В.Н.ТОПОРОВ В ДИАЛОГЕ С С.Д.КРЖИЖАНОВСКИМ

Обдумывая состав и композицию пятитомника Сигизмунда Кржижановского, я с самого начала твердо знал лишь две вещи: чем намерен его начать - и чем завершить. Начинаться Собрание сочинений должно было с того, что считал своим началом сам писатель, то есть сборником "Сказки для вундеркиндов" (о собственном вступительном очерке не говорю - он как бы "за скобками") - в редакции-варианте 1927 года, когда попытка издать эту первую книгу провалилась и, дополнив ее несколькими новеллами, писатель уложил машинопись "в стол", беру в кавычки, потому что стола, письменного стола писателя, у Кржижановского за двадцать восемь прожитых в Москве лет так и не было, вполне вероятно, что этот условный стол, хранилище ненапечатанного, метафора всей неизданной русской литературы советского периода, как-то неприметно пришел именно из биографии этого автора. А финалом, заключительным фрагментом пятого тома, думалось мне, следует быть работе В. Н. Топорова ""Минус-пространство" Сигизмунда Кржижановского", опубликованной двенадцать лет назад (в кн. В. Н. Топоров. Миф. Ритуал. Образ. Символ. М., 1995) и остающейся, на мой взгляд, по сей день наиболее основательной и глубокой из всего, что написано о Кржижановском за последнее десятилетие.

При встрече я попросил у Владимира Николаевича разрешения на эту повторную публикацию. "Вообще-то, обычно я против перепечатки того, что однажды уже было издано, - ответил он. - Но с Кржижановским - случай особый. Ведь без вас я этого писателя не прочитал бы - и не написал бы о нем. Так что вы можете этой работой распоряжаться, как сочтете нужным".

В другом разговоре Владимир Николаевич признался, что считает "открытие Кржижановского" самым значительным - для себя - открытием за последние лет двадцать и что для него это - не только писатель. И добавил; "Я теперь, когда бываю на Арбате, непременно захожу во двор дома, где жил Сигизмунд Доминикович. Просто так, несколько минут постоять".

Собственно, Кржижановский нас и познакомил. Я подошел к Топорову после его выступления с небольшим рефератом о Кржижановском (работа над "Минус-пространством" тогда была еще в разгаре) на конференции "по русскому авангарду", проходившей, если верно помню, в новом здании Третьяковки. Он явно обрадовался, сказал, что хотел меня разыскать, знает, что, кроме первой книги Кржижановского, которая у него есть (Воспоминания о будущем. М., 1989), вышли и другие, их он раздобыть не сумел, и не могу ли я в том помочь. Несколько дней спустя я отвез ему домой "Возвращение Мюнхгаузена" (Л., 1990) и "Сказки для вундеркиндов" (М., 1991).

С той поры мы время от времени встречались, беседовали, разумеется, не только о Кржижановском, но преимущественно о нем. В одну из таких встреч я рассказал, к слову пришлось, как водил редактора французского издания Кржижановского Элен Шатлен в гости к отысканной мною Наталье Евгеньевне Семпер, близко знавшей Сигизмунда Доминиковича в сороковых годах. За чаем зашел, разговор о вещах, уже переведенных на французский, в частности, о второй вставной теме-новелле в "Книжной закладке" (про кота). Час спустя, едва мы вышли во двор, на наших глазах разыгралась копия-развязка той трагической фабулы. "Я думаю, что было бы куда более странно, - медленно сказал Топоров, - если бы вокруг того, что связано с этим писателем, подобных событий не происходило"…

Кстати, совсем недавно работая над комментариями к пятому тому, я перечитал записи о первой своей встрече с Семпер (4 декабря 1988 года) - и обнаружил загадочный провал в собственной памяти: летом девяносто второго, когда происходило только что рассказанное, не пришло на ум, что первым сюжетом из немногих читанных ею новелл Кржижановского, вспомнился Семпер именно этот - про кота…

Во время работы над первым томом проблем с комментированием писаний Кржижановского возникало множество (да и над остальными томами, разумеется, тоже - любой, кто внимательно его читает, может попытаться это вообразить), но особенно тяжко мне пришлось, когда дошло до восемнадцати машинописных страниц сочинения, которое сам автор называл то "сказкой", то "новеллой", то "диалогом", и публикацию которого в 1919 году считал началом своего писательского бытия. Я говорю о "Якоби и "Якобы"". Отдавая себе отчет в том, что любой комментарий более или менее грешит неполнотою, я в этом случае решил сознательно ограничиться лишь теми пояснениями, которые виделись необходимыми, если не для понимания, то хотя бы для приближения к пониманию смысла, верней сказать, основных смыслов этой вещи. Постепенно удалось отыскать удовлетворительные ответы на большинство вопросов, но оставалось еще несколько, для коих требовался консультант, свободно ориентирующийся в истории философии и лингвистики.

И я позвонил Топорову. Он сразу согласился, попросил прислать текст и вопросы, однако выказал сомнение, что его консультация окажется достаточно полной: опыт прежней работы с текстами Кржижановского убедил его, что до глубинных смыслов там бывает добраться чрезвычайно непросто, нередко они лишь угадываются и приоткрываются.

В полученном мною в декабре 2000 года конверте было не одно, а два письма: короткое - сопроводительное - о двух "неотвеченных" вопросах и обстоятельное, на пяти страницах мелкого почерка, "жанр" которого, по мнению автора, "в ходе "отвечания" трансформировался в нечто иное и более пространное, чем хотелось бы". Вернее, по-моему, чем задумывалось поначалу. Потому что Владимир Николаевич увлекся предложенной Кржижановским игрой мысли (я имею в виду то понимание "игры", какое самим Кржижановским постулировалось неоднократно, - см., например, в "Философеме о театре" последнюю главку "Три игры" /Собрание сочинений, т. 4, с. 88; дальнейшие ссылки даются на это же издание/, да и в самом тексте "Якоби и "Якобы"" есть пассаж об "игре", который, кстати, в письме цитируется), его "ответы" естественным образом трансформировались в своего рода диалог с автором "Якоби и "Якобы"". Диалог, демонстрирующий, что именно такая - диалогическая - форма чтения Кржижановского наиболее продуктивна. Диалог, в послесловии к которому есть весьма лестная, не скрою, для меня, но - главное - характерная для содержания - и содержательности - письма фраза: "Я признателен Вам, что и на этот раз Вы свели меня с ним".

Публикуя эти письма, свои вопросы - поводы к ним - не воспроизвожу: их легко реконструировать по тексту комментариев (т. 1, с. 597-611), которые, к слову, чуть превосходят объемом саму новеллу. Но могли быть еще больше - чуть ли не на треть: перебирая сейчас то, что по запамятованным уже причинам в книгу не вошло, чувствую легкий укол сожаления, утешаясь, впрочем, фразою Карамзина-историка: кто может - пусть сделает лучше…

Многоуважаемый Вадим Гершевич,

Я должен повиниться перед Вами и за опоздание с ответом и за то, что жанр в ходе "отвечания" трансформировался в нечто иное и более пространное, чем хотелось бы, и за то, наконец, что не на все Ваши вопросы я смог ответить. Во всем этом, однако, виноват не только я, но и Кржижановский. Я признателен Вам, что и на этот раз Вы свели меня с ним.

К двум "неотвеченным" вопросам. Первое - я не вполне понял Ваш вопрос об "изначально". Все-таки рискую думать, что это то потенциальное (или виртуальное) состояние-модус, о котором мы можем судить по его отражениям в исторически засвидетельствованных ранних языковых фактах (как в случае с bhu и его тремя смыслами /см. т. 1, с. 120 - В.П./), хотя определение этих смыслов и указание их числа, кажется, надо счесть уступкой Кржижановского "общему мнению", страдающему неизбежной поверхностностью). Второе - написание греческого слова "во вкусе Гельдерлина" /см. т. 1. с. 109 - В.П./. Ответственно предложить что-нибудь конкретное сейчас не могу, а общее - известна грекофилия Гельдерлина, его погруженность в "греческое" - язык, культуру, людей и т. п. - даже слишком немногое.

Всего Вам доброго.

В. Топоров

30 IX 2000.

P.S. В связи с "лингвистической" философией немецких романтиков, с которой Кржижановский, несомненно, был знаком, я хотел бы указать на книгу - Eva Fiesel. Die Sprachphilosophie der deutschen Romantik. Neu-York - Hildesheim, 1973.

30 IX 2000

Многоуважаемый Вадим Гершевич,

Простите за задержку с ответом: дня через два-три по получении Вашего письма я должен был уехать в Петербург, откуда вернулся только вчера.

Сам текст показался мне очень интересным, "остроумным" и в логическом и в онтологическом плане, чреватым перекличками с самой большой глубиной (или подводящим непосредственно к ней) - в этом я вижу сходство, но и одновременно существенное отличие от Борхеса, - но и, признаюсь, не до конца и не во всем понятным. И речь идет не только об опечатках или об абракадабрах, видимо, обязанных сбою компьютера /в обоих этих случаях следует по нескольку примеров, которые здесь я опускаю. - В. П./ или чему-то, чего я не понял, но и о непонятности некоторых вполне "правильных" мест, если только их не толковать как своего рода кружение автора над какими-то важными глубинными смыслами, скорее угадываемыми, нежели определяемыми, категоризируемыми.

К счастью, главная, исходная смысловая основа в значительной своей степени понятна и позволяет говорить о концепции и об ее источниках. Что касается последних, то речь идет прежде всего о древнегреческих дискуссиях о происхождении языка (Парменид, Гераклит, Платон, Аристотель как главные фигуры), о продолжении этой темы в Средние века и в эпоху Возрождения, отчасти и Просвещения (Руссо, Гаман, Гердер), о немецкой "романтической" языковой теории взаимосвязи звука и смысла (Гооль, Шеллинг и Новалис особо, Гумбольдт и др.). Обо всем этом существует обширная литература, из которой укажу лишь несколько работ, по которым легко составить представление о том круге идей, которые оказались в центре внимания текста Кржижановского; см. Античные теории языка и стиха. М.-Л., 1936; История лингвистических учений. Древний мир. Л., 1980; Лингвистический энциклопедический словарь. М., 1990, с. 400; О. Б. Вайнштейн. Язык романтической мысли. М., 1994; E. Lenneberg. Biological Foundation of Language. N.-Y., 1967; Ph. Lierman. On the Origins of language. N.-Y.-L._ 1975; M. Hildenbrand Nilsson. Die Entuialung der Sprache. Frankfurt am Main- N.-Y.- 1980 и др.

В этих и других работах акцент делается на соотношении природы и закона-установления и их роли в соединении звука и смысла в единый комплекс слова. Сильнее и перспективнее всего эта концепция была поставлена в философско-лингвистической мысли Древней Греции. Спорили две позиции относительно происхождения языка. Одна - язык произошел от природы, т. е. естественно, спонтанно или, как греки говорили φυσει, "по природе". Другая - язык произошел по закону-установлению, т. е. некоему согласованному решению, и тем самым он оказывается порождением культуры, ее выбора, получившего силу закона (νγσει ???). Собственно, это и есть те две "смутные теории языка", о которых сказано в тексте и в Вашем вопросе.

"Смутные" они лишь потому, что ни одна из них ничего не объясняет в силу недостаточности каждой из них, "естественность" не может породить язык без вмешательства воли. Природа располагает возможностями, культура - волей. И вся история сложения языка, слова предполагает теснейшее взаимодействие этих двух начал, реализовавшее себя в бесконечно повторяющихся опытах. Оба начала искали встречи друг с другом. Всё великое на свете - происхождение жизни, культуры, язык, любовь, богообщение - предполагает именно встречу обоих начал, самораскрытие их друг другу, преодолевающее хаос случайностей и непредсказуемого.

Для меня несомненно, что Кржижановский находился в пространстве подобных идей, и его короткий рассказ - блестящая иллюстрация общего на самом частном (можно сказать, до нелепости) примере, обнаруживающая и глубокие знания автора, и, я рискнул бы сказать, гениальную интуицию автора. Три основных героя-идеи, определяющие мысль Кржижановского, - Я (Якобы), бытие (Якобы) и подобие (Якобы), обнаруживают несомненное знакомство автора с "Identitaetsphilosophie" Шеллинга. Когда время ограничено, а задача - главная, нужно делать выбор; в иных случаях оправдывает себя только перебор и прикидка на "подобие" и "отличие". Строго говоря, это и есть ситуация любой эволюции с участием множества (в начале представляющемся безграничностью) элементов. Но есть и иные случаи, когда сознательно выбирается как бы заранее непродуктивная, скорее всего, гибельная позиция. Увидев ситуацию с этой "гибельной" стороны, человек вдруг находит кратчайший путь к решению проблемы (ср. доказательство "от противного" в математике и др.). По существу, из близкой категории случаев, когда человек принимает хаос и абсурд за основу для нахождения решения. Это полагание на "великое Ничто", как говорил Ницше, на бездну, пустоту, на ноль, на бессмыслицу иногда и приводит к выигрышу (ср. обширный класс загадок типа "какая разница между x и y?" или "что общего между x и y?"). И этот последний путь как раз и выбирает в своем тексте Кржижановский. Да, фонетически Якоби и "Якобы" весьма сходны, но, в сущности, кроме набора звуков-букв и того, что и то, и другое - слова, в них нет ничего общего. Случай парадоксальный - звуки общие, смыслы не только предельно разные, но даже кажется, что между ними нельзя построить даже и очень длинный мост переходов. Если же все-таки это удастся - независимо от того, в реальном ли или в виртуальном пространстве это произойдет, - то уже один такой опыт бросит свет на всю проблему звука и смысла.

Более широкий контекст шеллингианской "философии творчества" предполагает двуполюсное пространство, один центр которого - природа-бытие, объективное, а другой - Я или "интеллигенцию" (Intelligenz), предельно субъективное. С первым связано безусловное (das Unbedindte), со вторым - условное, кажимость или соответственно, говоря словами Тютчева ("Откуда, как разлад возник, / И отчего же в общем хоре / Душа не то поет, что море"… и "Невозмутимый строй во всем, / Согласье полное в природе"…), - разлад и строй, соответственно - как бы и так и только так. Природа самотождественна, и в этом ее сила. Сила Я в другом, как раз в умении в нужных случаях не переходить порог "якобы", ограничиваться кажимостью, не исключая, однако, и утверждений о тождестве.

Что такое "якобы", слово, выражающее кажимость, отсутствие подлинной уверенности в подлинности, и вытесняемое более современным речением как бы?

Это как раз и есть то, что Шеллинг и в "Sistem des transzendentalen Idealismus", и в "Vom Ich als Prinzip der Philosophie oder ueber das Unbedingte im menschlichen Wissen" называл "самообъективизацией субъективного", знаменитое als ob немецкой философии, важнейший модальный квантор (по сути дела, философски-логического типа), выступающий при нереальном, квазиреальном, вероятностном описании и мира-природы, и самого Я (ср. более двухсот раз употребляемое в стихах Тютчева "как бы", о котором я писал в статье из "Тютчевского сборника", Таллин, 1990, в связи с шеллингианством русского поэта). Разумеется, als ob было присвоено себе философией еще до Шеллинга. Уже в кантовской "Критике способностей суждения" als ob выступает как принцип условного полагания того, что есть, имплицирующего и свое сверх-есть, воплощаемое в Я (см. С. Н. Булгаков. Философский смысл троичности. Вопросы философии, 1989, № 12, - перепечатка старой работы автора, - и книгу Х. Файгингера "Philosophie des Als Ob", 1911). Нетрудно заметить, что в "сильных" контекстах "как бы" особенно часто вызывает появление глагола бытия и местоимения 1-го л<ица> ед<инственного> ч<исла> Я (то же, конечно, можно сказать и об als ob). В этой перспективе "якобы" в историко-языковом отношении связывает Я (разумеется, поверхностно, внешне, фантомно) с его предикатом бытия-существования бы, но происхождения в форме 2-3 л<ица> ед<инственного> ч<исла> аориста от праслав<янского> byti - "быть" (т. е. присутствовать, быть в наличии, но и расти, процветать), надежно подкрепляемого параллелями из других и<ндо>-евр<опейских> языков (ср. лит. buti, др.-инд. bhu-/bhav- и т. п.), а также с вопросом о бытии этого Я, субъекта бытия, и с указанием степени достоверности предлагаемой "самобъективизации субъективного".

Как это ни парадоксально, "мы, слова, звучим неспроста", звук самоценен, поскольку он - пространство смысла, который жаждет воплощения, возможного лишь при соединении со звуком. Философу Якоби как бы всё было понятно, пока он не споткнулся на словечке "якобы". Эта встреча и дала начало диалогу между почти тезками (разумеется, формально, хотя и не только формально, поскольку Якоби в своих занятиях совсем не случайно встретился с проблемой "якобы") - Якоби и "Якобы", и сразу же возникло противостояние на почве понимания этого словечка "якобы". Для Якоби "Якобы" - "лишь игра мозга, четкий кошмар" или "усталость творческой фантазии" философа, "явление мозга, узорно выписанное по канве его полуспящих клеток". Для него "Якобы" - отрицание Логоса, самого Бытия, "игра словами" как "уклонение, увиливание от ответа". Но есть игра и игра: "игра словами не есть "игра словами"". Совсем иначе видит себя само "Якобы" - "Я - сумма всех человеческих смыслов, маленькое слово, умеющее своими буквами покрыть весь этот мир феноменов; еле зримая подпись Творца над вселенной призраков <…>, вожделенное "тожество" бытия и названия". И, напротив, рассуждения философа Якоби для его партнера по диалогу не более чем "метафизическое биль-бокэ". Себя же "Якобы" определяет как "пустоту ?? o?". В этой речевой партии чрезвычайно важно упоминание sphota и его, хотя и поэтическое, но раскрывающее самую суть этого понятия - "А индусские rishi [правильно - индийские риши (или rsi-)], придумавшие пятый элемент (эфир), как бы пятую букву бытия, только затем, чтобы поселить в нем чистое, вечное и неделимое слово Sphota. Эфирное Sphota, ломающее нежные крылья свои о воздух и умирающее в земных словах, якобы-сущих и якобы-несущих, ушедших от "нет" и не дошедших до "да"". Древне-индийское sphota-, отглагольное имя от sphut-/sphot- ("раскалывать", "взрываться"), обозначает тот взрыв-расщепление, в результате которого происходит соединение звука и смысла, обнаружение-открытие глубинного смысла. В известном отношении определение "спхоты" Кржижановским предвосхищает понимание этого термина, предложенное в работе J. Brough. Theories of General Linguisties in the Sanskrit Grammar// Transaction of the Philological Society of Greate Britain. London, 1951, 47-68. Интуиция как дар природы (в основном) - вне всякого сомнения, по крайней мере, в этом случае. Но чему нужно удивляться, это откуда Кржижановский мог узнать об этом термине: во время написания рассказа этот термин был слабо известен и среди индологов (см. P.S.).

Кажется, не вызывает сомнения и мнимое "умаление" Кржижановского, отдающего свою мысль и свой голос в полемике с Якоби именно презираемому им "Якобы", всего лишь слову: "Якобы. Ты очень много говоришь (впрочем, в этом всё твое бытие). Но что же отсюда следует? - Якобы. Отсюда следует, что вообще ничего из ничего, никогда и ниоткуда не следует, что не существует никакого следования, а есть вечное стояние, над которым кружит лишь стая жужжащих слов; что мир - это длинная, скучная опись вещей, давно утраченных, погибших: вещи погибли, а наименования всё еще звучат, - вот и всё. - Якоби. Но слова ведь что-нибудь да прикрывают? Ты, слово, не можешь заглянуть за самого себя. Но… под наименованием укрыто нечто? - Якобы. Ничто. Небытие, искусно притворившееся "бытием", разговорчивый нуль".

Текст "Якоби и "Якобы"" делает честь Кржижановскому и как мыслителю, и как лингвисту-теоретику.

В. Топоров.

P.S. Термин этот - и в той же интерпретации - впервые появляется у Кржижановского несколькими годами раньше: в небольшой статье "Идея и слово", которую есть основания датировать 1912 г. (косвенное, но, по-моему, убедительное подтверждение такой датировки - тогдашнее серьезное увлечение Кржижановского древней философией Индии и Китая, в частности, написанному примерно в то время стихотворению "Нирвана" предпослан эпиграф: ""Жить в мире и не быть миром", - таково правило, которому учили наши старые rishi. Joga-Sutra"; в современном переводе это место из Йога-Сутры Махариши Патанджале звучит так: "Когда человек находится в состоянии самадхи, у него нет ничего общего с миром, хотя он в нем и находится".).

Поскольку количество русских переводов этого рода трактатов и книг было тогда весьма скудно, резонно предположить, что читал их Кржижановский преимущественно по-немецки. И, скорей всего, именно там он и обнаружил sphota, (в частности, термин этот специально обсуждается у Патанджале в его труде "Махабхашья" - "Большой комментарий").

Текст этой статьи тоже обнаружился, среди многого прочего, в "киевских бумагах" Кржижановского. И публикация - первая - уместна, на мой взгляд, именно вблизи письма В. Н. Топорова.

Во-первых, потому что "Идея и слово" явственно предварила многое из того, что в 1918 г. было, как говаривал автор, "додумано до мускула" в фантазии-диалоге между Якоби и "Якобы", между Философом и Словом.

Во-вторых, потому что работа эта явилась, я бы сказал, пограничной: "выбор между Кантом и Шекспиром" уже был сделан, однако философия еще "не завершилась", а литература - "не началась". Окончательного разграничения их, впрочем, так и не произошло, они просто, можно сказать, поменялись ролями первого и второго планов. И Кржижановский напряженно, с редкостной, не знаю другого примера, осознанностью готовился к писательству. На это им было потрачено не меньше восьми (!) лет.

Наконец, в-третьих, потому что, сравнивая статью и происшедшую из нее впоследствии новеллу, можно проследить отчасти - каким внутренним усилием (и вектором) осуществлялся этот самый переход от понятия к образу, как возникал/образовывался писатель Кржижановский, словно бы заранее иронически среагировавший на высокую оценку, выставленную нашим современником-ученым: "По необразованию я философ" (ср. последнюю фразу письма Топорова). Слегка упрощая, можно сказать, что статья написана философом, старающимся возможно популярней изложить некоторые важные для него мысли. В новелле мысли эти усложняются и ветвятся отступлениями, однако забота о максимальной - логической - их доступности осталась в прошлом, задача здесь куда более художественная, нежели философическая, и решается она литературно, словесно, с пристальностью к смыслу звука, к словесной игре (вроде: "Источник явления нахожу я в лени "я"" и т. п.), короче, ко всему тому, что и дало некогда повод назвать этот род словесности изящной. Такой опыт и читательская на него реакция стали для Кржижановского весьма плодотворными. И в "Сказках для вундеркиндов" видно, как в его художественной системе происходят постепенно существенные изменения, прежде всего они касаются роли фабулы, увлекающей читателя "занимательности" повествования, которая нимало не противоречит глубине и сложности мыслей и смыслов (и здесь он оказывается близок к декларированным устремлениям "Серапионов", в первую очередь, Льва Лунца; правда, познакомился Кржижановский с этими декларациями позже, живя уже в Москве). Но это - уже другая тема…

Проблема взаимоотношений Идеи и Слова и в дальнейшем оставалась актуальной для Кржижановского-писателя. В двадцатых годах появляется в записных тетрадях беглый набросок исследования "Стихи прозаиков", где, наряду с Гоголем, Тургеневым и Мопассаном, к "прозаикам" отнесены и Лейбниц, Гегель, Фихте, Шеллинг, В. Соловьев. А к первой половине тридцатых относится сохранившаяся в архиве "заявка": развернутый проспект теоретической работы "Философия и стилистика". Заявка было отвергнута издателями - и замысел остался неосуществленным…

Предисловие, послесловие и публикация Вадима Перельмутера

© V. Toporov

© V. Perelmuter

back

top