Иоанна Делекторская
Собиратель Щелей о Кенигсбергском Затворнике
и о Принце Датском
Настоящая заметка стала результатом "медленного чтения" книги стихов Сигизмунда Кржижановского "Книжная душа" (1). Если, взяв за аксиому слова ее автора о том, что "расширяя понятие "черновика", можно утверждать, что никакое творчество не выходит за его пределы, что все самые образцовые произведения лучших мастеров лишь более или менее выправленные черновики" (2), - то указанная книга становится особенно занимательной, превращаясь на глазах у удивленного внимательного читателя в "копилку образов" будущей прозы Кржижановского.
Одной из наиболее показательных в этом смысле составляющих "Книжной души" является стихотворение "Череп Канта", написанное, по всей вероятности, в начале 1910-х гг.:
…долихоцефалической формы, несколько
выше средней емкости…
Антропология
Из футляра костяного
Смертью вынут сложный мир,
И Ничто глядится снова
Сквозь просвет глазничных дыр.
Череп пуст: из лобных складок
Мысль ушла. Осталась быль.
Череп длинен, жёлт и гладок;
В щелях швов осела пыль.
Есть легенда: в этой тесной
Узкой келье в два окна
Десять лет жила безвестно
Явь, скрываясь в мире сна.
Что её из "Царства Целей"
Завлекло к земле, на дно?
В номер скромного отеля
(Тот ли, этот - всё равно)? -
Трансцендентные просторы
На "пространство" променяв,
В серых складках a priori
Здесь ждала свобода - явь.
То, что было, - стало Былью.
Книги полны странных слов, -
Череп пуст, - и серой пылью
Время входит в щели швов.
Предпосланный тексту эпиграф намекает на то, что импульсом к его появлению послужило чтение Кржижановским некоего труда по антропологии (исследование строения черепных коробок великих людей - тема довольно модная в конце 19 - первой половине 20 в.). С данным же конкретным, интересующим нас (и Кржижановского!) черепом связана почти детективная, не лишенная сюрреалистичности история вполне в духе прозы Сигизмунда Доминиковича.
Дело в том, что умерший в 1804 г. великий философ и почетный житель Кенигсберга был погребен не в отдельной, как этого следовало бы ожидать, усыпальнице, а в общем склепе (своего рода братской могиле) профессоров местного университета - Альбертины. Когда в 1880 г. власти города, одумавшись, приняли решение об эксгумации праха ученого и его перезахоронении, при раскопках за Иммануила Канта чуть было не приняли совсем другого человека, похороненного в той же могиле - профессора теологии Иоганна Шульца. И только сличение найденных черепов с посмертной маской Канта позволило, в конце концов, установить истину (3).
Трудно сказать, знал ли об этой истории Кржижановский. Учитывая его неизменный интерес к личности и наследию Канта (4), не исключено, что знал. Во всяком случае, в приведенном контексте (5) слова о безразличности для "яви" выбора того или этого "номера скромного отеля" приобретают, помимо отвлеченно-метафизического, еще и вполне материальный смысл, пародируя ситуацию выбора, вставшего перед комиссией по эксгумации.
Спустя десяток лет после рассматриваемого нами стихотворения, в новелле "Жизнеописание одной мысли" (1922) у Кржижановского вновь будет фигурировать череп Канта и снова возникнет (видимо - не случайно) тема подмены головы как места обитания мысли. Знаменитая "формула Канта", уравнивающая звездное небо и моральный закон, в один из не самых светлых моментов своей жизни окажется по ходу этого текста в голове некоего приват-доцента Иоганна Штумпа (6).
Вернемся, однако, от превратностей посмертной судьбы великого кенигсбергца и его мыслей - к теме "стихотворение как черновик". В "Черепе Канта" образ пыли/времени, "входящих" в "щели швов", не случайно повторяется дважды - во второй и шестой (последней) строфах. Он, очевидно, является для автора ключевым. Именно из этого образа со временем вырастет первая, написанная Кржижановским после переезда из Киева в Москву, новелла "Собиратель щелей" (1922), заглавие которой будет позднее, летом 1926 г., обыграно Максимилианом Волошиным, снабдившим подаренную Кржижановскому акварель надписью: "Дорогому Сигизмунду Доминиковичу, собирателю изысканнейших щелей нашего растрескавшегося космоса" (7).
Как известно, анализ черновиков того или иного писателя порой помогает исследователям в разрешении не только текстологических проблем, но и вопросов, связанных с хронологической канвой творчества. Рассматриваемое стихотворение Кржижановского оказывается и в этом смысле чрезвычайно полезным. Очевидно, что при общем, "с птичьего полета" взгляде текст его вызывает явно выраженные шекспировские ассоциации. Это - не что иное, как вариация на тему знаменитого монолога Гамлета с черепом Иорика в руках (акт V, сцена 10).
Разглядывая в своем воображении череп Иммануила Канта, Кржижановский уподобляется константному для европейской культуры образу/персонажу - Принцу Датскому. Он успел уже вдоволь (за четыреста лет!) помедитировать над черепами (предположительно) политика или придворного вельможи, законника или скупщика земель и (со стопроцентной уверенностью) королевского шута, сказать по поводу увиденного все возможные слова, переведенные на языки мира, и теперь обратил свое внимание на философа, создателя основополагающей для множества его потомков философской системы, чья земная жизнь составляет в минувшем - с момента написания Шекспиром Великой Трагедии - времени лишь крохотный отрезок.
Если взглянуть на стихотворение под таким углом, то фраза "Книги полны странных слов" из заключительной строфы отошлет нас не только к трудам Канта и исследованиям по антропологии, но и к той знаменитой книге, которую Гамлет читает во втором акте ("Слова, слова, слова…"). Эта гамлетовская книга окажется через много лет после "Черепа Канта" в центре мрачноватой литературной игры в первой из историй, рассказанных у Кржижановского в "Клубе убийц букв" (1926). А еще до того первая из его повестей - "Странствующее "Странно"" (1924) - будет снабжена эпиграфом из трагедии о Датском Принце: "…Это "странно" - как странника прими в свое жилище" (акт I, сцена 5).
"Череп Канта" - текст, относящийся к периоду, по собственному определению Кржижановского, до начала "писательства", оказавшись первым текстом в "гамлетовском" ряду, меняет представление о той, весьма, впрочем, условной, хронологической точке, когда автором, по его словам, был сделан решительный выбор "между Кантом и Шекспиром" - в пользу последнего. О возникновении в своей жизни оппозиции Кант-Шекспир Кржижановский пишет в завершающей главке "Шекспир и пятиклассник" работы "Фрагменты о Шекспире" (1939), где называет себя человеком, "обязанным" Шекспиру "спасением своего мозга" от слишком рано захватившего его и потому грозившего чуть ли не безумием вируса кантианства (8). Момент же сознательного выбора меж философией и литературой традиционно связывается у Кржижановского со временем написания первой из опубликованных им вещей - философской новеллы "Якоби и "Якобы"" (1918). Причем в комментарии к ней В. Перельмутер уточняет, что "выбор уже сделан, но еще не окончательно, "как бы", "якобы"" (9). Впрочем, сама окончательность выбора - в случае Кржижановского и вопреки его собственным словам - не очевидна. В этом легко убедиться при помощи простого чтения его сочинений. Не очевидна и любая окончательность в творчестве, ибо, по мысли Кржижановского, цитированной в начале нашей заметки, оно (творчество) никогда не выходит за пределы черновика. Творческий процесс "имеет начало, но не имеет конца, и если, обычно, он бывает остановлен извне, в силу чисто практических нужд (напр., нельзя исправлять отпечатанное), то изнутри он продолжает длиться" и "жизнь живой буквы, как и жизнь живой особи, останавливает обычно не завершенность, а…смерть" (10).
Примечания:
© I. Delektorskaya
|
TSQ 34
Toronto Slavic Annual 2003
Arkadii Shteinvberg. The second way
Roman Timenchik. Anna Akhmatova in 60s
Le Studio Franco-Russe
back
