Magdalena Medarić

Аромат Рима.
Заметки на полях "итальянского текста"⁽¹⁾ Михаила Кузмина

Определение самой темы в заглавии требует некоторых уточнений. Конечно, хотелось бы написать только об аромате, как о душистом, приятном запахе, определяющем какое-либо место или время, связанное с чувственным восприятием Рима в произведениях Михаила Кузмина. Но, этого, пожалуй, не достаточно. И не только потому, что в "римских" произведениях Кузмина появляются и не совсем благоухающие запахи, а потому, что эффект обоняния в текстах Кузмина является всего одной из составляющих сенсуальной художественной действительности. Италия и Рим в произведениях Кузмина рекреированы и как обоняемые, но и как осязаемые (вкусовые, видимые и слышимые). Чувственное восприятие мира и склонность к чувственным удовольствиям у молодого Кузмина стали, как утверждали многие критики, неотъемлемой частью его ранней поэтики и даже основанием его эстетической программы. Его склонность воссоздавать прелесть мира чувственного и плотского, его "эпикурейство", наряду с поэтизированием деталей повседневного быта, с прозаизацией стихов посредством внедрения сюжетных ходов, казалось бы, делают его автором - у которого читатель живо может ощутить столь любимый Кузминым Рим. Значит, русское значение слова "аромат" (в смысле душистого запаха) - желательное, но и побочное значение, и входит в ряд чувственных, воспринимаемых органами чувств, стимулов сенсуального восприятия действительности и памяти о ней. Мерцает и второе значение - плотского в эротических наслаждениях. Но, пожалуй, переносное значение слова "аромат" в русском языке, т. е. неуловимый отпечаток как признак чего-нибудь - это значение, которое, как мне представляется, неизбежно будет сопутствовать в наблюдениях о кузминских произведениях о Риме.

Как известно по работам кропотливых биографов, Михаил Кузмин побывал в Риме в 1887 году, и провел в городе весь апрель, после чего уехал в Флоренцию и путешествовал по Италии до середины июля. Из Флоренции, судя по его письмах, он хотел вернуться еще раз в Рим, но, произошло ли это или нет, пока не выяснено. Во всяком случае, из Италии он уехал в середине июля того же года. (Конечно, этим историческим фактом оспариваетя утверждение Кузмина, в автобиографии написанной им для профессора Венгерова, будто бы он в Италии провел целый год.) Ностальгия по Италии, которую он сразу по возвращении в Россию почувствовал, постепенно переросла в пожизненный сон об Италии и личное мифотворчество. Последние слова его дневника за 1934 год передают его желание посетить еще раз Италию, мысль о том, что может, эта мечта все еще осуществима. В том же дневнике, он неоднократно свидетельствует о своей ностальгии по Италии. Иногда это получается в тоне далеком от пафоса культового отношения к Италии, и ассоцирует Италию с "игрой" и "флиртом":

"Италия более всего мне вспоминается или на репетициях Музыкальной Комедии, (еще на Невском), кода солнечный весенний день (хотя, в противоположность Италии там никто петь не умеет), или в парикмахерских. И в шикарных, и затрапезных. Там и безделье, и сплетни, и одеколон, и какие-то завсегдатаи, как из комедии Гольдони. Всегда очень жизненно действует" /Кузмин, М.; 1998, 96/.

(В продолжении этого фрагмента Кузмин сетует на нововведения в советских парикмахерских, где исчезла атмосфера "игры" и "флирта", 96). Но, даже тот месяц, который он провел в Риме, для столь чуткого, восприимчивого и чувствительного человека каким был Кузмин, мог создать запасы в сенсуальной памяти о городе.

Как проводил время Кузмин в Риме, что он там ощутил, почувствовал, узнал? В Рим он приехал не только готовым к полнокровному, жизнерадостному восприятию Италии (после длительных нервных недомоганий и суровой зимы), но и человеком, хорошо владеющим итальянским языком (он его изучал с 1882 года) и знающим итальянскую культуру, увлекающимся в то время особо неоплатониками, ранним христианством и гнозисом (еще с времени своего путешествия в Александрию). Кузмин готовился к путешествию в Италию очень тщательно, например, изучая творчество святого Франциска и готовя подробный план пребывания в определенных итальянских городах. После возвращения в Россию, он продолжил углублять свои познания, изучая все новые и новые пласты итальянской культуры.(2)

Дневники М. Кузмина за этот период, насколько мне известно, не существуют: он сжег свой дневник за 1894-1895, новый начал писать в 1905. В этом новом дневнике существует его запись Histoire edifiante de mes commencement, в которой Кузмин пытается реконструировать предыдущие годы. Свой апрель в Риме он характеризует следующим образом:

"Рим меня опьянил; тут я увлекся [liftboy?] Луиджино /.../. Я очень стеснялся в деньгах тратя их без счета. Я был очень весел и неоплатоники влияли только тем, что я себя считал чем-то демоническим. /Histoire edifiante, 152/.

(Кстати, в этом же тексте, Кузмин утверждает, что, возвратившись в Россию из Италии в 1887, "с этого времени до самых последних годов en part du l'amour я ограничивался изредка посещением теплых краев, без увлечения и привычки, тем более что тут открылось мне внезапно и неудержимо "русское" направление, временами наступающее и теперь", т. е. до 1906 года, причем Кузмин не обозначает что это за "теплые края"...). О легкомысленности его римского периода, по всей вероятности, свидетельствуют его письма к матери, о которых упоминает биограф Дж. Малмстад, но полностью они мне не известны.

Опубликованы его письма из Рима к Г. В. Чичерину, которые дают и несколько другую, чтоб не сказать противоположную, картину его увлечений (письмо 12 апреля из Рима):

Флоренция очаровательна своими пейзажами вроде примитивов: тонкими, рядом стоящими деревьями с прозрачной еще зеленью, яблонями в цвету и голубыми холмами. Но Римская Кампанья лучше всего, единственно неземная, золотистая и мягкая. Колизей и Via Appia - это огромные на всегда впечатления, это лучше всего. Самим Римом и его памятниками, Палатином, Форумом, катакомбами (я смотрел уже три), базиликами (чудные мозаики) и т.д. я очарован; музеями же далеко нет - только Рафаэль, который действительно поражает именно здесь своими фресками, где с наслаждением опять находишь римский золотистый воздух, и Аполлон Бельведерский - легкий, лучезарный, прекрасный, а то все Guido Reni, Tiziano и т. д., статуи все римские; портреты, мелкие вещи, утварь тоже све интересно как реалистическое но римские боги и герои - одна реторика. Св. Петр безобразен - совершенная безвкусица. Сикстинская капелла прекрасно, хотя я предпочитаю боковые картины Perugino, Botticelli, Pinturicchio и Signorelli самому Michelangelo. Насколько можно судить по снимкам, я предпочел L. Signorelli, не говоря о пизанском Campo Santo…

В том же смысле о культурных увлечениях во время пребывания в Риме свидетельствует и следующий отрывок из римского письма от 16 апреля:

Великолепны в Риме и старинные мозаики во многих церквах и исключителен по интересности христианский музей при St. Jean de Lateran, чудные саркофаги, барельефы, совсем особый мир. И какой новый свет для меня на первое христианство, кроткое, милое, простое, почти идиллическое, соприкасающееся с античностью, немного мистическое и отнюдь не мрачное: Иисус везде без бороды, прекрасный и мягкий, пейзане собирающие виноград, добрые пастыри; есть саркофаг с историей Ионы, чистый шедевр грации и тонкости, и катакомбы - только обычай; есть языческие подземные гробницы и еврейские катакомбы, ничем не отличающиеся от христианских, и богослужение совершалось там только по необходимости, во время гонений, а не из склонности к мрачной обстановке. Мозаики IV века - совсем другое - тут и аскетизм и мистицизм - пахнуло востоком.

Характерен и отрывок из письма: "Я так полюбил via Appia, что всегда не могу оттуда уехать достаточно рано и получил небольшую лихорадку; не malaria, конечно, и кампанья тут не причем, просто быстрое охлаждение после захода солнца" /Письма цитируются по Malmstad, J. E., 1977, 37, 38, 68/.

Второй вопрос в определении нашей темы, кроме вопроса о том, что могло составить чувственную память Кузмина о Риме, это вопрос о каком, на самом деле, Риме идет речь в его текстах. Ведь корпус текстов, сам по себе огромный, у такого плодовитого автора каким был М. Кузмин, относящийся так или иначе к Риму (хотя бы по упоминаниям Рима) весьма большой. Здесь появляются тексты, воспроизводящие современный Кузмину Рим, для него это, конечно, современный город с конца 19-го века. Появляется и ряд текстов ретроспективных, создающих разные пласты исторического Рима. В них, конечно, его личные впечатления могли тоже сыграть свою роль. Как известно, раннего Кузмина увлекал не столько Рим как столица или метонимическое название римского государства, но, в особенности, Рим I и II веков как место где ранние христианские секты - наполовину еще в рамках мира античного, осуществляли тот органический сплав земного и духовного о котором молодой Кузмин мечтал. Однако, у Кузмина по поводу раннего Рима появляются и тексты, которые своим локусом относятся к пространству и времени римской империи (хотя бы стихотворение "Римский отрывок" из цикла "Вожатый", где речь идет о легионере, который неизвестно где находится, но, если это стихотворение перекликается со стихотворением "Тразименские тростники", то битва произошла в Этрурии). Но, расширяя границы римской империи, т. е. Рима, пришлось бы и кузминскую Александрию вместить в такие рамки. При чем, "запах левкоя", из "александрийских" стихов Кузмина перекочевал в его другие стихи, например, в "Глинянные голубки", и в "итальянские стихи". А рассуждая в дневнике о цветах, эмблематичных в его восприятии для определенных стран, он левкой предоставил именно Италии: "Для Франции - роза, для Германии - незабудка и сирень; для Италии - фиалки и левкой, для России, может быть, василек и подсолнечник." /Кузмин, М., 1998: 69/. В мемуарной прозе Ольги Н. Гильденбрандт, между прочим, рассказывается и о любимых цветах и запахах Михаила Кузмина: это "роза, жасмин и левкой", это еще "запахи пряные, сухие".

Рассмотрим цитату из неоконченного Кузминым романа "Римские чудеса" (1922). Заглавие само по себе предрасполагает к Риму, но не определяет о каком Риме идет речь. Начало текста создано как описание, в котором участвует весь набор из пяти чувственных восприятий:

Ворота только что заперли. По улицам сновал народ, собаки попадались спросонок под ноги и визжали, когда им давили лапы, фонари зажигались в ларьках и у публичных домов, пахло луком и жареным прованским маслом. Руки, лоб и плечи были покрыты потом. Звезда смотрела на Рим, будто в других местах ее не было. Изредка кричал осел, задрав хвост. Павлины спали. Мальчишки нарочно пылили на оставшиеся непроданными жареные жирные пирожки с рубцами. В открытые двери было видно, как ужинали из одной чашки ремесленники. На горизонте густела туманная туча, обещающая дождь на завтра. Хозяйки переговаривались через улицу, убирали вывешенные тюфяки и подушки, голопузые ребятишки с ревом уводились домой. Прохлада вдруг потянула, будто протек ручей, почти ощутимо: вот тут - пекло, протянул руку - холод, дальше снова тепло. Далеко в казармах играли трубы. С прохладой проник дух мяты, укропа и полыни, почти морской горечи. Мужчина лет сорока шел, опираясь на палку; за ним, будто спя на холоду, подвигалась рыжая женщина.

Нет сомнения, что в этом отрывке, задающем тон и колорит повествованию, ощутимы рефлексы всех пяти чувств (среди зрительных образов: фонари зажигались, звезда смотрела на Рим, на горизонте густела туманная туча, павлины спали. Среди звуковых: звук ворот, визг собак только проснувшихся, крик осла, хозяйки переговаривались, ребятишки с ревом уводились домой, в казармах играли трубы. Среди вкусовых: жаренные жирные пирожки, ужинали. Среди осязаемых: попадались спросонок под ноги, руки, лоб и плечи были покрыты потом, прохлада вдруг потянула /.../ вот тут - пекло, протянул руку - холод, дальше снова тепло. Среди обоняемых: пахло луком и жаренным провансальским маслом, с прохладой проник дух мятый, укропа, почти морской горечи. Эти впечатления, пожалуй, могут быть частью чувственной памяти самого Кузмина, его "автобиографической памяти". Однако, этот отрывок принадлежит ряду "ретроспективных", "стилизаторских" текстов М. Кузмина. Об этом в самом фрагменте свидетельствуют и реалии данного времени в описании вечера в городе: ворота только что заперли, фонари зажигались в ларьках и у публичных домов, ужинали из одной чашки ремесленники. Вряд ли эти детали могли принадлежать быту римского народа увиденному Кузминым в конце 19-го века. Сомнения вызывает и запах укропа (3).

В романе "Римские чудеса" речь идет о сюжете, развивающемся в Риме императоров Адриана или Марка Аврелия, о персонажах полумифических, полуисторических, основное устремление романа - это развернуть тему на фоне гностических учений в среде ранних христиан. Так что аромат всей этой исторической эпохи Кузмин конструирует при помощи чувственной убедительности картины вечного, вневременного Рима, вероятно по памяти, наряду с использованием книжных источников знаний об исторической эпохе.

Возможно, к корпусу стилизаторской прозы Михаила Кузмина о Риме, следовало бы причислить и его роман о Вергилии, этот роман будто бы был окончен, но рукопись потеряна. Опубликованы лишь две начальные главы, под заглавием Златое небо. Жизнь Публия Вергилия Марона, Мантуанского Кудесника (1923). В них речь идет о начале жизни Вергилия в гальской провинции, близ Мантуи, бытоописание в этих главах очень живо и "ароматично", причем, в отличие от других текстов Кузмина о Риме - действие происходит не летом, а в приближении зимы:

"Октябрьское утро было серо и холодно, но тихо; сквозь тучи без солнца предчувствовалась зимняя золотоватая лазурь и близкий снег. Мальчик не плакал, только смотрел на деревенский потолок с балками, где сушилась полынь и мята, калуфер и другие хозяйственные травы".

В главах "Златого неба" - атмосфера буколическая и, возможно, она в романе была таковой и в последующих главах на фоне окрестностей Рима, имея в виду, что император подарил Вергилию имение недалеко от Рима, а сама тема Рима, его истории и будущего центра жизни Вергилия задана в первых фрагментах романа.

О Риме современном Кузмин писал в романе "Крылья" (1906). Это, как известно, своеобразный Bildungsroman, повествующий о эротическом становлении протагониста, в разных формах и оттенках эроса построен на автобиографическом материале. В третьей части романа, посвященной поездке молодого героя в Италию, он живет в Риме - Рим изображается в трех сценках. Первая из них происходит в кафе, вторая в музее, третья в парке. На самом деле, в этих сценках происходят разговоры о музыке, об античной скульптуре, напоследок о любви; это рассуждения о роли чувственного в искусстве, и чувственности в любви. Атмосфера Рима дается, возможно, именно по чувственным впечатлениям Кузмина. Первый разговор происходит после посещения Оперы, среди "звяканья тарелок и рюмок с мороженым" "запаха табачного дыма", "крепкого мороженого и воды в больших бокалах на высоких ножках". Слышан "фонтан", "звуки отдаленного струнного оркестра". Один из собеседников, итальянец (Уго Орсини) охарактеризован потаенным, подспудным, может и порочным эротическим элементом, например: "Орсини сладко улыбался тонким ртом на белом толстеющем лице и перстни блестели на его музыкально развитых в связках с коротко обстриженными ногтями пальцев", он похож "на отравителя" и т. д. Орсини появляется непременно с красной гвоздикой в петлице, впрочем, мотив красной гвоздики перекликается с мотивом оперы "Кармен" в романе - оперы, на которой еще в России сошлись во вкусах молодой герой и его будущий "вожатый", Штруп. Телесность Орсини вводит в этот фрагмент еще один аспект или уровень чувственного, а именно чувственность плотских "услад". Вторая римская сценка изображена "звуками мелкого дождя и его ручеек, текущих вдоль тротуара под гору", собеседники спасаются от жары после посещения Колизея и других достопримечательностей - в музей античной скульптуры. Третья сценка происходит в рассвет, "кричат совята", видны, и пахнут "клумбы с неясными в сумерках цветами", "начинает гореть мохнатая звезда" ( может та, которая горела уже в александрийских песнях!), "туман розовеет". Все это, как и в предыдущих сценках, создает ощущение жаркой летней погоды в Риме. Вполне кажется возможным, что и здесь повествователь использует собственную чувственную память о пребывании в Риме в апреле 1987. Конечно, с полной уверенностью об этом невозможно судить, весной и летом Кузмин побывал и в других городах. И разные реалии городского быта могли быть Кузминым почерпнуты не обязательно в Риме, сравним, к примеру, слегка карикатурный штрих, передающий итальянский колорит сценки в уличном кафе Рима: "сидевший рядом за столиком офицер с целым петушиным крылом на шляпе и две дамы в черных, но кричащих платьях".

Три сценки, в которых живо, с убедительностью чувственных восприятий, подан ночной жаркий Рим, обрамляют в себе три разговора об искусстве и о любви, в которых, в свою очередь, собеседники рассуждают о чувственности, и таким образом возникает структура своеобразного триптиха. В первом разговоре речь идет о теме любовной страсти в музыке Вагнера, приводятся картины Клингера и поэзия д'Аннунцио как близкие по общему (югендстиль!) духу "веяния новой весны, новой, кипящей из темнейших дубин страсти к жизни и солнцу!", заодно оспаривается аскетизм, как "наиболее противоестественное явление". Во втором разговоре античная скульптура "бегущего юноши" производит впечатление жизни и красоты юношеского тела "где видно под белою кожей, как струится багряная кровь, где все мускулы опяняюще - пленительны", а идея красоты пронизывающая такие произведения искусства - "божественна и чиста". В третьем же разговоре - после нечаянно подслушанного диалога между русской парой на террасе, комментируется их отношение к любви, а именно о пагубности платонической любви, так как русский художник "любит ее и ведет распутную жизнь", но "слишком ее любит, чтобы относиться к ней как к женщине". ("Русские фантазии.") - лаконичный комментарий итальянца Орсини.

Эти три сценки все, что относится к Риму в романе "Крылья". Значительно больше страниц романа посвящено другим местностям Италии, особенно Флоренции и ее окрестностям (кстати, это вполне соответствует интерьеру кузминской поездки в Италию 1887 года). Все эти последующие страницы насыщены яркими впечатлениями авторского повествователя об итальянском быте, впечатлениями, которые ощутимы и в многих стихотворениях Кузмина на протяжении последующих лет. К примеру, ассоциацией запахов, запомнившихся на всю жизнь. Запахами кожи и жасмина, "по прустияниски" начинает развертывается цепочка воспоминаний о Флоренции в стихотворении 1911-го года, "Как люблю я запах кожи" (Осенние озера), сочетание запахов, которыми пропитан один из эпизодов романа "Крылья" /Malmstad, J., Bogomolov, N., 1999, С. 42/. Но, этим замечанием мы опять выходим за рамки нашей темы.

Корпус кузминской прозы тематизирующий Рим не так уж и велик. "Невеста. Римский рассказ" (1920) опубликованный отдельно, по существу является одной из глав неоконченного романа "Римские чудеса", романа, который Кузмин продолжал писать, однако главы, написанные с 1924 до 1925 утеряны. К рассказам стилизаторской, ретроспективной прозы об Италии (но не о Риме) относятся такие как "Дочь генуэзского купца" (1913), и "Образчики святого Томы" (1915) - о Флоренции. Частично к римской теме относится и повесть "Чудесная жизнь графа Калиостро" (1919).

Из прозы Кузмина на современные темы, можно упомянуть о значении Рима как мотива романов о современной России - Нежный Иосиф (1909) и Тихий страж (1916). Но это Рим не состоявшийся, в концовках этих романах персонажи говорят о предстоящей поездке в Рим. Сами эти путешествия остаются вне рамок текста, и Рим является как ненаписанный эпилог, или часть счастливых концовок со взорами персонажей, устремленными к еще более радостному, полному житию.

Если ограничится художественной прозой М. Кузмина, то упомянутые фрагменты, один из Крыльев, второй из Римских чудес, оказываются самыми наполненными ароматами Рима, и современного, и исторического. Кстати, сам Кузмин не употреблял выражение чувственная или сенсуальная память, предпочитал выражение "эмоциональная память". Казалось бы, любая художественная проза, с ее тяготением к описательности, дала бы больше материала. Однако, описательность в художественной прозе М. Кузмина никогда не играла большую роль, впрочем как и роль образности в этой прозе. Как известно, М. Кузмин, вслед за Пушкиным старался в своих произведениях выявить "дьявольскую разницу" между поэзией и прозой. Проза Кузмина это не то, что принято называть "прозой поэта", это не лирическая образная проза. Пересмотрев его прозу (на тему Рима), можно сказать, что ее не так уж много, но эта проза использует аспект чувственной памяти в двух принципиально различных текстах, в одних - реминисцирующих о свежих впечатлениях в "бедекерно", или "автобиографически" построенных текстах, и в других, включающих личные сенсуальные впечатления в стилизированные исторические тексты, тексты, которые реконструируют сам аромат эпохи и построены преимущественно на книжных знаниях о умопостигаемом древнем Риме.

Если коротко упомянуть о поэзии Михаила Кузмина, в которой образность могла бы еще более полно чем проза передать его чувственную память о Риме, опять возникает вопрос о том, какой корпус текстов принимать в учет. Стихотворений на тему Рима несколько. Значительно больше тех, в которых появляется тема Италии. Это стихи о других итальянских городах или стихи в которых отзвуки Италии ощущаются путем реминисценций общекультурных, например, путем внедрения просодии итальянской, стихов Данте или Петрарки в просодию русскую. Даже его переводы стихотворений Микельанджело Буонарроти, может, следует причислить к этому корпусу. Ведь даже в Сетях, по моему мнению, есть стихи, принадлежащие итальянскому тексту М. Кузмина. Хотя они стилизованны под 18-й век, но, Италия узнаваема и в части второй - "Ракеты", и в стихотворении того же сборника "Отрадно улетать в стремительном вагоне", из части "Обманщик обманувшийся". Таких стихов у Кузмина много, некоторые из них не были включены в прижизненные сборники. Имеются в виду его циклы "Стихи об Италии" (1919-1920), часть сборника "Нездешние вечера", цикл "Путешествие по Италии" (1921-1922), часть сборника "Параболы".

Из "Стихов об Италии" всего четыре связаны в какой-то степени с Римом, это стихотворения "Пять", "Озеро Неми", "Эней", "Тразименские тростники". Все они о Риме историческом, античном, в разных своих культурных пластах. Возможность прочтения в этих стихотворениях доли автобиографической чувственной памяти поэта весьма ограничена. Так, например, стихотворение "Пять" загадочное на первый взгляд по смыслу, своей чувственной образностью воспроизводит ситуацию прибытия морским путем, в Остию, пятерых людей ночью. Пять человек, включая кормщика, приближаются к порту Рима "Кто запекшимся устам из криницы даст напиться?", "Налей мне масла из лампад!", "Какой молочный сладкий плен!", "О мед несбывшихся услад!" - это примеры из стихотворения "Пять" вкусовых аспектов образности. Оказывается. однако, по интерпретации этого стихотворения, что в нем речь идет о странниках из первых христиан, и вся вкусовая образность относится к символике раннего христианства. Так, например, "масло" это Благодать Господня; "мед" это Христос; "молоко" и "мед" это рай. Так же и корабль надо понимать как трирему (церковь) то есть христианский символ, а число "пять" почти наверняка "пять ран Христовых" /Марков, В., 1977, 670/. И все остальные стихотворения из этого цикла, не только о Риме, насыщены чувствительной, по своему изначальному стимулу, образностью (о Венеции, о Равенне, об Ассизи и т. д.) и во всех этих стихотворениях трудно определить роль "автобиографической" памяти М. Кузмина. Но, и в этих стихотворениях, в которых Рим не состоялся Италия пленяет своими ароматами, даже если они и приданы не автобиографической памятью поэта, а его склонностью воспроизводить одухотворенную телесную оболочку мира, в "органически целостном" (выражение М. Кузмина), в синтетическом восприятии мира.

Если говорить о стихах цикла "Путешествие по Италии", посвященных близкому другу М. Кузмина, с которым лирический субъект рад бы повторить свое путешествие по Италии, в этот раз в роли "вожатого", они включают больше автобиографических моментов. Все датировки стихотворений цикла, кстати, относятся к датам апреля (1921, 1922), а как мы помним, именно апрель был месяц, который, в 1887 году, М. Кузмин провел в Риме. Казалось бы, именно в этом цикле, можно было бы выследить отпечатки сенсуальной и эмоциональной памяти поэта. Здесь, конечно, изображается задуманное путешествие, на сюжетном уровне оно подано в начале цикла, в вступительном стихотворении "Приглашение", стихотворении в легком, мажорном, настроении ("В Бедэкере ясно советы прочтете: Всякий собравшийся в путь, / С тяжелой поклажей оставь все заботы, / Леность и грусть забудь."). Лирический субъект призывает своего спутника совершить имагинарное путешествие в современную Италию. На тему Рима в этом цикле есть два стихотворения, "Колизей" и "Катакомбы". "Колизей" - это именно жизнерадостная картина современного Рима в который хотелось бы попасть из узничества современной русской жизни. Здесь и макоронизмы: "Лунный свет на Колизее / Видеть (стоит una lira) / Хорошо для forestieri / И скитающихся мисс". В этом стихотворении его окончание вполне может быть воспринято как след сенсуальной (или эмоциональной) памяти М. Кузмина о поездке 1887 года: "Под окном левкой душистый, / Камни за день разогреты, / Умирает, истекая, / Позабытый водоем". Однако "Катакомбы" - всецело о Риме ранних христианских мучеников, и чувственная образность первых двух строк задает совсем не "беспечную" тему: "Пурпурные ирисы приторно ранят, / И медленно веяние млеет столетнего тлена,/". Так что от зачина цикла, якобы возвращающего нас к раннему Кузмину, так как спутнику предлагается веселое жизнерадостное путешествие, Риму не много предоставляется. Такое веселое настроение, в стиле ранней поэтики Кузмина повторяется, однако, в других стихотворениях цикла, например, "Утро в Флоренции", "Поездка в Ассизи", "Венецианская луна"... Впрочем, можно согласится с В. Марковым, что стихи об Италии (мне кажется особо и стихи цикла "Путешествие по Италии") "предрасполагают красивым и ясным картинам, пейзажам, своего рода бедекэрным стихам. У Кузмина же именно эта поэзия особенно неуловима и непонятна" /Марков, В., 1977, 376/. Добавить следует, что в "Путешествие по Италии" "бедекэрных" стихов больше, а вот в римских всего два.

В кратком обзоре темы Рима у Кузмина, напоследок хочется упомянуть и о драматических текстах. В первую очередь это, если не считать "Историю рыцаря д'Алессио" (1905), ситуированную в Италию времен крестовых походов или комедию "Венецианские безумцы" (1914) об Италии более современной, следует выделить "Комедию об Алексее, человеке Божьем", затем драму "Смерть Нерона" (1929). "Комедия об Алексее, человеке Божьем", относится к Риму первых столетий раннего христианства, аромат эпохи в ней очень удачно передан, но, как мне представляется, по книжным источникам. Впрочем, такой авторитет как Павел Муратов, автор русской "Истории итальянской культуры" хвалил это произведение Кузмина как верно воспроизводящее реалии Рима того времени. "Смерть Нерона" - особая тема, так как это произведение следует причислить к позднему периоду, в котором М. Кузмин изменил свое "наивное" увлечение ранним христианством и античным Римом. И о политическом, и об идеологическом рассмотрении Кузминым "тоталитаризма", своеобразной духовной тирании и в христианстве, и в коммунизме было много сказано в работах исследователей. Пьеса эта свидетельствует о поэтике позднего Кузмина, когда он в произведениях по- авангардистски прибегал к приемам сдвигов и смещений пространственных и временных планов, на оксюморонах и на контрастах строя картину негармоничной преемственности времен. Следует, однако, упомянуть, что в этой пьесе, кроме Рима Нерона появляется и современный Рим. О последнем, в сценах пьесы мало говорится, в какой-то мере он охарактеризован в некоторых ремарках и репликах - фонтаном, цветами, особенно розами, причем цветы появляются непременно "охапками". Рим Нерона, весь его биографический и исторический материал, вплоть до мельчайших подробностей быта, реконструирован Кузминым по книге Гая Светония Транквилла. В этом пласте пьесы кое-что, однако, напоминает о раннем Кузмине - чего только стоит описание "золотого города", взятое из Светония, но звучащее в духе эстетизма рубежа 19-х и 20-х вв. Такую поэтику напоминают и слова Нерона, обращенные к его любимцу Спору, кстати, произнесенные непосредственно после сцены, в которой Нерон, разозлившись, трижды ударил в живот свою беременную жену, эти слова лиричны в духе самого раннего Кузмина... Рим в последней пьесе Кузмина - сенсуален, но сенсуальность подана в больших расстояниях маятника между неприятным, грубым, и приятным, нежным (турпизмы, выделены в мотивах телесных брутальностей Нерона, в его вони, пронизывающей палаты, как следствие отравления клистиром, через картины утрированных роскошей для всех чувств, вплоть до поэтизации чувственности в словах Нерона к любимцу).

Как оказалось, не так просто было определить число текстов М. Кузмина, относящихся к Риму в первую очередь. А во вторую, не легко выяснить какими параметрами измерять их чувственный аспект. Если говорить об образности, так у него символами Рима (или Италии) появляется иногда просто мотив фонтана. Но у этого мотива (образа) большая возможность вызвать чувственные восприятия. Фонтан ведь живая форма, движется он вверх и вспадает одновременно вниз, он виден, слышен, ощутим, осязаем - так как распространяет прохладу, иногда и обдает своими брызгами прохожих, он же и пахнет - свежестью воды. Определяя круг образов (мотивов), которые М. Кузмин использует для создания "своего" Рима или Италии, иногда встречаемся с появлением сквозных мотивов (например из цветов - левкой, роза, жасмин) известных в его творчестве и до его "итальянского путешествия", некоторые из них очевидно были запечатлены в его юном сознании, в памяти о юности на юге России. Так ,например, образ (мотив) "мохнатой звезды", первой на вечернем небе, полностью развернут в его мемуарной прозе о "саратовских дачах", кстати, воспоминаниях изобилующих описаниями красот южнорусских флоры и фауны. Так, например, описания бабочек которые, якобы, красочностью превосходили всех каких он позже увидел в Египте или в Италии. А, говоря о мохнатой звезде. он припоминает вечера "когда появляется теплая, теплая, сиреневая, золотая, розовая, мохнатая, как медведь, Венера". /Кузмин, М., Дневник 1934 года, 1998, 116/.

Эти мои наблюдения над текстами М. Кузмина о Риме, не претендуют, конечно, к исчерпывающим выводам о природе кузминской художественной памяти и о роли сенсуального аспекта в ней. Пресловутая сенсуальность его восприятия мира и личного, и поэтического была оспорена в роли доминанты его творчества некоторыми современными исследователями, с которыми можно вполне согласиться. О беспечном гедонизме Кузмина лучше говорить только тогда, когда он каким то образом входил в его жизненную, эстетическую, даже жизнетворческую программу (4). Как оказалось, по моим наблюдениях, чувственные стимулы связаны с его поездкой в Рим и в Италию и запечатленные в его сенсуальной (или эмоциональной) памяти, проявились в его творчестве, исполняя различные художественные функции и входя как составное в сложные комбинации. Сенсуальность памяти и художественные образы, заданные чувственным восприятием мира, бесспорно являются важным источником его поэтики, тем более в произведениях, касающихся его памяти об Италии, или о Риме. Наряду с этим невозможно пренебречь ролью его культурной памяти, памяти об итальянской культуре или о культуре Рима современного, но в свою современность впитавшего все исторические пласты и таким образом ставшим тоже частью его автобиографического Рима (5). Кроме того, следует напомнить, что чувственная память М. Кузмина о Риме и об Италии, проявляется и в весьма разных тональностях его произведений, имея в виду и документальные (письма, дневниковые записи) и вымышленные - от жизнерадостной, легкой и беспечной через "светлую печаль" до мрачных трагических нот. Любопытно было отметить что, по моим подсчетам, только в Риме историческом, воображаемом, у Кузмина бывает - осень и зима. В остальных своих проявлениях у Кузмина Рим вечно цветущий и пахнувший город. Впрочем - если и вернуться к теме "аромат Рима", так чем же пахнет Рим в эмоциональной памяти Михаила Кузмина? Итальянский Рим пахнет душистыми запахами фиалок, роз, левкоя и жасмина, Рим исторический -пряными запахами укропа, калуфера, полыни и мяты...

Тимофеев, А. Г., Итальянское путешествие Михаила Кузмина. Памятники культуры: Новые открытия. Ежегодник 1992. Москва, 1993.

Примечания:

1. Понятие итальянский текст русской культуры был выдвинут в работах Татьяны В. Цивьян. Свои заметки я намерена отнести к некоторым конкретным текстам М. Кузмина, тематизирующим Рим, в частности, к его текстам повествовательным, либо к жанрам эпистолярным и дневниковым, либо к жанрам художественной прозы.
2. В своем исследовании итальянский специалист определил, что, по сравнению с другими русскими поэтами, Кузмин неплохо владел итальянским языком. Например: " По своему составу "итальянские рифмы" Кузмина более сложные и демонстрируют больше знания итальянского языка вообще и итальянской прозодии в частности /.../. Владение языком и восприятие итальянских реалий у каждого были разные, но у всех они с одинаковой силой действовали на поэтическое строение стиха /.../. Кузмина отличает безусловно более глубокое, разнородное и подлинное знание итальянской культуры и итальянских реалий. /Гардзонио, Стефано, 2007, 87, 88/
3. Если говорить о запахах как о точке отчета, один из приведенных Кузминым, а именно запах "укропа", якобы характерный для Рима, современного или исторического, вызывает недоумения у нерусских читателей. Укроп (на современном итальянском языке aneto, ботаническое его название Anethum graveolens) действительно любимая специя в русской летней кулинарии, но, в средиземных странах, так же как и в Италии, он не в большом почете, иногда и совсем неизвестен, уступая похожему ароматичному растению, известному в современной Италии как finocchio, ботаническое его название - Foeniculum vulgare mill. Именно это растение упоминали уже Теофраст, Диоскорит, Плиний; о способах употребления этого растения в древнем Риме писал Гален. У этого растения, т. е. Foeniculum, однако же, судя по ботаническим словарям, есть и русское название - фелехель. Почему для Кузмина Рим пахнет "укропом"? Ответы могут быть разные. Конечно, Кузмин не интересовался точными науками как, например, В. Набоков, и может он и не знал и не постарался выяснить для себя, о каком именно растении идет речь ни в в текстах античных авторов, которыми пользовался узнавая о реалиях древнего Рима, либо лично наблюдая за жизнью современного Рима. Если запах этот принадлежит его личной памяти, он мог ошибиться обонянием, или он мог придать запаху более известный, родной ему оттенок - запаха русского укропа. Третья возможность - Кузмин писал для русского читателя и русское слово "укроп" для такого читателя понятнее и "ароматичнее", чем мало известное русское слово "фелехель", обозначающее другое растение, редко употребляемое русскими.
   Похожие недоумения о запахах возникают, впрочем, и в описательном отрывке в начале его романа из римских времен, о жизни Вергилия. Там тоже сушат "хозяйственные травы", а именно - полынь, мяту, и калуфер. Калуфер или канитер, пиретрум бальзамический (Pyrethrum balsamita) Большая Советская Энциклопедия определяет его как пряное растение, разводящееся в огородах и часто дичающее, которое применяется для уничтожения насекомых, причем ареал растения - Кавказ, Малая и Передняя Азия. Во многих ботанических словарях это растение не упоминается, однако, в Хорватской энциклопедии я нашла его родственника, на хорватском языке оно называется "buhac" (Pyrethrum /Chrysanthemum/ cinerariifolium), это пахучее растение растет в приморских и горных краях Далмации, Герцеговины, Черногории. В итальянском языке современном, оно называется pireto. Значит, именно оно могло расти и употребляться в ареале Рима и в античности, и во время пребывания Кузмина в Риме.
4. О его отношении к ярлыку "эпикурейца", которым его клеймили поверхностные критики, можно разгадать хотя бы по следующим его словам: "Мы почти ничего не знаем об исторической личности Эпикура, мы почти ничего не знаем об его учении кроме того, что человека он считал предназначенным для земного счастья, счастье полагал в чувственном и нравственном удовлетворении и покое, учил обуздывать страсти и быть свободным от привязанностей, фанатизма и огорчений, - ото всего, что может смущать и темнить ясное, безоблачное существование. Учение нравственное, как учение стоиков, без мрачного отречения и желания хотя бы самоуничтожением освободится от жизни. Позднейшие составители легенд прибавляют, что Эпикур возделывал сад, был кроток, благостен и любезен. Но вскоре понятие об эпикурейцах изменилось. Последователей этого мудреца представляли не иначе как оскотинившимся стадом беспутных людей, думающих только о самых низких чувственных наслаждениях без веры во что бы то ни было возвышенное, пенкоснимателей, коснеющих в нарумяненном эгоизме" /Кузмин, М., Собрание сочинений, том XII, С. 192/.
5. Феномен "памяти", как философская проблема, т. е. проблема теории познания, занимала и античных философов, начиная с Платона и Аристотеля, которые и ввели основную дистинкцию между понятиями "мнеме" и "анамнесис" (греч.), и "memoria" и "reminscentia" (лат.). Даже животные могут помнить, однако припоминать, реминисцировать, могут только люди. Вслед за ними, ряд мыслителей обсуждали эти вопросыи- припомним хотя бы А. Бергсона, и среди них обозначилась и платоновская традиция (где "память" метафизическая категория), и аристотелевская традиция (где "память" психологическая категория). Современники М. Кузмина, особенно Вячеслав Иванов и Осип Мандельштам, не только теоретизировали по поводу "памяти" в своих статьях, но из "памяти" делали стратегию своей поэтики и своей эстетики. (Об этом больше см. в статьях хорватской ученой Живы Бенчич, например, Бенчич, Ж., "Категория памяти в творчестве Вячеслава Иванова". В: Вячеслав Иванов и его время, Материалы VII Международного симпозиума, Вена 1998, Peter Lang, 2003).
   Михаил Кузмин, по моему мнению, если бы и решился теоретизировать, был бы сторонником линии Аристотеля, той линии, которая через многих философов эмпиристов влияла на современную психологию. Конечно, принимая в учет его ранние увлечения "платоновской линией", через изучение Плотина и гностиков и т. д., которые, впрочем, могли сыграть свою роль в кузминских замыслах, упомянутых уже "загадочных", "герметичных" стихотворений о Риме и Италии. Свою память, однако, М. Кузмин называл "эмоциональной", эстетическая ее функция сказалась и в создании, например, фантазмы Рима. Его память подается читателю как очень субъективная, автобиографичная, с большим уделом индивидуальной интуиции и чувственных стимулов. Чувственные образы (Рима, например), становятся его эмоциональной памяти. Интуиция личная, а не метафизическая, как у Иванова, на много больше, чем эрудированые знания о культуре Рима и Италии, делают его исторические стилизации убедительными и живыми. Впрочем, еще В. Брюсов отметил это качество кузминских стилизаций, выделяя способность Кузмина как повествователя, мыслить, чувствовать и говорить из ракурса данного исторического, или стилевого, мироощущения, как бы перевоплощаясь в свидетеля эпохи.

© M. Medarić

back

top