Марина Аптекман
Магическая наука и ее роль
в поиске русской мистической само-идентификации:
Владимир Одоевский как первый евразиец.
Попытка понять и определить мистическую цель и роль России в современном мире по праву может называться одной из центральных тем русской литературы и философии конца девятнадцатого - начала двадцатого века. Вера в мессианскую задачу своей страны, в ее духовный потенциал, видна в творчестве десятков писателей и поэтов Серебрянного века, и вера эта особенно очевидно проявляется, когда речь идет о роли науки и техники в будущем человечества, как в России так и на Западе. Технический прогресс в произведениях авторов Серебрянного века всегда видится через призму мистической интерпретации, а главный продукт этого прогресса, машина, воспринимается как некая сила, утопическая или же антиутопическая, которая способна либо полностью уничтожить человечество, либо привести его к новой эре всеобщего благоденствия. К примеру, в известном стихотворении В. Ходасевича мы видим как машина, сбившая случайного прохожего на улице, становится катализатором мирового Апокалипсиса в котором гибнет весь мир:
Все жду кого-нибудь задавит
Взбесившийся автомобиль
Зевака бледный окровавит
Торцовую сухую пыль
И с этого пойдет, начнется,
Раскачка, выморок, беда,
Звезда на землю оборвется и
И станет горькою вода
Прервутся сны что душу душат
Начнется все чего хочу
И солнце ангелы потушат
Как утром лишнюю свечу. [ 1]
Для Ходасевича, как и для большинства поэтов этого времени, очевидна вера в то что единственный путь избежать этого Апокалипсиса заключается в том чтобы, используя слова Н.Бердяева, "любое открытие в естественных науках сопровождалось пониманием духовного и метафизического смысла этого открытия." [2] Идея о небходимости понимания мистического духовного подтекста любого научно-естественного открытия стала одной из центральных в творчестве философов так называемого евразийского направления, и в первую очередь Н.Бердяева и Н.Федорова, которые утверждали что русское мышление позволяет ученому понимать подлинную мистическую сущность своих открытий, в то время как западный мир (и в первую очередь Соединенные Штаты Америки) не замечает этой сущности, будучи "одержим идеями индустриального утилитаризма", и, следовательно, именно в России развитие науки приведет человечество к процветанию, в то время как на Западе развитие технического прогресса закончится тотальным разрушением цивилизации. Говоря о корнях евразийского движения, критики обычно сравнивают идеи евразийцев с взглядами писателей славянофилов. Однако, интерпретация роли России в развитии технического прогресса, на наш взгляд, ставит евразийцев гораздо ближе к взглядам Владимира Одоевского, который первый в своих текстах "Русские Ночи" и "Петербургские письма: год 4338" заговорил о мистической роли науки и технологии в развитии цивилизации и о противоположных позициях России и Запада в понимании этой роли.
Широко известно, что средневековый мир, и, вслед за ним, мир эпохи Ренессанса, воспринимал магию, естественные науки и философию как неотделимые части единого целого. Не имея еще достаточной научной базы, ученые зачастую обращались к физическим и химическим процессам в поисках правильного ответа на философские вопросы об устройстве бытия и человека. Благодаря подобному подходу, в восприятии среднего человека физика, химия и медицина до конца семнадцатого столетия неразрывно были связаны с философией, мистицизмом и зачастую с магией. Восемнадцатый век отказался от этой связи и создал взамен нее концепцию рационалистической науки, в которой естественные науки и философия оказались полностью разъединены, а технический прогресс был противопоставлен мистическим суевериям.
Идея о необходимости вернуться к средневековому подходу к науке становится одной из центральных в произведениях немецких романтиков, и в первую очередь в учении Фридриха Шеллинга, который утверждал что материальный и духовный миры должны быть обьединены в едином Абсолюте и любое знание должно быть "поэтизировано.". [3] Романтики призывали вернуться в прошлое, в эпоху средневековой алхимии, когда ученый был одновременно и физиком и химиком и философом и поэтом. В то время как Шеллинг был убежден в необходимости союза искусства и науки, его ученики, и в первую очередь Новалис, считали что необходимо также объединить гуманитарные и естественные дисциплины в единое целое с целью "поэтизировать знание". [4] Известно, что последние годы своей жизни Новалис готовил книгу, названную им "научная Библия" в которой пытался обьяснить значение таких наук как "моральная астрономия" и "музыкальная химия".
В своих взглядах на развитие науки, Одоевский во многом следует идеям Шеллинга. Однако, в отличие от немецких романтиков, которые в своем желании вернуться из современности назад в мир средневековья, отрицали важность значения развития технологического прогресса, Одоевский в своих произведениях демонстрирует свою незыблемую убежденность в позитивном влиянии развития техники на цивилизацию. В своей статье он пишет, в частности:
Исчисление все более разрастающихся успехов науки обыкновенно прерывается вопросом, а стали ли мы от того счастливее. На этот вопрос отвечаю решительным: "да". Разве не счастье поговорить с близкими, отделенными от тебя огромным пространством? А роскошь быстрого движения под защитой от бурь и непогоды? Главное же состоит в том что с каждым научным открытиям одним из человеческих страданий становится меньше.[5]
В отличие от Шеллинга, выступавшего против рационализма, потому что рационализм поставил науку выше искусства, Одоевский убежден, что современного ученого погубила концепция "специализации", на которой была построен фундамент рационалистического подхода к науке. Именно специализация, по мнению Одоевского, виновата в том что ученые забыли о том что цель подлинного ученого - разобраться в большом мире вселенной и внутреннем "малом" мире человека, то есть найти ответы на "философские вопросы". Вместо того чтобы понимать или хотя бы осознавать некий главный мистический смысл своего открытия, ученые только ищут свою собственную выгоду из сделанных ими открытий. Забыв о том, что главной целью науки является понимание истинной связи между человеком и природой, наука в девятнадцатом веке оказалась подчинена идеологии материализма и утилитаризма, забыв о своем истинном философском предназначении. Одоевский уверен что этот путь является абсолютно губительным для человечества и приведет к тотальному уничтожению цивилизации. В своем романе "Русские ночи" он говорит что:
Постепенное раздробление естественных наук приучило исследователей останавливаться на случайных второстепенных причинах, оставляя в стороне внутреннюю сущность явлений. Гибельная специализация, которая ныне почитается единственным путем к знанию, превращает человека в камеру обскуру, вечно наведенную на один и тот же предмет, целые годы она отражает его без всякого сознания, зачем и для чего и в какой связи этот предмет с другими. Есть еще люди которые уверены что чудеса промышленности происходят от того что если человек делает винт, то делает его целую жизнь и ничего кроме этого винта в мире не видит. Для этих господ высшая духовная сила, могущая втянуть в свою атмосферу всю природу и доступная одному лишь высшему духу, есть ни что иное как машинка, которая колотит целые годы по одному и тому же месту. От этого зла и есть тот раздор и разрозненность в науке и жизни, от них анархия, споры нескончаемые; от них бессилие человека перед природой, гибель человечеству. [6]
Вслед за Шеллингом, Одоевский мечтает о том что современный ученый будет походить на средневекового ученого алхимика. Подобные ученые, согласно словам героя "Русских Ночей", носящего довольно аллегорическое имя Фауст, еще не были испорчены идеей рациональной "специализации", а потому обладали гораздо более широкой перспективой, позволяющей им увидеть высший духовный смысл их открытий.
Мы смеемся над алхимиками, а между прочим все важнейшие соединения достались нам от алхимиков, а их сущестование предполагает знания столь обширные как и в наше время, однако материалистический опыт был для алхимиков последнеей ступенькой в изыскании истины, а со времен рационалистического направления в науке, люди начинают с этой ступеньки и идут напропалую, не зная сами куда. [7]
Однако, несмотря на свою убежденность в несостоятельности рационалистической науки современности, в отличие от Шеллинга и других романтиков Одоевский не считает что золотой век человечества остался в "магическом и мистическом" средневековье. Одоевского интересует будущее человечества, а не его прошлое. Именно в будущее помещает он своих героев, становясь, таким образом, первым русским фантастом, как утопистом, так и анти-утопистом. В своих фантастических повестях Одоевский пытается показать, насколько разрушителен утилитарный подход к науке, и, наоборот, насколько успешно развивается общество, в котором науки и искусства буду обьединены. В своей повести "Петербурские письма: 4338" Одоевский рисует читателю утопическое общество будущего, в котором больше не существует болезней, люди путешествуют по воздуху, улицы заполнены многоэтажными стеклянными домами, а теплицы отапливаются искусственным светом. Общество это настолько преуспело во многом потому, что управляется оно специальной академией, в которой ученые-ествественники правят бок о бок с поэтами, философами и художниками.
Обществу 4338 года противопоставлено будущее, изображенное в новеллах "Последнее самоубийство" и "Город без имени", в которых Одоевский наглядно демонстрирует, как утилитарный индустриальный подход к научному и технологическому прогрессу приводит к уничтожению цивилизации. Для Одоевского символом такого подхода является идеология Соединенных Штатов Америки, построенная на утилитарных экономических теориях Бентама и Мальтуса, и базирующаяся на принципах "Разумного эгоизма." Одоевский утверждает, что главная беда Америки заключается в том что "ограниченное благоразумием стремление людей к внешней пользе привело эту страну к ситуации, в которой в обществе развились одни внешние формы и задавили человека." Новелла "Город без Имени" описывает некую страну на Северо - Американском континенте, которая когда то была процветающим государством и от которой ныне остались одни руины, торчащие на "заросших мхом и древнями елями скалах". Характерно, что страна носит вполне символичное имя "Бентамия". Причина развала и постепенного исчезновения Бентамии лежит в том что в этой стране все сферы деятельности оказались подчинены рационалистическому экономически утилитарному подходу к развитию науки и техники. Философия и искуство были выброшено из жизни за ненадобностью и человек не думал ни о чем, кроме своей личной выгоды. В начале общество Бентамии процветало. Однако довольно скоро недолгое процветание сменилось полном хаосом и разрушением, так как человек оказался полностью подчиненным машине. Используя машину в начале своей деятельности только лишь как орудие своего труда, человек, однако, думал только об извлечении выгоды из этого труда, не задумываясь об его последствиях, и постепенно сам превратился в орудие, в машину, став во всем зависим от машины, на которой работал. Очевидно, что для Одоевского отношение к науке на Западе в целом, а не только в Америке, построено на тех же губительных принципах что в американской Бентамии. С другой стороны, Россия без сомнения является для него единственной в мире страной, не только способной понять ошибочность такого метода, но и убедить западный мир в неправильности и губительности выбранного им пути. В статье, опубликованной в 1878 году в "Русском архиве" Одоевский пишет "Россия должна произвести такое же действие на ученый мир, как некогда открытие новой части света, и спасти издыхающую в европейском рубище науку." [8]
Рассмотренные выше взгляды Одоевского, и в первую очередь, его вера в мессианское будущие России, приводили многих ученых к заключению, ошибочному на наш взгляд, что Одоевского следует считать славянофилом. Однако, очевидно, что идеи панславизма, центральные для идеологии славянофилов, совершенно отсутствуют в творчестве Одоевского, который видит будущее России в единении не со славянским миром, а с миром азиатским, и в первую очередь с Китаем. Характерно что в утопическом обществе, описанном в "Петербургских Письмах", к 4338 году все европейские страны уже полностью прекратили свое существование, об Америке людям известно только из древних архивов, и лишь две страны процветают и благоденствуют: Россия и Китай.
Вера в то что любое научное открытие несет в себе запрятанное мистическое значение не только не умирает, но наоборот, становится еще сильнee и очевиднee к концу девятнадцатого века. В то время как в Европе индустриальная революция ослабила, а в некоторых странах и полностью уничтожила влияние романической философии на общество, в России идеи, впервые высказанные писателями - романтиками продолжают развиваться и приобретать более глубокое и серьезное прочтение, достигая своего пика в начале двадцатого века в работах таких философов как Н.Бердяев и Н. Федоров.
Вера в мистическое значение науки лейтмотивом проходит через все основные работы Федорова. Федоров убежден, что правильно развиваясь, технический прогресс приведет человека к высшей точке развития любой утопии: к человеческому бессмертию. Однако, вслед за Одоевским, он уверен, что современная ситуация в науке, в которой все научные предметы оказались разобщены и разделены, приведет к полному разрушению цивилизации; и с целью избежать подобного конца, гуманитарные и естественные науки опять должны быть соединены. В статье "Небесные науки как факт и как проект" Федоров пишет:
Мы должны объединить все науки, все, а только естественные, обратив их из земных в небесные. Полнота науки состоит в том чтобы физика, химия, астрономия соединились с историей. Тогда история будет не делом или знанием, а полнотою всех исскуств, историею знаний, философии, мысли и дела человеческого. Для осуществления этого проекта необходимо соединить все исскуства и науки в храме-школе, храме который будет не подобием лишь мироздания, а проектом мира, в котором поглощение будет заменено воскрешением, осуществляемым через все науки, обьединенные в науке познания астрономии. [9]
Федоров считает что в будущем главной наукой должна стать астрономия, потому что только астрономия способна обьединить все науки в единое "космическое целое":
Не только физика и химия и вообще естественные науки, но и философия является неотьемлемой частью астрономии. Отвлечение философии от астрономии, физики и химии сделало непонятным сам вопрос о причине, основе, опоре. В отрыве друг от друга науки утратили смысл своего происхождения. Постоянные раздоры дали вопросу о мире и обществе первое место и затмили основной всеобщий вопрос. [10]
В системе Федорова рель всеобьединяющего правительства в обществе будущего, которую в утопии Одоевского выполняла Академия, отведена музею. В федоровской утопической системе "музей" превращается из места, где бесцельно хранятся выставленные на всеобщее обозрение ненужные предметы давно забытого прошлого, в научный и образовательный центр, в котором науки и искусства наконец-то будет обьединены. Федоров называет этот новый музей "музей-собор" и утверждает что в цивилизации будущего он будет контролировать жизнь государства.
Вслед за Одоевским, Федоров верит в то, что для достижения этих целей человечество должно вернуться к научной идеологии Ренессанса. Он восхищается астрономией Коперника, говоря что "астрономия Коперника начала новый виток в развитии науки, в котором ученый был подобен магу, наука была неотделима от философии и человек уподоблялся творцу вселенной." [11] Астрономию Коперника Федоров противопоставляет астрономии Птоломея, называя последнюю "наукой, ограниченной мертвым пространством, из которого человеку нет выхода." [12] Федоров считает, что беда современной науки в том, что она идет по следам Птоломея, и подавляет человечество "мертвечиной утилитаризма". Как и Одоевский, Федоров верит, что корни губительной утилитаризма в науке лежат в американской философии:
Мелочность и пошлость состaвляют отличительную черту нашего позитивно мануфактурного века, не народился еще новый Гоголь для обличения пошлости европейского и особенно американского 20-го века. Эти пошлость и скаредность, отсутствия понимания великого смысла науки, отсутствие подлинного величия лишь доказали нам что американцы недостойны великого дела спасения рода человеческого. Мануфактурный век плодит людей, которые хотят стать богами, оставаясь в розни вместо того чтоб соединив все искусства и все науки уподобиться Богу триединому. Мы еще не знаем сколько зла способен натворить американский индивидуализм. [13]
Федоров, а за ним и Бердяев близки Одоевскому и в своем убеждении что корни разрушительного индустриального подхода к науке следует искать в рационалистической традиции, берущей свое начало в европейском восемнадцатом столетии. Сливается с идеями Одоевского и вера обоих Бердяева и Федорова в то что в отличие от Запада, Россия осознает свою духовную задачу в мире, и будучи страной с огромным духовным потенциалом, поймет важность подлинного осознавания мистической сути науки. Отвергнув утилитарный путь развития техничеcкого прогресса и выбрав путь духовный, Россия окажется единственной страной, способной спасти человечество от тотального уничтожения, приняв на себя мессианскую роль. Характерно, что неприятие утилитаризма у Федорова и Бердяева, как и у Одоевского, сливается с убежденностью в то, что для достижения верного "мессианского пути" России необходимо отринуть не только экономический, но и политический путь Запада. Одоевский, как известно, был убежденным монархистом. Бердяев, же, например, уверен, что западный либерализм, являясь неотъемлемой частью рационалистической философии с ее верой в права индивидуума, и привел к ситуации в которой "общество основано исключительно на подсчете своих доходов и полностью забыло о своей духовной национальной роли в мире" [14]
Как и Одоевский, Бердяев и Федоров пытаются доказать, что будущее России лежит не в союзе с Европой и не в контактах со остальным "братским" славянским миром, а в соединении сo странами Азии, в первую очередь с Монголией и Китаем. Таким образом, смело можно утверждать, что князь Владимир Одоевский является первым русским евразийцем.
Идеи, проанализированные выше, представляются мне особенно важными сейчас, в начале двадцать первого столетия, когда вопрос о губительной или же спасительной роли техники и науки в мире опять становится одним из центральных. Как и сто и двести лет назад, в современной русской литературе этот вопрос напрямую связан с будущем самой России на перепутье между Западом и Востоком. В начале 90-х годов усилиями Льва Гумилева произошла реанимация евразийства, казалось, навсегда забытого. Концепция быстро стала известной и даже модной, пошел поток евразийской литературы, а слово "Евразия" стало применяться к месту и не к месту. Поклонники евразийства зачастую выступают весьма безаппеляционно и убеждены в том, что, цитируя молодого критика Дмитрия Ольшанского, у России есть только два пути: " либо интеграция с Западом - и смерть России как следствие этого, либо евразийство - и ее пусть и весьма специфическое, но Величие." [15]
Возрождение евразийства, используя слова Б. Лаврова, было во многом предопределено "гигантскими глобальными сдвигами конца XX века - развалом СССР, концом биполярного мира, возникшей как бы внезапно ситуацией геополитической нестабильности и неизвестности. Стал неизбежен поиск новых путей России, ее новой геополитической (а как ее назвать иначе?) ситуации." [16] Можно смело утверждать что в системе "новых евразийцев" вопрос о развитии науки и техники играет одну из главных ролей. Идеи, представленные в данной статье, получили новую жизнь в работах современных евразийских авторов, таких как, например, А. Дугин. Программа созданной Дугиным партии Евразия от 30.05.02 напрямую заявляет, что
В настоящее время наука переживает глубокий кризис. Это связано с общим кризисом всех аспектов рационалистического мировоззрения, сложившегося на заре Нового времени и бывшего в последние 300 лет доминирующей культурной формой (особенно в случае Запада). Сущность этого кризиса состоит в том, что рационалистический подход к миру отбросил как "пережитки" и "предрассудки" большинство религиозных, духовных представлений традиционного общества, поставил индивидуального человека над природой и вне священных сил ее, которые внушали людям древности уважение, почтение и благоговение. Вложив огромную историческую энергию в развитие науки и техники, человечество в ХХ веке стало понимать, что это предприятие было не столь самоочевидным, как это казалось вначале, что за пределом внимания остались важнейшие психические и духовные стороны человеческой личности (не поддающиеся рациональному научному анализу), что бесконтрольное и стремительное развитие техники, индустриализация, автоматизация наносят непоправимый ущерб окружающей среде и внутренней гармонии человеческой личности. [17]
Дугин утверждает, что наука на новом этапе поставлена перед сложнейшей проблемой преодоления этого кризиса, и что избежание дальнейших разрушений возможно лишь через соединение всех наук в единую модель "с помощью возврата к духовной традиции, внимательному и вдумчивому освоению наследия предков, нового открытия истин, присущих традиционному обществу" [18]
Наука должна восстановить связь времен и эпох, обрыв которой лежит в самой основе ее появления. Евразийский подход к науке состоит в предложении возвратиться к истокам бытия, к онтологии, к пониманию мира как цельного единого организма. Необходимо свести данные многочисленных научных дисциплин к единой объемлющей многомерной модели. Только в этом направлении научное развитие будет полноценным и гармоничным. Технологическое развитие игнорирует серьезность проблемы, так как в этой области простое техническое совершенствование кажется "очевидным" аргументом в пользу эффективности и оправданности всего процесса технологического прогресса. Освобождение технологий от связей не только с областью нравственности, духовности, но и с самой фундаментальной наукой, чьими второстепенными результатами манипулируют разработчики новейших технологий, является тревожной тенденцией, способной поставить все человечество на грань техногенной катастрофы. [19]
Дугин, как и Одоевский и Федоров, убежден, что именно Россия способна пойти по вышеприведенному пути, в то время как либерально-буржуазное западное общество не способно будет отказаться от индустриального индивидуалистического отношения к науке и техническому прогрессу, и, соответственно, в конце концов уничтожит самого себя. Современные евразийцы близки не только евразийцам начала двадцатого столетия, но и Одоевскому в своей убежденности что, отмеживавшись от запада, Россия должна обьединиться с Китаем и Монголией. Картине разрушительного будущего западной цивилизации в творчестве современных авторов евразийцев противопоставлен утопический мир Хольма Ван Зайчика. Страна в которой разворачивается действие романов Ван Зайчика именуется Ордусью и возникла в XIII веке от рождества Христова, когда князь Александр Невский и хан Великой Орды Сартак решили соединить свои державы в единую империю, которая с тех пор не претерпевала значительных государственных потрясений. Так как западный мир практически не упоминается в произведениях Ван Зайчика, очевидно предположить, что к моменту действия повестей мира этого уже вовсе не существует. Существуют Китай, Монголия и прочие страны, проникнутые идеями православия и дзен буддизма. Ордусское благолепие же простирается все так же как и семь веков назад от земель китайских до улусов польских и литовских. "Мерно катятся волны Нева-хэ, и покоится на ее берегах великая северная столица Александрия Невская. В память о великом и мудром решении князя Александра благодарная Ордусь воздвигла ему памятник на самом берегу Невы: на гребне каменной волны стоит вздыбленный конь, а на нем - величавый всадник в древнерусском доспехе." [20]
При всей своей очевидной пародийности тексты Ван Зайчика, на наш взгляд, интересны именно тем, что доводят идеи, проанализированные выше в данной статье, до полной абсурдности, и таким образом, превращая концепцию евразийства в самопародию, демонстрируют наиболее очевидные черты этой концепции.
Не стоит впадать в банальность, утверждая что за последние двести лет Россия прошла огромный путь. Можно с уверенностью поспорить, что аристократу и чудаку князю Владимиру Одоевскому и в самых безумных мыслях не удалось бы поверить в то, что отголоски его идей найдут свое место в программах политических партий и в книгах русских авторов - детективщиков начала двадцать первого столетия. Однако, чем дальше развивается история, тем очевиднее и важнее становятся многие из мыслей и идей, высказанных на заре столетия девятнадцатого. Я надеюсь, что данная статья смогла убедительно показать, что корни современного евразийства и, в первую очередь, его отношения к будущему развитию науки и техники, следует искать гораздо раньше чем в творчестве не только самих Дугина и Гумилева, но даже Федорова и Бердяева. Эти корни лежат, на наш взгляд, в философской системе русского научного романтизма, и если так, то в концепции евразийства князь Владимир Одоевский сможет наконец занять полагающееся ему место.
Выражаю благодарность Бернис Розенталь, Абботу Глисону, Джейн Таубман, Александру Левицкому и Роберту Матиезену за помощь в работе над этой статьей.
Примечания:
© M. Aptekman
|
TSQ 34
Toronto Slavic Annual 2003
Arkadii Shteinvberg. The second way
Roman Timenchik. Anna Akhmatova in 60s
Le Studio Franco-Russe
back
