Иоанна ДЕЛЕКТОРСКАЯ
ТЕОРИЯ КАРНАВАЛА В ПОВЕСТИ С. Д. КРЖИЖАНОВСКОГО
"КЛУБ УБИЙЦ БУКВ": К ПОСТАНОВКЕ ПРОБЛЕМЫ
Повесть, о которой пойдет здесь речь, была написана Кржижановским в 1926 году. Попытка опубликовать ее в издательстве "Никитинские субботники" провалилась: текст не пропустила цензура. Первым слушателем только что законченного "Клуба…" стал М.А. Волошин, которому автор в Коктебеле читал свою повесть "с глазу на глаз"(1). Весьма вероятно, что по приезде в Москву Кржижановский, за неимением возможности печататься активно практиковавший "чтения" в различных окололитературных собраниях, "показал" публике и это свое произведение. Как бы то ни было, впервые напечатан "Клуб убийц букв" был лишь в 1990 году в сборнике Кржижановского "Сказки для вундеркиндов" (М., 1991). Впоследствии, разумеется, повесть вошла и в состав собрания его сочинений, дав название одному из томов.
Текст "Клуба…" представляет собой ряд новелл, как бы вправленных в общую сюжетную раму.
Повествователь знакомится с неким знаменитым писателем, переставшим писать по той причине, что закрепленные на бумаге слова ("буквы", - по его выражению) заодно с профессиональными писателями являются "убийцами замыслов":
"…слыхали вы об изготовлении так называемых каракульча? У поставщиков этого типа своя терминология: выследив, путем хитроумных приемов, узор и завитки на шкуре нерожденного ягненка, дождавшись нужного сочетания завитков, нерожденного убивают - прежде рождения: это называется у них "закрепить узор". Так и мы - с замыслами: промышленники и убийцы"(2).
Уединившись в пустой комнате с пустыми же книжными полками на стенах, человек этот некоторое время в одиночестве предавался "чистому замыслительству". Постепенно к нему присоединились еще шестеро единомышленников, составивших еженедельно собирающийся "Клуб убийц букв". Заседания Клуба происходят субботними вечерами, что с очевидностью отсылает читателя, с одной стороны, к знаменитым "Никитинским субботникам", участником которых не раз бывал Кржижановский, - с другой же - к ветхозаветной традиции, утверждающей, что именно в субботу произошло сотворение человека. О концепции своего детища персонаж Кржижановского говорит:
"Слыхали ли вы о так называемых Gardinetti di S. Francisco - садах св. Франциска: в Италии мне не раз приходилось посещать их: крохотные цветники эти в одну-две грядки, метр на метр, за высокими и глухими стенами - почти во всех францисканских монастырях. Теперь, нарушая традиции св. Франциска, за серебряные сольди разрешают оглядеть их, и то лишь сквозь калитку, снаружи: прежде не разрешалось и этого - цветы могли здесь расти - по завещанию Франциска - не для других, а для себя: их нельзя было рвать и пересаживать за черту ограды; не принявшим пострига не разрешалось - ни ногой, ни даже взглядом касаться земли, отданной цветам: выключенным из всех касаний, защищенным от зрачков и ножниц, им дано было цвести и благоухать для себя.
И я решил - пусть это не кажется вам странным - насадить свой, защищенный молчанием и тайной, отъединенный сад, в котором бы всем - замыслам, всем утонченнейшим фантазмам и чудовищнейшим измыслам, вдали от глаз, можно было бы прорастать и цвести - для себя. <…> Не думайте, что я эгоист, не умеющий вышагнуть из своего "я", ненавидящий людей и чужие, не-мои мысли. Нет; в мире мне подлинно ненавистно только одно: буквы. И все, кто может и хочет, пройдя сквозь тайну, жить и трудиться здесь, у гряды чистых замыслов, пусть придут и будут мне братьями" (С. 14-15).
Для нас важно, что, отказавшись от своих привычных писательских имен, члены Клуба принимают каждый по имени-маске в виде так называемого "бессмысленного слога" (Зез, Дяж, Тюд, Хиц, Шог, Фэв, Рар). То есть некое подобие карнавала встречает читателя уже на первых страницах повести.
Повествователь становится участником нескольких клубных суббот и слушателем ряда новелл-"замыслов". Две из них, - "Ослиный праздник" и "Мешок Голиарда", - звучащие на втором по счету (для Повествователя) заседании, даже при поверхностном знакомстве, способны вызвать чувство дежа вю, ибо их содержание явно перекликается с идеями классической работы М.М. Бахтина о Рабле и средневековой народной культуре.
Первая из названных выше новелл начинается следующим развернутым описанием:
"Ослиный праздник. Это заглавие. Представляется мне в виде новеллы, что ли. Тема моя отыскивается этак веков за пять до нашего времени. Место? Ну, хотя бы деревенька где-нибудь на юге Франции <…>. Напомню: именно в ту эпоху и в тех именно местах возник и закрепился обычай справлять ослиные праздники, так называемые Festa asinorum: это последнее латинское определение принадлежит церкви, с разрешения и благословения которой праздник осла странствовал из города в город и из сел в села. Возник он так: в вербную субботу, сценируя - для вящей назидательности - события предсмертных дней Христа, вводили под пение антифонов осла, который должен был напомнить о том прославленном евангелиями животном, которое, будучи проверено во всех своих признаках рядом цитат из закона и пророков, было избрано для своей провиденциальной роли. Вначале, можно предполагать, деревенский ослик, включенный - странным образом - в мессу, не проявлял ничего, кроме растерянности и желания вернуться назад, в стойло. Но очень скоро праздник осла превратился в своего рода мессу наоборот, оброс тысячами кощунств, исполнился буйства и разгула: окруженный толпой гогочущих поселян, среди гиканья и градом сыплющихся палочных ударов, ошалелый от страха, осел кричал и брыкался. Церковные служки, ухватившись за уши и хвост евангельского осла, втаскивали его на престол. Позади ревела толпа, распевающая циничные песни и кричащая ругательства на протяжные церковные мотивы. Кадильницы, набитые всякой гнилью, истово качаясь из стороны в сторону, наполняли храм дымом и смрадом. Из священных чаш хлестали сидр и вино, дрались и богохульствовали и гоготали, когда возвеличенный осел со страху гадил на плиты алтаря. После все это обрывалось. Праздник прокатывался дальше, а отбогохульствовавшие поселяне снова, набожно крестясь, отстаивали долгие мессы, жертвовали последние медяки на благолепие храма, ставили свечи иконным ликам, покорно несли эпитимии и жизнь. До нового азинария" (С. 40-41).
Я намеренно не стану приводить здесь те ключевые для монографии Бахтина отрывки, в которых формулируется концепция амбивалентности средневековой культуры, - за их общеизвестностью. Напомню лишь то место из первой главы, где речь идет о "празднике осла":
"Праздник дураков - одно из наиболее ярких и чистых выражений средневекового околоцерковного праздничного смеха. Другое его выражение - "праздник осла", установленный в память бегства Марии с младенцем Иисусом в Египет на осле. В центре этого праздника оказалась не Мария и не Иисус (хотя здесь и фигурировала девушка с ребенком), но именно осел и его крик "Hinham!". Служили особые "ослиные мессы". До нас дошел официум такой мессы, составленный строгим церковником Пьером Корбелем. Каждая часть мессы сопровождалась комическим ослиным криком - "Hinham!". По окончании мессы священник, вместо обычного благословения, трижды кричал по-ослиному, и ему вместо "amen" трижды отвечали таким же ослиным криком. Но осел - один из древнейших и самых живучих символов материально-телесного низа, одновременно снижающего (умерщвляющего) и возрождающего"(3).
Об этом же явлении средневековой европейской культуры пишет О.М. Фрейденберг в работе "Въезд в Иерусалим на осле (из евангельской мифологии)", датированной 1930 г. (первая редакция - 1923 г.)(4):
"…в церквах Франции обоготворялись ослица и осел; накануне Богоявления справлялись праздники осла, и у французов же был культ ослицы под видом святой Аннессы (что значит по-французски - святой Ослицы). Но еще ярче богослужения и литургии с участием осла. Так, например, в сопровождении огромной толпы народа по улицам водили осла, крытого золотым покрывалом, вели его прямо в храм, переодевали в церковные богатые ризы и производили над ним в самом храме торжественное богослужение <…>. Все высшее духовенство принимало участие в этом богослужении, пело славословия ослу и подражало ослиному реву. Когда же праздник осла бывал приурочен к воспроизведению бегства Марии в Египет, на осле триумфально въезжала прямо в церковь какая-нибудь веселая, подвыпившая девица легкого поведения. И здесь при участии всего духовенства происходила литургия у самого алтаря; все это перемешивалось с выпивкой и заканчивалось разухабистым фарсом" (С. 653).
К исследованию О.М. Фрейденберг мы еще вернемся, а пока обратимся вновь к монографии М.М. Бахтина. Говоря о родственных герою праздника осла образах, Бахтин ссылается, среди прочего, на легенды о Франциске Ассизском, в которых осел выступает как символ материально-телесного низа (С. 88).
Как мы помним, основатель "Клуба убийц букв" сравнивает свое предприятие с "садами св. Франциска". А в книге о Рабле, помимо указанного отрывка из первой главы, упоминание святого из Ассизи встречается еще раньше - во Введении:
"<…> Франциск недаром называл себя и своих сторонников "скоморохами господа" <…>. Своеобразное мировоззрение Франциска с его "духовной веселостью" <…>, с благословением материально-телесного начала, со специфическими францисканскими снижениями и профанациями может быть названо (с некоторой утрировкой) карнавализованным католицизмом" (С. 66).
В этом контексте приобретает особую объемность картина: замыслители, скрывающие свои имена под масками бессмысленных слогов, играют сюжетами в виртуальном Gardinetto di s. Francisco.
Само появление святого Франциска на страницах "Клуба убийц букв" - не что иное, как дань символистской "моде" на францисканство, которая имела место в конце 19-начале 20 вв. (а отчасти - одновременно - и пародирование оной: амбивалентность для манеры этого писателя весьма характерная). (5).
Еще одно совпадение, скорее всего, неслучайное, учитывая феноменальную эрудицию Кржижановского и то обстоятельство, что немецкий язык, наряду с польским, был для него, фактически, родным, - представляется весьма любопытным. Бахтин пишет:
"Лучший сборник немецких шванков принадлежит монаху и знаменитому в свое время проповеднику Иоганну Паули. Он вышел под названием "Смех и дело", первое издание его относится к 1522 году. В предисловии, говоря о назначении своей книги, Паули приводит соображения, напоминающие <…> апологию праздника дураков: он составил свою книгу, "чтобы духовные чада в закрытых монастырях имели бы что читать для увеселения своего духа и отдохновения: не всегда ведь можно пребывать в строгости"" (С. 86-87).
У Кржижановского в "Ослином празднике" фигурирует священник отец Паулин, наставляющий героиню, Франсуазу, - добропорядочную замужнюю женщину, волею судьбы "обрученную" с праздником осла, и под влиянием буйства азинария, по временам оживающего в ее душе, выходящую на большую дорогу с тем, чтобы отдаться первому встречному:
"- Покорись, душа, возжегшему тебя. Писанием и Пророками предречено: только на осле, немысленной и смердящей скотине, можно достигнуть стогнов Иерусалима. Говорю тебе: только так и через это входят в Царство Царств. <…> Самому чистому и самому высокому, хоть на миг, должно загрязниться и пасть: потому что иначе как узнать, что чистое чисто и высокое высоко. Если Бог, пусть раз в вечность, принял плоть и закон человеческий, то и человеку можно ли гнушаться закона и плоти осла? Только надругавшись и оскорбив любимейшее из любимого, нужнейшее из нужного сердцу, можно стать достойным его, потому что здесь, на земле, нет путей бесскорбия" (С. 46).
Таким эмоционально окрашенным способом Кржижановский постулирует принцип единства и святости "верха" и "низа" как в одной, взятой отдельно, человеческой жизни, так и в культуре (в том числе - средневековой).
Дополнительно раскрыть смысл цитированного выше наставления о. Паулина помогает упоминавшаяся уже здесь работа О.М. Фрейденберг, в которой речь идет о непосредственной связи образов женщины, осла и Иисуса, имеющей место в евангельских текстах, и восходящей к языческой традиции и античной литературе. О.М. Фрейденберг, в частности, пишет: "До нас <…> дошли мифы, которые говорят нам, что осел с сидящим на нем, тождественным ему божеством въезжал прямо на небо" (С. 642).
А в начале того же исследования встречаем крайне в нашем контексте интересный пересказ Евангелия от Луки:
"Увидя город (Иерусалим - И. Д.), (едущий на осле - И. Д.) Иисус открывает плач по нему; в своей заплачке он скорбит о том, что город не понимает значения для него этого дня; его ждут в будущем тяжелые беды, и все это за то, говорит Иисус, "что ты не узнала времени посещения твоего". Нужно <…> иметь в виду, что в греческом тексте город - женского рода; Иисус оплакивает ее как женщину, <…>, упрекает ее за то, что она пренебрегла его посещением ее" (С. 626).
Таким образом, отец Паулин у Кржижановского говорит своей подопечной ни о чем ином, как о необходимости "узнавать время" божественного посещения, - причем не только в карнавально-метафорическом, но и в прямом (евангельском) смысле.
То же представление об амбивалентности культуры, что в "Ослином празднике", лежит и в основе следующей рассказанной в "Клубе убийц букв" новеллы - "Мешок Голиарда".
"Голиарды, или "веселые клирики", как их тогда называли, были <…> странствующими попами, заблудившимися, так сказать, между церковью и балаганом. Причины появления этой странной помеси шута с капелланом до сих пор не исследованы и не объяснены: вероятнее всего, это были священники из захудалых приходов; поскольку ряса не кормила их или кормила вполовину, приходилось прирабатывать чем ни попало - и, главным образом, не требующим включения в цех ремеслом балаганного лицедея. Герой моего рассказа, о. Франсуаз <…>, был одним из таких" (С. 47-48).
Еще раньше, в 1923 году, Кржижановский использовал образ голиарда для иллюстрации идеи об изначально общей природе комедии и трагедии в главке под названием "Дорожный мешок голиарда" в работе "Философема а театре"(6).
У героя новеллы "Мешок голиарда", отца Франсуаза, по ходу сюжета крадут монашескую рясу, и он вынужден совершать обряд венчания в шутовском наряде. Оскорбленные селяне избивают его и выгоняют из деревни. Отец Франсуаз продолжает свои скитания до тех пор, пока в отчаянии не кончает с собой.
"Непонятный пришелец был праздником, заблудившимся среди буден, нелепой ошибкой, путающей <…> нехитрый календарь: глаза отдергивались от голиарда, он видел либо презрительные улыбки, либо равнодушные спины. И он понял, как одинок и бесприютен смех, серафически чистый, шитый из слепяще-пестрых лоскутов тонкими нитями в острых иглах. Он мог бы подняться до самого солнца, но не взлетал и выше насестей: душа орла, а крылья одомашненной клохчущей курицы; все улыбки сосчитаны и заперты в праздник, как в клетку" (С. 53).
Изначально наделенный экзистенциальной амбивалентностью, подразумевающей нераздельность и неслиянность высокого и низкого, персонаж теряет одно из двух своих обличий, и это обесценивает само его существование. Амбивалентность - абстрактное понятие, претендующее на категориальный статус, будучи одето в плоть художественного образа, "проживает" человеческую судьбу. Так во второй раз на наших глазах культурологическая концепция под пером Кржижановского оборачивается художественным высказыванием.
Возможно, именно в силу этого своеобразного смешения/смещения (концепция, воплощенная в художественный образ) "Клуб убийц букв" никогда до сей поры не обращал на себя внимания читателей и почитателей М.М. Бахтина. Мне не раз случалось слышать от профессиональных филологов снисходительные реплики в адрес Кржижановского-теоретика культуры, литературы и театра. Основная их мысль сводилась к тому, что нельзя всерьез воспринимать теоретизирования беллетриста. Занимательность прозы Кржижановского в данном случае играет с профессионалами (а в большой степени и с ним самим - как возможным объектом для исследования) злую шутку.
В то же время непоколебимая уверенность пишущих о Бахтине в его тотальном первооткрывательстве приводит порой к откровенным курьезам. Так, в опубликованной в минувшем году в "Новом литературном обозрении" подборке "бахтинских" материалов(7) в качестве зачина для дальнейшей дискуссии помещена "Переписка из двух электронных углов" М. Липовецкого и И. Сандоминской, где, в частности, М. Липовецкий говорит о Бахтине как о мыслителе, "впервые, по крайней мере, в русской культуре", осознавшем "убийственную, т.е. "завершающую"" силу слова (8).
Это высказывание кажется, по меньшей мере, спорным, ибо для начала XX в. подобный взгляд на природу слова, восходящий ко Второму посланию апостола Павла к коринфянам (где буквы названы "смертоносными" и противопоставлены "животворящему" духу - Гл. 3, 6-7), был общеупотребителен (см. тексты В.Я. Брюсова, О.Э. Мандельштама и др.).
Помянутая особенность слова, впервые, якобы, подмеченная Бахтиным, у Кржижановского, как мы видели, становится причиной создания "Клуба убийц букв" (в самом названии которого - с троекратным повторением "у" и "б" - слышится нечто убийственное).
В том же номере "Нового литературного обозрения" напечатана статья И.Л. Поповой ""Лексический карнавал" Франсуа Рабле: книга М.М. Бахтина и франко-немецкие споры 1910-1920-х годов", автор которой, ссылаясь на исследование И.П. Смирнова "О подделках А.И. Сулакадзевым древнерусских памятников (место мистификации в истории культуры"(9), пишет:
"…в пользу того, что концепция "Рабле" формировалась на рубеже 1920-1930-х годов, есть косвенные подтверждения <…>. Так, в книге Е.Л. Ланна "Литературная мистификация" (1930) различимы отзвуки идей, развернутых впоследствии в книге о Рабле, в том числе мысль о карнавальной природе мистификаций. По предположению И.П. Смирнова, знакомство Ланна с идеями Бахтина было возможно при посредничестве переводчика В.О. Стенича, знавшего обоих"(10).
На самом деле, в данном случае трудно с уверенностью сказать, где в этой истории конец, а где - начало, так как автор монографии о литературной мистификации был близким приятелем Кржижановского. Именно он в 1932 году, стараясь пробить цензурные барьеры, передал Горькому через Г. Шторма несколько сочинений Кржижановского в надежде на помощь мэтра в публикации(11). Именно Е. Ланн вместе с С. Мстиславским познакомили Кржижановского с Е.Ф. Никитиной, пытавшейся впоследствии, в 1928 году издать "Клуб убийц букв". Ланн, без сомнения, был знаком с текстом повести. Кроме того, необходимо помнить, что и ее автор являлся среди современников фигурой, мягко говоря, небезызвестной.
В задачи данной статьи вовсе не входит развенчание авторитета М.М. Бахтина и воздвижение на "освободившемся месте" памятника С.Д. Кржижановскому. Вопрос "первенства" (Кржижановского ли, Бахтина или О.М. Фрейденберг) в случае с затронутой здесь темой - интересный, но не главный. Главное же состоит в том, что, судя по всему, мы имеем дело с некоторым набором взаимосвязанных идей (восходящих, среди прочего, к неокантианству), циркулировавших в начале прошлого века в интеллектуальных кругах и талантливо уловленных, "сконденсированных" и изложенных Бахтиным.
Уместно в этом контексте вспомнить о таких персонах, как Д. Койген и Ф.-К. Ранг. Первый был, среди прочего, издателем журнала "Вестник культуры и политики", выходившего в Киеве в 1917-1918 гг. (то есть как раз в то время, когда там жил и Кржижановский). Второй в Берлине с 1926 по 1930 гг. издавал журнал "Die Kreatur", в котором, в частности, была опубликована его написанная в 1909-1918 гг. статья об исторической психологии карнавала(12).
Тотальная карнавализация культуры, захватившая в конце 19 - начале 20 вв. Европу и Россию, явилась сперва провозвестницей, а затем - своего рода зеркалом эпохи глобальных исторических катаклизмов, когда все в человеческой жизни внезапно перевернулось с ног на голову и замена лиц личинами, масками - оказалась действенным способом противостоять изменившейся внезапно действительности. Говоря о российских реалиях, саму Октябрьскую революцию и последовавшие за ней перемены (например, такую "мелочь" как повальное переименование городских улиц, на которое в 1925 г. откликнулся Кржижановский в статье "2000: к вопросу о переименовании московских улиц"(13)) в большой степени можно рассматривать как следствие все того же "карнавализованного" сознания, царившего в умах. Последствия этого карнавала, переродившегося со временем в пляску смерти, известны. Само явление, отразившееся в работах Бахтина, Фрейденберг, в текстах Кржижановского, - еще предстоит изучить.
Примечания:
© Io. Delektorskaia
|
TSQ 34
Toronto Slavic Annual 2003
Arkadii Shteinvberg. The second way
Roman Timenchik. Anna Akhmatova in 60s
Le Studio Franco-Russe
back
