Вадим ПЕРЕЛЬМУТЕР

СИГИЗМУНД КРЖИЖАНОВСКИЙ.
СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ В ПЯТИ ТОМАХ.
ЧТО ДАЛЬШЕ?

Одиннадцатого февраля исполнилось 120 лет со дня рождения Сигизмунда Кржижановского.

В этом же году - через несколько месяцев, - если, помогай Бог, ничего препятственного не произойдет, завершится издание пятитомного Собрания сочинений этого писателя.

Вообще-то, шло к тому, что последний том аккурат к дате круглой и поспеет. Так оно и было бы, кабы иного писателя касалось. Но вокруг Кржижановского всегда клубились недоразумения и странности. И набралось их, как видно, достаточно, чтобы и на долю его наследия хватило.

Без малого восемь лет назад, когда издание только-только затевалось, дело выглядело так, что года за три, ну чуть побольше, работы - пусть трудоемкой, напряженной, муторной, утомительной (эпитеты добавить по вкусу) - все четыре тома будут готовы. Да-да, поначалу представлялось мне, что будет их именно четыре. При том, что с наследием Кржижановского я был давно и неплохо знаком, его фонд в ЦГАЛИ (РГАЛИ) проштудировал "с карандашом", в собственном моем архиве собралось к тому времени его машинописей, в том числе - с авторской правкой, и документов, с его жизнью связанных, немногим меньше, чем в госархиве, есть и раритеты, с 1989 года - за десять лет - выпустил я пять (!) книг Кржижановского плюс полтора десятка публикаций в периодике. Словом, для уверенности в именно такой раскладке сил и сроков оснований было предостаточно.

Поправки в сию складную программу пришлось вносить очень скоро. Первая - количество томов. Задумано было просто: в первых трех - вся завершенная проза Кржижановского, в полном, наконец, соответствии с авторской волей, ведь этот автор, писатель без книги, всё свое неизданное скомпоновал в книги, сделал это обдуманно, сюжетно, если - в его случае - понимать сюжет как движение и приключения мысли. Так что прежние издания его новелл и повестей были избранным из неизданного…

Четвертый том - две лучших (не только на мой вкус, но и по мнению автора) пьесы, избранные статьи о литературе и театре и - приложением - воспоминания о Кржижановском. Напрашивалось - поместить сюда же и теоретическую работу В. Н. Топорова ""Минус-пространство" Сигизмунда Кржижановского".

Так издание обретало логически завершенную композицию (что в этом случае особо существенно, ибо, повторяю, этот писатель архитектонике своих несостоявшихся книг придавал большое значение). Начинаясь объемистым очерком, своего рода мини-монографией о Кржижановском, и первой подготовленной им к печати книгой, так сказать, книгой-заявкой, завершалось оно материалами к его биографии и глубоким исследованием одного из важнейших для него образов-понятий и некоторых других - существенных - особенностей его творчества.

Однако задуманная таким образом постройка почти сразу дала трещину. Стоило сложить прозу Кржижановского в трехчастное целое, а также собрать и перечитать напечатанные в обветшалой периодике и неопубликованные его работы о литературе и театре, стало очевидным, что весь четвертый том должен быть отдан им целиком. Потому что, о ком и о чем бы ни писал Кржижановский, все сказанное им - более или менее явственно, - как бы само собою, проецировалось на его собственные, оригинальные произведения. И такой том (превосходящий числом страниц любой из первых трех, хотя некоторое количество вещей, либо в значительной степени повторяющих сказанное в других работах, - об этом см. в комментариях к четвертому тому, - либо посвященных вопросам частным, осталось за его пределами) становился своеобразным автокомментарием, таящим, если угодно, целую связку ключей к пониманию этого художника.

Четырехтомник превращался в пятитомник. К перемещаемому в пятый том добавились незавершенные сочинения, Записные Тетради, переписка с женой и вклейка в несколько десятков иллюстраций: иконография писателя и его ближайшего окружения - родственного и дружески-профессионального, факсимиле его текстов и разнообразных документов, связанных с его прижизненной и посмертной судьбой. Том получался несколько меньше остальных, но уж какой есть…

Надо отдать должное Петербургскому издательству "Symposium", сотрудничество с которым оказалось - всего точней определить - комфортным. Там с самого начала поняли и сложность этой уникальной затеи, и естественность - по ходу дела - тех или иных трансформаций замысла, и условность изначальной регламентации как объемов готовящихся томов, так и сроков их готовности к выпуску. Возникавшие проблемы - как без них! - разрешались быстро и бесконфликтно.

Впрочем, один конфликт все же случился - и даже затянулся. Издательство в нем не повинно, разве что минимально. Надеясь управиться самостоятельно, я к руководителям оного долго не обращался. Говорю о редактировании первых двух томов.

У меня хранится самое первое письмо редактора (вечно спотыкаюсь об эту казусную особенность языка: редактор - женщина, положено, вроде бы, "родовое" изменение слова, но "редакторша" может быть и женой редактора, как "профессорша" или "директорша", звуко-смысловая эта путаница меня раздражает, так что пускай остается - в мужеском роде). Итак, редактор-женщина сразу сообщила мне, что об этом авторе ничего не знает, услышала впервые, никогда не читала, потому будет мне признательна за любую помощь в нашей совместной работе. Это было честно - и профессионально.

На том и порешили. Однако постепенно стало выясняться, что редактор вернее меня знает - как делать книгу, как понимать ту или иную мысль авторскую, а главное - как комментировать это собрание сочинений.

Кончилось тем, что по выходе второго тома обнаружил я в нем нечто не виданное прежде. В сноске к комментариям - на первой странице - было сказано, что выполнены они "при участии" трех человек, среди фамилий значилась и редакторская, о существовании двух других мне дотоле вообще известно не было.

Без труда выяснилось - в чем это самое "участие" заключалось. Нашел "чужие" строчки - четырнадцать (!) коротеньких комментариев-справок, не то, чтобы неверных, но, по мне, явно недостаточных, да и стилистически инородных. Дальше - догадка, но иного правдоподобного объяснения не вижу: судя по всему, редактором были потеряны несколько страниц моего комментария, признаться в том - выше сил, да и отношения с автором уже не те, чтобы мирно обошлось, вот и последовал такой "выход из положения", втихую. Что права какие-то там (авторские, например) при этом нарушаются, так они прежде лет семьдесят в этой стране были понятием условным, привыкли…

Пришлось исправлять все это - в третьем томе, в дополнениях к комментариям. И работать над третьим томом практически без редактора. Что, вроде бы, не особенно сказалось на результате. А затем договариваться с издательством (опять-таки, с пониманием к сему отнесшимся) о том, что оставшиеся тома буду делать со своим редактором. К слову сказать - безупречным…

Четвертый том был завершен два года назад. К осени того же, две тысячи пятого, был почти готов и пятый, оставалось месяца два повозиться с комментированием. И тут случилось то, к чему, занимаясь Кржижановским, вроде бы, можно было привыкнуть, но - не получается. Странностей и неожиданностей, повторюсь, тут хватало всегда. Но эта…

В Киевском Архив-Музее нашелся архив, который пытался я разыскать лет этак двадцать. И бросил искать, отчаявшись.

Киев, Архив-Музей. В этом крыле здания бывшей бурсы - близ Софийского собора - хранится "киевский" архив Кржижановского.

Те самые бумаги, которые в 1967 году вдова писателя Анна Гавриловна Бовшек, уезжая - насовсем - из Москвы в свою родную Одессу, забрала с собой.

Анна Бовшек. Последняя фотография, сделанная в 1967 году, перед отъездом в Одессу.

История этой находки поведана в предварении к публикации новеллы "Красный снег" (Октябрь, 2006, № 1), повторять не буду. А вот о содержимом этого архива сказать необходимо. Потому что оно решительно вмешалось в работу над пятым томом, изменило и состав ("сюжет") его, и композицию. И - главное - его удельный вес в собрании сочинений.

Итак.

Четыре новеллы, из которых лишь одна - "Красный снег" - упоминается в "автобиблиографии".

Три статьи.

Любопытнейшее либретто пантомимы (единственное его обращение к этому жанру).

Наброски нескольких киносценариев.

Начатая в середине тридцатых книжка прозаических миниатюр и афоризмов "Из архива Пруткова-внука", заброшенная после того, как публикация фрагментов в "Литературке" вызвала гневную - и, понятно, опасную для автора - отповедь "Правды" (см. об этом: том 1, с. 62-63).

Пачка тетрадного формата машинописей с авторской правкой, словно подготовленная под переплет или шитье, озаглавленная - "Копилка образов": ранняя (1912) проза - короткие новеллы и путевые зарисовки (путешествие по Италии и Австро-Венгрии) - и стихи, то бишь сочинения, по выражению самого Кржижановского до-писательские.

Три Записные тетради и ворох листков с записями, текст которых значительно отличается от того, что - машинописью - хранится в РГАЛИ.

Лист из Второй Записной Теради.

Дневник командировки в Восточную Сибирь во время войны, в сорок втором.

Три неизвестных фотографии - совсем ранняя - с сестрами, времен первого брака, и на удостоверении Литфонда, выданном в 1939 году.

Сигизмунд с матерью (вторая справа) и сестрами. Середина 1890-х годов. Здесь видно, насколько сестры были старше брата, если не ошибаюсь, у одной из них, Елены, к моменту рождения Зигмунда, был собственный ребенок; из четырех сестер на фото - трое, Станислава (Кадмина-Георгиевская) уже была актрисой и работала в одном из провинциальных театров. Фотография сильно повреждена, возможно, поэтому и не была оставлена Анной Бовшек в ЦГАЛИ.

Эта фотография, сделанная в начале 1910-х годов, по моему мнению, могла бы служить иллюстрацией к новелле "Квадрат Пегаса" (из "Сказок для вундеркиндов"), в которой - по некоторым приметам - изображен, верней, преображен в "историю" первый, неудачный и вскоре распавшийся брак Кржижановского. Если так, то в центре - жена, а рядом с нею - теща будущего писателя. В пользу такой версии говорит и то, что Бовшек не оставила фото в ЦГАЛИ, но сохранила - рядом с другим семейным снимком Кржижановского.

Фото на удостоверении члена Литературного Фонда при Союзе писателей СССР, выданном весной 1939 года.

Копии свидетельства о браке с Анной Бовшек и свидетельства о смерти.

Копия Свидетельства о браке Анны Бовшек и Сигизмунда Кржижановского, зарегистрированного 15 октября 1946 года, то бишь после четверти века совместной жизни. Документ позволяет поправить/уточнить дату рассказанной некогда мне Н. С. Сухоцкой истории этой женитьбы (см.: Сигизмунд Кржижановский. Воспоминания о будущем. Избранное из неизданного. М., 1989, с. 29).

Копия Свидетельства о смерти Кржижановского. Указанная в нем причина смерти - "Общий артериосклероз" - выглядит странно, если сопоставить ее со страницами воспоминаний Анны Бовшек о его болезни и смерти. Не единственная, конечно, но последняя странность его биографии…

Несколько страничек записок Анны Бовшек - об особенностях творчества Кржижановского (судя по тексту, нечто вроде конспекта ее бесед с Кржижановским, что придает им интерес исключительный).

Не обнаружено лишь одного, что рассчитывал - последний был шанс! - там увидеть: ни документа, ни какой-либо записи, которые позволили бы отыскать могилу писателя. Сбылось его пожелание-предсказание: "Когда умру, не мешайте крапиве разрастаться надо мной: пусть и она жалит" (Записные Тетради).

Более двухсот страниц неизвестных прежде текстов Кржижановского включено теперь в пятый том, который будет едва ли не объемистей четвертого. Осталось доделать комментарии (публикуемые здесь статья и "Записные тетради" пребывают сейчас как раз в контексте этой общей для всего тома работы, потому даются лишь с минимально-необходимыми, на мой взгляд, примечаниями).

Собрание сочинений это - не академически-полное. В частности, избранные стихотворения Кржижановского вскоре выходят небольшой - отдельной - книжкой. Он ведь начинал стихами, даже и печатал их в начале 1910-х, сочинял время от времени и в дальнейшем, кое-что включал - фрагментами - в свою прозу, писал "куплеты" в мюзикл "Поп и поручик", сделал поэта героем трагикомедии "Тот Третий" и с видимым удовольствием стилизовал - за него - и "серьезные" гекзаметры и легкомысленно-сатирические "песенки", пародируя, между прочим, диапазон собственного стихотворства, по Записным Тетрадям разбросаны "темы" и "заготовки" стихов ненаписанных. Однако - редчайший случай, мне, по крайней мере, другой такой не известен, - он сам пришел к выводу, что его дело - проза: "Настолько-то я поэт, чтобы не писать стихов" (Записные Тетради). Потому и оставлены мною стихи его за пределами пятитомника. О том, что еще и по каким соображениям не попало сюда, подробно расскажу в комментариях к последнему тому.

С такой оговоркою берусь утверждать, что этим изданием будет, как принято выражаться, введено в читательский и научный оборот ВСЁ творческое наследие Кржижановского.

После смерти, говорил Довлатов, начинается история. Если начинается, добавлю от себя.

Жизнь замысла конечна, реализация, воплощение - финал этой жизни. Точка. И пора подумать - что дальше?

Прежде всего - усилие понять: кто и что перед нами? О Кржижановском уже написано немало. На мой взгляд, за немногими исключениями, авторов этих писаний в жанре, который резонно озаглавить метонимическим литературоведением, как правило, подводила ограниченность знания, то, что в их распоряжении было именно не всё, что им создано, а хотелось - естественно - как можно скорее ввести автора в некий общелитературный контекст (который, как известно, чуть не каждый понимает по-своему). Потому нередко писалось то, с чем Кржижановский был бы решительно не согласен - и с доводами убедительными, о чем он сам писал совсем иначе, но исследователь этого не знал. И довольно быстро пошли в дело стереотипы, вроде: "русский Кафка", "русский Борхес", короче, словообразуя в духе этого автора, "русский ктонибудь".

К этому - mea culpa - и я руку приложил. В начале самом, когда надо было представить публике сего незнакомца, уподобив кому-то более или менее известному. Например, с дюжину лет назад, в Вене, перед докладом о Кржижановском поинтересовался у знающих местную аудиторию: о ком из "модернистов" та имеет достаточно внятное представление. Сошлись на Кафке. И вводная, так сказать, параллель получилась весьма эффектной: и биография, и творчество, и посмертная судьба. В других случаях это были то Борхес, то Честертон, то Мейринк, а ежели не годился никто из них, на помощь приходили Свифт, Гофман, По etc, благо, поводов к таким пассажам у Кржижановского найти - невелик труд.

Но любая аналогия колченога.

И теперь все чаще заходит разговор об отличиях (ото всех названных и прочих сочинителей), которые глубже и существеннее сходств. Особенно любопытно мне читать высказывания на эту тему неведомых авторов в интернетском "Живом журнале", нередко более убежденные - и убедительные, нежели мнения профессионалов… хотел написать - "чтения", но вернее, пожалуй, будет - интерпретации прочитанного…

Мне самому в эту тему следует включаться именно с середины. Не потому, что "некорректно" полемизировать с самим собой, очень даже корректно, но потому лишь, что мои соображения на сей счет начинают иметь - и проявлять - смысл только тогда, когда подготовлена почва, то бишь когда сами читатели, уже зная сочинения Кржижановского, имея их в распоряжении своем, способны поворачивать размышления свои в этом - отличном - направлении.

Не слишком продуктивным видится мне и привычно отработанный на научных конференциях и в разнообразных сборниках статей "сравнительный метод": когда исследователь, поднаторевший в изучении творчества, допустим, Булгакова или Алексея Толстого, или Флоренского, попросту пристегивает Кржижановского к своему герою, - пристяжной в этом случае ведет себя норовисто, хотя бы по одному тому, что характер его знаком ездоку в незнаемое много хуже, нежели нрав коренника.

Традиция, впрочем, исторически давно сложившаяся - и даже слежавшаяся. Помнится, с четверть века назад проходила в ИМЛИ конференция, посвященная юбилею Леонида Леонова. И там целый день был отведен "сравнительному методу". Особенно впечатляюще выглядели в программе доклады "Достоевский и Леонов" и… "Леонов и Кафка"…

В. Н. Топоров обозначил, не называя прямо, но смысл ясен, специфическую сложность исследования творчества Кржижановского - как отдельных вещей, так и "направлений". Здесь почти всегда автор произведения знает больше - и шире - о "предмете исследования", нежели исследователь, который, по определению, всегда - более или менее узкий специалист (литературовед, философ, психолог, лингвист, - называю лишь тех, кто уже "отметились" в этой области). И потому нередко имеет в виду нечто такое, о чем пишущий про него может лишь догадываться.

Один из ключей к чтению Кржижановского (возможно, что и золотой ключик) - его набросок в Записных Тетрадях о "стихах прозаиков" (в число коих он включает и философов), тема неосуществленного исследования. Тут видится намек на автобиографичность проблемы, ибо сказано уже, что Кржижановский начинал стихами, затем весьма основательно занялся философией и только к тридцати годам сделал выбор "между Кантом и Шекспиром", то бишь фигурами - в европейской культуре - универсальными, влиятельными далеко за пределами тех областей, в коих обитали прижизненно. Впрочем, "выбор" вовсе не был синонимом "разрыва", скорее следует говорить о смене ролей первого и второго плана. О том, что - как сказано в "Записных Тетрадях", - "забросив свой философский участок и обратившись к искусству, подав апелляцию на понятия суду образов", он, юрист по университетскому диплому, не забывал, что суд обязан иметь в виду - и принимать во внимание - мнения обеих сторон.

С прозаиками, начинавшими стихами, Кржижановского сближает отношение к слову, работа со словом в прозе - как в стихе, где нет синонимов, об этом еще Карамзин писал, ощущение - и понимание - смысла ритма. С философами - отношение к языку, к его звуко-смыслу, к смыслу звука. При этом связующим звеном между этими двумя позициями становится именно несинонимичность слова - и в поэзии, и в философии, потому что из других слов происходит другая мысль.

Перефразируя строку из "Лаврентьевской летописи", он говорит, что "Бог не в стиле, а в правде". Однако путь к этой правде пролегает через овладение стилем, через технику и мастерство письма, точность высказывания, "философического" ли, "художественного" - не суть важно…

Но, в отличие от "техники стиха", осмысление и разработка которой - одна из весомых заслуг символизма перед российской изящной словесностью, "техника прозы" в ту пору еще только-только начинала становиться предметом внимания русских писателей и теоретиков литературы. И Кржижановскому, готовясь к писательству, приходилось до всего доходить самому. Верней сказать, ориентируясь на "образцы" из европейских литератур, на те сочинения, которые он мог читать - и во множестве читал - на языках оригиналов.

Рискну сказать, что Кржижановский - писатель не типичный для русской литературной традиции, писатель тщательной - и заранее - обдуманности: задач, мастерства, техники/ремесла, - глубокой осознанности того, что намеревался делать. Затем, чтобы в дальнейшем всё это не отвлекало его от сути, работало на нее с "пианистической беглостью" (из письма к Анне Бовшек).

Стремясь свести к минимуму неизбежный, увы, зазор между замыслом и воплощением (этому, в частности, служит долгое обдумывание и быстрое письмо, да и не "письмо", а "диктант", он пишет прозу свою "с голоса", что куда более свойственно стихам - и поэтам), он, в сущности, нивелирует обычный, даже заурядный для всякого художника конфликт логики/знания и воображения/интуиции, добивается того, чтобы - в его искусстве - они сосуществовали не только в мире, но и в согласии. Характерны поэтому излюбленные им шахматные сопоставления и метафоры: шахматы до-компьютерной эпохи - в идеале - трeбовали от мастеров игры гармонического сочетания этих двух начал…

Особенность - и особость - его работ о литературе и театре в том и состоит, что все они вышли, так сказать, из мастерской писателя. И потому способны подсказать исследователю темы, изучение которых приблизит к пониманию наследия этого писателя.

Назову лишь некоторые, так и не разгадав, признаться, загадку: почему почти ни одна из них, исключений - раз-два и обчелся, не была до сих пор затронута в том, что уже написано о Кржижановском.

Конфликт пространства-места и пространства-времени в творчестве Кржижановского (см., например, "Комедиографию Шекспира" или "Философему о театре"; своего рода отправной точкой здесь может стать работа В. Н. Топорова).

Работа Кржижановского со словом - в прозе, как в стихе (про это говорил чуть раньше).

Сигизмунд Кржижановский и книжная полка (по аналогии со статьей "Бернард Шоу и книжная полка"; эта тема, по-моему, "тянет" и на целую конференцию).

Писательская техника Кржижановского (см., например, статью "Эдгар Аллан По").

"Шахматные" стратегия и тактика в прозе и драматургии Кржижановского (см. статью "Драматургия шахматной доски", шахматные фрагменты в новеллах и письмах; любопытные, по-моему, результаты мог бы дать, например, опыт разделения его новелл по шахматным жанрам: на "партии" и "композиции", скажем, "этюды").

Ономастикон Кржижановского (см. статью "Писательские "святцы" Чехова, соответствующие фрагменты работ о Шекспире и Шоу, замысел словаря "Смысловые имена в литературе", сохранившийся в наброске: "Смысловые имена и смысл. Смысловые имена как сократитель текста. Мнемоническая роль имени. Мастера фамилиестроения? Салтыков-Щедрин, Чехов и др. Связь наших имен с западным литературным синодиком").

Что такое "экспериментальный реализм" Кржижановского? (см. "Страны, которых нет").

Теория и практика Кржижановского ("Поэтика заглавий" - и его заглавия; опять же загадочно: в РГГУ лет десять ежегодно проходят конференции на тему "Поэтики заглавий", и за всё это время, насколько мне известно, лишь однажды автор, давший тему, сам стал "предметом" исследования, хотя, по-моему, его практике вполне можно было бы посвятить и целую конференцию, а то и не одну; или "Фрагменты о Шекспире" и "Фрагменты о Шоу" - и драматургические приемы Кржижановского etc.).

Отношение Кржижановского к фабуле - и фабульности прозы (кроме собственных его высказываний об этом в статьях и, например, в новелле "Книжная закладка" или в повести "Клуб убийц букв", интересной может оказаться параллель с декларациями и опытами "Серапионовых братьев").

"Художественность философии" и "философия художественности" (см. проект-проспект "Философия и стилистика", статью "Идея и слово", новеллу "Якоби и "Якобы"" etc.).

Феномен "кинематографичности" прозы Кржижановского (которой, по всему судя, быть не должно бы, ибо практически отсутствуют всякого рода подробные "описания" - при том, что Кржижановский едва ли не первый, кто замышлял обстоятельную теоретическую работу о литературном пейзаже; здесь вполне может пригодиться и его опыт работы в кино).

Проза Кржижановского в контексте современной ему науки (научных теорий и открытий, с которыми он был знаком, а также - предвосхищение им - в художественных сочинениях, вроде "Собирателя щелей" и "Боковой ветки", - открытий, сделанных впоследствии).

Проблемы перевода сочинений Кржижановского (хотя бы - на те языки, на которых он уже издан: немецкий, французский, польский, английский; происходят проблемы те из особенностей его поэтики и стилистики, ну, например: некоторые смыслово-окрашенные грамматические формы, им употребляемые, не имеют подобий во французском, или его пристрастие к инверсиям, идущее, видимо, из родного - польского - языка, позволяет ему определенным образом расставлять в своих текстах смысловые акценты, а в польском, где такого рода инверсии - норма, эти акценты становятся неразличимы etc.).

И так далее.

То есть дальше - может быть очень даже интересно.

Или - тишина…

© V. Perelmuter

back

top