Ольга Рубинчик
"Но где мой дом…"
Тема дома у Ахматовой
У Фазиля Искандера есть мысль о том, что существует "литература дома" ("литература достигнутой гармонии") и "литература бездомья" ("литература тоски по гармонии"). Так, Анна Ахматова - "поэт дома", а Марина Цветаева - "поэт бездомья".
"Литература дома, - замечает Искандер, - имеет ту простую человеческую особенность, что рядом с ее героями хотелось бы жить, мы под крышей дружеского дома, ты укрыт от мировых бурь, ты рядом с доброжелательными, милыми хозяевами. И здесь в гостеприимном и уютном доме ты можешь с хозяином дома поразмышлять и о судьбах мира, и о действиях мировых бурь.
Литература бездомья не имеет стен, она открыта мировым бурям, она как бы испытывает тебя в условиях настоящей трагедии, ты заворожен, затянут видением бездны жизни, но всегда жить рядом с этой бездной ты не хочешь. Впрочем, это во многом зависит от характера читателя. <…>
Литература дома всегда гораздо более детализирована, поскольку здесь мир - дом и нельзя не пощупать и не назвать милую сердцу творца домашнюю утварь.
Литература бездомья ничего не детализирует, кроме многообразия своего бездомья, да и какие могут быть милые сердцу детали быта, когда дома нет". (1)
Это утверждение действительно отчасти применимо к "двойчатке" Ахматова - Цветаева, но, как всегда бывает даже с плодотворными классификациями, при ближайшем рассмотрении картина оказывается сложнее.(2)
Каков же дом в стихах "поэта дома"?
Значимость для Ахматовой образа дома была рано отмечена исследователями. Так, в 1921 г. Константин Мочульский рассматривал "архитектонические темы её лирики в направлении возрастающей сложности: камень - дом - город", показывал "связь души" с домом.(3) В 1922 г. Виктор Виноградов, классифицируя "группы символов" в творчестве Ахматовой, называл образ дома: этот образ, "расчленяясь, рождает представление о воротах, которое всегда в поэтическом сознании Ахматовой сопровождается очень резкою эмоциональною пульсацией, потому что с воротами, как с границей "родной страны", ассоциированы наиболее жгучие из её поэтических видений".(4) С тех пор отдельные аспекты темы дома в не раз появлялась в поле зрения специалистов.(5) Целиком этой теме посвящена обширная и содержательная статья Л. Г. Кихней и М. В. Галаевой "Локус "дома" в лирической системе Анны Ахматовой", опубликованная в 2005 г.(6) Статья Кихней и Галаевой не была известна мне при написании данной работы в мае 2005 г. Отсутствие совпадений, при наличии пересечений в освещении темы, говорит о ее многоаспектности, не исчерпанной и с появлением этих работ.
В бытовом плане ситуация Ахматовой и Цветаевой была сходной: до революции обе не были "бездомны"; после революции обе были. Ахматова (1889-1966) отсчитывала свое "бездомье" от времени развода с Николаем Гумилевым в 1918 г.: "Уйдя от Гумилевых, я потеряла дом".(7) Жизнь у подруги; у бывшего мужа (Владимира Шилейко); в квартире Николая Пунина в Фонтанном Доме, где на правах хозяйки оставалась прежняя жена; затем - в этой же квартире, но ставшей коммунальной, и уже не в роли жены; во время войны - эвакуация в Ташкент, где одним из пристанищ Ахматовой было восьмиметровое помещение с надписью "Касса" и специальным окошком; по возвращении из эвакуации - жизнь у друзей, а затем нежеланное возвращение в Фонтанный Дом, откуда в 1952 г. их с Пуниными выселили по суду, т. к. флигель понадобился Институту Арктики и Антарктики; потом - совместное с Пуниными проживание на ул. Красной Коннице, на ул. Ленина, но на самом деле - жизнь между Ленинградом и Москвой, где старая Ахматова перебиралась от одних друзей к другим. Единственное "собственное жилье" - выбитая Ириной Николаевной Пуниной в 1955 г. на имя Ахматовой маленькая писательская дачка в Комарове, которую Ахматова называла Будкой; на самом деле дача принадлежала Литфонду.(8)Несколько раз в жизни Ахматова переживала периоды "клинического голода", как говорила она сама; с послереволюционных лет считалась "внутренней эмигранткой"; с 1925 г. по 1940 и с 1946 г. по 1956 г. ее стихи не печатались. И т. д., и т. п.
И все-таки слово "дом" - и как обозначение жилья, и как обозначение родины - было для нее очень важным. Оно упомянуто в поэзии Ахматовой около 100 раз. Почти всегда в прямом значении - как жилье, при этом очень часто речь идет именно о доме - не о квартире, не о комнате в коммуналке. Кроме слова "дом" в ее стихах встречаются слова "жилье", "жилище", "приют", "кров", "избушка", "хутор" и т. д., а также слова "комната", "келья", часто - "горница", "светлица"… Многие события в стихах Ахматовой связаны с домом, атрибуты домашнего быта существенны и там, где слово "дом" не названо.
Пожалуй, самый важный оттенок значения слова "дом" в стихах Ахматовой - родовое жилье. Ср.: "Дом - в народной культуре средоточие основных жизненных ценностей, счастья, достатка, единства семьи и рода (включая не только живых, но и предков). <…> Дом, сооруженный руками хозяина или его родителей, воплощает идею семьи и рода, связи предков и потомков".(9)
Следы значения, отсылающего к началу начал - к народному представлению о доме, можно заметить почти во всех стихах Ахматовой, где звучит тема жилья, даже если это жилье весьма непохоже на русскую избу. Вот набросок, где Ахматова вспоминает петербургский дворец, который она называла "домом Волконских"(10). В нем после революции размещался Агрономический институт, в котором Ахматова с осени 1920 г. по осень 1921 г. работала библиотекарем, как она говорила, "за дрова":
…Я спала в королевской кровати,
Голодала, носила дрова…(11)
Сравним эти строки с рассказом Михаила Зенкевича, навестившего Ахматову в библиотеке:
"Тут же, через коридор, ее комната с двумя высокими окнами, золоченым трюмо в простенке и большим камином. В комнате холодно, нет ни печи, ни "буржуйки".
- Затопите, пожалуйста, камин и подайте нам какао, - отдает Ахматова распоряжение какой-то немолодой интеллигентной женщине, вероятно, ухаживающей за ней из любви к ее стихам.
Мы оба в пальто усаживаемся в кресла, от дыхания идет пар, но камин вспыхивает и празднично трещит сосновыми дровами, и в руках у нас дымятся поданные на подносе фарфоровые чашечки.
Да, она осталась все той же светской хозяйкой, как и в особняке в Царском!
- Это какао мне прислали из-за границы. Получили посылки я и Сологуб, и от кого-то совсем незнакомого. Ну, рассказывайте о себе.
По лицу Ахматовой, освещенному золотистым пламенем камина, проходят тени.
- Последние месяцы я жила среди смертей. Погиб Коля, умер мой брат и, наконец, Блок! Не знаю, как я смогла все это пережить!..
- Говорят, вы хотите ехать за границу?
- Зачем? Что я буду там делать? Они там все сошли с ума и ничего не хотят понимать".(12)
В строках стихов все острее, чем в воспоминаниях современника. Королева - или бездомная самозванка в чужом дворце, чужом родовом гнезде? Королева, которая сама носит дрова, как хозяйка крестьянского дома. Голодающая королева поэзии, которая осталась в бедствующей стране, когда настоящие владельцы дворцов ее покинули (или сгинули). Набросок был сделан 13 августа 1960 г., к очередной годовщине ждановского постановления. После приведенных строк идут такие:
Там еще от похвал и проклятий
Не кружилась моя голова…
Верность России, Петербургу, "родовому жилью". В стихотворении "Петроград, 1919" Ахматова писала:
В кругу кровавом день и ночь
Долит жестокая истома…
Никто нам не хотел помочь
За то, что мы остались дома,
За то, что город свой любя,
А не крылатую свободу,
Мы сохранили для себя
Его дворцы, огонь и воду…
Предмет этой работы - прежде всего, дом у Ахматовой в сопоставлении с народными представлениями о доме, в основном, славянскими, хотя многие стороны этих представлений древнее и шире славянства.
В конце жизни, подводя итоги своего творчества, Ахматова набросала в записной книжке несколько тем для будущих исследователей ее творчества. Под вторым номером - тема "Ахматова и фольклор".(13) Можно не сомневаться, таким образом, что взаимоотношения поэзии Ахматовой с народным творчеством и миром народных представлений были существенны и неслучайны.
В 1910-е гг., когда Ахматова начинала как поэт, русский фольклор и русское народное искусство были предметом интереса и даже моды, источником, питавшим многие произведения искусства и литературы рафинированного общества. Но обращение Ахматовой к фольклору нельзя объяснить только общим поветрием. Скорее, это одно из проявлений ее устремленности к корням мировой культуры, к началам, от которых все пошло, к праосновам, прасюжетам, на которых только и строится вся дальнейшая культура. В этом смысле обращение, например, к античности и к русскому народному творчеству стоит в одном ряду. И, кстати, истоки собственной биографии Ахматова возводила к обоим началам. Вспоминала развалины античного города Херсонеса, возле которого провела в детстве не одно лето, вспоминала и свою няню (как же русский поэт без няни): "Нянька "калуцкая" - Татьяна Ритивкина говорила обо мне: "Это перец будет", "Наши дела как сажа бела" и "Отворотясь не насмотришься"".(14) Народный быт, народное мировидение были для Ахматовой как бы домом - в искандеровском смысле. Не случайно она всегда указывала: "В ночь моего рождения справлялась и справляется древняя Иванова ночь - 23 июня".(15) При этом она смещала даты, называя дату Ивановой ночи по старому стилю, а дату своего рождения - по новому (по старому стилю это 11 июня).
Значительное время своей жизни Ахматова провела в условиях, довольно близких к исконно народному, деревенскому быту.
"Основным строительным материалом у восточных славян (за исключением южных районов) было дерево, - пишет Альберт Байбурин. - Особая роль дерева в повседневной жизни славянских народов позволила К. Мошиньскому прийти к заключению, что славяне до последнего времени жили в "деревянном веке", причем это утверждение представляется справедливым не только в отношении практической, утилитарной роли дерева <…> но и в связи со специфическим положением деревьев в различного рода идеологических построениях. Достаточно вспомнить роль деревьев в тотемических классификациях многих народов…"(16)
Вот как вспоминала Ахматова о своем рождении: "Родилась я на даче Саракини (Большой Фонтан, 11-я станция паровичка) около Одессы. Дачка эта (вернее, избушка) стояла в глубине очень узкого и идущего вниз участка земли - рядом с почтой. Морской берег там крутой, и рельсы паровичка шли по самому краю.
Когда мне было 15 лет и мы жили на даче в Лустдорфе, проезжая мимо этого места, мама предложила мне сойти и посмотреть на дачу Саракини, которую я прежде не видела. У входа в избушку я сказала: "Здесь когда-нибудь будет мемориальная доска". Я не была тщеславна. Это была просто глупая шутка. Мама огорчилась: "Боже, как я плохо тебя воспитала", - сказала она".(17) Вспоминая "глупую шутку", Ахматова ясно указала место, которое в будущем должно быть отмечено как памятное, причем слова "избушка" и "земля" здесь так же важны, как и фраза о крутом морском береге (ср. ее слова о памятнике в "Реквиеме": "Ни около моря, где я родилась").
Деревянными были и многие другие дома, в которых доводилось жить Ахматовой в детстве и юности. Одному из царскосельских домов своего детства она посвятила большую заметку с развернутым описанием, с предысторией: "…Этому дому было сто лет в 90-х годах XIX века, и он принадлежал купеческой вдове Евдокии Ивановне Шухардиной. <…> Старики говорили, что в этом доме "до чугунки", то есть до <18>38 года, находился заезжий двор или трактир. Расположение комнат подтверждает это. Дом деревянный, темно-зеленый, с неполным вторым этажом (вроде мезонина) <…> Переулок этот бывал занесен зимой глубоким, чистым, не городским снегом, а летом пышно зарастал сорняками, репейниками, из которых я в раннем детстве лепила корзиночки, роскошной крапивой и великолепными лопухами <…> По одной стороне этого переулка домов не было, а тянулся, начиная от шухардинского дома, очень ветхий, некрашеный дощатый глухой забор…"(18) Дом Шухардиной, как и находившийся поблизости небольшой деревянный дом Гумилевых, который Зенкевич назвал особняком, не имели никаких архитектурных украшений и выглядели вполне заурядно.(19) Ахматова описывала недворцовую часть Царского Села как глухую провинцию с простым, грубым бытом. И семья Гoренко, при всей специфике дворянского существования, жила в довольно простой обстановке. Вновь возвращаясь в воспоминаниях к дому Шухардиной, Ахматова писала: "Анина комната: окно на Безымянный переулок… <…> Кровать, столик для приготовления уроков, этажерка для книг. Свеча в медном подсвечнике (электричества еще не было). В углу - икона. Никакой попытки скрасить суровость обстановки безд<елушками>, выш<ивками>, откр<ытками>".(20) И дом Шухардиной, и дом Гумилевых вполне можно представить себе как небогатую усадьбу где-нибудь в сельской местности.
Но настоящее знакомство Ахматовой с сельской русской жизнью произошло, конечно, не в Царском Селе, а в имении Гумилевых Слепнево в Тверской губернии, где Ахматова бывала каждое лето с 1911 по 1917 г.(21): "Это неживописное место: распаханные ровными квадратами на холмистой местности поля, мельницы, трясины, осушенные болота, "воротца", хлеба, хлеба…"(22); "Бабы выходили в поле на работу в домотканых сарафанах, и тогда старухи и топорные девки казались стройнее античных статуй. <…> Один раз я была в Слепневе зимой. Это было великолепно. Все как-то вдвинулось в XIX век, чуть ли не в пушкинское время. Сани, валенки, медвежьи полости, огромные полушубки, звенящая тишина, сугробы, алмазные снега"(23). Дом в Слепнево тоже был деревянным.(24) Как и упомянутые царскосельские дома, он вошел в ахматовские стихи (1917):
Течет река неспешно по долине,
Многооконный на пригорке дом.
А мы живем, как при Екатерине:
Молебны служим, урожая ждем…
Деревянное - деревенское - древнее, историческое или даже исконное, причастное к вечному - такую цепочку представлений можно выстроить, обращаясь к ахматовским стихам, воспоминаниям и т. д. Убедительная иллюстрация - стихотворение 1943 г. "Под Коломной":
…Все бревенчато, дощато, гнуто…
Полноценно цедится минута
На часах песочных. Этот сад
Всех садов и всех лесов дремучей,
И над ним, как над бездонной кручей,
Солнца древнего из сизой тучи
Пристален и нежен долгий взгляд.
Ахматова писала эти стихи в Ташкенте, вспоминая усадьбу Шервинских, где она несколько раз гостила: известному врачу Василию Шервинскому в виде исключения было оставлено, в качестве дачи, его бывшее имение - подмосковные Старки. Недалеко от Старков находится Коломна - место, значимое для Ахматовой благодаря историческим событиям ("По той дороге, где Донской / Вел рать великую когда-то…", 1956). Писатель Сергей Шервинский с удивлением заметил, что Ахматова "прошла мимо той каменной стихии, которой отмечены многие, если не все строения Коломенского района, обильного белым песчаником": стихотворение "Под Коломной" "ставит акцент на "деревянность" усадьбы <…> Образ деревянной стройки мог возникнуть у Ахматовой только от некоторых побочных впечатлений: у нас на дворе имелся второй, маленький деревянный домик о двух комнатах. <…> Кстати, и сени, вводящие в каменный дом, были действительно деревянными, так же как вторая крытая, заплетенная виноградом терраса на другой стороне дома".(25)
И в каменном Петербурге Ахматова отмечала элементы деревянной архитектуры. В мемуарной заметке "Город" она писала о Петербурге своего детства и своей молодости: "Тогда еще было много великолепных деревянных домов (дворянских особняков) на Каменноостровском проспекте и вокруг Царскосельского вокзала. Их разобрали в 1919 году".(26)
Деревянным был единственный "собственный" дом Ахматовой - комаровская Будка (по словам Наталии Ильиной, "полторы комнаты и кухня"(27)). Комаровский дом, Ахматовой не описанный, оказался сердцем многих стихов, полных комаровских (финско-русских) реалий.
Приметы "деревянного века" у Ахматовой - это не только деревни, села, не только "домик деревянный".
Иду по тропинке в поле
Вдоль серых сложенных бревен…
("Безвольно пощады просят…", 1912)
И яркий загорается огонь
На башенке озерной лесопильни.
("Я научилась просто, мудро жить…", 1912)
"Платформы, бревна, листья, облака…"
("Борис Пастернак", 1936)
Здесь не древние клады,
А дощатый забор…
("Царскосельская ода", 1961)
Даже говоря о тетради со стихами, Ахматова помнит о ее древесном происхождении:
Как ты молила, как ты жить хотела,
Как ты боялась едкого огня!
Но вдруг твое затрепетало тело,
А голос, улетая, клял меня.
И сразу все зашелестели сосны…
(Сожженная тетрадь", 1961)
Скрип корабельных мачт и скрип деревьев для Ахматовой - одно:
И в темном саду между старых лип
Мачт корабельных слышится скрип.
("В городе райского ключаря…", 1917)
В душистой тени между царственных лип
Мне мачт корабельных мерещится скрип.
("Летний сад", 1959)
О древесной основе мира в стихах Ахматовой напоминают и "дубовый стол", и "укладки", расписанные "рукой любовной кустаря", и "Как в трапезной - скамейки, стол, окно", и "ветхие скворешни", и ворота, заборы, мостики, беседки, сани, телеги, лодки… И, наконец, "дубовая доска" гроба, гроб - "сосновая кровать"; гробы, в народных представлениях, - посмертные деревянные дома.
Кому-то желтый гроб несут,
Счастливый кто-то будет с Богом,
А я забочусь о немногом,
И тесен мой земной приют.
(1914)
Если же вспомнить об особой значимости деревьев у славян, то надо сказать, что мир Ахматовой наполнен парками, садами и лесами, что в ее стихах названы по именам многие виды деревьев и что она "знала в лицо", помнила некоторые отдельные деревья, так или иначе связанные с ее биографией. Деревья у Ахматовой - это особая тема(28), поэтому ограничусь лишь кратким перечислением. Ели и тополя упомянуты Ахматовой более десяти раз, часто упоминаются липы, ивы, березы и клены, а также сосны, кедры, дубы, сирень, есть упоминания о кипарисе, оливе, бузине, черемухе, гранате и персике, о вязе, черешне, вишне, чинаре, можжевельнике, рябине. Есть стихи, посвященные именно деревьям: "Ива", "Сосны". Если же к списку деревьев добавить кусты, то - очень значим шиповник (см. цикл "Шиповник цветет"), есть малина, жасмин и т. д. Ахматовские деревья живые и часто антропоморфные: "Взволнованные кедры", "Другие ивы что-то говорят", "И первыми в танец вступают березы", "И как будто отбывшая срок / Ковылявшая в поле береза, / И огромных библейских дубов / Полуночная тайная сходка", "А одна сумасшедшая липа / В этом траурном мае цвела", "А после подслушать у леса, / У сосен, молчальниц на вид" и т. д. Как подметил Роман Тименчик, ахматовские деревья нередко нарушают границу дома / сада (парка, леса) (29): "И ворвалась серебряная ива / Седым великолепием ветвей", "Что ломятся в комнату липы и клены, / Гудит и бесчинствует табор зеленый", "Где, свидетель всего на свете, / На закате и на рассвете / Смотрит в комнату старый клен, / И, предвидя нашу разлуку, / Мне иссохшую черную руку, / Как за помощью тянет он". Соединяя в стихах христианское и языческое начало (подобно их соединению в народных религиозных представлениях), Ахматова создала почти тотемные образы:
В каждом древе распятый Господь…
(1946)
А сожженный луной тополек
Тянет к небу распятые руки…
("Отрывок", 1960-е)
Поэта Ахматова называет "собеседником рощ" ("Борису Пастернаку", II, 1960).
Итак, значительная часть мира Ахматовой - это природный мир и мир народной культуры, близкий природному. В нем все еще царит "деревянный век": дома, будь это барский дом или дом крестьянский, - деревянные; быт, реальный или стилизованный, - сельский или близкий сельскому. О сельском характере дома в стихах Ахматовой напоминает многое. Крыльцо:
…И на ступеньки встретить
Не вышли с фонарем.
В неверном лунном свете
Вошла я в тихий дом.
(1913)
Притихший парк, китайскую беседку
И дома круглое крыльцо.
("Господь немилостив к жнецам и садоводам…", 1915)
Долетают редко вести
К нашему крыльцу…
("Далеко в лесу огромном…", 1915)
Вот когда подошел ты, спокойный, к крыльцу моему.
("Небывалая осень построила купол высокий…", 1922)
Как будто друг от века милый
Всходил со мною на крыльцо.
("Тот город, мной любимый с детства…", 1929)
Кто же бродит опять у крыльца
И по имени нас окликает?
("Мартовская элегия", 1960)
Порог:
Приду и стану на порог,
Скажу: "Отдай мне мой платок!"
("Со дня Купальницы-Аграфены…", 1913)
Зачем же в ночи перед темным порогом
Ты медлишь, как будто бы счастьем томим?
("Ты мне не обещан ни жизнью, ни Богом…", 1915)
Только сяду на пороге(30),
Там еще густая тень.
("Небо мелкий дождик сеет…", 1916)
Не от того, совсем не оттого
Я на пороге встретила его.
("Измена", 1944)
Дверь, в которую стучат или которую не запирают:
Ах, дверь не запирала я,
Не зажигала свеч…
("Белой ночью", 1911)
И если в дверь мою ты постучишь,
Мне кажется, я даже не услышу.
("Я научилась просто, мудро жить…, 1912)
Горница или светлица:
Промолвил, войдя на закате в светлицу…
("Был он ревнивым, тревожным и нежным…, 1914)
Снова мне в прохладной горнице
Богородицу молить…
("Мне не надо счастья малого…", 1914)
В темной горнице плакали дети,
У божницы свеча оплыла.
("Реквием", 1935)
И, придя в свою светлицу,
Застонала хищной птицей <…>
Как взглянул в мое лицо,
Встал и вышел на крыльцо…
("Сказка о черном кольце", 1917-1936)
Спьяну ли ввалится в горницу слава,
Бьет ли тринадцатый час?
("Что нам разлука? - Лихая забава…", 1959)
Окно, в которое заглядывает луна или солнце и в которое видны сад, лес, тропинка, дорога, - реалии прежде всего сельской местности:
Каждый вечер подносят к окну
Мое кресло. Я вижу дороги.
("Приходи на меня посмотреть…", 1912)
Гляжу весь день из круглого окошка:
Белеет потеплевшая ограда,
И лебедою заросла дорожка,
А мне б идти по ней - такая радость.
("И жар по вечерам, и утром вялость…", 1913)
За узором дымных стекол
Хвойный лес под снегом бел.
Отчего мой ясный сокол
Не простившись, улетел?
(1913)
Это - теплый подоконник
Под черниговской луной…
("Про стихи Нарбута", 1940)
Когда лежит луна ломтем чарджуйской дыни
На краешке окна, и духота кругом,
Когда закрыта дверь…
(1944)
И тень заветнейшего кедра
Перед запретнейшим окном…
("Приморские порывы ветра…", 1963)
Далеко не всегда за подобными описаниями стоят подлинные сельские реалии, но таков мир ахматовской героини (по крайней мере, в некоторых ее ипостасях).
Взглянув на цитаты, связанные с темой дома у Ахматовой, задумаешься, а действительно ли "рядом с ее героями хотелось бы жить".
Да, Ахматова - "поэт дома". Родовое жилье для нее - бесспорная ценность. Но что происходит с домом в ее стихах и что происходит с хозяевами?
В ранних стихах еще можно найти случаи изображения дома, домашнего уклада как гармонии:
Молюсь оконному лучу -
Он бледен, тонок, прям.
Сегодня я с утра молчу,
А сердце - пополам.
На рукомойнике моем
Позеленела медь.
Но так играет луч на нем,
Что весело глядеть.
Такой невинный и простой
В вечерней тишине,
Но в этой храмине пустой
Он словно праздник золотой
И утешенье мне.
1910
Но даже в этом стихотворении, где много света и дом подобен храму, гармония не безусловна: храмина - пуста, героиня одинока, "сердце - пополам". Ср.:
Весенним солнцем это утро пьяно,
И на террасе запах роз слышней,
<…>
И в глубине аллеи арка склепа.
("Обман", I, 1910)
Твой белый дом и тихий сад оставлю.
Да будет жизнь пустынна и светла.
(1913)
Ведь где-то есть простая жизнь и свет,
Прозрачный, теплый и веселый…
Там с девушкой через забор сосед
Под вечер говорит, и слышат только пчелы
Нежнейшую из всех бесед.
А мы живем торжественно и трудно
И чтим обряды наших горьких встреч…
(1915)
Из памяти твоей я выну этот день,
Чтоб спрашивал твой взор
беспомощно-туманный:
Где видел я персидскую сирень,
И ласточек, и домик деревянный?
О, как ты часто будешь вспоминать
Внезапную тоску неназванных желаний
И в городах задумчивых искать
Ту улицу, которой нет на плане!..
(1915)
Гармонию "домашнего", уютного существования нарушают не только обстоятельства, но и нечто во внутреннем мире самой героини, в ее способе мировидения. Одно из ее стихотворений 1914 г. называется "Белый дом", оно описывает дом героини, а заканчивается словами
И, видно, никто не знает,
Что белого дома нет.
Чем дальше, тем реже возникает у Ахматовой образ светлого дома. Темный дом появляется с самого начала:
Это песня последней встречи.
Я взглянула на темный дом.
(Песня последней встречи", 1911)
А в конце пути Ахматова скажет:
И по собственному дому
Я иду, как по чужому,
И меня боятся зеркала.
Что в них. Боже, Боже! -
На меня похоже…
Разве я такой была?
(1960-е)
"Важнейшая функция дома - защитная", - считают фольклористы и этнографы. - "Д<ом> противопоставлен окружающему миру как пространство закрытое - открытому, безопасное - опасному, внутреннее - внешнему".(31) "Дом представляет собой самостоятельное замкнутое пространство, отграниченное от внешнего мира. Особо существенной является верхняя граница, т. е. крыша <…> Крыша - покров, защита дома сверху, подвергающаяся воздействию внешнего мира…"(32) По словам Искандера, именно такому дому подобна ахматовская поэзия: "…Мы под крышей дружеского дома, ты укрыт от мировых бурь". Но так ли уж надежно в данном случае "укрытие"?
Под крышей промерзшей пустого жилья
Я мертвенных дней не считаю…
(1915)
Что ни дом - в болото щель.
Под дырявой крышей стынем,
А в подвале - шепот вод…
("Здравствуй, Питер! Плохо, старый…", 1922)
В том-то и дело, что ахматовский дом ненадежен. Даже когда выглядит крепким, древним, едва ли не вечным, как, например, в уже приводившихся строках о многооконном доме на пригорке. "Варенье варим, урожая ждем", - писала Ахматова летом 1917 г. в Слепневе. Как отметил Тименчик, стихи эти - шутка, Ахматова "вполне сознательно передала здесь реальность лета 1917 года, но только особым методом - методом поэтической иронии".(33) Это становится очевидным, если сравнить стихи с ее письмами того времени:
"22 июля 1917 года: "Деревня - сущий рай. Мужики клянутся, что дом (наш) на их костях стоит, выкосили наш луг, а когда для разбора этого дела приехало начальство из города, они слезно просили "матушка барыня, простите, уж это последний раз!" Тоже социалисты. <…>"
31 июля 1917: "Приехать в Петербург тоже хочется и в Аполлоне побывать! Но крестьяне обещали уничтожить Слепневскую усадьбу 6 августа, потому что это местный праздник и к ним приедут "гости". Недурной способ занимать гостей. Я хожу дергать лен и пишу плохие стихи"".(34)
Мало того, что дом подвержен нападениям снаружи, - беда живет внутри него:
Здесь все то же, то же, что и прежде,
Здесь напрасным кажется мечтать.
В доме у дороги непроезжей
Надо рано ставни запирать.
Тихий дом мой пуст и неприветлив,
Он на лес глядит одним окном.
В нем кого-то вынули из петли
И бранили мертвого потом.
Был он грустен или тайно-весел,
Только смерть - большое торжество.
На истертом красном плюше кресел
Изредка мелькает тень его.
И часы с кукушкой ночи рады,
Все слышней их четкий разговор.
В щелочку смотрю я: конокрады
Зажигают под горой костер.
И, пророча близкое ненастье,
Низко, низко стелется дымок.
Мне не страшно. Я ношу на счастье
Темно-синий шелковый шнурок.
Май 1912
Флоренция
В этом тексте как будто сознательно собраны народные приметы неблагополучия. Дом нельзя строить, где раньше проходила дорога(35), а здесь он стоит "у дороги непроезжей". Окон должно быть три, а здесь одно. Ср.: "В русских и украинских причитаниях гроб противопоставляется дому как темное помещение без окон или с единственным окном".(36) Окно глядит на лес, откуда может прийти опасность. Ср.: "Непосредственным выражением противопоставления "дом" - "лес" является, например, поверье, зарегистрированное в Тульской губ., согласно которому "девушек и детей лешие могут похищать. Девушек они берут себе в жены. Берут в жены и женщин, живущих распутно"".(37) В стихотворении вместо нечистой силы - конокрады. Этот темный дом, окно и дверь которого плотно заперты, подобен гробу тем больше, что в нем произошло несчастье. Причем не просто смерть, а самоубийство, что по народным представлениям означает, что умерший относится к "мертвякам" или "заложным покойникам": "Это покойники нечистые, недостойные уважения и опасные. Все они доживают за гробом свой, положенный им при рождении век или срок жизни, т. е. после своей насильственной смерти живут еще столько времени, сколько они прожили бы на земле, если бы смерть их была естественною. Живут заложные <…> близко к людям: на месте своей несчастной смерти или же на месте своей могилы. <…> Они часто показываются живым людям и при этом почти всегда вредят им. <…> они по самому роду своей смерти делаются как бы работниками и подручными дьявола и чертей…"(38) Согласно народным поверьям, дом нельзя строить там, где произошло несчастье, а значит, это место всегда будет "проклятым". Время действия в стихотворении - вечер, преддверие ночи, когда действует нечистая сила и лихой человек. И ко всему еще низко стелящийся дымок пророчит "близкое ненастье".
Поразительно и одновременно характерно для Ахматовой, что это стихотворение создано в условиях, совершенно противоположных тем, которые в нем описаны, - во время путешествия по Италии, во Флоренции. И до большей части мировых и личных бед. Оно пророчит "близкое ненастье", а не описывает реальность.
Изначальную и всегдашнюю готовность Ахматовой к бедам можно увидеть, обратившись, в частности, к образу ворот в ее стихах:
"Ты с кем на заре целовалась,
Клялась, что погибнешь в разлуке,
И жгучую радость таила,
Рыдая у черных ворот?
Кого ты на смерть проводила,
Тот скоро, о, скоро умрет".
("Три раза пытать приходила…", 1911)
Оттого ль его сон безмятежен и мирен,
Что я здесь у закрытых ворот,
Иль уже светлоокая, нежная Сирин
Над царевичем песню поет?
("Ты поверь, не змеиное острое жало…", 1912)
Помню древние ворота
И конец пути -
Там со мною шедший кто-то
Мне сказал: "Прости…"
("Черная вилась дорога…", 1913)
Плотно заперты ворота,
Вечер черен, ветер тих.
Где веселье, где забота,
Где ты, ласковый жених?
("Сразу стало тихо в доме…", 1917)
Лишь ветер каменного века
В ворота черные стучит.
("И мнится - голос человека…", 1917)
И увидел месяц лукавый,
Притаившийся у ворот,
Как свою посмертную славу
Я меняла на вечер тот…
(1946)
Или забыты, забиты, за… кто там
Так научился стучать?
Вот и идти мне обратно к воротам
Новое горе встречать.
("Что нам разлука? - Лихая забава…", 1959)
И смертные врата
Меня принять готовы.
("Ни вероломный муж, ни трепетный жених…", 1960)
Беспамятна лишь жизнь - такой не назовем
Ее сестру - последняя дремота.
В назначенный вчера, сегодня входит дом,
И целый день стоят открытыми ворота.
(1964)
Ворота - граница между своим (двор, дом) и чужим пространством, первая "стена" защиты. У Ахматовой же ворота если и защищают, то - чужое пространство ("Что я здесь, у закрытых ворот"), а не свое. Возле ворот происходит разлука, часто чреватая гибелью. В ворота ломится беда - и спасения от нее нет. Наконец, ворота стоят открытыми - в ожидании беды и смерти; здесь соединяются зрительный образ ворот и метафора - "смертные врата". Ср. приглашение смерти войти в открытую дверь:
Я потушила свет и отворила дверь
Тебе, такой простой и чудной.
("Реквием", 1939)
Стены, окна, двери у Ахматовой, если они не превращаются в знаки "заточенья" ("От подушки приподняться нету силы, / А на окнах частые решетки"), тоже не защищают:
А здесь уж белая дома крестами метит
И кличет воронов, и вороны летят.
("Чем хуже этот век предшествующих? Разве…", 1919)
Слух чудовищный бродит по городу,
Забирается в домы, как тать…
(1922)
Уводили тебя на рассвете,
За тобой, как на выносе, шла…
("Реквием, 1935)
Мотив беззащитности дома был многократно усилен в поэзии Ахматовой событиями постреволюционной эпохи: гибелью Николая Гумилева, совершившимися на ее глазах арестами Льва Гумилева и Николая Пунина и т. д.:
Поглотила любимых пучина,
И разграблен родительский дом.
(обращенный к Цветаевой "Поздний ответ", 1940, 1961)
Как идола, молю я дверь:
"Не пропускай беду!"
Кто воет за стеной, как зверь,
Кто прячется в саду?
("На стеклах нарастает лед…", 1945)
Ср.: "Закрытая дверь обеспечивает замкнутость дома и безопасность находящегося внутри (закрытую изнутри дверь в фольклорном мире нельзя открыть снаружи)"(39); "…на Украине, вставляя дверную раму, говорили: "Двери, двери! Будьте вы на заперти злому духови и ворови", - и делали топором знак креста".(40)
В народном представлении о доме "особое значение придается запорам, которые призваны регламентировать связь с внешним миром. Отсюда огромное число загадок, пословиц, примет о замках, засовах, ключах, отражающих их охранную функцию…"(41) Для творчества Ахматовой слова "замок", "запор" не характерны, но в 1940 г. она пишет стихотворение, в котором магическими свойствами поэзии пытается восстановить защитные свойства двери и замка:
В лесу голосуют деревья.
Н<иколай> З<аболоцкий>
И вот, наперекор тому,
Что смерть глядит в глаза, -
Опять, по слову твоему,
Я голосую за:
То, чтоб дверью стала дверь,
Замок опять замком,
Чтоб сердцем стал угрюмый зверь
В груди… А дело в том,
Что суждено нам всем узнать,
Что значит третий год не спать,
Что значит утром узнавать
О тех, кто в ночь погиб.
1940
В 1944 г. Ахматова создает стихотворение "Стеклянный звонок", начало которого напоминает загадку, а конец - заклинание:
Стеклянный звонок
Бежит со всех ног.
Неужто сегодня срок?
Постой у порога,
Подожди немного,
Меня не трогай
Ради Бога!
Что за "стеклянный звонок" (или почему звонок - стеклянный), остается не вполне ясным, это как бы нуждается в разгадывании.(42) Вероятно, для Ахматовой была важна аллюзия на фольклорную форму загадки, с ее традицией изображать дом как своего рода крепость.(43)
Дом в ахматовских стихах обладает свойством повышенной проницаемости для разного рода инобытия.
Там тень моя осталась и тоскует,
В той светло-синей комнате живет,
Гостей из города за полночь ждет
И образок эмалевый целует.
И в доме не совсем благополучно:
Огонь зажгут, а все-таки темно…
Не оттого ль хозяйке новой скучно,
Не оттого ль хозяин пьет вино
И слышит, как за тонкою стеною
Пришедший гость беседует со мною?
1917
Тень живой, но покинувшей дом героини продолжает вести "за тонкою стеною" прежнюю жизнь - рядом с новой "хозяйкой", которой "скучно" - в том смысле, в каком это слово искони употреблялось в народном языке: речь идет о тоске, в другом стихотворении "выпившей кровь" героини.
Живя в Ташкенте в комнате, где до нее жила Елена Сергеевна Булгакова, Ахматова напишет:
В этой комнате колдунья
До меня жила одна:
Тень ее еще видна
Накануне новолунья,
Тень ее еще стоит
У высокого порога,
И уклончиво и строго
На меня она глядит.
Я сама не из таких,
Кто чужим подвластен чарам,
Я сама… Но, впрочем, даром
Тайн не выдаю своих.
("Хозяйка", 1943)
Стихия "колдовства" выпущена на волю, и, хочет или не хочет того героиня Ахматовой, в ее доме почти всегда "не совсем благополучно"(44), даже тогда, когда для этого, кажется, нет внешних оснований. После гибели первого мужа Ахматова написала стихотворение, в котором вспоминала царскосельский дом Гумилевых мирного, счастливого времени(45):
Н. Г.
В том доме было очень страшно жить,
И ни камина свет патриархальный,
Ни колыбелька нашего ребенка,
Ни то, что оба молоды мы были,
Насмешливы и дерзки, и удача
От нашего порога ни на шаг
За все семь лет не смела отойти,
Не уменьшало это чувство страха.
И я над ним глумиться научилась:
Поддразнивала тайного жильца
И оставляла крошки на тарелке
Для тех, кто ночью тяжело ступал
По лестнице, царапался у двери
И тихо трогал клавиши рояля,
В то время как, забившись в дальний угол
Встревоженного дома, друг на друга
Мы помертвевших глаз не поднимали.
И ты молил меня: "Не вызывай
Того, кого прогнать не можешь!"
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Теперь ты там, где знают все, скажи:
Что в этом доме жило кроме нас?
1921
Здесь камин играет роль печи - языческого сакрального центра дома. В народных представлениях о доме проявлялось двоеверие: другим, христианским, центром дома был красный угол с иконами.(46) В стихотворении он не упомянут, а камин и колыбелька ребенка, молодость и удачливость хозяев не способны победить живущее в доме "неблагополучие". Все пространство дома обжито незримой потусторонней силой, которая ближе всего к домовому. Поведение этой силы описано весьма подробно. Ср. другой вариант того же стихотворения:
…И я над ним смеяться научилась
И оставляла капельку вина
И крошки хлеба для того, кто ночью
Собакою царапался у двери
Иль в низкое заглядывал окошко,
В то время как мы заполночь старались
Не видеть, что творится в зазеркалье,
Под чьими тяжеленными шагами
Стонали темной лестницы ступеньки,
Как о пощаде жалостно моля.
И говорил ты, странно улыбаясь:
"Кого они по лестнице несут?"
Домового славяне представляли себе по-разному: "1) домовой дух атропоморфного вида, опекун семьи и всего хозяйства, способствующий благополучию скота; 2) нечистая сила, вредоносный дух, черт, поселившийся в доме, от которого старались избавиться; 3) приходящий по ночам в свой дом покойник, дух умершего родственника" и т. д.(47) Часто домовой совмещал в себе качества доброго и злого духа, в зависимости от поведения хозяев: "Домовой строго следит за нравственностью членов семьи. Он не терпит сквернословия, неприличного поведения. "Если же хата остается на ночь невыметенной, то ангел не посетит ее и домовой беспрепятственно начинает шалить, оборачивать скамьи, набрасывается на спящих и душит их". "Домовой любит те семьи, в которых живут в полном согласии, и тех хозяев, которые бережно относятся к своему добру, которые в чистоте и порядке содержит свой дом и двор"".(48) Вряд ли семья Анны Андреевны и Николая Степановича Гумилевых могла быть причислена к семьям, живущим "в полном согласии" и в соответствии со старыми представлениями о добрых нравах. Тем естественнее в стихотворении попытка героини (близкой автору) "задобрить" домового. Ср. народные наставления в похожей ситуации: "Старушка говорит: "Придешь домой, отрежь горбушку хлеба, посоли яе и налей в чаго-нибудь воды (ну, в стакан). И спустись в подпол. В передний угол под стол постанови это все и скажи: "Батюшка-буканушка, вот тябе яда и вода. Ешь и пей, люби нас и нашу скотину"". Он все это исполнил - все и направилось"(49); "Когда в новый дом едешь, у домового надо попроситься, чтоб поберег с малым детушкам с малолетушкам:
Хозяин и хозяюшка,
Пустите меня, рабу Анну,
Переночевать в этом доме
И дайте мне спокой.
По всем углам поклонюсь. "Хозяин" со своей семьей живет…"(50); "Як повэчэрали, нэхай што не дойилы, - нэхай ночуе <т. е. остается на столе на ночь> для домовика".(51)
Домовой "обнаруживает свое присутствие в доме звуками. Все виды ночных домашних звуков (шорох, треск, топот, шаги, скрип, вой, плач, вздохи, стон, свист и т. п.) приписывались <…> антропоморфному домовому…"; "Перед бедою, например, перед покойником, пожаром, он окликает хозяев, плачет и стонет под полом".(52) Предсказание беды - главная функция неназванного духа в стихотворении "В том доме было очень страшно жить…". Происходит, видимо, что-то вроде репетиции этой беды. Образ домового сливается с образами умерших предков, и они несут по лестнице того, кому предстоит смерть - "Н. Г.".
Домовые присутствуют в стихотворении 1936 г. о Фонтанном Доме, которое обращено к Николаю Пунину:
От тебя я сердце скрыла,
Словно бросила в Неву…
Прирученной и бескрылой
Я в дому твоем живу.
Только… ночью слышу скрипы.
Что там - в сумраках чужих?
Шереметевские липы…
Перекличка домовых…
Осторожно подступает,
Как журчание воды,
К уху жарко приникает
Черный шепоток беды -
И бормочет, словно дело
Ей всю ночь возиться тут:
Ты уюта захотела,
Знаешь, где он - твой уют?
Это единственное ахматовское стихотворение, где дух дома (здесь - уже чужого, отчужденного) назван по имени и звучит его бормотание, его шепоток.
Видимо, этот же дух в виде кошки встречает героиню в стихотворении "Подвал памяти" (1940), где под вынесенной в заглавие метафорой скрывается воспоминание о подвале, в котором в начале 1910-х гг. находилось литературно-артистическое кабаре "Бродячая собака":
…Когда спускаюсь с фонарем в подвал,
Мне кажется - опять глухой обвал
За мной по узкой лестнице грохочет.
<…>
Но я касаюсь живописи стен
И у камина греюсь. Что за чудо!
Сквозь эту плесень, этот чад и тлен
Сверкнули два живые изумруда.
И кот мяукнул. Ну, идем домой!
Но где мой дом и где рассудок мой?(53)
Ср.: "По поверьям, Д<омовой> мог превращаться в кошку, собаку, крысу или лягушку"(54); "Из своего дома уходят и говорят [при новоселье]: "Домовой, иди со мной!" <…> [В новую избу приглашали домового]:
Дедушко домовой,
Иди со мной домой".(55)
Беда в том, что героине стихотворения некуда позвать домового, брошенного в старом доме.
Проникновение духа, подобного домовому, из "того света" в "этот" связано с крайним истончением границы, "стены" между двумя мирами в периоды бед и смертей:
Страх, во тьме перебирая вещи,
Лунный луч наводит на топор.
За стеною слышен стук зловещий -
Что там, крысы, призрак или вор?
В душной кухне плещется водою,
Половицам шатким счет ведет,
С глянцевитой черной бородою
За окном чердачным промелькнет -
И притихнет. Как он зол и ловок,
Спички спрятал и свечу задул…
(25 августа 1921)
В народных описаниях домовой часто представал как небольшой старик, заросший бородой, обычно белой.(56) Здесь борода - черная, т. е. злой дух появляется в образе человека не старого. Видимо, в образе палача: упоминается топор.
Фольклорный домовой описывался и как мужчина на одно лицо с хозяином, т. е. как умерший родственник.
Приход умерших - одна из ключевых тем поэзии Ахматовой. И до гибели Гумилева (25 августа 1921 г., как считала Ахматова) духи умерших "навещали" героиню ее поэзии:
Улыбнулся, вставши на пороге,
Умерло мерцание свечи.
Сквозь него я вижу пыль дороги
И косые лунные лучи.
1910-е
А после гибели Гумилева эта тема становится едва ли не навязчивой:
Упрямая, жду, что случится,
Как в песне случится со мной, -
Уверенно в дверь постучится
И, прежний, веселый, дневной,
Войдет он и скажет: "Довольно,
Ты видишь, я тоже простил".
Не будет ни страшно, ни больно…
Ни роз, ни архангельских сил…
(Пока не свалюсь под забором…, 30 августа 1921)
Под одним из стихотворений стоит дата "15 апреля 1936" - так Ахматова отметила 50 лет со дня рождения первого мужа. Стихотворение это - "Заклинание":
Из тюремных ворот,
Из заохтенских болот,
Путем нехоженым,
Лугом некошеным,
Сквозь ночной кардон,
Под пасхальный звон,
Незваный,
Несуженый, -
Приди ко мне ужинать.
Фольклорная форма заклинания, заговора здесь очевидна. Ср. то, что могла говорить девушка, ожидая увидеть суженого во сне:
Суженый-ряженый,
Приди ко мне наряженый,
Приди, возьми меня.(57)
Или во время ночного гадания со свечами, зеркалом и стаканом с водой, в которую опускается кольцо:
Ряженый-суженый,
Вылези из лужины,
На берегу обтрясися,
И ко мне принясися.(58)
Или, тоже во время гадания: "Суженый! Ряженый! Приходи ко мне ужинать".(59)
Однако у ахматовского стихотворения есть и литературные предшественники. Таково, прежде всего, пушкинское "Заклинание", не напоминающее фольклорный текст по форме, но имеющее истоком народные представления (опосредованные литературой романтизма):
О, если правда, что в ночи,
Когда покоятся живые
И с неба лунные лучи
Скользят на камни гробовые,
О, если правда, что тогда
Пустеют тихие могилы, -
Я тень зову, я жду Леилы:
Ко мне, мой друг, сюда, сюда!
Явись, возлюбленная тень…
Пушкинский "заклинательный призыв "возлюбленных теней"" (не только в его "Заклинании") нашел отражение во многих произведениях Ахматовой. (60)
Призывать покойников, по поверьям славян, опасно. Пришедший - почти всегда черт, принявший облик мужа или любимого тоскующей женщины. Иногда это сам покойник (часто - ставший вампиром). В любом случае от него - зло. Женщина сохнет и умирает.(61) Тем более опасна близость "заложного покойника" - таковым считался прежде всего самоубийца, но не только. Утонувшие, внезапно умершие, казненные и т. д., лишенные погребальных обрядов и могилы - все это души, не находившие себе покоя и "злотворные".(62) По Гумилеву была отслужена панихида, Ахматова искала место, где лежит в яме он и те, кого расстреляли вместе с ним: для нее это было важно.
В ахматовском "Заклинании" значимо упоминание "пасхального звона". Время перед Пасхой, в Пасху и после Пасхи (чаще всего Пасха происходит в апреле) по христианским представлениям, имеющим языческие корни, - это время регламентированного общения с умершими родными. В Великий (Чистый) четверг, т. е. четверг на Страстной неделе, готовили баню для мертвых и оставляли для них поминальную трапезу, в этот день производилась "окличка" мертвых; после Пасхи, обычно в пасхальный четверг, был (и ныне это возрождается) поминальный день, который назывался "Пасха усопших", когда нужно приходить на кладбище, приносить умершим пасхальные яйца, "христосоваться" с ними.(63) По "заложным покойникам" также существовали поминовения, с целью "уделить заложному хотя часть тех погребальных почестей, которых он лишен был в свое время", так, "заложных" было положено поминать в Семик - в седьмую неделю после Пасхи.(64)
Кроме околопасхальных дней, важным временем восстановления единства живых и мертвых были - языческий по своему происхождению Новый год и христианское Рождество. В новогоднем ритуале участвовали боги и люди, живые и мертвые; при этом обязательным было жертвоприношение, выраженное в форме ритуальной трапезы.(65) "Свернутую, зародышевую форму гостеприимства представляют собой различные ритуальные кормления. <…> они призваны установить дружеские отношения между человеком и существами чужого, враждебного мира. Так, например, у славянских народов широко распространены ритуальные приглашения на рождественский ужин умерших родственников, животных, птиц или природных стихий (мороза, ветра, тучи). Их присутствие желательно и необходимо в ритуально отмеченное время для поддержания нормальных отношений с иным миром, причем в формуле приглашения специально оговаривается, что в другое время они не должны приходить".(66)
Героиня стихов Ахматовой, кажется, ждет умерших, общается с умершими всегда. Однако ключевое стихотворение на тему встречи с умершими, из которого через много лет разовьется "Поэма без героя", - это "Новогодняя баллада": речь здесь идет именно о новогодней трапезе.
И месяц, скучая в облачной мгле,
Бросил в горницу тусклый взор.
Там шесть приборов стоят на столе,
И один только пуст прибор.
Это муж мой, и я, и друзья мои
Встречаем новый год.
Отчего мои пальцы словно в крови
И вино, как отрава, жжет?
Хозяин, поднявши полный стакан,
Был важен и недвижим:
"Я пью за землю родных полян,
В которой мы все лежим!"
А друг, поглядевши в лицо мое
И вспомнив Бог весть о чем,
Воскликнул: "А я за песни ее,
В которых мы все живем!"
Но третий, не знавший ничего,
Когда он покинул свет,
Мыслям моим в ответ
Промолвил: "Мы выпить должны за того,
Кого еще с нами нет".
1923
Исток этих стихов - как русский фольклор, так и романтическая баллада, имеющая, в свою очередь, корни в русском и европейском фольклоре.
"Луна, месяц - небесное светило, устойчиво ассоциирующееся в народных представлениях с загробным миром, с областью смерти… <…> Лунный свет считался у всех славян опасным и вредным… <…> У славян, как и у многих других народов, известно верование, что умершие души отправляются на месяц"(67); "Окна связывают жилище не просто с остальным миром, а с миром космических явлений и процессов, таких, как солнце (луна)…"(68) Ахматовская поэзия в гораздо большей степени лунная, чем солнечная. "Ты дышишь солнцем, я дышу луною…" - сказано в стихотворении "Не будем пить из одного стакана…" (1913). Образы луны и месяца у Ахматовой могли бы послужить темой для отдельной статьи. Как и в фольклоре, месяц, луна в ее стихах заглядывают в дом, являются свидетелями, участниками событий:
Засыпаю. В душный мрак
Месяц бросил лезвие.
Снова стук. То бьется так
Сердце теплое мое.
("Вижу, вижу лунный лук…", 1914)
За озером луна остановилась
И кажется отворенным окном
В притихший, ярко освещенный дом,
Где что-то нехорошее случилось...
(1922)
Тихо льется тихий Дон,
Желтый месяц входит в дом.
Входит в шапке набекрень.
Видит желтый месяц тень.
("Реквием", 1938)
Молодого ль месяца шутки?!
Или вправду там кто-то жуткий
Между печкой и шкафом стоит?! -
Бледен лоб и глаза закрыты…
Значит, хрупки могильные плиты,
Значит - мягче воска гранит.
("Поэма без героя", ночь с 26 на 27 декабря 1940)
"Там шесть приборов стоят на столе…" Ср.: " Во многих традициях центром жилища являлся очаг. <…> У русских, украинцев и белорусов ритуальные функции очага как бы перераспределялись между печью и столом, причем печь притянула к себе в основном поверья и обрядовые действия, имеющие языческие корни, а стол - верования христианского характера. <…> стол - это престол Божий".(69)Ахматова знала об этой роли стола, в стихотворении "Бежецк" (1921) она писала:
Прибрали светлицу, зажгли у киота лампады,
И Книга Благая лежит на дубовом столе.
Шесть приборов "И один только пуст прибор", казалось бы, составляют сакральную цифру семь, которая весьма значима для Ахматовой ("Седьмая книга стихотворений", семь "Северных элегий", наброски к циклу "Семисвечник" и т. д.). Однако в этом стихотворении цифра семь должна лишь почудиться. Тот прибор, который пуст, - это один из шести. Цифра шесть сакрального значения не имеет, она воспринимается "от противного": семь - знак полноты, шесть - неполноты. В 1913 г. число шесть было использовано Ахматовой в "Ответе" на обращенное к ней стихотворение Бориса Садовского(70). Ахматова взяла эпиграфом его слова:
И при луне новорожденной
Вновь зажигаю шесть свечей.
И написала:
…В окна широкий свет
Вплывал, и пахло зимой…
Знаю, что Вы поэт,
Значит, товарищ мой.
Как хорошо, что есть
В мире луна и шесть
Вами зажженных свеч…
В "Новогодней балладе" речь также идет о "товарищах": все погибшие и умершие, сидящие за столом, - видимо, поэты и возлюбленные героини, прототип "хозяина" - Гумилев. Героиня, хотя, очевидно, и числится в списке живых, здесь наравне с мертвыми.
Основным текстом-предшественником "Новогодней баллады" следует считать, однако, не мадригал Садовского, а (по всей видимости) стихотворение Пушкина 1831 г. "Чем чаще празднует Лицей…":
…И смерти дух средь нас ходил
И назначал свои закланья.
Шесть мест упраздненных стоят,
Шести друзей не узрим боле,
Они разбросанные спят ?
Кто здесь, кто там на ратном поле,
Кто дома, кто в земле чужой,
Кого недуг, кого печали
Свели во мрак земли сырой,
И надо всеми мы рыдали.
И мнится, очередь за мной…
Царскосельская и, yжé, лицейская поэтическая традиция важна для Ахматовой. Тени лицеистов сквозят для нее сквозь тени близких в царскосельских садах (ср. "Этой ивы листы в девятнадцатом веке увяли…", 1957). Число шесть, не часто встречающееся в поэзии, связывает пушкинское и ахматовское стихотворения о мертвых друзьях в некий единый вневременной цикл.
На самом деле в "Новогодней балладе" не шесть умерших, как за пиршественным столом лицеистов, а четыре. А всего участников трапезы пять (мертвые плюс героиня). Число пять также является сакральным и значимо для Ахматовой (ср. цикл "Cinque" - в пер. с итал. "пять"). Шестой прибор, который пуст, принадлежит, вероятно, живому и пока не причастному к смерти. Ср.:
Я гибель накликала милым,
И гибли один за другим.
О, горе мне! Эти могилы
Предсказаны словом моим.
Как вороны кружатся, чуя
Горячую, свежую кровь,
Так дикие песни, ликуя,
Моя насылала любовь.
С тобою мне сладко и знойно,
Ты близок, как сердце в груди.
Дай руки мне, слушай спокойно.
Тебя заклинаю: уйди.
И пусть не узнаю я, где ты,
О Муза, его не зови,
Да будет живым, невоспетым
Моей не узнавший любви.
1921
Пустой прибор ставился обычно для умершего, присутствующего среди живых незримо. В "Новогодней балладе" наоборот: умершие зримы, телесны, а живой присутствует лишь как память о нем. В сущности же, героиня - посредница между двумя мирами - за столом одна. Как и в "Поэме без героя":
Я зажгла те заветные свечи,
Чтобы этот светился вечер,
И с тобой, ко мне не пришедшим,
Сорок первый встречаю год.
Но…
Господняя сила с нами!
В хрустале утонуло пламя,
"И вино, как отрава, жжет".
Эти всплески жесткой беседы,
Когда все воскресают бреды,
А часы все еще не бьют…
Нету меры моей тревоги,
Я сама, как тень на пороге,
Стерегу последний уют.(71)
Но в "Поэме без героя" ожидание мертвых соединяется с ситуацией гадания на живого, которую мы видим в "Светлане" Жуковского(72):
Вот в светлице стол накрыт
Белой пеленою;
И на том столе стоит
Зеркало с свечою;
Два прибора на столе.
"Загадай, Светлана;
В чистом зеркала стекле
В полночь, без обмана
Ты узнаешь жребий свой:
Стукнет в двери милый твой
Легкою рукою;
Упадет с дверей запор;
Сядет он за твой прибор
Ужинать с тобою".(73)
В "Новогодней балладе" о гадании речи нет. К героине приходят на ужин именно погибшие и умершие.
Распространенная в фольклоре и в балладах тема "мертвого жениха", не раз звучавшая и в поэзии Ахматовой (например, в поэме "У самого моря"), претерпевает здесь изменения, связанные со свободными нравами Серебряного века, когда "суженый" мог быть не один. В этом смысле "Новогодняя баллада" состоит в тесном родстве с уже цитировавшимся стихотворением "Я гибель накликала милым" и со стихотворением 1922 г.:
Заболеть бы как следует, в жгучем бреду
Повстречаться со всеми опять,
В полном ветра и солнца приморском саду
По широким аллеям гулять.
Даже мертвые нынче согласны прийти,
И изгнанники в доме моем.
Ты ребенка за ручку ко мне приведи,
Так давно я скучаю по нем.
Буду с милыми есть голубой виноград,
Буду пить ледяное вино
И глядеть, как струится седой водопад
На кремнистое влажное дно.
Ср. также строки, написанные осенью 1921 г.:
Все души милых - на высоких звездах.
Как хорошо, что некого терять
И можно плакать…
Или двустишие:
Непогребенных всех - я хоронила их,
Я всех оплакала, а кто меня оплачет?
1958
Ахматова оплакала не только возлюбленных, но и родных, и друзей, и подруг. Бoльшую часть жизни она прожила с чувством сиротства и бездомности:
От дома того - ни щепки,
Та вырублена аллея,
Давно опочили в музее
Те шляпки и башмачки.
Кто знает, как пусто небо
На месте упавшей башни,
Кто знает, как тихо в доме,
Куда не вернулся сын…
("Мои молодые руки…", 1940)
Пусть мой корабль пошел на дно,
Дом превратился в дым…
1956
Она никогда не забывала о ценности дома, "родового жилья". Ахматова действительно была "поэтом дома" - и в торжественных стихах воспела "Дом Поэта", который, по ее убеждению, должен быть храним народом как святыня ("Античная страничка").
Но она знала и о высокой миссии бездомности, безбытности, одиночества.
Позабудь о родительском доме,
Уподобься небесному крину.
Будешь, хворая, спать на соломе
И блаженную примешь кончину.
("Подошла я к сосновому бору…", 1914)
Земной отрадой сердца не томи,
Не пристращайся ни к жене, ни к дому…
(1921)
И встретил Иаков в долине Рахиль,
Он ей поклонился, как странник бездомный…
(1921)
И в мертвом городе под беспощадным небом,
Скитаясь наугад за кровом и за хлебом.
("Клевета", 1922)
Любо мне, городской сумасшедшей,
По предсмертным бродить площадям.
("Все ушли, и никто не вернулся…", 1930-е, 1960)
…И отступилась я здесь от всего,
От земного всякого блага.
(1961)
Ощущение же "достигнутой гармонии", о которой говорит Искандер, при этом возникает в немалой степени благодаря присутствию в стихах Ахматовой ясно артикулированных ценностей, как "родовых", так и христианских:
Много нас таких, бездомных,
Сила наша в том,
Что для нас, слепых и темных,
Светел Божий дом…
Примечания:
©O. Rubinchik
|
TSQ 34
Toronto Slavic Annual 2003
Arkadii Shteinvberg. The second way
Roman Timenchik. Anna Akhmatova in 60s
Le Studio Franco-Russe
back
