Елена Толстая
Постскриптум к теме "Ветлугин и Алексей Толстой"
1. "ПИСАТЕЛЬ КАРТОШИН": ВЕТЛУГИН В "НАКАНУНЕ"
Ярким стартом своего "Литературного приложения" к газете "Накануне" Толстой был во многом обязан Ветлугину как журналисту. Сдружившись с приехавшими весной 1922 г. в Берлин Есениным и Кусиковым, тот, однако, сам начал выступать в качестве оригинального автора. 1 июня в Берлинском Доме искусств Толстой выступал со вступительным словом на вечере, посвященном трем молодым писателям: Есенину, Кусикову и Ветлугину. Вечер этот назывался "Мне хочется вам нежное сказать". Вступительная речь Толстого, озаглавленная "О трех каторжниках", несмотря на шокирующее название, была комплиментарной. "Руль", отчасти в ответ на дразнящие выпады Ветлугина в свой адрес, осветил это событие крайне иронически:
Голые люди
Вчера Берлин сподобился на короткое время переселиться в Москву с ее шумными "литературными" выступлениями доморощенных "гениев", поэтов-имажинистов и просто скандалистов. В Блютвер Зало под руководством графа Толстого ряд "каторжников" и "голых людей" обнажались перед берлинской публикой. Зало было почти переполнено, но публика в большинстве случаев была или "своя", или просто состояла из любителей сенсационных выступлений и скандалов. Однако ожидания их не оправдались. Вечер прошел сравнительно спокойно.
А. Толстой в своем вступительном слове указал на то, что перед публикой продефилируют сейчас хулиганы, каторжники, подлецы, бесшабашные люди и т.п. Ассортимент этих ласкательных эпитетов Толстого по адресу своих сотоварищей по выступлению мог бы быть еще значительно продолжен. Несмотря на это, Толстой, однако, указал, что их необходимо принимать такими, какие они есть, потому что они - талантливые люди. Их дает нам такими современная Россия, в которой, по выражению Толстого, людям вспарывают живот, конец кишки прибивают к дереву, а затем гоняют вокруг этого дерева. Русские поэты, музыканты, художники не могут отделиться от современной русской жизни, а она - в достаточной мере безобразная.
Выступивший затем "кандидат прав" Ветлугин, который должен был говорить о голых людях, успел только сказать, что он голый. Шумный хохот собравшихся приостановил его излияния, так что публика не могла узнать дальнейший ход мыслей почтеннейшего кандидата в этом направлении. Он указал на то, что хотя у нас латыши и китайцы расстреливали под шум автомобилей, а у них негры пороли население на Молдаванке, несмотря на гнилую курфюрстендамскую эмиграцию, несмотря на все эти препятствия, представители русской литературы и искусства, находящиеся в разных лагерях, протягивают друг другу руку для объединения, и этому объединению никто не сможет помешать.
С развязным видом, в расстегнутой шелковой рубахе и руки в карманах читал свои стихи новое светило "черкес" Кусиков. И поразил всех как своей сильной поэмой "Пугачев", так и покроем модного смокинга "крестьянин" Есенин.
Одинаковым с выступавшими вниманием публики пользовалась сидевшая в ложе Айседора Дункан.
Три четверти десятого г. Есенин заявил, что за поздним временем (?) их просят очистить зал, так что конец программы должен был быть смят. Было скучно.
Таков первый "московский" литературный вечер в Берлине [1].
"Накануне" (не "Литературное Приложение", а сама газета) поместила на следующий день, 4 июня 1922 г., язвительную реплику на сообщение "Руля":
"Мне хочется вам нежное сказать"
Под таким дозунгом выступили 1 июня граф А.Н.Толстой, крестьянин Сергей Есенин, черкес Александр Кусиков и Кандидат прав А.Ветлугин.
Собирались говорить о "трех каторжниках", "Стране негодяев", "Голых людях", приветствовать эмиграцию.
Некоторые уверяли, что Ветлугин оголится на сцене в целях иллюстрации.
Это предвещало пикантную сенсацию: "Руль" и "Голос России" насторожились.
Были командированы самые борзые репортеры, уже по пути сочинявшие "впечатления очевидцев" И вдруг - полное разочарование. Граф Толстой, вместо того, чтобы живописать съедение представителей АРА [2], остановил свое внимание на судьбах русских писателей, прокаленных в огне революции, на этих "отъявленных негодяях", отмеченных, к стыду своему, дарованием, которое "не заплюешь, как не заплюешь солнца".
-Жестокая эпоха, жестокие прямолинейные таланты. Ничего не поделаешь.
Но публика сообразила, что нужно сделать.
Она встречала и провожала всех "трех каторжников" шумными аплодисментами, восторженно приветствовала гениального крестьянина в дурно сшитом смокинге [3], и огненного черкеса, и едкого кандидата прав.
А с эстрады "нежно говорили":
-Господа проф<ессиональные> эмигранты! И вы, посещающие Внешторг с заднего крыльца, и вы, "с заплывшим брюхом" с Курфюрстендамма [4], - смотрите, как капризен русский гений. Он дышит - где и как хочет. Минует брезгливо благоустроенных господ из Ульштейнгауза [5] с их "общеизвестным идеалом"; осеняет буйные головы "голых людей", не отделяющих себя от грозной русской действительности. Вы сдаете революцию в архив [6], они ее творчески переживают и воплощают. Вы забыли русский язык и пишете "Зало было переполнено" [7]. "Каторжники" развертывают перед вами такие красоты русской речи, что и ваши убогие души трепещут от невольного восторга. Вы хотите свистнуть. но лица ваши складываются в кислую улыбку; руки, созданные для ударов из-за угла, - автоматически рукоплещут.
- Было скучно, -строчит лицемерно полуграмотное перо.
Еще бы, вам весело было в Филармонии! Но этого удовольствия вам никто не доставил.
Читались прекрасные вдохновенные стихи, которым только мелкий тупица не простит их бестрепетной смелости. И говорились прекрасные слова о примирении личности с левиафаном революционного коллектива [8]; о неотразимом стремлении к братскому объятию людей, трагически разъединенных жестокой нелепостью гражданской войны. А вы не могли даже столковаться в том, было ли полно или пусто пресловутое "зало"? [9]
Через неделю после этого в "Накануне" появилась статья Толстого "О новой русской литературе", где писатель пытался проникнуться сочувствием и пониманием к новому поколению писателей, на прежних писателей вовсе не похожих. Он выделяет в новых авторах силу, мужественность, жестокость, бесстрашие. Свой портрет нового поколения он пишет в такой же мере с "Серапионов", в какой - с Есенина, Кусикова и Ветлугина:
Так, появляется новая личность.
Ее путь через смерть и новое рождение в революции. Она поглотила в себя весь трагический опыт страдания, буйства, безумия, восторга, разрушающей и творческой воли.
Новая личность сострадательна с революцией, или соокаянна с ней.
Новая личность - действенна.
Статичность, самоуглубление, изоляция, декаданс, - отличающие предреволюционную личность, - теперь враждебны и не свойственны личности, перешедшей через революцию.
Отнюдь не следует выводить отсюда, что новая личность особливо хороша, моральна, приятна и прочее. О, нет. Весь хмель, весь яд, горечь, угар революции у ней в крови. Что ж тут поделать.
Эти черти, выскакивающие из дыма и пламя, почти что адского, - обуглены, испепелены, зубы их стиснуты. Они хотят жить. Целые фаланги расторопных, зубастых молодых людей пришли жить. И жить и строить они хотят по-своему. Что ж тут поделаешь!
Новая личность волева, талантлива (все не способное к борьбе погибло) и сокровна революции. Она не отделяет се6я, своей жизни от коллектива, от земли, на которой порождена.
Во всем этом - зерно новой морали.
Вот, те элементы, из которых, как мне кажется, рождает новая мораль:
Хорошо то, что - сильно, велико, действенно, талантливо, согласно.
Дурно то, что - слабо, убого, пассивно, изолированно, разъединено.
Мораль, я думаю, жестокая. Но и век жестокий.
Жестоко и мужественно новый русский поэт и прозаик не отделяет себя от русского, трагического бытия.
Трагичность, мужественность, страстность (уклон в фантазию, в романтизм), жестокость и, очень часто, цинизм, - вот замечающаяся характеристика новой русской литературы.
На крови и бедствиях заложен фундамент, на котором строятся новый храм трагедии. Фундамент трагедии - миф, фундамент новой, русской трагедии - миф революции: ее роковая последовательность; ее противоречия, ее высоты и бездны, ее обольщения и непереносимый ужас, ее сложная, многоголосая, как фуга, сама себя уязвляющая, исступленно творческая, славянская душа. Ее неотделимое участие в совершающемся.
Короткие, колючие, стремительно действенные, жестокие простотой и эпичностью повествования молодых, едва входящих в литературу, прозаиков являют собою новый тип мужественной и страстной литературы.
Мужественность, страстность, жестокость, чисто русская фантастика - быт молодого русского писателя.
Один четыре недели ездит на крыше вагона за мукой. Другой пасет коров, играет у речного берега на дудке и сочиняет стихи про Африку, про обезьян, третий летит в Европу на аэроплане и, глубоко уверенный, что он сам - разбойник, вор и конокрад, читает в берлинских залах поэму о Пугачеве. Всеволод Иванов идет пешком из Сибири в Петербург, по пути насчитывает свыше сорока тысяч трупов, видит, например, как одному человеку распарывают живот, кишку приколачивают к телеграфному столбу и этого человека заставляют бегать кругом столба. [10]
Ветлугин, как выясняется, и раньше встречался с Есениным - это скорее всего могло быть зимой-весной 1918 г., когда Ветлугин сотрудничал в "Жизни" анархиста Борового и вращался в московских околоанархистских компаниях. Теперь он весьма грамотно нагнетает вокруг московских визитеров ажиотаж, создает из них литературную группу, примкнув к ним третьим, и придумывает им идеологию - выражаясь нынешним языком, изобретает "брэнд" - и заявляет о нем в своей статье "Нежная болезнь": он пишет о чудовищной силе эмоции, о библейской остроте образа в "Пугачеве" о возможности гениальных завоеваний, о задаче подъема к Большому Стилю. О своеобразии "этого тихони" Есенина, с виду - Алеши Карамазова: "Да, он тихий, но тишина его какая-то послегрозовая. От такой тишины и такого спокойствия шатаются материки и вверх тормашками летят благоустроенные общества...<...> Есенин так же тих, как "бескровна" оказалась революция российская..." Когда же начинается трагедия, "жесткое отчаяние прокричит мимоходом, но в лоб: "Мои единственнные, понимающие меня читатели - проститутки и бандиты. С ними я очень дружен. Коммунисты меня не понимают по недоразумению"... Никакого желания растолковывать эту фразу Сергея Есенина" - огрызается Ветлугин, в единственном возможном смысле. Русский нэпманский Берлин - или, как иронически выражается Ветлугин, "молодая Россия на Курфюрстендамме" - тоже не может понять Есенина: "Так некогда, во времена еще баснословные, великолепный Петр Бернгардович Струве не захотел печатать В.В. Розанова в корректнейшей "Русской Мысли" и молчком по касательной обошел непонятное явление [11]..."
Красноречивый отказ от комментария разъяснен этим не менее красноречивым "уравнением": оба выдержаны в тайном духе бунтарства. Эмоционально потрясенный явлением в Берлине Есенина и его свиты, буквально влюбленный в них Ветлугин заявляет свое кредо, не вполне совпадающее с официальным сменовеховством:
После четырех лет встреча на Клейстштрассэ. <…>
Четырехлетие вымуштровало по обе стороны баррикады новых людей. <...>
Четыре года подряд все они обуревались отчаянной жаждой взаимного уничтожения. Большая часть погибла: в сыпных бараках, на российских фронтах, под пулей собственного нагана. У оставшихся выживаемость неслыханная и общность мыслей трогательная. Не было лишь общего языка, толчка к примирению. А аргументы не помогали, а дискуссии ссорили. Врали газеты. Опостылели генералы, комиссары, гетманы. Только струя живой творящей жизни могла смыть навозную кучу, навалившуюся на сознание, нанесенную проповедниками, уговаривателями, учредилками, радами. [12]
Так начинается "есениниана" Ветлугина -после смерти поэта, уже став влиятельнейшим американским русскоязычным журналистом, он опубликует цикл мемуарных очерков о нем, который окажется одной из последних его выступлений в русской литературе (см. ниже).
3 сентября 1922 г. уезжающий в Америку Ветлугин публикует в "Накануне" чрезвычайно комплиментарную рецензию на "Хождение по мукам", которая выглядит наиболее квалифицированным критическим описанием той метаморфозы, которая произошла с Толстым в годы революции и превратила его в крупного писателя:
Осенью 1917 года, в издававшемся в Москве журнале "Народоправство" был помещен рассказ графа А. Н. Толстого - "Рассказ проезжего человека". Внимательные читатели сразу отметили новое произведение не только потому, что оно отличалось обычными для Толстого достоинствами.
Одним хорошим рассказом больше, одним меньше - интерес вызвало другое.
В ритме "Рассказа проезжего человека" почувствовалось нечто новое, чего не было у автора "Земных сокровищ"; в языке, в манере, в подходе обозначилось отсутствовавшее в "Хромом барине".
Шесть лет, отделявшие "Земные сокровища" от "Рассказа проезжего человека", вызвали к жизни новый стиль нынешнего автора "Хождения по мукам". Исчезли последние отрыжки аполлоново-весовской эпохи, в область преданий отошли наигранность, манерность, достоевщина. После шести лет раздирания личин, масок, стилизаций Толстой впервые, целиком показал свое подлинное Лицо. Новое Лицо выкристаллизовалось в новом стиле, и, - как следствие - не могли не явиться новые сюжеты.
Новый сюжет - употребляя охватывающую терминологию Виктора Шкловского - стал явлением нового стиля.
От декадентщины, от слащавости образов и слов к целомудрию, от расплывчатости к остроте, от поверхностного формализма аполлоновцев к могучей девственной форме Толстого Льва.
И, параллельно: от расслабленных князьков Бельских, чувствительных "Хромых бар", от прожорливых сангвиников Желтухиных, от демонически-неудовлетворенных Касаток и фаянсовых пастушек Раис - к живой русской женщине Даше и к полнокровному Телегину, к убедительному Жадову, ко всей галерее действующих лиц "Хождения по мукам" ...
Короче: от стилизованной повести к поэме - эпопее, к роману - трагедии. Я убежден, что ближайшая пьеса, которую пишет гр. А. Н. Толстой, ничего общего не будет иметь ни с "Касаткой", ни с "Нечистой силой". В плоскости языка она пойдёт вслед за "Любовь - книга золотая" (бесспорно лучшей из пока имеющихся пьес Толстого), в плоскости сюжета она вдохнет живительный воздух истинно театральной законченной мелодрамы.
"Хождение но мукам" - эпопея. Не из пристрастия к определениям, а из любви к точности не следовало бы этого забывать при оценке появившегося первого тома.
В последних главах дано описание потопления распутинского трупа, революционной весны 1917, "огородных работ" Николая II и т. д. Если эти исторические моменты, описанные Толстым порой с нарочитой точностью летописца, мы возьмем в рамках только одного появившегося тома, то неизбежны разговоры о "попытках изобразить революцию", об "удачности" или "неудачности", о "правильности" или "тенденциозности" и пр. и пр. Между тем подобные пересуды являются занятием праздным, в лучшем случае на любителя. И потопление Распутинского трупа, и Николай в огороде и человек о провалившимся носом, расклеивающий афишки "всем, всем, всем" - во всех трех случаях мы имеем дело с теми форточками, сквозь которые канва романиста соединяется о непрекращающимся ходом жизни.
"Утихнут войны, отшумят революции, пройдет все -- останется только одно нежное любящее ваше сердце" - говорит Рощин Екатерине Дмитриевне (в заключительных строках первого тома). Но пока он ее убаюкивает обещанием будущего, настоящее - в образе человека о провалившимся носом, в широкополой шляпе - расклеивает афишки и ослепляет огненным петербургским закатом. События уже послали свою тень - над головами четырех, в две пары соединенных героев Толстого - уже нависли тучи. Они еще загремят, "революции" только начинают шуметь, войнам еще не суждено утихнуть. "Потому что жизнь идет своим ходом, ей чужды наши призрачные годы". Эпопее Толстого предстоит вознестись на гребень событий. И если в конце первого тома, история только дает себя знать ветром сквозь фортки, то дальше она уже станет главным действующим лицом.
Так в "Войне и мире", пока на балу у воронежского губернатора обсуждаются планы брака княжны Марьи, Наполеон берет Москву, Кутузов читает мадам де Сталь, и бурлит и разливается человеческое море...
И только - быть может - в третьем томе, в завершении сроков дано нынешнему Толстому показать апофеоз "лучшего на земле - русской женщины".
И только тогда, прочтя всю эпопею, мы сможем предъявить счет автору: "удалось описание революции" или "не удалось"…
...В "Хождении по мукам" есть особенная убедительность, которой мало кто из современников может похвастать. Насыщенность действием и минимальное количество "связующих", "пояснительных" разговоров.
Герои живут и раскрывают себя в жизненном жесте. Ни Даше, ни Кате, ни Телегину, ни Жадову, ни либеральнейшему Катиному мужу, ни обсыпанному пеплом отцу обеих сестер не нужны ни ложно-классические "вестники", ни обильные авторские ремарки. И когда жалкая, запутанная "футуристка" Елизавета Киевна становится женой атамана воровской шайки, не возникает никаких недоразумений: мы это знали заранее. И когда вчерашний агитатор рубит палашом убегающих австрийцев - иначе и быть не могло...
Если слово есть "ложь", то текучесть исполнена острой художественной правды.
Отсюда главнейшее достоинство толстовской эпопеи. Если в "Господине из Сан-Франциско" гениальная графика, классический образец максимальных возможностей "blanc" et "noir", то в "Хождении по мукам" шершавый ломающий поток силой своего падения все приводит в движение, заставляет не только морализировать, но и дрожать, не только видеть, но и ощущать.
Единственное действующее лицо, сделанное графически - поэт Бессонов. О его смерти не жалеешь. Его гибель не очищает. Быть может, это происходит оттого, что в лице Бессонова Толстой попрощался с увянувшим периодом собственной жизни, разделался с опостылевшей отрыжкой декадентства.
Появление "Хождения по мукам" приближает постановку вопроса, чрезвычайно важного для судьбы воскресающей русской художественной грозы.
Является ли неизбежным после Белого идти путем Белого, продолжать дорогу с того места, да которого дошел Белый, или возможны иные тропы? Не ответственно ли великолепное явление Белого за возможность Пильняка и пильняковства? Потому что то, что у Белого - гениальный жест, то, что у Белого взято боем целой жизни, у пильняковцев взято порою простым подражанием ритмической прозе "Котика Летаева", более и менее умелой мимикрией...
<…>
В прозе возврат к Гоголю знаменует лишь желанное направление. Гоголя не повторишь, у него не возьмешь гармонию, законченности, им можно лишь опьяниться, как хмелем, как Пушкин стихами Языкова.
И вот - "Хождение по мукам". Вот наряду с линией Гоголя-Белого и Гоголя-Ремизова-Замятина яснеет тропа. Какая тропа? К какому "неоклассицизму" она ведет? Русская проза недостаточно ретроградна в своем воспитании. Для нее не возвраты, а всходы. Взять у Запада? Она уже берет. Она берет цветение фабулы у англо-саксов (любопытен в этом отношении заканчиваемый Толстым роман "Аэлита или закат Марса"), точность языка у французов. В родных истоках она преодолевает Достоевского, приближаясь во многом к Льву Толстому.
Образцом третьего (не гоголевско-белого и не гоголевско-ремизовского) пути является "Хождение по мукам" - книга радостная и значительная. [13]
Это толстовское неоклассическое, то есть западническое направление провозглашается здесь желанной альтернативой экспериментам Белого и Замятина. Юный критик предстает во всеоружии модного формального метода: стиль, как у Шкловского, определяет сюжет: именно стиль Толстого, "шершавый ломающий поток", с его текучестью и насыщенностью действием обусловил отсутствие объяснений и то, что герои проявляют себя в "жизненном жесте". Целомудрие, острота, могучая девственная форма, сравнения с Толстым Львом - лучшего рецензента Алексей Толстой не мог бы себе пожелать.
Налицо признательность: в 1924 г., изображая взлет и падение берлинского издательского дела в рассказе "Черная пятница", Толстой очень подробно и сочувственно рисует бедные будни молодого эмигранта-писателя, в котором, кажется, никто еще не заподозрил Ветлугина. Во-первых, точное ритмическое и грамматическое совпадение фамилий: "Картошин" еще и стилистическая расшифровка фамилии "Ветлугин", в той же тональности "скудной северной родины". Да и портретное сходство налицо - Ветлугин, как его рисует Дон Аминадо, высокий блондин с невыразительным лицом, Картошин - худой юноша "с вялым носом и длинными ступнями". Проза его недавно прогремела, критики сравнивают его с Эдгаром По. Это тоже в духе злодейской ауры Ветлугина, в особенности сгустившейся после выхода исповедальных "Записок мерзавца". Ветлугина сравнивали не только с По, но и с современными французами. Толстой - не в припадке ли профессиональной зависти? - открывает и технические секреты своего молодого писателя. Оказывается, Картошин по ночам наедается пирамидону, чтобы "сердце трепетало, как птица в кулаке", и пишет. Сам Толстой использовал другой тоник - черный кофе.
2. "МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК В ЧЕРЕПАХОВЫХ ОЧКАХ": АМЕРИКАНСКИЙ ОПЫТ ВЕТЛУГИНА В ПРЕЛОМЛЕНИИ ТОЛСТОГО.
Еще в феврале 1922 г. Ветлугин знал, что в Россию он не вернется. Дон- Аминадо опубликовал его письмо:
Я живу одиноко, ни на какую родину не поеду, а если куда и поеду, то на родину Генри Форда, в Америку.
В ожидании чего пишу памфлеты и романы и продаю на корню.
Содержание их неважное, а названия первый сорт.
Судите сами:
"Записки мерзавца".
"Лицо, пожелавшее остаться неизвестным".
И "Иерихонские трубачи".
В последний раз жду от вас ответа и жму руку.
Вами забытый и Вас любящий А. Ветлугин" [14]
В Америке Ветлугин действительно выступает в роли переводчика, как это явствует из очерка "Железный Миргород" Есенина, который несколько раз упоминает своего "спутника": вот они на Эллис Айленде, ожидают спуска на берег: "Ночью мы грустно ходили со спутником по палубе. Нью-Йорк в темноте еще величественнее", вот первый взгляд на статую свободы: "Садясь на пароход в сопровождении полицейских, мы взглянули на статую свободы и прыснули со смеху. "Бедная старая девушка! Ты поставлена здесь ради курьеза! - сказал я. Журнадисты стали спрашивать нас, чему мы так громко смеемся. Мой спутник перевел им, и они тоже засмеялись." Вот им устраивают политический экзамен: "Смотри, -- сказал я спутнику, это Миргород! Сейчас прибежит свинья, схватит бумагу, и мы спасены!" Есенина спрашивают, верит ли он в Бога. "Что мне было сказать? Я поглядел на спутника, тот кивнул головой, и я сказал: -- Да." [15]
Напрасно Дон Аминадо строил миф о Ветлугине - самозванце, не знающем английского языка. Ветлугин служил, как видно из этого текста, не только переводчиком. Он еще и проводник по непонятному западному миру (хотя и он в Америке очутился впервые), он быстро соображает и принимает решения. Какие еще роли пришлось Ветлугину играть во время этой поездки? Кроме няньки, опекуна, фактотума, посредника, пытающегося смягчить впечатление от скандального поведения своего друга в Нью-Йорке, (о чем ниже), кроме конфидента имажинистов (чему свидетельство - письмо Есенина Мариенгофу: "Милый Толя. Если бы ты знал, как вообще грустно, то не думал бы, что я забыл тебя, и не сомневался, как в письме Ветлугину, в моей любви к тебе" [16]) - всегда превосходно осведомленный Ветлугин скорее всего был на шаг впереди Есенина в ознакомлении с Америкой. Экскурс об индейцах в очерке Есенина может указывать на такое знакомство с "внутренними" американскими реалиями, которое вряд ли на тот момент имелось у Есенина:
<...> от многомиллионного народа осталась горсточка, <...> которую содержат сейчас, тщательно отгородив стеной от культурного мира, кинематографические предприниматели. Дикий народ пропал от виски. Политика хищников разложила его окончательно. Гайавату заразили сифилисом, опоили и загнали догнивать частью на болота Флориды, частью в снега Канады. <...> Сейчас Гайавата - этнографический киноартист; он показывает в фильмах свои обычаи и свое дикое несложное искусство. Он все так же плавает в отгороженных водах на своих узеньких пирогах, а около Нью-Йорка стоят громады броненосцев<...> [17]
У Ветлугина в одной из более поздних корреспонденций мы находим нечто подобное: "Совсем не вижу ни индейцев, ни ковбоев. Все они на службе в Голливуде", пишет он, впервые пересекая американский континент по пути из Нью-Йорка в Калифорнию 29 мая 1925 г. - и возможно, это память о тех первых днях в Америке, когда они с Есениным вместе ее узнавали. Есенин удовлетворился в своем очерке оценками вроде: "Искусство Америки на самой низшей ступени развития. Там до сих пор остался неразрешенный вопрос: нравственно или безнравственно поставить памятник Эдгару По" [18]. Ветлугин, хотя в первый год и у него можно найти подобное культурное раздражение, в особенности по поводу американской нравственности, оказался способным учиться и меняться.
В 1923 г. он начинает работать в "Русском голосе" (обе крупнейшие нью-йоркские русскоязычные газеты -- и антисоветское "Новое русское слово", и просоветский "Русский голос" принадлежали одному владельцу - журналисту Якову Окунцову, сделавшему себе имя как военный корреспондент в Первую Мировую). С начала 1923 г. почерк Ветлугина начинает чувствоваться в кое-каких материалах "Русского голоса". Вначале он подписывает свои обзоры инициалом "В." ("Брызги эмиграции", 22 февраля 1923 - едкая заметка о русском посольстве в Париже) или псевдонимами: вполне возможно, что именно ему принадлежат материалы "Российский быт. О хипесниках (Из "Известий") 4 февраля, за подписью М.Лисовский и "Мастыри. Из быта уголовщины" 18 марта за подписью Н.Зубовский, а также многочисленные статьи и обзоры, подписанные "Обозреватель": ряд статей о Германии, статья о Керенском ("Жив Курилка", 12 апреля), о Вырубовой (2 мая) о французском романе о России "Ноктюрн" ("Иностранцы о России", 8 мая).
Уже в июле 1923 г. Ветлугин поехал в Берлин от той же газеты корреспондентом: в октябре "Русский голос" торжественно возвещает о его возвращении из трехмесячной поездки по Европе, и под постоянным его литературным именем "А.Ветлугин" публикуется (20, 22 и 24 октября) цикл очерков "По умирающей Европе" (Специально для "Русского голоса"), ср.:
Я не был в Европе 9 месяцев. У матерей это срок беременности. У материков это миг, секунда. Но Европа остается верна своему последнему сумасшествию и за девять месяцев она выносила и родила собственную смерть<…>Молодой Франции нет. Одна спит на полях Шампани. Другая не родилась. (22 октября).
Ветлугин пишет о "приличной внешности и кошмарах", о безработных и ресторанных кутежах, о снижении рождаемости - "кризисе европейского человечества"; он живописует засилье американцев в Париже, ставшем "музеем для янки", о руссификации Германии и о вымирающем Берлине, он сравнивает процессы распада Германии с Россией накануне революции: Штреземан - Керенский, Украина Петлюры - Рейнская республика, Бавария - дон, и т.д. - "Найдутся ли Ленин и Троцкий?" (24 октября).
И. Белобровцева заметила, что Ветлугин появляется у Толстого в качестве персонажа еще в статье "В Париже", написанной во время ознакомительной поездки Толстого на родину в мае-июне 1923 г.:
Я знавал в Париже одного молодого человека. С 1915г. основным его занятием было уклонение от воинской повинности. Он был всем, чем только можно было быть молодому человеку во времена гражданской войны: дезертиром, агентом контрразведки, журналистом, спекулянтом, шулером. Он был циничен, талантлив и неглуп. В 19-м году он попал, наконец, в Париж. Душа его былв разъедена. В Париже он сделался писателем Ему было наплевать на все, - с почтительной иронией он говорил только о деньгах. Денег у него не было. От скуки и омерзения он устроил "театр для себя", - то есть, сидя в редакции "Общего дела", сочинял головокружительную, невероятную информацию - телеграммы с мест, из России. Он стирал с лица земли целые губернии, поднимал восстания, сжигал города, писал некрологи. Бурцев печатал всю эту чушь. Затем молодой человек ходил по знакомым и наслаждался своей работой. Эмигрантский Париж ежедневно потрясался до самых основ чудовищной фантазией веселого молодого человека [19].
В том же 1924 году, что и "Черная пятница", Толстой пишет рассказ "Мираж" (вначале он назывался "Золотой мираж" [20]). По многим признакам и этот рассказ привязан к биографии Ветлугина: даже гамлетовский жест ("Мой сосед сидел, засунув пальцы в пальцы") и глаза - "серые, на выкате"; "Казалось - он устал от своих глаз, видавших многое" - напоминают о внешнем облике разочарованного молодого циника. Далее вкратце и смягченно описывается уже известный читателю период странствий:
Я болтался на юге по холодным, опустевшим, неподметенным городам, по кофейням с лопнувшими стеклами, где продавались, покупались последние лохмотья империи. Писал в газетах. Ночью играл в карты. Я пил не слишком много, кокаина не нюхал. Зато я хорошо научился угадывать дни эвакуации по выстрелам на ночных улицах, по тону военных сводок, по особому предсмертному веселью в кабаках. Вовремя уносил ноги.
Я не был ни красным, ни белым. Грязь, тоска, безнадежность. Я так брезговал людьми, что научился не видеть человеческих лиц.
Наконец мне все надоело. Я погрузился в трюм на грязный пароход, наполненный сумасшедшими, и уехал в Европу. Не важно - где я странствовал, как добывал средства на жизнь. Не важно. Жил скверно. Может быть, даже воровал. Все было бессмысленно, растленно… Пятнадцать миллионов трупов гнили на полях Европы, заражали смрадом.
Под конец - покойно, с любопытством даже - я стал ждать часа, когда омерзение к самому себе пересилит привычку - пить, есть, курить табак, ходить, добывать деньги и прочее…
Помню, одиннадцатого мая, утром я начал, как обычно, бриться и - швырнул бритву на подоконник. Час мой стукнул - не желаю. Я вышел на улицу и в ювелирном магазине продал часы и кольцо - все, что у меня было. Затем я сел на улице под лавровым деревцом, выпил кофе, спросил у гарсона пачку юмористических журналов. Прежде чем их читать, я быстро решил: кончу сегодня, на рассвете, на мосту Инвалидов. Первый раз за много лет кофе казался так вкусен и журналы так забавны. Я развлекался, как мог, весь день. Вечером пошел играть в клуб на улице Лафайет [21].
Тут легко опознать ветлугинские мотивы - например, рассуждение о признаках эвакуации из его очерка "Джеттаторе", или какие-то нотки из "Записок мерзавца".
Естественно, герой выигрывает и едет в Америку за богатством. Он в восторге от открывающихся возможностей. Описывается его проигрыш на бирже, нищета, работа в фирме, одиночество, эксплоатация, потеря работы, и. наконец, решение вернуться в Россию.
Целый ряд мотивов связывает этот текст еще с одним толстовским текстом предыдущего года - написанным в конце июля 1923 очерком "Несколько слов перед отъездом": власть доллара, отказ от идеализма, романтика нового мира и т.д. - все эти темы заявлены в предотъездном очерке Толстого впервые:
Теперь даже юный спекулянт в роговых очках понимает, что есть три сферы жизни: 1) Америка, где ходят по шею в долларах; 2) Европа, где о долларах мечтают в горячечных сновидениях, и 3) Россия. дикая, сумасшедшая страна<…> Молодой человек в роговых очках не хочет больше лжи. Довольно идеализма! <…>…молодой человек в черепаховых очках заставит мечтателей есть картофельную шелуху<…>, а послезавтра - таскать кирпичи на стройку шикарного особняка (где молодой человек, конечно, застрелится, не угадав в один прекрасный день, - в каком углу сигара у Джиппи Моргана. [22]
Здесь впервые приведен и анекдот о миллионере Джиппи Моргане: "Если сигара у него в левом углу рта, - девизы летят вниз. В шикарных особняках пишут предсмертные записки и стреляются. На заводах рассчитывают рабочих. <…> Назавтра <…> сигара - в правом углу рта. .. Девизы летят вверх. В шикарных особняках (других) пишут предсмертные записки и стреляются. На рынках исчезают продукты.<…> [23] . Тема Джиппи Моргана развернута в толстовском рассказе "Мираж" в длинный сюжетный эпизод: ложный друг ведет героя смотреть на Джиппи Моргана, сигара во рту его передвигается из угла в угол, друг облапошивает героя, и т.д.
Нет никакого сомнения, что американская тематика появляется в конце июля 1923 г. у Толстого как результат его теснейшего предотъездного общения с Ветлугиным, возвратившимся, как мы помним, летом 1923 г. в Берлин корреспондентом своей американской газеты, с долларами, пересылаемыми по телеграфу, а также, весьма возможно, и в новейших модных черепаховых очках, поразивших воображение Толстого.
Понятно, что и в предотъездном очерке, и в рассказе того отразилась не личная судьба Ветлугина в Америке, а его, как всегда, сочные, остро построенные рассказы - хотя кое-где мы вправе заподозрить и личные впечатления, например, в тех эпизодах "Миража", где повествуется о первых месяцах в поисках работы и об американском стиле работы в офисе ("Ровно в восемь я сажусь за конторку, сморкаюсь. До часа дня я пишу, режу ножницами, вклеиваю", и т.д.).
Однако, "Мираж" интересен не только этим. Здесь, за несколько лет до возобновления работы над трилогией, проигрывается попытка самоубийства из отвращения к себе, которая впоследствии, в "Хмуром утре", будет отдана Рощину, перенесена в 1918 г. и получит идейно-политическое обоснование - разочарование в "белой идее". Даже физика самоубийства здесь связана с бритьем, как потом и в романе. Подобно герою "Миража", Рощин решает покончить с собой, но берет отсрочку -- идет в кабаре, ужинает и случайно встречает немца, которой ему рассказывает о дорожной встрече с Катей. Отбросив мысли о самоубийстве, он пускается на поиски жены.
Любопытно, что Рощин, по первоначальному замыслу младший двойник автобиографического Телегина, оказался отчасти сделан из ветлугинского материала!
3. ВЕТЛУГИН В "РУССКОМ ГОЛОСЕ"
Награда молодому журналисту за европейскую поездку последовала сразу. Сразу по возвращении, 25 октября, Ветлугин начинает вести в "Русском голосе" ежедневную колонку "День за днем". Теперь в центре его внимания - американские реалии: Эллис Айленд и бокс, кино и проповедники, безработные и скачки, налоги и отсутствие у американцев чувства юмора. Касается он и русских дел: пишет о занятиях великих князей и о письме, которое ему прислал Анри Барбюс, об эмигрантских скандалах в Америке - и о новых странах: Южной Америке, Австралии, Новой Зеландии, которые, как ему кажется, свободны от повсеместного американского ханжества.
В "Русском голосе" исподволь происходят перемены. Еще весной 1923 г. там начинает работать Давид Бурлюк, попавший в Штаты через Сибирь, Дальний Восток и Японию: он ведет литературную страницу. Читатель газеты в основном говорил на идише и украинском, русский язык был у него не родной, культурный уровень весьма низкий, и качество литературной самодеятельности, поощряемой Бурлюком, было невероятное. Но с 4 ноября 1923 г. выходит большой воскресный номер с литературной страницей -- ее ведут Ветлугин и Бурлюк. Литературный дискурс в газете становится заметно менее провинциальным - Ветлугин пишет о Борисе Григорьеве, о рукописи его пристрастных воспоминаний о Париже и эмигрантской жизни "Домик жирафа". 2 декабря воскресный номер "Русского голоса" публикует стихи Мандельштама, материал "Горький о Короленко" и очерк В. Крымова "Литературная жизнь Москвы". Следующие воскресные номера знакомят с произведениями Всеволода Иванова и Пильняка. Газета становится все лучше - и все более похожей на "Накануне".
С начала ноября 1923 г. газета извещает: "Алексей Николаевич Толстой и Василевский (Не-буква) приглашены в качестве сотрудников "Русского Голоса", и в скором времени появятся их первые статьи". Видимо, воскресное приложение и было организовано с расчетом на возможное участие бывших берлинских, ныне уже российских сменовеховцев. Этот план, о котором он, очевидно, договорился с Толстым и Василевским в конце июля в Берлине перед отъездом их в Россию, так и не был реализован. Однако Толстой в это время постоянно незримо присутствует в "Русском голосе": в воскресенье 18 ноября 1923 г. газета публикует беседу с А. Н. Толстым ( за подписью: А. Злат.)
А. Н. Толстой ставит в Москве нашумевшую пьесу Чапека "Р.Ю.Р." ("Бунт машин") и собственную <…> пьесу "Любовь - книга золотая". <…> - Другая пьеса, над которой я работаю, - продолжал А. Н. - итальянская комедия "Великий Баритон" из жизни актёров. Пьеса эта также шла в Берлине, где в заглавной роли выступил Бассерман, артист, напоминающий нашего Мариуса Петипа и французского Люсьена Гитри. Пьеса эта, предназначающаяся мною для Николая Радина, является комедией типов и характеров, она насквозь пронизана южным солнцем и полна хороших итальянских традиций [24].
Газетная заметка утверждает необходимость переработки пьесы Чапека - "гениальной, динамичной пьесы", но написанной "неопытной рукой",- вспомним, что в это время многие обвиняли Толстого в плагиате у Чапека.
Сюжеты, связанные с Алексеем Толстым, еще долго будут появляться на страницах американской газеты - это забавные эпизоды последних ветлугинских встреч с ним:
Пьеса Алексея Ник. Толстого (главное действующее лицо - Екатерина 2 ) разрешена к постановке в Москве, несмотря на принадлежность её героев к дому Романовых.
Помню последний разговор с Алексеем Ник. в конце июля в Германии, перед его отъездом в Россию.
"Как вы думаете, разрешат вашу пьесу?"
"Почему нет?"
"А Екатерина 2"
Толстой лукаво улыбнулся: "У вас в Америке плохо знают современную Россию. Не то что на сцену, на улицу и то Романовых пустят. Только… только понадобился бы усиленный патруль милиции, чтоб их… верноподданные не разорвали. (23 ноября 1923 г.);
Как-то, минувшим летом, (в Берлине) заехал в банк, получать по переводу из Америки. А. Н. Толстой поджидал меня на скамейке около банка.
Назавтра в белой газете "Руль" была длиннейшая статья, в которой описывалось, как А.Н.Т. получал "десятки тысяч долларов". (5 января 1924 г.).
Между Ветлугиным и Толстым продолжается переписка:
"Петербург-Петроград-Ленинград"
А.Н. Толстой пишет мне:
"Новый Петербург опрятен, чинен, суров и великолепен. Вымели нечисть из великого города.
Умер Петербург, Петроград. Да здравствует Ленинград! (26 января 1924 г.).
И наконец, в 1924 г. "Русский голос" печатает из номера в номер, во многих номерах вышедшую еще в предыдущем году в журнале "Красная новь" "Аэлиту".
По следам европейского путешествия в колонке Ветлугина один за другим появляются материалы, связанные с русской литературой и культурой, 19 ноября он пишет о Конради - оправданном убийце Воровского. 21 ноября пытается объяснить, почему американцы не поняли МХТ. 24 ноября разражается панегириком Илье Ионову - этому "советскому Сытину" ("Те, о ком мало пишут"). 26 ноября -пишет о болезни Есенина, страстно оправдывая своего бывшего друга. 27 ноября - о своем визите в "Новое русское слово". 28-го - о Милюкове. 29-го - о всеобщем разочаровании в эмиграции. 1 декабря "День за днем" дает маленькое эссе в духе прежних парижских очерков Ветлугина, не исключено даже, что оставшееся с тех времен - опубликовать его раньше было бы немыслимо:
Как-то под рождество (в год голода) большой русский писатель Бунин ходил по Парижу и глаза его радостно блистали.
"А из России-то хо-орошие сообщения" - говорил он нараспев.
"А что?"
"В Самаре еще одного человека съели."
"Что же тут хорошего?"
"А то, что большевики скоро падут."
Падал блестящий сверкающий снег. И блеском сумасшедшего сверкали глаза большого писателя.
Траур, траур.
29 ноября "Литературный четверг" Бурлюка помещает объявление о докладе Ветлугина о поездке в Европу - "Пожар в сумасшедшем доме", и 1 декабря в 1.45 дня действительно состоялось "Первое литературное утро" Давида Бурлюка и А.Ветлугина. Кроме европейских впечатлений, речь шла о новых стихах российских поэтов. Здесь опять, как и во "второй", воскресной литературной странице, налицо плодотворное сотрудничество Ветлугина с Бурлюком.
Только к середине декабря русские темы вновь уступают место американским реалиям. Ветлугин пишет о нравах банкиров и восхваляет точность и добросовестность американских газет; в числе его тем женское равноправие и обработка подсознания избирателей, разница между Нью-Йорком и американской провинцией, аферисты и нефтяные короли. Ветлугин все более увлечен Америкой: даже в воскресных номерах он печатает материалы вроде "Радиомании" (25 декабря 1923) - очерка о повальном увлечении американцев радио. Он пристрастен - его возмущает многое в этом новом мире:
Горят огни Бродвеев.
Каждый вечер знаменитости бьют друг другу морду в Мадисон Гарден. Каждый день бейсбол.
И бродят по Америке стада молодых рычащих парней, готовых ко всему, только не к активному участию в жизни страны.
Это не возврат к язычеству. Это ловкая вездесущая рука Волл стрита.
Получайте зрелища… "and shut up"... (26 декабря).
Европеец Ветлугин теперь негодует на низкий культурный уровень гарвардских выпускников, на "сказочную неотесанность" и "фантастическое невежество" "американ флэйминг ют" (то есть американской блестящей молодежи) в области всего, что выходит за пределы их "джаба" (или бейсбола. Чувствуется, что он все более проникается американскими заботами.
Работа Ветлугина в газете получает признание: с начала 1924 г. он становится редактором "Русского голоса". Колонка его демонстрирует разностороннюю осведомленность и в американских, и в европейских и политических, и экономических вопросах. Уже с начала следующего, 1925 года за ним закрепляется еще одна колонка - "Моя коллекция", составленная из россыпи мелких, однако запоминающихся эпизодов.
4. В ПОИСКАХ СОЛНЕЧНОЙ КУЛЬТУРЫ
Теперь Ветлугин чувствует себя достаточно свободно, чтобы писать о том, что он хочет: а хочет он писать о культуре. Все его колонки, если присмотреться, так или иначе имеют к ней отношение, даже если он пишет о бутлеггерах, реформе развода, контроле деторождения. Он может писать об иностранцах, бегущих в Париж из религиозной и моральной Америки в поисках личной свободы, или о профессионализме газеты "Таймс" (Нью-Йорк), или о смерти нищего инженера Завитковского, который оказался одним из строителей Суэцкого канала, или о великом ораторе - французском премьере Рене Вивиани, или о нашумевшем маскараде, который был проведен в нью-йоркском морге - но все эти темы оказываются гранями некоего целого, чему имя - современная культура. Конечно, это может быть и литература в строгом смысле: издевки над наивной ностальгией русского берлинца Сергея Горного; или сравнение романных гонораров гениального Д. Х. Лоуренса (1000-2000 долларов) и коммерческих авторов (75.000 долларов); или рассказ о прогремевшем в 1925 г. романе американского армянина Майкла Арлена "Зеленая шляпа"; или отчет о русскоязычных литературных журналах в Америке: эстетском "Временнике" Левина, "Жизни" Камышникова, артистическом "Зеленом журнале", слабенькой "Зарнице"; или сетования о раздражающей кружковщине в советской литературе; или острые наблюдения о зависимости бунинского "Господина из "Сан-Франциско" от рассказа Сомерсета Моэма "Тэйпан", или прощание с уходящими идеалистами - эмигрантским пушкинистом А.Ф.Онегиным и Анатолем Франсом.
Театральные дела также постоянно находят в колонке Ветлугина живой отклик. Несколько раз он освещает явно интригующую его фигуру импрессарио Мориса Геста, организующего гастроли тех или иных европейских -и в первую очередь, русских - знаменитостей. Он восхищается Никитой Балиевым - "русским, который смеется"; анализирует причины неполного успеха гастролей Художественного театра - действительно, "Синяя птица" разочаровала зрителя; газета посвящает целую полосу приезду в Штаты театрального художника Сергея Судейкина - и по этому поводу Ветлугин перепечатывает кусок из статьи А.Н.Толстого о Судейкине из парижского журнала "Жар-птица" за 1921 г.; уморительно описывает гастроль Анны Павловой в Мексике (где презирают бумажные деньги и платят артистам мешками с серебряной монетой) или свой поход в нью-йоркский Еврейский театр Рудольфа Шильдкраута; рецензирует пьесу "Почем слава" Лоуренса Сталлингса. Однако, все больше и больше материалов он посвящает фильмам, киноактерам, кинорежиссерам. Главное, что происходит с ним, можно выразить одной фразой: в 1925 г. в центре его интересов прочно становится кино.
Так, он пишет восторженную рецензию на великий фильм "Пони Экспресс" Джеймса Круза; его приглашают на открытие "Эмбасси" -- кинематографа для избранных - на премьеру "Веселой вдовы" Эрика фон Штрогейма; он публикует большой расхолаживающий фельетон, адресованный жаждущим кинославы. Видимо, именно тогда, в начале 1925 г. , он знакомится с русскими кинодеятелями, и прежде всего с режиссером Дмитрием Семеновичем Буховецким. Одной из излюбленных тем его становятся немногие русские счастливчики, получившие работу в Голливуде: такие, как Буховецкий или актер Вавич. Скоре он начинает звучать как настоящий профессионал (впрочем, так происходит со всем, за что он берется) - и отвечая на просьбы компатриотов о протекции, публикует нечто вроде опровержения:
...Кстати, говоря о синематографе. Не знаю почему и отчего, за последнее время среди русских, мечтающих о долларах Великого Немого, создалось впечатление, что пишущий эти строки пользуется каким-то влиянием в синематогафических сферах и что через него можно получить место. Из всего того, что обо мне было сказано, написано и подумано за последние 32 года, это впечатление является наиболее ошибочным.
Все мои связи в кинематографическом мире ограничиваются тем, что, когда я протягиваю кассирше кинематографа Капитоль долларовую бумажку, она, не требуя метрики, дает мне один билет в "оркестра" и пятнадцать центов сдачи.
Таким образом, как жестоко заблуждается тот прекраснодушный юноша, который на прошлой неделе прислал мне письмо из Бронкса, начинавшееся следующей классической фразой: "Что Вам стоит дать мне рекомендательное письмо к Глории Свансон " (10 мая 1925 г.).
Далее Ветлугин описывает воображаемую сцену: как у Свансон уходит лишь несколько секунд на то, чтоб уничтожить подобную непрошеную рекомендацию.
И все-таки, наконец, в конце мая 1925 г. он сообщает читателю о своем предстоящем отъезде в Калифорнию - посмотреть на то, как живут и работают преуспевшие русские артисты, сумевшие найти "джаб" (как транслитерировала это слово газета) в студиях Голливуда; обещает подписчикам беседы с Вавичем и Буховецким ("Отъездное", 26 мая 1925 г.).
Поезд "Двадцатое столетие", который мчит его через североамериканский континент, вдохновляет его на длиннейшую телеграмму, которую он просит газету напечатать вместо своей колонки:
Поезд прыгает, словно дикая кошка, попавшая на лекцию о современном искусстве. Невозможно писать, не застраховав передних зубов. <...> Совсем не вижу ни индейцев, ни ковбоев. Все они на службе в Голливуде. По прибытии в Сан Франциско обещаю фонтан статей.<...> (29 мая 1925 г.).
В Калифорнию и ее "нектарный воздух" Ветлугин влюбился с первого взгляда. Воображение нью-йоркца пленил деревенский стиль жизни тогдашней Калифорнии, квартирам предпочитавшей собственные отдельные дома, и особенно поразила "деревня стопроцентного комфорта" --Голливуд.
Вскоре обещанный фонтан статей забил. В статье "Самое сильное оружие" Ветлугин с энтузиазмом описывает мировое влияние киноиндустрии США на человечество, с перспективой полной его американизации. Он берет интервью у Дугласа Фэйрбэнкса и у Мэри Пикфорд, проводит длиннейшую и интереснейшую беседу с Чарли Чаплиным. Описывает съемки в Юниверсал Сити; живописует триумфальную премьеру "Золотой лихорадки" и голливудскую ярмарку статистов, надеющихся на свой шанс (статья "Город разбитых сердец"). В конце концов, понимает, что тут рождается что-то качественно новое, и пишет о смешении рас в Голливуде: "Это как бы вторичное кипячение и варка характеров" (статья "Повторенный опыт", 24 июня 1925 г.)
Сквозь все его статьи и интервью проходит еще одна тема: русские в Голливуде, и шире - русские в Калифорнии. Оказывается, в Сан-Франциско чувствуется русское влияние - витрины, шали, стиль рюсс, русские музыканты, русские рестораны - всего этого много, и все это, однако, третьесортное. Но все же -- и это то, чего нет в Нью-Иорке - в Калифорнии встречаются преуспевшие, главным образом в бизнесе, соотечественники. Есть они и в Голливуде - и Ветлугин несколько подробнейших статей посвящает деятельности Буховецкого. Буховецкий построил в Голливуде Невский проспект. Буховецкого осаждают соотечественники, прося места хотя бы в "атмосфере" -- тяжела шапка Буховецкого. Вполне вероятно, что, познакомившись с Буховецким весной, во время визита того в Нью-Йорк, Ветлугин был обязан приглашением в Голливуд именно ему. Кто, кроме Буховецкого? - Вавич, Назимова, Сусанин, Пола Негри ("здесь идущая под этикеткой "Польша"", иронически комментирует он). И суммирует - тут больше выходцев из России, чем русских фамилий.
Проходит пять недель, и за это время что-то произошло с самим Ветлугиным, впервые оказавшимся вне эмигрантского общества. "Как будто кошмар рассеялся", пишет он, и предлагает читателям повторить свой опыт. Для этого необходимо " думать по-английски":
"Думать по-английски" доступно даже тем, кто не знает ни одного английского слова. Думать по-английски - значит отрешиться от психологии подполья, от Достоевщины, от мрака самоубийственного саморазгрызания и знать, что мир прекрасен и полон возможностей. И - "победителей не судят" и лошади, пришедшей последней, не выдают первого приза (статья "Думайте по-английски", 8 июля 1925 г.).
В следующих статьях своих он уже видит, что русский язык писем из России - непонятен, что эмигранты стали иностранцами, Ветлугин вообще удивляется легкой ассимиляции русских - "все они уже французы, немцы, американцы". Он явно сочувствует американцам, приносящим молитвы Богу за то, что не сотворил их европейцами - "Европа не хочет работать", в ней "все ради истребления". Ветлугину нужно было вырваться из Нью-Йорка, чтобы почувствовать себя американцем.
Эта тема не выходит у него из головы. И через несколько месяцев по возвращении из Голливуда он пишет о расстоянии между собой теперешним и собой прежним: "Русские люди очень быстро забывают о порванном чемодане, с которым они приехали в Америку. И глядя на новенький Гармановский сундук думают: "Обидела нас Америка"". Автор спрашивает себя, чему он разучился и чему научился за пребывание в Америке, подсчитывает приходы и убытки:
Сперва о последних: Целый ряд фраз "переиначиваю" на английский склад, ожесточается сердце, теряю веру в обещания (хотя последнее может быть с таким же успехом отнесено в разряд приходов), теряю жажду общения с приятелями. Проводящими ночи в душегубящих и душеспасительных спорах, теряю восторженную веру в то, что русские писатели - самые лучшие писатели в мире, лучшие артисты в мире - русские артисты и т.д. и т.п. Да, вера в необходимость борща в меню уходит. Начинается американизация.
Приходы:
Научаюсь писать письмо на одной странице и в четырех строках излагать то, что в России занимало шесть страниц на обеих сторонах листа. <...> Развивается истинно просветленное отношение к никчемности университетского образования.<...> Понимание размеров телефонного разговора. ("Юбилеи, которых не празднуют", 21 октября 1925 г.)
Упоминание в этой статье об обещаниях, которым автор перестает верить, может быть, имело целью напомнить о себе кому-то, кто обещал ему организовать повторный визит: и с начала ноября Ветлугин опять в Голливуде! 11 ноября он публикует корреспонденцию о съемках фильма "Полунощное солнце" Буховецкого. Целый ряд корреспонденций посвящает голливудскому быту: описывает патриархально-трезвенные его нравы - здесь прогибишен не фарс, потому что нервная энергия уходит на другое - на интриги, ожидание и т.д. Заинтересованно и со знанием дела пишет о спекуляции землей в Лос-Анжелесе, или о гениальном жулике, продающем дешевую красную икру задорого под видом невиданной экзотичной икры розовой. Приближаясь к тематике, видимо, волнующей его профессионально, обсуждает рецепты современного литературного успеха - в статье "Любимец Бродвея" рассказывает о Генри Гопвуде, драматурге, знающем, что хочет публика - приспосабливающем фарсы для Бродвея, поставив этот производственный процесс на конвейер:
"Черную работу перевода исполняли очкатые барышни с безнадежными профилями, молодые люди в лоснящихся пиджаках <...> Голливуд накладывал "глянц". Французскую "клубничку" переводил на язык, волнующий самцов 42 улицы" (18 декабря 1925 г. ).
В статье "Победоносное невежество" Ветлугин пишет о всего 15-20 дельцах, контролирующих киноиндустрию: т.н. "Трест" (Парамаунт, Метро - Гольдвин, Фэрст Нэйшенал) и о их фантастическом невежестве, задающем в Голливуде тон (11 декабря 1925г.). Вспомним по этому поводу, что еще перед отъездом с первых своих голливудских каникул в Нью-Йорк, под занавес он разразился сатирической статьей об очередной "развесистой клюкве" -- изготовлявшейся в то самое время в Голливуде экранизации "Дубровского" с Рудольфом Валентино" под названием "Черный Орел": по сценарию, дело происходит в 1912 г., а Дубровский является любовником императрицы (режиссер -- Кларенс Браун).
И вновь Ветлугин возвращается к теме русских в американском кино -- статья "Русские на экране", 26 декабря 1925 г.): оказывается, что не только Буховецкий, но целый ряд голливудских деятелей - уроженцы России, как Люис Майлстон, постоянный директор Уорнер Брозерз, или Роль Слоп, постоянный директор у Сесиль де Милла. Список Ветлугина включает русских актеров - М. И. Вавича, Сусанина, Юренева, "Юку" Трубецкого и др.; он также упоминает б. генерала Пешкова, заведующего технической частью у Валентино, Ф. А. Ладыженского, завтеха у Глории Свансон, сценаристов Дунаева, Сергеева, Москова, и не забывает сообщить, что сами Сэм Голдвин и Джозеф Скенк - русские уроженцы.
5. НОВЫМИ ГЛАЗАМИ: ПОЗДНЯЯ ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА ВЕТЛУГИНА
Именно из Голливуда Ветлугин присылает несколько статей литературного содержания. Он явно чувствует себя свободнее и увереннее в себе. Похоже, что новый критический интерес к тому, что происходит в это время в мировой литературе, отражает беседы с новым кругом собеседников, обретенных в Голливуде. В статье "Придавленные и всполошенные" (26 ноября 1925 г.) он делит культурный мир на две части: война придавила одну часть мира, война всполошила другую. Отдыхает душа на литературе всполошенных наций - Англии и Соединенных Штатов, и список авторов, предпочитаемых Ветлугиным, состоит из англичан и американцев, за которыми, как он предполагает, будущее. Французы же, русские, немцы придавлены:
Французский роман, подобно французской душе, подобно Франции, растерзан, скомкан, тускл, подражателен. Немецкий роман совершенен. Но ужасен.
День появления Достоевского в немецком переводе -- черная траурная дата в жизни германской культуры. <...> дешевое подражание Достоевскому, без его "глубин", но со всей немецкой аккуратностью воспроизведены стилистический ужас и расхлябанность Достоевского. Достоевский - был предчувствие, озаренность, катастрофа. Немецкие "достоевчики" -- мрак и смрад ночного притона, где подают маргарин вместо масла...
Весьма суров и приговор Ветлугина новой русской литературе:
За исключением 2-3 имен (Замятин, Бунин), сегодняшняя литература русская формируется из временщиков, фаворитов на час, которых читают не потому, что было бы интересно читать, а потому что боятся быть причисленными к разряду староверов.
Подробный и внимательный разбор новейшей литературной ситуации в России последовал незамедлительно, уже 1 сентября 1925 г. в статье "Этнография и литература" Ветлугин объявляет главной чертой литературы ее наполненность сырым бытовым и этнографическим материалом: главной же чертой литературной жизни вообще ему кажется отсутствие или редкость независимой, надпартийной критики, ее скованность кружковыми интересами.
Новейшая русская литература вырождается в этнографию - вот крик тех из российских критиков. которые не связаны с новейшими русскими писателями узами дружбы, былого совместного мешочничества или кружковщины.
И в России и за так называмым "рубежом" сотни строк написаны о молодой писательнице Сейфуллиной. Один Пильняк может соревноваться с ней количеством полученного отечественного и иностранного внимания. Какой-то остряк даже перепер Сейфуллину и Пильняка на язык английский.
Теперь, когда уж почти три года отделяют нас от Пильняковско-Сейфулинского взрыва, об обоих можно говорить спокойно. не боясь прослыть литературным консерватором.
В чем секрет успеха обоих...
Как это ни грустно - в фаршировке рассказов и повестей словами. порожденными революцией, что дало им право именоватьсяя "выразителями новой стихии".
Вытравите из Пильняка все "наркомобразы" и "главбумы". Останется омоложенный Авсеенко, Баранцевич или Муйжель.
Отсутствует какое бы то ни было понятие о большом литературном стиле. Фабула и не ночевала. Обрисовка характеров - бурлеск. похуже синематографического. Живет в Америке режиссер Ван Строгейм. Специальность его - показание и прославление естественных отправлений человеческого организма. Процедите австро-американского Строгейма сквозь сито московской Козихи, получите Пильняка. Конечно. минус Ван Строгеймовская фантазия и сарказм. Рассказы и повести Пильняка претендуют на обрисовку "нового быта"... Горе новому быту, если он таков, как его описывает Пильняк. Новый быт этот существовал в эпоху Помяловской бурсы. Я бы вспомнил о Лескове, но Лескову было присуще гениальное чутье диалога, которое и не ночевало на перековерканных страницах Пильняка.
Сейфуллина...
Вспоминается при прочтении ее сотни тысяч слов то, что сказал молодому Есенину (в 1913) умный и злой старик: "Сережа...Неужели так сера, неинтересна, скучна русская жизнь..."
Старие имел в виде "деревенские" поэмы Есенина. но есенинские луга и поля и овраги - канкан по сравнению с Сейфулинскими описаниями.
Вооружитесь словарем Даля и принимайтесь за чтение Сейфулиной. Может быть, поймете все слова. Но стоит ли морочить голову... Выбросьте из Сейфулиной этнографию - останется след морщинистый и влажный.
Беззубая клевета на революцию <-> назвать писателей-словособирателей, вроде Пильняка и Сейфулиной, "отразителями революции".
Революция - это Анатоль Франсовские "Боги жаждут" это (с натяжкой) Андрей Беловский "Петербург", революция - это (всеконечно) Савинковский "Конь бледный", революция - это каждая строка Достоевского.
Но если через десять лет мы возьмемся перечитывать книги Сейфулиной, Пильняка и всех их подражателей (и у Кузнецовских чашек были подражатели), мы скажем: "Как плохо писали в шестидесятых годах..."
Писатель революции - всегда писатель 1) огненной фантазии, 2) законченного мощного стиля, 3) изображения больших острых характеров.
И в Байроновском "Манфреде" больше изображения русской революции, всякой революции, чем в Пильняке, Серапионах и всех прочих им подобных.
10 сент. 1925
Ветлугин жадно и заинтересованно следит за русской жизнью, приветствуя то, что кажется ему признаками нормализации. Но дорого ему и преображение России в современную страну, которое на его глазах произошло в революцию. В статье "То, что не вернется" -- рецензии на "Записки писателя" Евгения Лундберга (которого он должен был знать по Берлину 1922-1923 гг.) - он выделяет следующее "поистине проникновенное место":
"Сколько бы завоеваний революции не смыла обратная волна - одно останется на отмели времен: отвращение к косности". Лундберг приветствует "нормализацию" -- например, приезд в Москву французского фарса -- , и Ветлугин согласен с ним:
"Фарс-всегда хорошо. Там, где фарс, там жизнь. Побольше бы фарсов, поменьше бы Андреев Белых, и получилась бы здоровая нация".
Вот что понимает мудрый Лундберг под "обратной волной". Но и он, и мы, и вы, и они , и левые и правые, и розовые и серобуромалиновые - все понимают, что не вернется косность.
Не вернется серая Россия "Русских Ведомостей", московских чаепитий, чеховских героев, идиотских диспутов в религиозно-философских обществах, трех сестер, унылых передовиков, студентов, ознаменовавших день кончины Толстого забастовкой (хоть Толстой всю жизнь проповедовал труд), рахитичных либералов.
Чеховским Трем сестрам дали хорошую встрепку.
В 1919-1921 все три занимались мешочничеством и в "Москву" попали, потому что надо было муку на ситец обменять.
Возвращается быт.
Но косность умерла.
Россия американизируется. (22 октября 1925 г.)
Мы не знаем, когда был решен вопрос о его переезде в Голливуд (естественно, предполагавший большую независимость от направления газеты), но уже 3 января Ветлугин позволяет себе написать очень жестко по адресу недавно посетившего Америку Маяковского.
<...> Узнал, что В.В.Маяковский разочарован в американцах, хотя самый 100-процентный американец, с которым он столкнулся, был молодой футурист, прибывший в Америку два года назад...
Остальные прожили здесь от 24 часов до 6 месяцев.
Узнал, что В.В.Маяковский считает американскую литературу и театр хламом, хотя по-английски он не говорит, не читает и не понимает. <...> ("Моя коллекция", 3 января 1926 г.)
Маяковский въехал в Америку из Мексики 27 июля 1925 г. и пробыл в Нью-Иорке с 30 июля по 28 октября, выезжая с краткими визитами в другие города. Общий тон высказываний Маяковского об Америке частично известен: ср. публикации "Из беседы с американским писателем Майклом Голдом" и "Из беседы с редактором газеты "Фрайгайт" [25], а также (смягченные) отчеты о его выступлениях в Нью-Йорке (о докладах "О советской поэзии" 10 сентября 1925 г. и "Что я привезу в СССР" 4 октября 1925 г. [26]). Это утверждения о духовной нищете Америки, о провинциальности американцев и об отсталости американского искусства. Ветлугин уже успел в свое время, в сентябре 1925 г., гневно отреагировать в газете на посещение "одним поэтом" Америки и на его оскорбительные высказывания о ней при полном незнании реалий, но тогда не указал имени визитера. И только теперь он, похоже, переживающий приступ эйфории от почувствованной в Калифорнии новой свободы, вслух называет имя обидчика.
"Молодой футурист" - это, очевидно, Бурлюк, приехавший в Америку в 1922 г. (в "Русском голосе" он начал работать в 1923 г.) С иллюстрациями Бурлюка тогда же вышла американская книжка Маяковского "Открытие Америки" (Нью-Йорк, 1925) - первый вариант "Моего открытия Америки". Вскоре, после переезда Ветлугина в Голливуд, Бурлюк станет в "Русском голосе" центральной фигурой, ориентируясь в своих фельетонах на стиль бывшего коллеги.
6. ВЕТЛУГИН О ЕСЕНИНЕ
Самоубийство Есенина в конце 1925 г. вызвало у Ветлугина волну воспоминаний, которые он публиковал в "Русском голосе", находясь в Лос-Анжелесе. Это очерки "Памяти Есенина" и "Еще о Есенине", помещенные в номерах от 4 января и 9 января 1926 г. [27], и вскоре последовавшие за ними "Воспоминания о Есенине": 30, 31 марта и 3, 5, 12 апреля 1926 г.
Есенин впервые появляется в публицистике Ветлугина в 1922 г. в Берлине, а Ветлугин (см. выше) незримо присутствует в американском очерке Есенина. В конце мая 1923 г. Есенин с Кусиковым вновь оказались "на гастролях" в Штатах, и Ветлугин отразил их визит в газете. Летом он уезжал в Европу и, возвращаясь в Штаты, на борту корабля, написал Есенину, в то самое время плывущему в противоположном направлении, в Россию (в то время как Кусиков остался в Париже), письмо, в котором заявил свое право на иную, не литературную, а частную судьбу: возможно, литературная известность оказалась по-человечески тяжела для молодого автора.
"<...> Ты ушел в Москву ("Творчество"). Я еду в ненавистную тебе Америку. (Мечтаю об юдоли Мак-Дональда). Мне мое имя - строка из паспорта, тебе - надпись на монументах. <...> Быть Рокфеллером - значительнее и искреннее, чем Достоевским, Есениным и т.д. И в этом мое расхождение с тобой.<...> Это не трактат о "ты" и "я". Просто объяснение. почему мы никогда не смогли бы сойтись. О тебе вспоминать буду всегда хорошо, с искренним сожалением, что меряешь на столетия и проходишь мимо дней" [28]. Это письмо он опубликовал и в "Русском голосе" под названием "В океане" 16 октября 1923 г. В ноябре Ветлугин написал о своем друге еще одну заметку, из которой можно заключить одновременно о его верности Есенину и о глубоком конфликте с ним: это статья "Болезнь Есенина" (26 ноября 1923 г.) - страстная защита поэта от накопившегося во время его вторых американских гастролей раздражения, связанного с его дебошами, вроде известного инцидента в доме у еврейского поэта Мани-Лейба (Брагинского): "Говорить об антисемитизме Есенина может только тот, кто не имеет о нем никакого понятия, кто днем подлизывается к евреям, а ночью мечтает о Кирилле Владимировиче".
В мемуарной заметке "Памяти Есенина" 4 января 1926 г. Ветлугин, уже не замазывает, а подчеркивает двойственность Есенина:
"Тихий отрок", "Мальчик из Рязани", "распятый поэт" - для тех, кто знали Есенина дневного, солнечного. лучащегося. "Неукротимый скандалист", "сумасшедший", "хулиган" для тех, кто имели несчастье столкнуться с хаосом ночной души Есенина, громившего и буйствовавшего.
Ветлугин подчеркивает свою кровную связь с Есениным:
Весь - нашего поколения.
Пивший с нами одну и ту же чашу...
Есенин - брат (почти) и смертельный враг (почти).
Быть может, я - не единственный человек в мире, которому "лучше не молчать" об Есенине.
Я знал обоих.
"Отрока Божьего"...
"Скандалиста неукротимого"...
Есенина - казарменных Берлинских Отелей, Елисейских Полей, Весенней Венеции, Бродвея и Мичиган Авеню: годы 1922-3.
В поездах и на пароходах, за обеденном столом и в рабочем кабинете.
Слишком, слишком хорошо я знал Есенина.
Есенин на дне сердца моего...
Ветлугин с пронзительной правдивостью признается в том, как тяжелы были его отношения с Есениным:
Его можно было любить.
Его можно было ненавидеть...
Когда я думаю о нас - 5-6 рассеянных по белу свету - "бывших с Есениным", - я ощущаю с остротой зловещей:
Мы его больше ненавидели, чем любили...
Двойственность Есенина Ветлугин трактует по Мережковскому - в духе его очерка о Глебе Успенском:
Когда здесь, за 10.000 миль от того места. я читаю и перечитываю его разрозненные письма, злобно-печальные, слезно саркастичные - я вспоминаю предсмертный бред Глеба Успенского: ангел "Глеб" боролся со свиньей "Ивановичем"...
Есенин хотел быть с новой Россией (кто возьмется определить содержание этого истертого пятака "новая"?)
Есенин душой принадлежал к героям Мережковского "Христос и Антихрист"...
Его жизнь была ужасна...
Подымался и падал. <...>
Достоевщина, Успенщина, Мережковщина..
А жил он в Москве Ленина...
Для Ветлугина именно это объясняло "священные эпилептические припадки (каждые 10 дней)", во время которых поэт "добирался до таких пропастей, на дне которых -"веревка Ставрогина"".
Во втором мемуарном очерке "Еще о Сергее Есенине" 9 января 1926 г. Ветлугин с отвращением отстраняется от массы грязи, вылитой мемуаристами на голову погибшего поэта, и пытается вместо этого строго и трезво судить о его творчестве:
Когда Есенин наскоро "для издателя" для "аванса" - детским своим почерком набрасывал три-четыре сотни строк - "литературщина" снова поднимала голову. Он был слишком живой, он был слишком злободневный, он слишком всерьез принимал фигуры, проходившие по экрану хаотичной его жизни.
Он писал или со злобой.
Или в состоянии Магометовского просветительного восторга.
И то и другое исключало прекрасное.
По Ветлугину, Есенин так и не осуществился:
Есенина-лирика остановила революция. Он как-то "застыдился" нежности своей.
Есенину-эпику не дала развиться кошмарная жизнь его.
7. ОТХОД
Итак, в начале 1926 г. Ветлугин начинает работать в Голливуде и постепенно уходит из русской эмигрантской журналистики - мы еще не знаем, как и когда именно. По всей видимости, он отказывается и от просоветской политической ориентации -- правда, совершенно необязательно из этого делать вывод об отказе его от некоторой политической левизны. Стандартная для американского интеллектуала политическая позиция предполагала увлечение Троцким и неодобрение "сталинского термидора" и репрессий в Союзе. В любом случае, можно было уверенно ожидать от Ветлугина левизны литературной.
Бурлюк свидетельствовал о том, что в 1929 г. он был издателем американского, как он считал, журнала "Paris--Comit" [29]. Бурлюк неправильно прочел (не будучи, видимо, полиглотом) или переврал название: указатель Library of Congress такого названия не приводит. Зато имеется длинный список французских журналов, вернее, бюллетеней разнообразных общественных организаций или ученых обществ, названия которых начинаются со слов: Paris. Comite…(следует название комитета). Некоторые из них изданы во франкофонной Канаде, и считанные единицы - в Соединенных Штатах. Скорее всего, Ветлугин издавал бюллетень франко-американского комитета. В Париже этот комитет назывался Paris. Comite France-Amerique: с 1924 г. в Штатах это же общество стало называться Сomite central des societes Francaises a New York, комитет этот представлял богатую и укорененную французскую общину, сосредоточенную главным образом в Нью-Йорке и на юге. В том же самом 1929 г. главой нью-йоркского Франко-Американского комитета стал знаменитый ресторатор Жозеф Донон. Из сообщения Бурлюка, возможно, следует, что Ветлугин в какой-то момент вернулся из Голливуда в Нью-Йорк, но не нашел постоянной работы в русскоязычной газете, что весьма вероятно, если учесть свирепствовавшую в 1929 г. безработицу - результат Великой депрессии.
Но маловероятно, чтобы он совсем перестал печататься. Скорее всего, он мог опубликовать в конце 1920-х гг. нечто имеющее отношение к тогдашней литературной ситуации - например, отреагировать на фальсифицированные описания гражданской войны в новейшей советской литературе. Возможно, он откликнулся на второй том революционной трилогии Толстого (публикация которого в журнале "Новый мир" закончилась в 1928 г.), принижающий, в соответствии с "линией партии", роль Троцкого, падение которого произошло именно в 1927-1928 гг. Реакцию Ветлугина - с его доскональным знанием гражданской войны - можно легко себе представить. Пока эти публикации не обнаружены, мы не знаем, что именно подтолкнуло Толстого на резкую переоценку своего младшего приятеля, отразившуюся в "Черном золоте". Возможно, охлаждение к Толстому как-то связано с неудачными попытками Ветлугина пристроить в советской России через Толстого свой перевод пьесы Юджина О'Нила "Анна Кристи" [30].
Как бы то ни было, Толстой похоже и обидно изобразил его в фигуре Володи Лисовского в романе "Эмигранты", писавшемся именно в 1929 г. Сама эта фамилия перекликается с двумя демонстративно разными подписями под двумя одинаковыми материалами, опубликованными, как нам кажется, Ветлугиным, начинавшим свою карьеру в "Русском голосе" обозревателем прессы: вспомним о М.Лисовском, автором заметки "Российский быт. О хипесниках (по материалам "Известий") в номере за 4 февраля 1923 г., и о рифмующемся с ним и фонетически, и семантически Н.Зубовском, чья подпись стоит под материалом "Мастыри. Из быта уголовщины", помещенном в "Русском голосе" 18 марта. Не напоминал ли Толстой своему бывшему "Санчо Пансе" не только о его бесславном периоде первоначальной адаптации в новой стране, но и о его прошлом "спекулянта" и "афериста"?
*************
Ветлугин в конце концов в Голливуд вернулся и сделал там головокружительную карьеру - возглавил Story Department (отдел сценариев) на MGM (Metro Goldwin Mayer), то-есть стал "магнатом", как его называет один из киномемуаристов; в американских киномемуарах упоминается и его "промежуточная" женитьба на богатой еврейке; говорится и о его последней жене, киноактрисе Беверли Майклз (р.1927) - это уже конец сороковых, когда он сам выступил в качестве продюсера двух фильмов - "East Side, West Side" (1949) и "A Life of Her Own" (1950, по роману Ребекки Уэст "Abiding Vision"). Это были второразрядные картины с первоклассными актерами. В "Ее жизни" играла Лана Тернер, а режиссёром был знаменитый Кьюкор. Беверли Майклз сыграла в "Ист Сайд, Уэст Сайд". В том же 1949 г. они поженились. Уже в 1951 г. двадцатидвухлетняя Беверли попросила развода, обвиняя пятидесятилетнего мужа в жестокости. Через два года он умер, и она унаследовала его значительное состояние.
Литературные достижения и шире - экзистенциально-культурная позиция Ветлугина не могла не вызывать уважения. Вот как он сам сформулировал свое кредо:
Когда я предстану перед лицом Страшного Суда и меня спросят: "Что хорошего ты сделал на Земле?", отвечу: "Никого не пытался отговорить курить... Никогда не возмущался тем, что женщины с помощью помады и пудры исправляют недостатки природы... и никого, никогда, нигде и ни в чем не пытался уговорить или разубедить...Делил все человечество лишь на два класса - джентльменов и хамов... И первым прощал все их привычки и пороки..."
-- писал он в протонабоковском, на наш слух, ключе 3 декабря 1925 г. в статье "Обольстительная привычка" (посвященной американскому национальному обычаю жарить индейку в День Благодарения).
Но для писателя столь одаренного и яркого -- мистификатора, эрудита, модерниста, сноба - Ветлугин оказался недооценен. Его слишком ранняя парижско-берлинская известность не принесла ему настоящей любви и популярности у читателя. Возможно, он слишком близко к сердцу принял неудачу своего романа и слишком поспешно сошел с дистанции. Американский же успех в конечном счете означал уход из русской литературы.
Примечания:
© E. Tolstaya
|
TSQ 34
Toronto Slavic Annual 2003
Arkadii Shteinvberg. The second way
Roman Timenchik. Anna Akhmatova in 60s
Le Studio Franco-Russe
back
