Сигизмунд КРЖИЖАНОВСКИЙ

ИДЕЯ И СЛОВО

Словами этой статьи я хочу разбередить старую, глухую боль, которую всегда испытываешь в том месте души, где соприкоснулись - мысль и слово.

Уже то простое обстоятельство, что я свою мысль ощущаю как свою, во мне и мною выращенную, а слова родного языка воспринимаю как нечто данное, чуждое и не пригнанное точно к моему индивидуальному укладу, принуждающее мою мысль к обитанью в каком-то "общежитии слов", - создает разлад между словом и мыслью.

В раннем детстве все мы пытаемся вносить в мир свой собственный индивидуальный язык, отражая в зыбком лепете его зыбкий ритм растущей к слову мысли. Но неокрепший индивидуальный язык ребенка, затененный общеобязательным готовым языком семьи и улицы, не может свободно ветвиться и, чуть обозначив свои слова-зачатки, отмирает.

В наивной народной речи, не знающей пресса книги и "буквы", гербаризирующей слова, можно еще наблюдать пережитки свободного, как бы "хозяйского" отношения к формам звука*.

Но подвижной состав слов, обслуживающий будни среднего горожанина (пример: настоящая статья) - 4000-4500 знаков, однообразно пересыпающихся в калейдоскопах и калейдоскопиках разговора - лекции - газеты. Опытный наборщик может наперед прикинуть, сколько пойдет на печатный лист буквы "р" и сколько "и".

Однако малейшая попытка превратить в слова сколько-нибудь значительную (и, главное, свою) идею с неизбежностью приводит к тезису: для чистой мысли все человеческие языки - иностранцы.

"Мысли умирают в ту минуту, как они воплощаются в слова" (Шопенгауэр).

* Например: "звери всяки, и таки, и тaки" (из сказки). Парадоксальность и прихотливость свободного словообразования ярко ощущается при чтении "Толкового словаря живого великорусского языка" Даля (здесь и далее - примечания автора).

Время возникнуть возражению: "чистой мысли" в психологическом опыте ни в чьем "я" еще никогда не было обнаружено. Сознанию дана лишь "внутренняя речь" ("разговор в животе", по яркому определению полинезийца). Только острие абстракции отделяет идею от слова.

Гоббс отличал "signa" (слова для других) от "notae" (слова для себя). От него не ускользнуло, что, хотя во "внутренней речи" мы и пользуемся словами из обычного - внешнего - словаря, но необычно: думая "для себя", мы привносим в слова особое, утончающее их интимное значение; взятые с улицы "signa" - душевключаются, делаются эзотерическими (в lingua interior) [1], душе лишь понятными "notae" (заметами). Но как возвратить "nota" в "signum" (в lingua exterior [2]), как перелить в уличное слово содержание слова душевного, и притом так, чтобы не расплескалось ни единой капли, Гоббс об этом ничего не говорит.

Даже отказавшись от оперирования с искусственным понятием "чистой мысли", мы всё же не можем обойти вопроса: как переводить индивидууму, возможно грамотно и с достаточной верностью тексту, с "внутренней речи" на внешний язык данной социальной группы?

Для поэта человеческий язык слишком абстрактен, для метафизика - слишком чувственен. Ясно: при сконструировании языка были забыты и обойдены - и мозг метафизика, и сердце поэта.

Философ вправе сказать: дайте мне другие слова. Эти не пригодны для мышления.

Язык обслуживает только практику: животные и социальные инстинкты. Весь он о здешних вещах - и нужен для жизни среди вещей (не среди идей) для особей, так или иначе сочетавших свои эгоизмы в общество. В ста семидесяти глагольных формах пра-языка лингвист выискивает один лишь корень, не связанный непосредственно с функциями и потребностями человеческого тела: "Летать - парить".

Таким образом, душам поэта и метафизика, одинаково обделенным звуковыми смыслами, душам с мириадами трепетов и тончайших различений, брошена горсть грубых слов; как сочетать их в красоту и истину?

Поэт с завистью должен услышать, что у дикаря племени "дайер" есть два совершенно равнозвучных слова - "coongarra" и "piyacooduna": первое обозначает "шум, производимый птичьей стаей, поднимающейся с земли", второе - "шум, производимый птичьей стаей, опускающейся на землю" (E. Curr)* [3].

Метафизик же с грустью отметит, что, например, в языке древних русских церковников жило да умерло (нужное когда-то келии, теперь оно не нужно площади) слово - "реснота", которым обозначена плотская правда (феномены), которая познается лишь сквозь приподнятость ресниц и со смежением их рассеивается, чтобы уступить место "истине" (от "истнити" - утончить), т. е. духовному вещей утончению.

В человеческом обществе, идущем от "состояния воинственности к состоянию промышленному"** (Спенсер), с его любовью к вещам и словам простым, прочным и дешевым***, нет спроса на подобные слова.

Им нет места в просторечии - в газете; их раскладывают по словарям и специальным монографиям для любителей раритетов и лексикографов.

Один американский дикарь, увидав впервые человека, уткнувшегося в газету, спросил: "Это лечебный платок для глаз?"

Дикарь ошибся: это был бумажный платок для завязывания глаз.

* Для нас, чтобы передать это, нужны две поэтические миниатюры: дайерцу достаточно произнести два слова.

** "через воинствующую промышленность" (nune [4]).

*** По единогласному свидетельству лингвистов, новые языки вырабатываются путем упрощения старых (см. Потебня, Овсянико-Куликовский и др.).

Слова, до краев наполненные мыслью, - это и есть (по-моему) хороший слог.

Извлечение V возможно лишь с более или менее точным приближением. Степень приближения слова к мысли, при извлечении мысли из-под крышки черепа, колеблется в зависимости от той или иной степени заостренности писательского пера. Терпеливо копающемуся острием пера в себе самом опытному мастеру удается подчас как бы ампутировать, оторвать от "я" выболевшую мысль. Стремясь добыть ее "живой или мертвой", мастер добывает Мысль, правда, омертвившуюся в слово, но всё же ее.

Кратчайшая строка, проведенная от образа к образу, - это и есть словесное художество*.

Оно умеет проводить строки короче прямой: ведь в А- - - - - - -В сумма точек меньше, чем в А_________________В. Непрерывность линии, обязательная для математика, оперирующего с движением точки, для оперирующего кистью или словом может быть заменена прерывистостью намеков (особым "пунктиром слов").

Всякой форме можно и должно задать вопрос: формой чего ты являешься? Строфы не должны лишь бессмысленно-ритмически** качаться, точно чашки весов для взвешивания пустоты. "Поэтому" не во вражде с поэтами (подлинными): слова должны быть minimum'ом звучания о maximum'е мышления. Звук поэтически-подлинен, если ему имманентна подлинная мысль. Дети любят играть с чашечными весами, толкая их пальцами то вниз, то вверх. Но ведь весы сделаны и выверены не для детской забавы, а для взвешивания тяжестей.

Для художника и мыслителя мир есть Бесконечность, рассказанная "низким" лапидарным слогом - конечных, ограненных вещей.

Слово, например, может быть сказано в этой комнате и для этой комнаты, но то же слово, не повышая голоса, можно произнести так, чтобы оно прозвучало в мире. Благословение, сказанное со стен Ватикана слабым старческим голосом Римского Первосвященника, ощущалось и им, и клиром, и народом - как прозвучавшее "urbi et orbi".

Любой образ, тесно примкнувший друг к другу свои грани, распахивается, как сомкнувшее створки слюдяное оконце, в Бесконечность. Нужно лишь усилие. Любая сложная вещь моего опыта может быть взята и повернута гранями так, чтобы сквозь нее, хотя смутно, хоть еле-еле, забрезжила беспредельность. Утверждаю: Бесконечность (αττειρον) - это естественный и единственный объект для всякого подлинного художества и подлинной мысли. К Нему протянуты и шпили готических соборов, и перья поэтов.

Душа - Душа лишь тогда, когда стремится в Бесконечное (см. конструкцию Фихте), так как, поскольку она ставит предел своему стремлению, постольку она не стремится и, следовательно, не-душа.

"Предел" - задержка активности и, хотя легко можно мыслить, предел творчеству (например, при трении мысли о слова языка), но не может быть мыслимо творчество предела.

Вопрос о форме и содержании*** в искусстве, если бы дело обстояло как-либо иначе, чем описано, свелся бы к неразрешимой задаче о двух точках в пустом пространстве, расстояние между которыми меняется: только при предположении неподвижности одной из точек возможно исчислить движения другой (в данном случае - символизирующей "форму").

И сквозь четырнадцать цветных стеклышек Петрарковского "сонета", и в узкую раму пейзажа Коро мы всегда видим одно и то же: мутно-серый рассвет бесконечности сквозь конечное. Байрон тосковал об "едином слове", в котором бы звучало "Всё"****, то есть о решении эстетической головоломки "о минимумах и максимумах" (см. например, задачу о пчелиных ячейках - "Алгебра" Маракуева [5]: при затрате minimum'а воску, там достигается maximum емкости ячеек). В игре великого пианиста не таится ли мечта - сорвать волнующуюся одежду из черных и белых клавишей с всеединого и коснуться пальцами самой Гармонии?

Все эти попытки, конечно, жалки до смешного: от нашей музыки не только "звезды не плачут, но медведи и те не всегда пляшут" (кажется, калечу Флобера).

Мысль, брошенная в бесконечное, падает здесь же, у души, но брошена-то она всё же в Бесконечность: пусть расстояние не пройдено, но направление взято верно.

* Почему, спрашивала критика, Чехов не написал романа? Потому что он написал их несколько, но в форме рассказа. См., например, "Ионыч" и др.

** Скажут: уже в самом ритме - смысл…

*** Термин "форма" взят мною в смысле почти противоположном значению Аристотелевой "формы".

**** Бог нашел такое слово: λογοσ [6]. А Байрон?

Философ первые движения своей мысли ориентирует по всё крепнущему ощущению: "Всё". Отдаленно-сходное явление мы можем наблюдать даже у низших животных, в форме так называемого "гелиотронизма": так муха соборванными крылашками, помаженная на вращающийся диск, неизменно ползет вверх (Э. Мах. Познание и заблуждение, Стр. 61)*.

Тот же опыт, обставленный несколько сложнее: по поверхности вертящейся земной сферы ползет ввысь чье-то искание, тщетно стремясь к ускользающей бесконечности. Длительность опыта - тридцать-сорок лет. "Только то изложение, - пишет Иоганн Фихте, - можно признать хорошим, в котором не автор задается изложением, но сам предмет высказывается о себе и изображает себя посредством органа речи автора" (И. Фихте. Основные черты современной эпохи. Стр. 65). Итак, существо (И. Ф.), взятое для второго, несколько усложненного эксперимента, ощущает себя - во всё время проводимого с ним опыта - орудием какой-то Идеи: не он ее мыслит, она им мыслит. Следовательно, она его и ориентирует.

После этого понятно, что метафизик обращается со словом точно так, как Идея обращается с ним самим: Идея изолирует метафизика от жизни, высвобождая его из спутанного клубка перевившихся человеческих себялюбий (общество) и заставляет поодаль от жизни, в бездействии и беззвучии, служить только Себе.

Метафизик же, изолированный Идеею, в свою очередь, берет с улицы слово и, высвободив его - путем "изолирующей (по Вундту) абстракции" - из путаницы ассоциационных нитей, отделяет его от жизни: правда, для этого необходимо у уличного слова оторвать две-три буквы или прикрепить к нему новый слог, одним словом, искалечить слово так, чтобы оно не могло уползти назад в жизнь.

Так, схоласты берут из мирского окружения тысячу лет тершиеся друг о друга, до полного обессмысливания, слова - "quid", "haec" и т. д. и там, в своих келиях, превращают их в пугающие и причудливые - Quidditas - Haecceitas - Aseitas [7] и т. д.: похищенное с улицы слово, звеня странно сковывающими его новыми буквами, служит схоласту по передвижению его тяжких и громоздких идей.

Взяв элегантное словоизвитие Цицероновой фразы, средневековый философ сделал из нее логический скелет, сочленяя слова так, как сочленены термины Аристотелевского силлогизма. В результате - монотонья, но ведь истина и есть "монос": и неисчерпаемое разнообразие лжей не под силу единой во множестве истине. Неистощимы болтуны. Мудрецы скучны: они повторяются, так как едины во множестве. Самый латинский язык, столько веков укрывавший метафизика, точно самой природой приспособлен для этого: в языке этом нет, например, звуков "ж", "ш", "щ", "ч", т. е. букв, переносящих на язык шумы и шорохи жизни.

* Параллельное место см. во вступительной берлинской лекции Гегеля (1818), где он утверждает, что "человеку свойственно мыслить вверх".

Основная (для данного "я") Идея, овладевая мозгом особи, встречает на пути своего нисхождения в слова ряд форм или ограничений*. Содержание подлинного творчества не может быть определено, потому что всякое определение будет уже известной формой, т. е. ограничением. Идея, например, возникшая в уме поэта, будет ограничена уже тем, что возникла именно в уме поэта, т. е. человека, склонного только к словесно-ритмическим процессам: таким образом, идея сразу же попадает в клетку душевной формы.

Первая форма (поэт), выбирая вторую форму (например, сонет), пробует втиснуть в четырнадцать строк сонета нечто и так уже (пребыванием в душе поэта) искаженное. При этом, конечно, необходимо подчинить идею требованиям ритма и звука внутри каждой строки (размер - третья форма) и у концов строк (рифма - четвертая форма) и т. д., и т. д.

Когда процесс удаления от идеи в сторону материи (τò μη δγ) [8] завершен, начинается чрезвычайно важный в творчестве момент возврата Идеи назад в себя, т. е. частичного снятия формы, облегчения ее: уступки, сделанные Идеею звуку, берутся назад. Результат: Идея, ударившаяся о извилистый берег форм, спешит отхлынуть назад в безлинейную Бесконечность, увлекая за собой самую форму, т. е. растворяя ее в себе, доводя до minimum'а. Только "метафизик в поэте" знает об этом отливе идеи и мыслью стремится отхлынуть от созданной только что формы ("рефлексия"): метафизик в поэте смотрит на свои строфы как на неясный след истины, чуть коснувшейся слов, чтобы тотчас уйти назад. Для него оставшееся здесь словосочетание - лишь воспоминание: "там", посетившее его, забыло здесь стихи.

Вслушайтесь в так называемое "пение строф" - уж не отпевание ли это? Читатель, случайно попавший к печальному обряду, не видит, конечно, того, что зримо поэту: для поэта застывшая строфа - не мертвое буквенное тело. Ведь он знал строфу еще при жизни.

Индусы нашли символ, примиряющий идею и слово: это "Sphota" - эфирное слово.

Родина Sphota - эфир, в котором оно вечно - неделимо - просто. Лишь снизившись до земли, облекшись в воздух, теряет Sphota бессмертие, неделимость и простоту.

Люди глухи к Sphota: они никак не могут его расслышать. Пытаясь, как и все глохнущие, догадаться по ощущаемому о недоощущенном, из многообразных догадок своих люди создают утлые языки.

Идеал метафизика и поэта - создать "словарь об одном Слове", притом таком, до которого не смел бы коснуться воздух.

* "Форма", рассматриваемая изнутри, есть идея. Форма, рассматриваемая извне, почти сливается с понятием материи (по Аристотелю). Еще раз отмечаю, что слово это взято на всем протяжении во втором значении.

Примечания:

1. Внутренняя речь (лат.).
2. Внешняя речь (лат.).
3. Эдвард Кёрр или Карр (Curr, 1820-1889), австралийский этнограф-любитель, занимавшийся описанием обычаев и языка австралийских аборигенов; многие сведения были им получены из вторых рук: от фермеров и землевладельцев, отвечавших на его опросники, включавшие списки английских слов, для которых требовалось записать "эквиваленты" на языке соответствующего племени; множество таких отчетов собрано в четырехтомнике Curr, E.M. The Australian Race: Its Origin, Languages, Customs, Place of Landing in Australia, and the Routes by which it spread itself over the Continent, Melbourne, 1886, 4 volumes and atlas, в частности, цитируемое Кржижановским - из отчета Сэмюэля Гейсона (Samuel Gason) "From Mount Freeling to Pirigundi Lake: the Dieyerie tribe", где описывается племя дайери/диери (Dieyerie/ Dieri), обитающее к востоку от озера Эйр.
4. теперь, ныне (лат.).
5. Маракуев Николай Николаевич, русский математик-педагог; имеется в виду его "Систематический курс алгебры".
6. Логос - слово, разум (греч.); в данном случае Кржижановский употребляет его как термин древнегреческой философии, обозначавший одновременно и "слово", и "смысл".
7. quid - что (лат.); haec - эта (лат.; наверное, от haec res - эта вещь); haecceitas ("этовость") -конкретность, неповторимость, вещи; quidditas ("чтойность") - у Фомы Аквинского сущность, суть бытия вещи; aseitas ("отсебятие", от латинского a se - от себя) - термин схоластиков, означающий "бытие-от-самого-себя", "само-бытие" (a-se-esse, a-seipso-esse), прилагался только к божественной сущности, рассматриваясь как необходимый атрибут её совершенства.
8. не сущее, небытие (греч.).

© V. Perelmuter

back

top