоялась конференция "Литература и периферия", посвященная памяти Рейна Крууса. Мы вместе с Т. П. Милютиной (автором интересных мемуаров о русской культуре в Эстонии) обсуждали тему доклада А. Богословского "Поэт в изгнании (Юрий Павлович Иваск в Эстонии 1920-1944)" (Богословский не приехал и доклад не состоялся). Т. П. Милютина, как и Ю. П. Иваск, оптант, вернувшийся в Эстонию в 1922 г. Тамара Павловна, которая высоко ценит Богословского как исследователя творчества Иваска, на этот раз недоумевала: "Какое же это изгнание? Он на родину отца приехал". Юридически это не было изгнанием. У Иваска было эстонское гражданство. Права Т. П. Милютина, но есть своя правда и у Богословского. В сознании Иваска его отъезд из родной Москвы в чужую Эстонию был ссылкой, потому что его родители уехали не добровольно, а из-за революции и гражданской войны. "Наша семья никогда бы не покинула Россию, если бы не голод, холод и террор"(48). Это возвращение на родину отца оказалось для Иваска тем же, чем было для Пушкина Михайловское.
Можно ли говорить, что Иваск полностью отказался от эстонских корней, стремясь стать русским поэтом? Какой-то эстонский субстрат он все-таки в себе чувствовал. По воспоминаниям Н. Андреева, в 1930-е гг. Иваск даже немного бравировал своей нерусскостью. "Я даже не стопроцентно русский, но, тем не менее, понимаю русскую культуру гораздо лучше"(49), - так, по словам мемуариста, Иваск себя сопоставлял с ним, с Андреевым. Иваск считал, что он унаследовал от эстонцев какие-то черты характера. "Упряминка моя от чудских мельников: двести лет они мололи зерно, и не от них ли я унаследовал жернова терпения?"(50)
В личном архиве Е. У. Иваск-Кульпа собраны статьи, посвященные Ю. Иваску. В них она заменяла глагол "эмигрировал" на "оптировался", когда речь шла о приезде Иваска в Эстонию в 1920 г. После Второй мировой войны Иваск действительно эмигрировал. В эмиграции оказались и около 70 тысяч эстонцев. Среди русских писателей, живших на Западе, только Иваск был с эстонской фамилией. Это привлекло к нему внимание эстонцев. Артур Адсон - поэт, переводчик "Тараса Бульбы" и "Доктора Живаго", человек, хорошо знающий и любящий русскую литературу, написал статью об изданной под редакцией Иваска антологии русской эмигрантской поэзии "На Западе" (1953). В книгу Иваск включил и нескольких поэтов из Эстонии: И. Северянина, К. Гершельмана и др. Среди них были и поэты - эстонцы по национальности, например, Б. Тагго-Новосадов. Но именно об Иваске Адсон пишет как об эстонце. "Интересно заметить, что составитель антологии Ю. Иваск - эстонец, родившийся в Таллинне, но детство и юность проведший в России, что на него так решительно повлияло, что, несмотря на жизнь в Эстонии в 1920-40 гг., он выступает в качестве русского поэта"(51). В другой статье о русских эмигрантских писателях Адсон пишет об Иваске как о поэте с эстонскими корнями(52). В Америке, в эмиграции, Иваск для эстонцев более "свой", чем в Эстонии: он эстонец, он родился в Таллинне (на самом деле Иваск родился в Москве). Не только в Эстонии, но и в Америке у Иваска находится "двойник": если в Эстонии это был двоюродный брат отца Юрий Иваск, то в эмиграции, по словам Адсона, его часто путали с американским литературоведом (с эстонско-латышскими корнями), поэтом, писавшим стихи на эстонском языке, Иваром Иваском(53).
С другой стороны, в эмиграции Ю. Иваск поддерживает отношения с эстонцами, в частности, с эстонским поэтом Алексисом Раннитом, занимавшимся, как и Иваск, изучением русской литературы. Иваск пишет рецензию на книгу известного эстонского литературоведа Антса Ораса "Acht estnishe Dichter" ("Восемь эстонских поэтов"), изданную на немецком языке. Знакомя западного читателя с литературой, переведенной с незнакомого ему языка, он создает оду эстонскому языку. "Есть что-то певучее в эстонском языке, по-эстонски хорошо поется, как и по-итальянски. На одном международном конкурсе (в 30-х гг.) эстонский язык получил второй приз за его музыкальность (первый достался итальянскому). В самом языке много звуковых повторов и некоторые поэты даже стараются их избегать, ибо эстонская речь уже по себе сладостная, певучая"(54).
После 45-летнего отсутствия Юрий Павлович Иваск вернулся в русскую культуру Эстонии в облике… эстонца, эстонского общественного деятеля, фольклориста, пастора Якоба Хурта, резко суждавшего все попытки ассимиляции эстонцев. В типографии перепутали подпись под портретом.
Поэты-оптанты в своих стихах часто идентифицировали себя с поэтами-эмигрантами. У них те же темы: России как Родины, русского языка как родного, изгнания. Последняя тема ярче всего представлена в стихах Бориса Тагго-Новосадова: оптанта, билингвы, сына эстонца и русской. Б. Тагго из эстонского пярнуского землячества перешел в русскую корпорацию. Был женат на эстонке. Работал в эстонской и русской газетах. В выборгском "Журнале содружеств" печатал статьи одновременно о русской и эстонской литературе. В русской печати выступал под псевдонимом "Новосадов". В стихах писал о "бездомной музе", называл себя "российским поэтом", грустил о "покинутой Руси", жизни "в изгнании". Особенно поражают две строчки, написанные от имени бездомных поэтов-изгнанников:
"Но и живя среди народов чуждых,
Теряя дар родного языка"(55).
Б. Тагго жил среди "чуждого" народа - эстонцев, будучи сам эстонцем по национальности. "Дар родного языка", - имея русскую мать, окончив частную русскую гимназию в Пярну и учась на отделении славянской филологии Тартуского университета, - он потерять никак не мог. Но одно дело реальная жизнь, а другое - поэтический мир с его условностью. Не зная биографии Иваска и собенно Тагго-Новосадова, их легко можно принять за эмигрантских поэтов. На деле все сложнее. Это писатели-оптанты, воспринимавшие себя эмигрантами.
Примечания:
© G. Ponomareva
|
TSQ 34
Toronto Slavic Annual 2003
Arkadii Shteinvberg. The second way
Roman Timenchik. Anna Akhmatova in 60s
Le Studio Franco-Russe
back
