Вадим ПЕРЕЛЬМУТЕР

ПРОЗА КАК СТИХИ

"Снаружи в дверь тихо стукнуло: раз. Пауза. И опять: чуть громче и костистее: два.

Сутулин, не подымаясь с кровати, протянул - привычным движением - ногу навстречу стуку и, вдев носок в дверную ручку, дернул. Дверь наотмашь открылась. На пороге, головой о притолоку, стоял длинный, серый, под цвет сумеркам, всочившимся в окно, человек.

Сутулин не успел опустить ног с кровати, как посетитель вшагнул внутрь, тихо втиснул дверь в раму и, ткнувшись портфелем, торчавшим из-под обезьяне-длинной руки, сначала об одну стенку, потом о другую, сказал:

- Вот именно: спичечная коробка!" (Здесь и далее - во всех цитатах - курсив мой. В. П.)

В книге эти начальные четыре абзаца новеллы умещаются в двенадцать строк. И в них уже есть все ключевые слова, семантические слои и обертоны, которые впоследствии, обнаруживаясь и раскрываясь - одно за другим, - создают, если угодно, силовое, а верней сказать - смысловое поле, напряжение, благодаря которому и возникает ток фабулы, ее движущая сила. Однако слова всячески затормаживают это движение, не дают проскользнуть взглядом существенных для художника нюансов мысли. И этот двойной эффект оксюморонного - увлеченно-медленного - чтения (назову его "эффект тяни-толкая"), характерный для всех малых вещей Кржижановского, делает его прозу столь необычной, что, хотя бы одно сочинение хорошо прочитав, все прочие - при встрече - узнаёшь - сразу. То же, думается мне (и подтверждается, во всяком случае, беглой - навскидку - проверкой), более или менее свойственно и вообще прозе всех, кто начинали стихами - и, разумеется, тех, кто сочиняли их и впоследствии, "в свободное от прозы время"…

Потому что у поэта и прозаика - разные слова…

Фабула, впрочем, легко узнаваема - и автор хочет, чтобы она была узнана, о том свидетельствует первый катрен-завязка новеллы. Вступление в тему "шагреневой кожи", но как бы вывернутую на изнанку, Кржижановский любит такой прием - преобразить чужое в свое. Здесь время жизни Бальзаковского героя оборачивается пространством жизни героя Кржижановского, сокращение - разрастанием, а конечность (бесконечно малое, к нулю стремящееся) - дурной бесконечностью, уходящей - и уводящей - за пределы каких бы то ни было измерений, в вечность равную небытию.

При этом Кржижановский строго следует им же сформулированному - на примере Свифта (а мог бы взять в этом случае и Бальзака) - основному принципу творческого метода, который он определил как экспериментальный реализм: "…Свифт как истинный художник позволяет себе только по одному разу нарушить меру - уменьшить или увеличить тела людей, в окружении которых живет его герой. В дальнейшем он чрезвычайно точен и нигде не отступает от реалистической манеры письма. Будь на земле лилипуты или броддинброги, нам практически пришлось бы общаться с ними именно так, как описывает это Свифт" (Собр. соч. IV, 137).

Всё это отчетливо видно и в "Квадратурине".

Но воротимся к началу - к помеченным словам (предполагая, разумеется, что в распоряжении читателя - полный текст новеллы, для чего и подсказано в скобках под заглавием, где ее всего проще найти).

"Снаружи в дверь тихо стукнуло"… Неопределенность, средний род, ничуть не похоже на раскат рока. "Тихо" вступление, потом - "громче", страницей позже: "Слева в расстоянии аршина (в такой тесноте - стена не преграда, - В. П.) от уха кто-то вбивал в стену железный костыль, молоток, то и дело срываясь, бухал, казалось, метя Сутулину по голове"… Так начинается головная боль, которая и толкает героя на эксперимент: "Головка тюбика, винтообразно кружась (отметим мимоходом это головокружение. - В. П.), отскочила"… И прерывается-обрывается эксперимент, опять же, звуком: "Но тут застучали кулаком в стену"…

Головная боль становится постоянной спутницей героя, этакая растянутая во всю длину сочинения реализация метафоры-идиомы: все, происходящее с Сутулиным - его головная боль.

При первых результатах эксперимента: "…в виске вдруг заныла вчерашняя острая тонкая боль", - предчувствие катастрофы, ее внутренний звук, отзывающийся безличному звучанию внешнего, неприязненного мира.

И далее: "Он зажал ладонями виски и слушал, как едкая боль, еще с утра забравшаяся под череп, продолжала вращать сверло" (раньше, мы помним, - в стену вбивали костыль железный, как бы норовя попасть по голове, и намек на головокруженье был).

"Голова всё не унималась" (там же).

Чуть спустя: "После этого дважды в ночь, длинную и тягучую, как боль в виске"…

Днем позже, к следующему вечеру: "…он смотрел тупо и устало сквозь глубоко всверлившуюся боль на качание теней, примкнувших к половицам"…

Наконец: "В дверь гулко ударили кулаком", - кульминация эксперимента, начавшегося с "тихо стукнуло". Пространство уже разрослось: гулкостью - гулом и остротой головной боли, - выталкивает из себя в гул-янье "не-я", бесцельное броженье по улицам, в бегство от себя, "пряча изострившуюся боль в виске от ударов ветра". Спрятаться самому невозможно, негде, дом перестал быть убежищем, он - заодно с пространством, которое - везде, можно лишь попытаться спрятать боль - в себе…

От этого гулкого удара герой новеллы "теряет голову" - и метафора эхом отзывается во всем пространстве текста: "Одной рукой Сутулин охватил головку штепселя, стараясь скрутить его, как скручивают (было: кружась, отскочила головка тюбика, будет - "шуршащая головка" спички, отвалившись от "тела", выскользнет из пальцев, как прежде выскользнул и "тюбик") голову птице: штепсель брызнул светом, затем кракнул ("птица"! - В.П.), бессильно завертелся и обвис"…

И опять - к началу - чтобы, взяв следующее слово, пуститься с ним вдоль тока текста.

Кто такой - Сутулин?

Кржижановский занимался исследованиями ономастики у Шекспира, Пушкина, Шоу, Чехова и других, размышляя о чьем-либо сочинении, непременно обращал внимание на имена ("Комедиография Шекспира", "По строфам "Онегина"", "Писательские "святцы" Чехова" etc.), выявлял их сюжетный смысл. И был вправе рассчитывать на такое же внимание своего читателя.

Его собственная ономастика всегда продуманна и подчас весьма изощренна, в повестях из имен персонажей иной раз возникают причудливые сюжетные переплетения (как в "Клубе убийц букв" или в "Воспоминаниях о будущем"), но в новеллах поименован бывает обыкновенно лишь один - центральный - персонаж, одна личность в обез-людевшей стране-пустыне, прочие - безличны, люди-знаки: люди-функции (квартирная хозяйка, например, или "комиссия по обмеру", или человек с портфелем, где главное - содержимое не человека, а портфеля, человек может быть любым), люди-фикции (звуки - стук в дверь или в стену, топот, обрывки разговоров etc.), люди-призраки ("серый, под цвет сумеркам, всочившимся в окно", "в раму двери вдвинулась черная широкая фигура"), люди-масса ("пробурчала черная масса") etc.

Даже на улице, куда бежит Сутулин, имен нет: или - перед витриной мебельного магазина - он и окно (анаграмма "он" и "око"), или - случайная встреча - он и она.

В "Квадратурине" прием демонстративно обнажен: Сутулин ссутулен окружающим миром - и рискует на попытку расправиться, распрямиться, стать собою - хотя бы у себя.

…Он лежит на кровати, за окном - поздняя осень или ранняя зима, с ее сумерками, всочившимися в комнату. На стук в дверь протягивает ногу, хоть на это она здесь годится, ведь ходить в этой квадратуре невозможно - негде (вероятно, бессознательно мелькает здесь у автора идиома "протянуть ноги", хотя до гибельного финала, вроде бы, далеко).

Потом он не распрямляется - распластывается в горизонтально расползающемся пространстве, мир перевернулся - и не земля уходит из-под ног, но… стена из-под рук, и он станет искать рукой эту стену, пытаясь побороть "неприятное ощущение безопорности", и навязчиво-главным станет этот поиск стены-опоры, чтобы "головой и коленями к стене", пространство ширится - человек сжимается, сворачивается клубком, позою ребенка в утробе матери, чтобы приникнуть к стене, отгородиться ото всего угрожающего, что за нею ("мать-стена" вместо "мать-сыра-земля"?).

Столь желанная поначалу ходьба: от комнаты-клетки - через просквоженный ветром город - к безвыходной пустыне, - тоже становится враждебной, ширящаяся ее амплитуда притискивает к плоскости, горизонтали…

По стене - в бесконечность - пойдет в финале герой (впервые названный не по имени, но просто "человек") руками: и, оторвавшись от нее, тут же будет поглощен пустотой, пустыней, превратится в звук, в крик, в глас вопиющего…

И это станет кодой новеллы…

Однако прежде, чем такое произойдет, мы еще узнаем, что он, так сказать, из "бывших", ссутуленных и распластанных волею перевернувшегося, двумерного, черно-белого мира. О том сообщают авторские реминисценции в повествовании, сходящиеся с ассоциациями-переживаниями персонажа. Причем дважды - и оба раза за пределами квадратуры, на улице, во внешнем мире.

"Возвращаясь со службы, Сутулин остановился у витрины мебельного… Пришлось ограничиться покупкой метра канареечно-желтой ткани (всё же занавеска)… Хотя окна в доме напротив были темны, Сутулин закрылся от них желтым платом занавесок"…

И в следующей главе: "…он покорно пошел навстречу желтому, умаленному перспективой квадрату окна, пробуя сосчитать шаги"…

Крестный путь к желтому плату на крестовине оконного переплета, считая шаги - и сбиваясь со счета…

А еще чуть позже - бегство на улицу, "от перекрестка к перекрестку", словно бы под аккомпанемент Блоковских стихов: вспять - от "Двенадцати" (на первом чтении которых в Киеве он познакомился с исполнительницей - своей будущей женой) к "Незнакомке".

"К ночи поднялся ветер ("…на всем белом свете", - В. П.): он тряс голыми иззябшими ветвями деревьев, раскачивая тени, гудел в проводах и бился о стены (вот и ненароком возникшее созвучие, - В. П.), будто пробуя их свалить" ("Черный ветер, белый снег… На ногах не стоит человек"…).

И - внезапная встреча (она ведь "должна была уехать", излишне пояснять - куда): "Под бьющими о черные края перьями знакомое, с задорно прищуренными глазами лицо… "Да узнайте-ка же вы меня. Смотрит мимо"… Он отыскал под пляской черных перьев ("И шляпа с траурными перьями"…) узкие зрачки, и показалось, что еще взгляд, еще одно касание, удар по горячему виску ("И перья страуса склоненные в моем качаются мозгу"), и то отдумается, отвеется, отпадет… Дойдя до поворота, он оглянулся: женщина продолжала стоять, прижав муфту к груди, как щит; узкие плечи ее свело зябью ("иззябшие ветви"); ветер цинично трепал ей юбку, задирал полы пальто"…

Это - последнее черно-белое видение в новелле, где вообще нет цвета. Начавшееся в сумерках - меж дверью и окном - ее действие неотвратимо движется во мрак: и зрения, и сознания. Меж дверью и окном станет метаться Сутулин, пока не потеряет из виду и то, и другое.

Здесь и света - ровно столько, чтобы различить серое и черное. "На пороге, головой о притолоку, стоял длинный, серый, под цвет сумеркам, всочившимся в окно, человек… черный сон тотчас же упал на него сверху… в раму двери вдвинулась черная широкая фигура… окна в доме напротив были черны… вокруг еще было темно… к следующим сумеркам… ежесекундно растущая и расползающаяся тьма… квартира была сонной и темной… черный воздух… вплоть до мрака"…

Лишь четырежды в "Квадратурине" возникают желтые вспышки света: спички (вторая ночь) - "шестнадцатисвечной лампочки под потолком" - занавешенного платом окна, где "желтый" - не цвет, но свет, сквозь ткань просочившийся, - наконец, снова спички. Предпоследней…

Свет этот, я бы сказал, - шагреневый: по мере разрастания пространства он сжимается. От сумерек, позволяющих разглядеть всё поневоле скудное содержимое квадратуры, до спички, бессильной высветить что-либо, кроме клочка пустоты, до спичечной точки-головки, до тьмы…

В новелле почти нет прямой речи - так, обрывки… И первая, прозвучавшая в ней фраза: "Вот именно, спичечная коробка"… Тривиальная метафора-сравнение: комната подобная спичечной коробке, полная теснотою содержимого (чему соответствует, перефразируя Тынянова, "теснота словесного ряда" повествования).

И теснота эта - у Кржижановского - естественным образом рифмуется с реснотой.

"Есть старое, схороненное в забытых церковно-славянских рукописях слово: "реснота", - и производное: "ресный". Церковно-славянский язык служил только идеализму: на иные направления его словарь ни разу и ни в одной книге не работал. Оттого именно в нем, несмотря на малословие, и выработались эти странные термины. "Реснота" - это все пестротное многообразие зримого мира, который по сути своей не длиннее ресниц, хотя и мнится огромным и многопространственным" (Собр. соч., т. 4, СПб., 2006, с. 47-48).

"Пестротное многообразие зримого мира" Сутулина сведено к его квадратуре. Это - его реснота.

В финале метафора реализуется, вместо комнаты у героя - лишь спичечная коробка. И его самого можно уподобить последней спичке, потерявшей голову, так и не загоревшейся (здесь, конечно, напрашивается ассоциация с известной новеллой Грина, одного из самых близких Кржижановскому писателей, но это - тема куда более обширная, тратить ее на скороговорку мне не хочется).

Отмечу попутно автобиографичность этого мотива "Квадратурина": не была ли поразившая Кржижановского в последние годы жизни агорофобия следствием его многолетней борьбы с клаустробофией в арбатской квадратуре, тягостною привычкою к многолетнему затиску (его словцо), взорвавшейся таким образом, когда однажды, переходя широкую площадь, он упал в обморок, вырвавшейся наружу реакцией его "минус-пространства" на пространство как таковое?..

Первая спичечная вспышка - посреди новеллы, в третьей главе.

"Он поднялся на ладони и свободной рукой провел вокруг себя: стены не было. Чиркнула спичка. Ну да: он дунул на огонек и охватил руками колени, так что локти чуть хрустнули"…

В следующей главе - явление черной массы - дело, вроде бы, движется ко второй вспышке: "У кого там спички. Дай-ка коробок. Посмотрим все-таки"… Смотреть, однако, не на что. Спичка остается в коробке.

Последняя, пятая глава: "Порывшись в карманах, Сутулин отыскал коробку спичек: она была почти пуста (как пустынна комната, где уже не нащупать вещей, совсем недавно теснившихся, - В. П.) Значит, три-четыре вспышки - и всё. Он чиркнул первый раз: свет пополз (раньше сам Сутулин ползал вдоль половиц - с "Квадратурином", потом расползалась комната, - В. П.) желтыми радиусами сквозь черный воздух.… Понадобилась еще одна вспышка, …но огонек под дыхание (выдыхаемая - выдыхающаяся жизнь; сутками ранее он сам дунул на огонек, - В. П.), - и черная пустыня сомкнулась вновь. Оставалась последняя спичка: он чиркнул ею раз и другой - огня не получалось. Еще раз - и шуршащая головка, отвалившись, выскользнула из пальцев"…

Вот примерно такое чтение, не исчерпывающее, разумеется, всего, что можно вычитать из новеллы, я имею в виду, когда говорю - и повторяю, что Кржижановский работает со словом в прозе - как в стихе…

© V. Perelmuter

back

top