Владимир Немцев
Рим у Михаила Булгакова
Летописный свод "Повесть временных лет", составленный Нестором в Киево-Печерском монастыре в 1113 г. (1), содержит рассказ об апостоле Андрее (Первозванном), который захотел сходить в Рим (вероятно, в Византию - "Ромею"), а прошёл по Руси Киева и Новгорода. Интересно тут то обстоятельство, что сознание летописцев размещало Древнюю Русь и Рим где-то рядом. Конечно, "Второй Рим", а до этого границы Римской империи, действительно находились рядом с "Словенской землёй", то есть, на пути "из Варяг в греки". Значит, в сознание восточных славян Рим, в его многообразном значении, вошёл уже как нечто нераздельное с их культурой, подобно Христовым апостолам, Иерусалиму, Священному писанию.
Вот и в "Слове о полку Игореве" мы встречаем подобный эффект, когда причерноморские и прикарпатские земли Рима уже не называются, а подразумеваются, как бывшие свои. Б.М.Гаспаров обращает внимание на то, что упоминаемые в древней повести Дунай, Карпаты ("Угорские горы"), Черное и Азовское море и приморские земли - города в Крыму (Сурож и Корсунь), Тьмуторокань, - все эти южные окраины Руси точно совпадают с северными окраинами Восточной римской империи: Дунаем и Карпатами (провинция Дакия, основанная при Траяне) и зависимым от Рима Боспорским царством (Крым и Тамань) (2). Автор далее заключает, что наличие в произведении "Римского" подтекста соответствует тому факту, что поражение князя Игоря сравнивалось древнерусскими летописцами с событием, имевшим апокалиптический смысл, - падением Иерусалима. И добавляет, что некоторые детали, рисующие бедствия земли руссов в "Слове", соотносятся с изображённой в Апокалипсисе картиной гибели Вавилона (3).
Такой же смысл находит в произведениях М.А.Булгакова Мирон Семёнович Петровский (4). Он всматривается в мотивы "апокалиптического обвала", и в связи с этим обращается к истории журнала "Сатирикон", в программе и стиле которого находит прообраз раннего булгаковского творчества. И в связи с этим перебрасывает логический мостик к античному роману Петрония "Сатирикон" (5). "Представление о Петронии и его романе входило в малый джентльменский набор начала века, и потому просто неделикатно спрашивать, был ли осведомлен о них Булгаков", - утверждает Мирон Петровский. Так, исследователь указывает на следующие доводы в пользу своей версии.
Воланд советует буфетчику уйти в иной мир, взяв за образец добровольную смерть Петрония, о которой поведал миру Тацит в "Анналах". Получив от Нерона предписание вернуться в Рим и ждать там своей участи, Петроний решил опередить императорскую расправу. Он воспользовался правом самому выбирать свою смерть и вскрыл вены в обстановке, соответствующей предложению Воланда (6). В другом романе, показывая Максудову портретную галерею Независимого театра, Миша Бомбардов (Вергилий театрального ада, замечает автор книги) вдруг называет Нерона. Ведь римский император считал себя великим актером, выступал на арене и, говорят, за мгновенье до смерти (посредством самоубийства) будто бы воскликнул: "Какой актер умирает!" Но для Булгакова Нерон прежде всего тиран и убийца, каким он изображен, например, в романе Г.Сенкевича "Камо грядеши?", или на киевской панораме "Казнь христиан во времена Нерона", или у Тацита. Потому-то и выглядит такой смешной нелепостью портрет Нерона в галерее театральных деятелей (7). С высоты видят закатную Москву Воланд и Азазелло, обсуждая достоинства городов: сатане по вкусу Москва, демон отдает предпочтение Риму. Их разговор, вероятно, полагает М.Петровский, соотносит наблюдаемую ими картину с картиной Рима, описанной Сенкевичем (8).
Ещё одно важное обстоятельство подмечено в названной нами книге. В свои инсценировки для театра и сценарии для кино по гоголевским "Мертвым душам" Булгаков с "озадачивающим постоянством" стремился внедрить Рим, а редакторы с цензорами столь же постоянно Рим у Булгакова вычеркивали. "Рим мой был уничтожен, лишь только я доложил expose. И Рима моего мне безумно жаль!" (9), - жалуется писатель П.С.Попову, другу и биографу. И через два года ему о том же: "Все, что больше всего мне нравилось <...> самое главное, Рим с силуэтом на балконе, - всё это подверглось полному разгрому!.. Но - Боже! - до чего мне жаль Рима!" (10). Знал ли, задаётся вопросом автор книги, отдавал ли себе Булгаков отчет, что эти тристии - текстуальное повторение подобных сетований из "Камо грядеши?": "Нет, нет! Рим должен погибнуть... А жаль! Жизнь так хороша, цезарь так добр, и вино такое хорошее. Ах, как жаль!..". Роман Сенкевича серьезно повлиял на формирование "римского", то есть, составной части киевского, городского мифа Михаила Булгакова, заключает Петровский (11).
Не менее любопытную особенность отмечает исследователь в первом романе Булгакова: пространственное смещение фрагмента киевской городской структуры, когда из небольшого квартала получается огромный лабиринт с садами, где теряются от преследователей Николка и Алексей Турбины (12). Такие устройства городской среды встречаются только в античности и на древнем Востоке. А некий Город, который с постоянством упоминает повествователь Булгакова, не взгляд Петровского, совсем не Киев, но, согласно европейской традиции, конечно, Рим (13). Трактат Августина Блаженного "О граде Божьем", противопоставляющий Град земной Граду небесному, на протяжении веков прочитывался как оппозиция земного и небесного Рима. Это противопоставление усердно разрабатывалось русской философской мыслью как раз во времена молодости Булгакова. Так что булгаковский Город "попал в плотный культурный контекст, вырастал вместе с ним" (14).
Булгаковский Город, согласно Петровскому, просто - Рим, а ещё и Иерусалим, и это значит: город равный миру. Следовательно, происходящее в Городе имеет исключительное мировое значение. Киев времен юности Булгакова был именно таким Римом и Иерусалимом. Родной город Булгаков снабдил приметами Иерусалима, но каким образом он нарисовал Иерусалим, которого никогда не видел, - древний Ершалаим в романе "Мастер и Маргарита"? Петровский доказывает: древний Иерусалим Булгаков писал с киевской натуры, сравнимой с пейзажем на панораме "Голгофа" (15).
Заключая свои наблюдения и выводы на тему городоведения, Петровский делает один из программных выводов: "Белая гвардия" - вовсе не повествование о гибели белой гвардии… "Белая гвардия" - повествование о гибели Города, проведенное последовательно…" (16). Подобный же вывод следует из наблюдений над Ершалаимом и Москвой, отображённых в романе "Мастер и Маргарита"; там эти города, сосредоточившие в себе всё действие произведения, погибают. При этом автором книги обращается особое внимание на использование в романе такого употребления глаголов: "Пропал Ершалаим", "всё пожрала тьма", "город (Москва. - В.Н.)… ушел в землю". Исчезновение двух великих городов в "Мастере и Маргарите" Петровский, хотя и объясняет оптической иллюзией, но признаёт за этим феноменом принадлежность к апокалиптическому типу художественного мира романа. И напоминает про приводившееся уже тут сравнение Города (Киева) с Римом и опять же с Иерусалимом. "Есть серьезные основания полагать, что у Булгакова … речь идет именно о полной гибели двух великих городов. Гибель Иешуа и гибель мастера связываются со всемирно-исторической катастрофой, с концом света. Мир становится иным" (17).
Мы не можем принять такой недвусмысленно пессимистический вывод. Образа конца света, кажется, не получилось ни у кого из писателей и художников в истории литературы. Поэтому мы бы внесли уточнение к приведённому выводу о всемирно-исторической катастрофе: образ гибели мира не вообще, но как прежней русской культуры. Хотя Булгакову был присущ трагический взгляд на происходящее (18), он не распространял его на весь свет. Очевидно, что города, описанные повествователем обоих булгаковских романов, гибнут в сознании главных героев и самих повествователей. Именно так передаётся их психологическая реакция на пережитые события. Конечно, киевлянин Булгаков не однажды в своих произведениях обращался к Риму и семантически близким понятиям, выражая, тем самым, определённые культурно-исторические смыслы. Но он, если и говорит о гибели, падении, то имеет в виду локальный пространственно-временной отрезок - Россию. Его Апокалипсис конечно же локален, писатель никак не распространяет его на Европу, даже Константинополь, а тем более Париж, где оказываются герои "Бега". Восприятие этих городов лишено эсхатологических признаков. Напротив, эти места пребывания потерпевших гражданское поражение русских только служат фоном, усиливающим их личную трагедию. Константинополь в трагедии "Бег", расстреливаемый Хлудовым, отнюдь не погибает от револьверных выстрелов, напротив: гибнет сам Хлудов. Гады в повести "Роковые яйца" только угрожают Европе и Москве, но не несут в эти земные уголки гибель. Хотя гибель прежней России в художественном мире Булгакова как раз состоялась, что мы показали в книге "Трагедия истины" (19).
Другое дело, что Петровский напоминает об оппозиции Августина Блаженного (20) "град земной - град небесный", в которой подразумевается ещё и противостояние "государство - церковь", оппозицию светской и духовной власти. Носитель духовной власти - пророк - в каждом произведении Булгакова гибельно сталкивается с каким-нибудь держателем власти мирской (21). Но тем более обращение за поддержкой к Августину как к одному из отцов христианской церкви подтверждает наше утверждение о невозможности для Булгакова отображать конец всего сущего. Романы писателя не есть постмодернистское отражение суеверных представлений древних о гибели Рима или Иерусалима в качестве символов земной власти. Апокалиптические же мотивы Булгакова, в первую очередь раннего периода, привязаны к литературному процессу начала века и особенно первой половины 20-х годов. Мало кто из тогдашних писателей избежал этой темы. К концу же творческого пути, хотя у Булгакова усилились трагические мотивы, почти не встречается апокалиптических.
Если подробнее рассмотреть главные события, описанные автором в последнем романе, разговор не может не охватить огромный исторический контекст, к которому мы эпизодически будем обращаться.
Дело в том, что государственная сила монархизма не была исчерпана в сознании россиян. Пускай они разумом не понимали явственную косность самодержавной природы, зато эмоционально были всё-таки на стороне монархии как государственной определённости и отеческой заботливости. И советская идеологистика поняла свою задачу. Вот где кроются поразительные противоречия в сталинском марксистском сознании (классовом подходе к любым явлениям, особом экономическом мышлении, принципе интернационализма) и в сталинском же патернализме, заворожённости монархией, а затем имперской идеей. Помногу раз посещая спектакли "Дней Турбиных", он всё пытался разгадать природу белогвардейского офицерства (22) с его золотыми погонами, честью, родиной, присягой…
У Понтия Пилата не было подобной дихотомической проблемы разрешения чужих загадок и взглядов. Иудейская религия, на страже которой стоял Синедрион и первосвященник, ему была просто чужда и безразлична, с ней только приходилось считаться. Всякий бродячий философ и врач для него были всего лишь бродягами. А всякий римский воин - частью государства, которому он служил. Любых симпатий Пилат избегает: они мешают исполнять солдатский долг перед императором Тиберием.
В этом смысле особенно показателен диалог Пилата, опрометчиво обнаружившего симпатию к бродяге, и ученика этого бродяги, бывшего мытаря Левия, - как диалог власти и личности (С.318-321) (23). Один не в силах, другой не хочет; один хочет, другой не может сделать то, что нужно сделать. И ещё многоговоряща другая реакция игемона: "И настанет царство истины?" - "Настанет, игемон", - убеждённо ответил Иешуа. - "Оно никогда не настанет!" - вдруг закричал Пилат таким страшным голосом, что Иешуа отшатнулся" (С.33). Оба говорят о разных вещах: бродяга о вечном, прокуратор о земном "царствах истины".
В этих сценах сполна проявилась несвобода Пилата, как и всякого высшего государственного чиновника - несвобода от долга и текущих обстоятельств. Правда, император Тиберий, пожалуй, находился в таких же условиях. Но могли ли они быть внутренне свободными в принципе? Могли ли, как, например, был свободен молодой Петр Великий, решивший вопреки обстоятельствам "прорубить окно в Европу"? Пилат - мог, и доказал это, легко оценив личность Иешуа Га-Ноцри, хотя и не поняв его идеи.
Сталин в отличие от Тиберия, в империи которого религиозные проблемы остро не ставились и не казались актуальными, обязан был любую религию искоренять (24) и видеть в ней конкурента коммунистической партии. Правда, он лично готов был делать некоторые поблажки только Русской православной церкви, что проявилось во время войны.
Трагедия Булгакова в том, что его жизнь в пореволюционной России стала ареной борьбы добра и зла. Зато он отразил эту битву в художественном творчестве. Булгаков показал гибель имения Тугай-Бегов (читай: России) и предвидел возрождение России на новых началах сотрудничества с Западом (профессор Ефросимов из "Адама и Евы").
Или взять Понтия Пилата, который оказался в безвыходной ситуации, страдая из-за казни. Так ведь казнь-то была угодна Богу. Иешуа его, грешного властителя, не мог простить - он бы тогда провалил свою миссию. Воланд тоже не прощает, потому что Пилат уверовал в Сына Божьего. Спас Понтия Мастер, которому Воланд и послушная ему Маргарита открыли глаза. С помощью нечистой силы игемон получил освобождение от мучительного вечного искупления. Пилат жертва обстоятельств, ибо после прощения его споры с Иешуа тоже мучительны - как же ему оправдаться в казни, коли казнь открывала путь к личному спасению людей! Поскольку в его судьбе принимает участие Воланд, он прощён своеобразно: послан гулять по лунному лучу (читай: в полнолуние, но не при солнце, которое ему причиняет страдания). Пилат, конечно же, одна из самых трагичных фигур в мировой литературе, да и истории.
Воланд - истинный главный герой романа. Мастер призван сатаной сочинить "правдивое повествование". Маргарита должна любой ценой спасти возлюбленного. Иванушка обязан любым путём открыть людям увиденную им истину. "Всё просто…", - как бросил Воланд, рассказчик, а может, соавтор романа Мастера и очевидец происшедшего в 14-й день месяца нисана. Такова правда, открывшаяся в России Михаила Булгакова. Всё остальное - от лукавого…
Но лукавый Воланд ещё - это Пилат! Прося Мастера дописать роман, он заботится о себе. Так что Мастер сделал Пилата сатаной, потому что неограниченная свобода и есть сатана. Это второй план, так же как Мастер - это Иешуа, наделённый надмирной силой решать свою ли, чужую ль, судьбу. По сути же только Воланд из всех героев мениппеи знает все обстоятельства и тонкости жизнеповедения других героев.
Подтекст романа "Мастер и Маргарита", действительно, имеет ещё много интересного, но не прочитанного. Так, в самом начале Главы 2 повествователем подчёркивается, что солнце "с какою-то необыкновенною яростью" сжигало в эти дни Ершалаим (С.34). Время было предполуденное, когда "на верхней террасе сада у двух мраморных белых львов, стороживших лестницу, встретились прокуратор и исполняющий обязанности президента Синедриона первосвященник иудейский Иосиф Каифа" (С.35). Здесь же ещё неоднократно упоминается, что верхняя часть сада "заливалась солнцем", а разговор шёл на "безжалостном зное"; это потому, что, в ответ на предложение Пилата укрыться от солнца на балконе "Каифа вежливо извинился и объяснил, что сделать этого не может в канун праздника". Тогда Пилат "накинул капюшон на свою чуть лысеющую голову" и заговорил по-гречески (25) (С.35).
Ещё повествователь обращает внимание на "не поддающуюся никакому описанию глыбу мрамора с золотою драконовой чешуею вместо крыши - храм Ершалаимский" (С.35). То есть, выдвигается на первый план не главная святыня еврейского культа - "дом Господень" (с Святилищем, Святым святых), а обращённость святыни к Богу - "дом Господень" - "золотая драконовая чешуя" крыши выражает обилие золотых украшений, утвари, священных сосудов в скинии (Исх. 36:34, 36, 38, 37:2-4, 6, 7, 11, 15-17, 23, 24), в храме (3 Цар. 6:20-22, 28, 30, 32, 35, 7:48-50), символизирующих могущество, богатство, силу духовных даров, впрочем, затмевающихся "страхом Господним", который есть "истинная премудрость" (Иов. 28:1), а также "повелениями Господними", которые "вожделеннее… множества золота чистого" (Пс. 18:9-11).
Как широко известно, и золото, и солнце всегда были символами Бога. Наибольшая концентрация этих божественных откровений, обратим внимание, приходится не на сцены, где участвует Иешуа, а на сцену спора первосвященника иудейского Каифы с прокуратором Иудеи Понтием Пилатом.
Румынская исследовательница заметила, что символисты в своём творчестве "разрабатывали мотив тучи, грозы, как предвестницы катастрофы доброго и временного триумфа злого. Гроза содействовала душевному заболеванию философа в "Драматической симфонии" А.Белого, гибели Хандрикова в "Возврате". Чёрная грозовая туча повторяется у Булгакова и в момент гибели Иешуа, и при описании ухода из жизни Мастера" (26). Более того, нами прослежена поэтика предсказаний в "Театральном романе", где гроза, дождь, непогода приносят злые вести и являются предшественниками недобрых событий (27). Именно эти и другие провозвестники трагических событий привлекают наше внимание и в романе Мастера.
Но здесь они выглядят более впечатляющими. Стоит только обратить внимание на вспышку гнева прокуратора Иудеи: "Тут он оглянулся, окинул взором видимый ему мир и удивился происшедшей перемене. Пропал отягощённый розами куст, пропали кипарисы, окаймляющие верхнюю террасу, и гранатовое дерево, и белая статуя в зелени, да и сама зелень. Поплыла вместо этого всего какая-то багровая гуща, в ней закачались водоросли и двинулись куда-то, а вместе с ними двинулся и сам Пилат. Теперь его уносил, удушая и обжигая, самый страшный гнев - гнев бессилия" (С.37).
Пилат поначалу пытается дипломатически умиротворить первосвященника, объясняя, что римская власть ничуть не покушается на права духовной местной власти. И римская власть заинтересована исправить любую свою ошибку. Но тогда иудейская автономия тоже должна идти навстречу, ну, хотя бы в вопросе с бродячим философом и врачом… Каифа же, несмотря на замечательное умение иудеев идти на компромиссы, тут с помощью "тихого, но твердого голоса" (С.36), остаётся непреклонным. Дальше он тоже "гордо и спокойно" (С.37) отвечает внутренне мятущемуся Пилату.
Понял тогда игемон, что "Га-Ноцри уходил навсегда, и страшные, злые боли прокуратора некому излечить; от них нет средства, кроме смерти. Но не эта мысль поразила сейчас Пилата. Все та же непонятная тоска, что уже приходила на балконе, пронизала всё его существо" (С.36). Вот об этой "непонятной тоске", заставляющей Пилата "похолодеть на солнцепеке" (С.37), идёт дальше речь. Показалось прокуратору, что "он чего-то не договорил с осужденным, а может быть, чего-то не дослушал". Тоска тоже "осталась необъяснённой", тем более после непроизвольно мелькнувшей мысли, как будто навеянной нечистой силой: "Бессмертие... пришло бессмертие..." (С.37).
Вот поэтому "он холодною влажной рукой рванул пряжку с ворота плаща, и та упала на песок". И вымолвил: "Тесно мне, тесно мне!", (С.37) - это слова истинного человека, по несчастью попавшего в условия внутренней несвободы.
Надо сказать, первосвященник тоже находится в беде. "О, какой страшный месяц нисан в этом году!" (С.37), - сокрушается про себя Каифа, привыкший, вероятно, к размеренной жизни. Тут же ему врагом иудейского народа в гневе было процежено: "Так знай же, что не будет тебе, первосвященник, отныне покоя! Ни тебе, ни народу твоему", - и Пилат указал вдаль направо, туда, где в высоте пылал храм, - это я говорю тебе - Пилат Понтийский, всадник Золотое Копье!" (С.38).
Разница между двумя противниками, внешне как будто, на взгляд сторонних наблюдателей, спокойно беседующими в саду, в том, что один из них подвержен непонятному раздражению, возможно, направленному на причиняющий многие хлопоты народ, другой же, по видимости, настроен успокоительно. Однако перед игемоном Каифа испытывает совершенно непонятную и дополнительно раздражающую Понтия уверенность в своей правоте: "Знает народ иудейский, что ты ненавидишь его лютою ненавистью и много мучений ты ему причинишь, но вовсе ты его не погубишь! Защитит его Бог!" (С.38). "Но я, первосвященник иудейский, покуда жив, не дам на поругание веру и защищу народ! Ты слышишь, Пилат?" (С.39)…
Все эти риторически повторяющиеся обращения к противнику не могут понравиться, ибо несут изощрённый укор противнику, болезненно колют совесть.
В сознании безусловной правоты своего дела Пилат предпринимает меры по дискредитации власти Синедриона, для чего "…в затенённой от солнца тёмными шторами комнате имел свидание с каким-то человеком, лицо которого было наполовину прикрыто капюшоном, хотя в комнате лучи солнца и не могли его беспокоить. Свидание это было чрезвычайно кратко" (С.39-40).
Дальше "…Пилат поднялся на помост, сжимая машинально в кулаке ненужную пряжку и щурясь" (С.40). Однако он не смиряется с неистовым солнцем, и даже перестаёт щуриться, но с вызовом раскрывает глаза: "Пилат задрал голову и уткнул её прямо в солнце" (подчёркнуто нами. И "солнце жгло ему глаза" (С.40). - В.Н.), не сознавая, что же всё-таки делает он этим своим гордым вызовом... "Под веками у него вспыхнул зелёный (28) огонь, от него загорелся мозг, и над толпою полетели хриплые арамейские слова…" (С.41).
Ох, на гибельный путь ступил Всадник Золотое Копьё, и не только из-за своего вызова Небу… Да впрочем не в нём-то всё дело. И говоря прямо, он не ведает, что творит. Ведает же - автор романа - Мастер!.. Именно ему отрыта полная картина происходящего.
Понтий Пилат вовлечён в разговор с Иешуа помимо своей воли (С.24-25): про малопонятную ему истину (29) он до этого и не помышлял думать (30). И, значит, симпатия к бродяге ему, недостойному, может быть кем-то внушена. Может, Воландом?.. Скорее, Иешуа, в которого воплотился Воланд! Ведь Иешуа "сторонится от солнца" (С.26), "заслоняется рукой от солнца" (С.28). Тогда недаром же в Эпилоге Иешуа гуляет по лунному лучу, хотя его символ - солнце… Если же мы обратимся к Новому Завету, то увидим самоназвание Христа: "Я есмь… звезда светлая и утренняя" (Отк. 22:16) - так всегда называлась планета Венера, или Люцифер - христианское обозначение "горделивого и бессильного подражателя тому свету, который составляет мистическую "славу" божества", то есть сатаны (31).
Если Иешуа, похоже, своим умом дошёл до мысли, что все люди добры, то каким всё-таки образом эта мысль сформировалась в его голове? Мотивов в тексте нет. Уж не "горделивый подражатель" ли Воланд ему это внушил? И, скажем, это было б неудивительно: если Сын Бога очеловечен, то, значит, его природа может быть наполовину сатанинской… (Кстати сказать, Л.Яновская, после анализа пяти редакций романа, делает вывод об Иешуа Га-Ноцри: "Он человек. Человечность героя обостряется автором от редакции к редакции" (32)).
Показывая людям путь спасения, Иешуа жертвует свою душу, а, умирая, переходит в "ведомство Воланда". В этом, на наш взгляд, корень "еретизма" Булгакова: он показал Иешуа, временами одержимого сатаной (33).
Поэтому от него избавился Пилат, и формально правильно сделал, пускай совесть его и мучается. Естественно, Пилат заслужил прощения, но почему же оно шло так долго? Пилат испытывается славой, которой ни у кого из смертных дотоле не было. И ещё он выполнял миссию, которая заключалась в молчаливом утверждении божественного происхождения Иешуа: так же, как без сатаны нет Бога, так и без Пилата нет Иешуа.
Душа Иешуа божественна, а некоторые мысли и действия безусловно человеческие (34). "Ибо извнутрь, из сердца человеческого, исходят злые помыслы, прелюбодеяния, любодеяния, убийства, кражи, лихоимства, злоба, коварство, непотребство, завистливое око, богохульство, гордость, безумство, - всё это зло извнутрь исходит и оскверняет человека" (Мар. 7: 21-23). Беда Достопочтенный по этому поводу вносит ясность: "Это высказывание - опровержение тех, кто полагает, будто злые мысли насылаются дьяволом, а не рождаются по нашей собственной воле. Дьявол может дурные мысли усиливать и разжигать, но не может быть их автором" (35).
Вот поэтому и Иешуа не так однозначен, он именно по-человечески сложен и противоречив. Желая быть всегда правдивым, он предаёт на допросе Левия Матвея, своего ученика. Кроме того, видя всех добрыми, он и сатану готов считать таковым! Поэтому его чувства и намерения не могут быть неизменно божественными, и, напротив, поэтому же время от времени сатана покидает Иешуа, превращаясь в ласточку, в собаку, в кресло и прочее. Ориген в своё время заметил: "…антихрист - один, однако у него множество проявлений. Как если бы мы сказали, что ложь в целом одна, однако, по причине различий между лжеучениями, заключили бы, что видов лжи много" (36).
Именно ласточка (то есть, Воланд?) внушила Пилату формулу спасенья бродяги: объявить того душевнобольным (С.29). Это лукавство не устроило Отца небесного, и он появился рядом с Иешуа, прогнав ласточку - Понтий увидел "золотой столб пыли" (С.30). Отец-Бог хотел показать людям значение искупительной казни (37), принеся в жертву Сына, одновременно сам спасая Сына от сатанинской его природы. Не спасённый Иешуа устраивал Воланда - такое положение дела укрепляло его влияние на земле (38).
…Затем сатана снова возвращается в Иешуа. Нельзя не прийти к этому заключению, зная, что Булгаковым не показано воскресение Иешуа, на что чутко обратила внимание К.Мечик-Бланк (39). Именно здесь тоже писатель расходится с евангелиями. Впрочем, он и не должен иллюстрировать евангелистов, особенно, если хочет подчеркнуть жертвенность Иешуа, его трагическую земную обречённость.
В том-то и трагедия Понтия Пилата, что он, вместе с Иешуа, оказывается заложником двух мировых начал. И перспектива тяжкой бессмертной славы вызвала "нестерпимую тоску" (С.31). А под внушением свыше, в свою очередь, у Иешуа пропала сообразительность и проявилась наивность, когда он заговорил про встречу с Иудой (С.31-32).
Правдивость Иешуа чрезвычайно важна в этом месте допроса, ибо губит бродячего философа. Так задумано свыше. И не ему рассуждать о государственной власти и вообще о всякой власти на земле. Он прав в споре с Пилатом о "царстве истины и справедливости" только в том отношении, что точно знает: такого царства будет удостоен любой "добрый человек" после смерти (40). Пилат же не знает про это и имеет в виду царство истины и справедливости на земле, которого, он твёрдо знает, уж здесь быть не может. Так что в этом споре каждый прав по-своему. Но искушённей - Иешуа, кому открыта истина больше, чем другим.
Иешуа просит Пилата, обращаясь к его душе, о милосердии, чтоб тот отпустил его. И эта просьба, несомненно, внушена сатаной. Затем Воланд снова оборачивается ласточкой и пытается искусить милосердным настроением Пилата, как это удавалось делать ранее. Но тот непреклонен, он "бешеным взором" провожает ласточку, "опять впорхнувшую на балкон" (С.33). Прокуратор сейчас неподвластен сатане, потому что вскрылись новые и серьёзные обстоятельства при расследовании дела бродяги, речь зашла об оскорблении власти кесаря, и не примет он искушения.
Немаловажно, как нами уже отмечалось, что солнце "с какой-то необыкновенной яростью сжигало в эти дни Ершалаим" (С.34). Неудивительно: идёт трагическая битва двух начал.
Она описана в Откровении святого Иоанна Богослова как борьба между ангелами. Архангел Михаил (sic!), всегда держащий сторону Бога, взялся подавить бунт: "И произошла на небе война: Михаил и ангелы его воевали против дракона, и дракон и ангелы его восстали против них. Но не устояли, и не нашлось уже для них места па небе. И низвержен был великий дракон, древний змий, называемый диаволом и сатаною, обольщающий всю вселенную, низвержен на землю, и ангелы его низвержены с ним" (Отк. 12:7-9). Так Люцифер изгоняется с неба. Этот вселенский антагонизм у Булгакова только носит более реалистичные черты, поэтому основная эстетическая нагрузка здесь доверена художественным деталям и подтексту - Воланд (читай: Люцифер) падает на землю пряжкой от плаща Пилата.
В этом смысле знаменательно, что позиции Понтия Пилата и Иосифа Каифы в битве чётко определяются: иудейский первосвященник не прячется от солнца, отказываясь от предложения прокуратора пойти на балкон, в укрытие, его тёмный капюшон даже сваливается в ходе разговора (39), а прокуратор, напротив, накидывает капюшон, опасаясь солнца (35). Светило вызывает у него страшную головную боль… Каифа в данной ситуации, вольно или невольно, находится на стороне Бога, Пилат - в союзниках сатаны. Прокуратор использует весь арсенал дипломатических уловок, чтобы спасти жизнь Иешуа. Но Каифа твёрд (41).
Затем показывается поистине дьявольский гнев Пилата, гнев бессилия. Несомненно, что на этот раз, наконец, оборотистый Воланд воплотился в прокуратора. Именно Воландово предсказание сообщает прокуратор первосвященнику, что тому отныне не будет покоя. "Ни тебе, ни народу твоему" (С.38), - говорит он, извещая о мстительности князя мира сего. Нет, возражает Каифа, защитит Бог мой народ. И опять полной истины нет в словах обоих противников. И сатана народ иудейский до конца не погубит, и Бог до конца не защитит. Ибо власть у каждого из них на земле не абсолютна.
Очень боится солнечных лучей начальник тайной службы Афраний: даже в зашторенной комнате он остаётся в накинутом на лицо капюшоне (С.39-40). Пилат же во время объявления о казни и об освобождении от казни одного из преступников испытывает сильное воздействие солнца, на этот раз не прячась от его невыносимых лучей, и даже отважно противостоя самому источнику.
Во время разговора с Каифой то ли гнев, то ли пряжка от плаща душит горло Пилата, и он её срывает и бросает на песок. Секретарь суда поднимает её и зачем-то подаёт прокуратору. Тот с ней выходит на помост к толпе, и, машинально зажав в руке, объявляет приговор и амнистию. Это Воланд обернулся пряжкой, потому что ему ни к чему смешения функций, пусть их выполняет тот, кому положено и кто обречён их исполнить.
В романе Мастера Иешуа умирает от беспощадного солнца, от "ожогов солнца" (С.296), как свидетельствует Афраний. Начальник тайной службы ещё передаёт загадочные слова Га-Ноцри: "Он сказал, что благодарит и не винит за то, что у него отняли жизнь. - Кого? - глухо спросил Пилат. - Этого он, игемон, не сказал" (С.296).
Тут не надо забывать, что эти слова Иешуа прокуратор, мучимый совестью, принимает на свой счёт. Мы-то знаем, что казнимый "безумец" "благодарит" и не "винит" того, кто ему дал его жизнь, потом отнял, - Отца. Пилат же под влиянием своих чувств, увы, забыл слова бродячего философа о том, что "перерезать волосок", на котором висит жизнь, может "только тот, кто подвесил"… (С.28).
Наконец, важное значение в тексте романа Мастера играет цветовая гамма. Иешуа одет в грязный голубой хитон, на голове у него белая повязка (С.20). В таких же цветах смотрится и меняла Иуда - в "белом чистом кефи… в новом праздничном голубом таллифе с кисточками внизу" (С.303). Белый цвет - древнейший символ невинности. Правда, и призраки тоже белого цвета, потому что они прозрачны. Так что белый цвет - это может быть и отсутствие всякого цвета. Синий же цвет - символ всего духовного, это цвет небосвода, в Древнем Египте ассоциировавшийся с богом неба Амоном. На иконах поучающий Иисус изображён в синем облачении, что знаменует человеческое бессмертие. Это также древнейший символ справедливости и преданности (42). Иуда, таким образом, показан Мастером не как предатель, а как слуга Отца небесного, но в роли орудия дьявола.
Кроме того, Воланд демонстрирует на крышке своего портсигара бриллиантовый треугольник, который "сверкнул синим и белым огнём" (15). Может, это вообще знак дьявола - мятежного ангела? И тогда не указывает ли это обстоятельство на принадлежность всех трёх к ведомству Воланда?
Впрочем, этот перечень легко расширяется, хотя бы за счёт Мастера, который не задумываясь сам называет в разговоре с Иванушкой имя Воланда (С.118), так, как будто он был с ним знаком.
И даже неоднократно искушается, на что обращает внимание американская исследовательница: "…концовка ершалаимского романа обычно интерпретируется как акт милосердия Воланда и Мастера по отношению к Пилату. Однако есть основания предполагать, что дьявола более беспокоит судьба Иешуа, нежели судьба Пилата. …Воланд… поступает хитрее: он искушает Мастера, прикладывая усилия к тому, чтобы Мастер завершил свой роман освобождением страдающего героя, но не вспомнил о том, что в романе есть и другой герой - распятый Иешуа". Другие искушения Мастера заключаются в том, что Воланд "надоумил Мастера сочинить роман на … странную тему", он же подарил "шальные деньги", в чём видится "параллель с гоголевским "Портретом": подобно художнику Чарткову, Мастер, приняв деньги, заключает пакт с Сатаной". К тому же "Мастер, закончив роман, испытывает чувство тоски, потом удивления и затем страха: "…я стал бояться темноты"- перед читателем "метафизический мрак - стихия дьявола, князя тьмы"" (43).
Нет ничего удивительного, что князь мира сего подвигнул Мастера на написание романа, дав ему возможность выиграть в лотерею огромную сумму, и ещё как-либо намекнув на своё участие в судьбе скромного музейного работника; в остальном дело было в знаниях историком Священного писания да европейского фольклора. И историк же знает, что сношения с дьяволом до добра не доведут. Речь тут не о трусости вообще, но о страхе перед своим личным испытанием, миссией, что прекрасно понимает Мастер, но старается затушевать, убрать в подтекст. Мы ясно видим, мы чувствуем, как он страшится своего мастерства.
Нам остаётся лишь задуматься над тем, почему в его написанном романе Воланд, как мы уже убедились, невидимо, но постоянно присутствует? (Но ведь невозможно, живя в земном мире, не испытывать прямого воздействия его главы!) Понятно, что мир сей - его вотчина, а люди - его подопечные. Но как Отец допустил влияние нечистого на своего Сына?
Глава "Казнь" приснилась Ивану по наущению Воланда. Иван, таким образом, уже приобщён к истине. А если "казни не было"?.. Но всё убедительно продемонстрировано, как было.
Главу 25-ю читает Маргарита, здесь речь идёт о могуществе земной власти. Воланд - всесилен. Впрочем, этой теме аккомпанирует тема гибели Ершалаима в начале гл. 25-й. Но эта катастрофа, проваливание в бездну храма - прообраз гибели ненавидимого прокуратором города (44). И это образ гибели того, что прошло (С.290-291).
Гл. 26-я "Погребение" - продолжение. Показаны будни власти в Иудее. Глава эта полна переживаниями Понтия Пилата по поводу того, что он днём что-то упустил непоправимо, и он пытается исправить, точнее, искупить свою промашку мстительным убийством Иуды из Кириафа. Начальник тайной службы проявляет присущие ему чудеса исполнительности. Драматизм ситуации в том, что все эти действия мудрой власти Римской империи по меркам вечности и высшей целесообразности бессмысленны. Богу это даже не нужно. И власть земная таким образом вносит путаницу в промысел Божий. Более того, свою вынужденную трусость (в которой его якобы обвиняет казнённый Иешуа по своей человеческой слабости; но об этом ниже) - по меркам вечности не трусость, а слабость человеческая - свою трусость Пилат старается искупить "мелкими" и "запоздавшими действиями" (301). Он так считает, и в этом его драма властителя. Его власть и ум очень ограничены. А переживания напрасны. "Казни не было!" (С.310), - радуется во сне ограниченное человеческое сознание Пилата. В связи с этим напомним слова Ницше: "Заблуждение (вера в идеал) не есть слепота, заблуждение есть трусость" (45).
Однако главное, почему совершилась казнь, произошло - игемон уверовал в "безумного мечтателя и врача" (С.310). И готов уже задним числом ради него пожертвовать карьерой и жизнью. Значит, то, в чём раскаивается прокуратор Иудеи, было нужно сделать!
Вот в этой коллизии заключена трагедия власти неземной и человеческой.
Но и трагедия художника близка ей: Мастер не смог закончить роман, пока не увидел финала с помощью Воланда, оказавшись за порогом жизни, в царстве "покоя".
Неточность следствия тоже очевидна - "один из лучших следователей Москвы" сделал совсем не те выводы, которые вели к истине (С.326-328). Но тут уже епархия Воланда. Исток всего дела - не в событиях на Патриарших, а в романе Мастера. Писателя же никто из современников не оценил, кроме Маргариты.
Вернёмся к "Главе 2. Понтий Пилат", где игемона с утра мучает запах розового масла. Надо сказать, в Древнем Риме красная роза считалась воинским знаком, напоминающим, что в любую минуту может пролиться кровь. В "Божественной комедии" Данте белая роза упоминается как символ небесной любви (46), а вот красная роза символизирует кровь Христа. Эти же ассоциации сохранились в христианстве до наших дней. Кстати будет сказать, Мастер признаётся только что встреченной им в переулке печальной женщине с жёлтыми цветами в руках в том, что любит розы (С.137). И здесь мы увидели не только противопоставление розы "отвратительным, тревожным жёлтым цветам", которые "первые почему-то появляются в Москве" (136), но и то обстоятельство, что розы Мастер любит не жёлтые - "нехороший цвет" (С.136). Может, белые? В романе Мастера довольно много красного цвета, да вот, в "Главе 25. Как прокуратор пытался спасти Иуду из Кириафа", у Понтия под ногами "простиралась неубранная красная, как бы кровавая, лужа…", потому что прокуратор, рассердившись на слугу, разбил кувшин с вином о мозаичный пол (С.291).
Вино было красным, в его красной луже Пилат видит "воспалёнными последними бессонницами глазами" две белые розы (291). Может быть, они символизируют погибающую по его повелению чью-то любовь? А может, чьи-то невинные судьбы?
Страшные головные боли Пилата впрямую связаны с запахом розового масла, кажется, исходящего от всех растений сада, а также от готовимого кашеварами легиона обеда. Так что, как видим, символ крови, в виде ненавистного прокуратору запаха розового масла, в самом начале романа Мастера исходит из сада и места квартирования первой когорты Двенадцатого Молниеносного легиона. Действительно, в саду произойдут главные события небольшого романа, а затем солдаты первой когорты станут непосредственными участниками предстоящей казни трёх преступников.
На протяжении рамочного романа, да и основного тоже, солнечный свет постоянно соперничает с сумерками и тьмою, и эта простая световая метаморфоза в романе Мастера исчерпывающе ясно комментирует нам показ всех смысловых оттенков событий вставного, но определяющего главное, произведения (47).
Конечно, и гроза с ливнем, и "багровая гуща", и пыльная туча тоже формируют уточняющий описанные события фон, но главное всё-таки - в борьбе света с тьмою. И эти световые знаки, сопутствующие разворачивающимся событиям - и допросу бродяги-философа, и ключевым разговором Пилата с Каифой в саду, и казнью на Лысой горе, - дают то дополнительное знание и понимание, без которых свободную мениппею Булгакова нельзя воспринять.
"Начало всех великих действий и мыслей ничтожно, - писал Альбер Камю. - Великие деяния часто рождаются на уличном перекрёстке или у входа в ресторан" (48). Далее мыслитель сравнивает начало великих дел с абсурдом, что людьми видится естественным до бессмыслицы. Подобная аналогия просматривается и при сопоставлении двух образов в романе "Мастер и Маргарита": Мастера и Ивана Понырева. С этой точки зрения, в соответствии с христианской мыслью Соловьева, - "Воскресения не будет" (49). Однако мера идеального у Булгакова в изображении грядущей эпохи позволяет увидеть в ней модель целостной жизни, в которой творческая личность обязательно займет своё почётное место (50).
Впрочем, Понтий Пилат тоже фигура в романе Мастера значительная и трагичная. Игемон здесь похож на Великого инквизитора (51), временно взявшего на себя бремя божественной власти.
"Глава 2. Понтий Пилат", большая, с подозрительно подробным рассказом напряжённой беседы прокуратора с первосвященником. Короткий роман Мастера значительную часть повествования отводит этой сцене. Мы уже отмечали, что она очень важна. Впрочем, все сцены рамочного романа равноценны по значимости и напряжённости, что указывает на трагедийность жанра. Композиция сюжета в подобных текстах, конечно, имеется, но нет чётко выявленных компонентов завязки, развития действия, кульминации и развязки, что объясняется "тотальной" равнозначностью всех частей такого произведения.
Подробно показано, что Пилат действительно сделал всё возможное, чтобы спасти Иешуа. Каифа же сделал всё, чтобы бродягу-философа казнили. Оба они, и прокуратор, и первосвященник, безукоризненно сделали предначертанное свыше, за что полагалась награда. Каифа, согласно еврейским родовым традициям и иудейским законам, с которыми считалась и римская имперская власть, обрекал свой народ на коллективное наказание и многовековое преследование, но одновременно и на особое покровительство Всевышнего. Богоизбранный народ, некогда сам избравший Бога единого и единственный исповедовавший единобожие, с тех пор был обречён на постоянные страдания и повсеместную известность. Пилату тоже даровалась безусловная известность и искупление через две тысячи лет. Он становился собеседником Иешуа, приближённым к нему во время самого высокого для ортодоксального христианства праздника - Пасхи, символизирующего вечное воскрешение и путь по лунному лучу в предпасхальное полнолуние к Солнцу.
В главах, посвящённых современной повествователю Москве, действие постоянно возвращается к древним Ершалаимским событиям, в деталях угаданным Мастером. Причём, герои этой части мениппеи, не признавая и не узнавая ни Иешуа, ни Воланда, нередко поминают Пилата. Так, Александр Николаевич Стравинский показался Ивану Понтием Пилатом (С.87-88).
По каким же признакам сравнимы обе эти персоны? Во-первых, у них много власти, и именно большая свита Стравинского, оказывающая тому "знаки внимания и уважения" (С.87), побудила Ивана сравнить профессора с прокуратором. К тому же доктор "по-латыни, как Пилат, говорит" (С.88).
Артистическая натура "дионисийца" Ивана Понырева очень точно почувствовала суть главврача необычной клиники. Только не смогла постичь его разумом. Стравинский уже нам напоминает Пилата в опросе Ивана, в ходе которого логически убеждает чрезвычайно расстроенного поэта, что тот ненормален. А затем, с помощью своих "очень пронзительных глаз" (С.87) добивается того, что воля пациента ломается… Он действует логикой, гипнозом и авторитетом. Таким образом, Стравинский и власть, которую он представляет, делает много больше и эффективнее, чем имперская система, которой служит Пилат. Новая власть исправляет "прозревших" членов советского общества, причём, лечение заключается в гипнозе, который обращает пациентов к заданному мироощущению (52).
И Иван Николаевич никогда не станет последователем Мастера. А в финале романа настоящие гипнотизёры школы профессора Стравинского, обернувшись чекистскими следователями, сами обвиняют команду Воланда в массовом гипнозе, взбаламутившем Москву.
Так что знаменитая клиника - это, скорей, исправительный дом для усомнившихся в идеях режима. В этой тюрьме царит покой и послушание. На "полном покое" настаивает сам Стравинский (С.92). Да что говорить, Мастер именно сюда за "покоем" и пришёл… Уж не логово ли сатаны клиника? Возможно, возможно…
Уже неоднократно обращает на себя наше внимание то обстоятельство, что в саду (где присутствовал Воланд - см. его признание - С.44) Каифа оказывается с обнажённой головой, а Пилат прикрывается от солнечных лучей. Под солнцем они как в православной церкви - мужчина и женщина. Пилат, подобно "сосуду греха", натурально, с покрытой головой… Но нет, всё-таки, в отличие от Каифы, он что-то слишком боится солнца, божественного света, подобно Воланду в квартире Берлиоза.
Откуда же черпает духовную силу посредством золотоносных лучей первосвященник? Не в повелениях ли Господних, которые "вожделеннее… множества золота чистого"? (Пс. 18:9-11). Если это так, тогда многое становится на свои места. Позволительно будет сравнить это с притчей Августина Иппонского в "Трактате на Евангелие от Иоанна": Христу дали желчь, которую Он выплюнул. Затем, "дабы исполнились все пророчества, Он сказал: Жажду" (53). Вспомним по этому же поводу Писание: Иисус есть слово. Он же - истина (1-е Иоан. 5:7).
Повеления Господни, как мы видим, всё же крайне избирательны. На Левия Матвея из романа Мастера наслана внезапная, но краткая и непонятная болезнь (С.172), чтобы тот не помешал высшим планам. Хотя и очевидно, что Левий просто неспособен их понять и тем более исполнить, но невольно помешать может. Зато он гневно ополчается на небеса… Неистовая прямолинейность характера бывшего сборщика податей вынудила Воланда кратко окрестить того "глупым" и "рабом" (350).
Проклиная Бога, Левий называет его "Богом зла" (54) (С.174). И он прав: если зло совершает благо, как говорит романный эпиграф, то почему добро не может породить зла? Ведь о том же говорит гегелевская диалектика и В.Соловьёв ("Зло есть нечто служебное, и отрицать его безусловно значило бы относиться к нему не праведно. И к злу мы должны относиться по-Божьи, т. е., не будучи к нему равнодушными, оставаться, однако, выше безусловного противоречия с ним и допускать его, - когда оно не от нас происходит, - как орудие совершенствования, поскольку можно извлечь из него большее добро" (55))! В данный момент Господу нужна казнь его Сына - для поддержания и утверждения людской веры, для указания пути людям, для искупления их грехов. Отчаявшегося и богохульствующего Левия вдруг поддержали свыше: в лицо ему дохнуло прохладой, а потом пролился мощный, но очистительный ливень. А командир когорты, прискакавший из Ершалаима, приказал Крысобою облегчить страдания казнимых, напоив водой и проколов затем копьём сердце каждого. Палач делает это со словами: "Славь великодушного игемона!" (С.177). Мы уверены, что игемон, отдававший это приказание, говорит устами Воланда, выполняющего высшую просьбу.
Однако эту сцену можно расширить и за счёт солдат, которые безвинно мучаются под беспощадным солнцем, чтобы уберечь процедуру казни от беспорядков. Бог им тоже покровительствует. Он лишил своего покровительства лишь Иешуа.
Бог внял ярости Матвея, послав вместо солнцепёка тучу с огненными нитями и пыльные столбы (С.175). Однако требуемой учеником Иешуа смерти Учителю не дал, лишь смягчил его мучения "сжигаемого солнцем на столбе" (С.174), и впрямь безжалостные. При этом важно, что проклятия по адресу Бога не имели других последствий, как того ожидал отчаявшийся и на всё готовый бывший сборщик податей. Вместо этого Господь немного исправил последствия своего непонятного Левию Матвею, но явно жестокого, замысла.
Хула на Господа простилась Левию, не прощается лишь хула на Духа Святого (Мар. 1: 29; ср.: Рим. 1: 20). Значит, и в промысле Божьем можно усомниться, как это сделал Левий Матвей, но нельзя посягать на сам Дух учения. Уже тем более это так, что далее говорится: "Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, и ничего не бывает потаённого, что не вышло бы наружу" (Мар. 4: 22).
И вот теперь потаённое вышло наружу: Иешуа на допросе, при всей его правдивости, вынужден умолчать о главном, точнее, Иешуа солгал, что не знает своего отца (56), Левий, при всей любви к Богу, вынужден его проклясть, всесильный Пилат не ведает, что творит и совершенно не понимает, что вокруг происходит, наконец, первосвященник взял на себя проклятие, исходящее из непонимания его миссии.
Дело в том, что иудеи первыми уверовали в Яхве, в одного Бога. И этим они были угодны ему. Римляне как язычники, несмотря на их государственную мощь, властность, роскошь и прочие атрибуты имперского величия, были обделены глубоким религиозным сознанием. В романе показана внутренняя пустота Пилата, чувствующего себя лишь высокопоставленным слугой императора. Одновременно с ним представлен Каифа, обладающий непреклонностью и сильным духом, поддерживаемым верой в Бога единого. В дворцовом саду - в этой, скажем прямо, ключевой сцене всего романа, два характера проявлены достаточно красноречиво: государственник Пилат, слуга кесаря, и хранитель религиозных ценностей, слуга Яхве Каифа (57). Последний выполняет трудную миссию - содействовать всемирному явлению Иешуа народу, но главное - его жертвенности, искуплению человеческих грехов как примеру жизнеповедения. Каифе, естественно, поручено самое главное, чего язычник Пилат до конца своей миссии так и не осознаёт, поэтому роль его заключается в обеспечении достоверности происходящего. И в результате он сам уверует в Иешуа; его душа воина никак не могла не воспринять истины.
Вспомним "Легенду о Великом инквизиторе", сочинённую Достоевским - в романе "Братья Карамазовы" это поэма Ивана Карамазова. В Испании, где царит инквизиция, появляется сам Иисус Христос. Он неслышно проходит по улицам, исцеляет больных, и он узнан. Когда он воскрешает умершую девочку, оказавшийся рядом Великий инквизитор, видя это чудо, приказывает схватить Христа, а ночью приходит к нему в тюрьму. Великий инквизитор извещает Христа, что завтра того сожгут как злейшего еретика. И добавляет с укором, что Христос не дал людям счастья, и поэтому инквизиторам пришлось взять на себя ответственность за людей. Люди не знают, что им делать со своей свободой, поэтому инквизиторы вынуждены сами ею распоряжаться.
Старик ждёт горькие и страшные слова в ответ. Но Иисус приближается к нему и целует в бескровные уста. Старик выпускает узника с напутствием: "Ступай и не приходи более... не приходи вовсе... никогда, никогда!". "Поцелуй горит на его сердце, но старик остаётся в прежней идее", - заканчивается история (58).
Понтий Пилат есть Великий инквизитор, временно взявший на себя бремя божественной власти, - "невольник чести" и свободы.
Однако с Иешуа - случай особый, он не может предстать людям в качестве Сына Бога, что верно угадал Мастер (Булгаков). Иначе люди не стали бы следовать его примеру, а ограничивались бы одной верой. Иешуа ни слова не проронил о своём истинном Отце, точнее, он допускает ложь: "Мне говорили… мой отец сириец" (59). Ефрем Сирин же о Христе утверждает: "Господь стал защитником истины и предстал перед Пилатом в молчании, от имени истины, которая была угнетена" (60). Ему вторит Киприан Карфагенский: "Иисус молчал в день страдания, но Он не будет молчать в день отмщения" (61). Вот и не зря Воланд напоминает литераторам, только что прослушавшим из его уст первую главу романа Мастера: "…ровно ничего из того, что написано в Евангелиях, не происходило на самом деле никогда…" (С.44).
Мастер показывает в своём романе, который приводится полностью и занимает четыре из 32-х глав романа, только день гибели Иисуса и наступившую затем ночь, однако в событиях за неполные 24 часа (62) многое, если не всё, сказано о личности Иешуа. "Что же побуждает писателя изобразить Иисуса и Пилата совсем иначе, чем в евангельской традиции, которая, собственно говоря, является нашим единственным источником о тех событиях 14 нисана 30 г.?" - задаётся вопросом германский исследователь Людольф Мюллер. И… не находит ответа, а лишь пытается определить верное направление: "Поскольку евангелия возникли в грекоязычном мире, а сам Иисус жил в среде, говорящей на арамейском языке, употребление арамейской формы имени показывает, таким образом, что Булгаков за новозаветной традицией, родившейся в эллинистическом мире, стремится нащупать более древний исторический пласт" (63).
Впрочем, Мюллер передаёт то единственное доверие, которое имеется у всех исследователей, - к убедительным или проверенным фактам: "…основные факты (64) суда над Иисусом и его гибели отвечают новозаветной традиции настолько, что читатель не ставит под сомнение идентичность евангельского Иисуса и булгаковского Иешуа" (65). Споры о близости/отдалённости Новому Завету ершалаимских глав романа ещё будут смущать умы читателей, но мы должны уже теперь согласиться с Мюллером в том, что роман Мастера художественно убедителен. Отдалённость романа Мастера от канонических версий евангелий почти та же, что и многочисленные противоречия всех четырёх евангелистов; но ведь все их тексты в целом воссоздают довольно убедительную картину, которую трудно просто так придумать. Всякий же человек обычно соткан из противоречий.
Тем не менее, всё произведение Булгакова настолько наполнено недоговорённостями и умолчаниями, что исследователи перестали упоминать про подтекст, но заговорили о мистичности. В какой мере Булгаков мистик (66)? Тогда не мистичен ли Андрей Платонов, отразивший в своих реалистических повестях и романах рационально-мистический дух "Философии общего дела" Н.Ф.Фёдорова?
На наш взгляд, в достаточной мере мистично и эзотерично всё искусство, если оно не использует документальный тип повествования. Мера мистики есть и в Библии, чего не отрицает христианское учение. Булгаковский же мистицизм - это та мера художественности, которая под покровом таинственности, недоговорённости, подтекстовых намёков и загадок создаёт произведение искусства из правдоподобных событий жизни и живых проявлений характера. Иными словами мистика - это необходимая мера искусства.
А питие из человеческого черепа, сатанинский бал, ядовитая ирония - всё это романтический ореол романа. Ведь сказано: мир есть театральное представление - такое впечатление перенято Булгаковым у романтиков и символистов.
Остальное же - как с Воландом, который уж, поскольку выражает своей персоной немецкие народные представления о дьяволе, то должен обладать и оборотническими приёмами. Он вполне мог быть пряжкой в руках Пилата, и в ласточку ему нет ничто обернуться, и в разлитое красное вино, и в любимую собаку серого цвета Банга (67), которая появляется в минуты душевного смятения хозяина… Он всюду.
На противоречия в евангелиях Мастер (читай: Булгаков), видимо, не стал обращать внимания, помня, что земля всё-таки находится во власти дьявольской, а дьявол большой путаник. Он, лукавый, не любит, чтобы всё было стройным и логичным, об этом должны заботиться люди. Потому важнее всего не умозаключения, а вера. Таков, вероятно, промысел Божий.
Факты же разных событий не могут быть объектом веры, поскольку их-то как раз сатана и создаёт, запутывая тем самым события. "Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта будет продолжаться ещё долгое время", - полагает Иешуа (С.24). Верит же вот и дьявол во Христа, но не любит (68).
Глупый Левий более угоден Богу, чем умный Мастер. Именно потому, что вера и любовь выше разума.
Загадочной остаётся внятно повторённая повествователем и услышанная нами мысль романа: нельзя вторгаться в Промысел Божий. Это недопустимо человеку. Возгордившись же, человек бросает вызов Господу, за что должен претерпеть. За знание истины Мастер, как великий писатель, расплатился своей жизнью и судьбой. Иешуа отвергал для Мастера жизнь, потому что он совершил предначертанное ему. Поскольку же "Бог не есть Бог мёртвых, но живых", то Воланду суждено призвать Мастера и Маргариту, чтобы умертвить.
Воланд, разумеется, не полное образное тождество идей философов (69), но некий синтез, отражающий, по мысли Булгакова, абсолютную истину, идею власти, правящей миром. И это при том, что писатель не мог знать о власти большевиков всё страшное, что открылось позднее.
"Древние главы" среди прочего показывают зарождение мифа. Так, мастер испугался, отчаялся. Пугался и Иешуа перед казнью (70), даже просил Пилата отпустить его, что очень понятно. Но кто заговаривает про трусость как порок, - а это центральная мысль романа? Да не кто иной, как Афраний, обладающий дьявольской расчётливостью, прозорливостью и умом. Не Воланд ли обернулся в него? Ведь в описании сцены казни Иешуа ничего особенного не говорит - только в передаче Афрания… (С.296). Про трусость думает во сне Пилат (С.310). Затем пишет эту фразу на пергаменте Левий Матвей, который "неправильно записывает"… (С.319). Всё это точный психологический способ воландовского воздействия (71) на Понтия Пилата, мучающегося в течение двух тысяч лет совестью, хотя он уже перестал бояться. Это миф, нужный христианству. И сатане нужен, чтобы боялись.
Бог же у Булгакова, то есть, Иешуа, ничего не делает. Он только исходит из того, что "все люди добры". Ни во что не вмешивается и всех прощает. Ещё он, правда, просит Воланда решить как можно благоприятнее судьбу Мастера, что должно нас особенно заинтересовать.
Все "жертвы луны", жалеющие о своей несвободе, как внешней, так и внутренней, описаны в "Эпилоге".
Иван Николаевич Понырев готов отдать что угодно, чтобы узнать тайну Николая Ивановича, соседа Маргариты Николаевны. И поскольку он мало что вынес из общения с Воландом и Мастером, то не всё понимает в произошедшем, и поэтому он по-прежнему остаётся в Москве. И только во сне в единственную праздничную ночь в предпасхальное полнолуние Иван видит финал романа, дописанный Мастером после исчезновения из палаты № 118. Но финал тут же и искажён Иваном Николаевичем, дописавшим небольшое продолжение - Понтий Пилат просит поклясться Иешуа, что казни его не было. И тот клянётся, чему-то улыбаясь. Но хотя этот финал написан под влиянием Мастера - точнее, увиден во сне Иваном, он фальшив, благостен. Он для блаженных духом (С.383-384). И сон историка Понырева лжив. Ученик Мастера столь же невосприимчив к истине, как фанатичный Левий к тени…
Грустна земля… И несчастливы её пророки в эпоху "угасания русского идеализма" (72).
Фанатик Левий "глуп", по словам Воланда, оттого, что ему хочется созерцать не земном шаре один только "голый свет", не замечая тени. Поэтому и Левий, и власть того, кого он представляет, ограничена.
Тот, кто прислал Левия к Воланду, считает, что Мастер заслужил "покоя", а не "света". Видимо, потому, что понял ограниченность власти не только земной, но и небесной… А такая правда неудобна никому. Простым людям ни к чему вникать в хитросплетения власти - и им томление духа, и власти умаление. Вот каков опыт Булгакова и Ницше.
Булгаков создал два мира - древний и современный. Сколь первый пронзительно суров, столь московский прост и легковесен. Тот окрашен искупительной трагедией еврейского народа. Этот - даже не замечает своих героев (73).
Вспомним, как один из таких героев, Максудов, подобно древнему человеку, остро чувствует себя во враждебном окружении. Его затравливает атмосфера. Ощущение гибельности создаёт изменчивая погода, многочисленные признаки тревоги. Он становится болезненно суеверным, но всё равно идёт в ненавидимый театр - ему подобно древнему охотнику некуда больше идти, кроме как в страшный лес. Театр, как и Россия - его судьба. Так же точно ощущает себя Мастер, хотя в романе это состояние героя (как и Иешуа, кстати) не акцентировано. Всё больше начинает испытывать подобное чувство Понтий Пилат в повествовании Мастера.
Можно утверждать, что Булгаков, как мало кто из современников, ощущая эту атмосферу одиночества, показал свою версию истоков антисемитизма - считается, что тот появился по мере развития и огосударствления христианской церкви (74). Булгаков признаёт идею избранничества евреев: Бог покровительствует этому народу, как неоднократно и сказано в Писании (Яхве обещает своим избранникам землю "с большими и хорошими городами, которых ты не строил, и с домами, наполненными всяким добром, которых ты не наполнял, и с колодезями, высеченными из камня, которых ты не высекал, и с виноградниками и маслинами, которых ты не садил..." (Втор. 6:10, 11). Словом, "вы овладеете народами, которые больше и сильнее вас", и "всякое место, на которое ступит нога ваша, будет ваше" (Втор. 11:23, 24).
Безусловно, зная эти слова, Бeрлин, тем не менее, чётко сформулировал: "Бог нам приказал страдать, и мы не имеем права уклониться" (75). При этом он утверждал: Иисус имел дело только с евреями!
Всё равно Иешуа спасает не только верящих в него, но и иудеев, которые помогают Богу единому утвердиться в грешном мире. Пускай сами иудеи не столь праведны. Но, спасшись путём помощи в делах Господа, они отныне должны стать праведней всех, прежде всего в противостоянии дьяволу на земле.
Беда Мастера в том, что он точно угадал этот Промысел Божий. Тот самый замысел с Сыном человеческим, призванным показать людям подлинный путь спасения (76). Проявив эту гордыню, Мастер не смирился, не покаялся, а описал своё открытие всей драматургии казни Иешуа. И Воланд, как и обращённая им Маргарита, только это оценили. Сатана сам там находился, поэтому мог подтвердить доподлинность происшедшей истории с Иешуа и Пилатом.
Пилат же не понял всего до конца, за что и был прощён.
Мастер ценил больше своё мастерство - достоинство писателя, историка, мыслителя, - чем последователя Иешуа. И выходит, он предал своего Учителя - не так, как евангельский Иуда (77), откровенно и из-за алчности, - а возгордившись своим даром угадчика и прорицателя. Не пожелал быть нищим духом. И даже его явление с повинной в мнимое "богоугодное заведение", клинику профессора Стравинского, не поправляет ситуации, но привлекает укоризненное внимание Господа.
Так это и есть подлинная расплата за истину.
Но реальные события обычно чем-то завершаются. Или отсроченной развязкой, или чётко зафиксированной концовкой. Иногда событие насыщается неожиданными поворотами действий, и тогда это событие становится сюжетно развитым происшествием. Событийный ряд в таком случае может заканчиваться внезапной развязкой, как это произошло в романе Мастера. Кульминация и развязка этого сюжетно богатого повествования имеет скрытые перипетии.
Другое дело художественный жанр трагедии, которая в соответствии с эстетическими канонами несёт концентрированный событийный ряд. Трагедия не может иметь чёткой композиции сюжета, ибо все действия в ней - напряжённы. В "романе Мастера" где кульминация - казнь? Допрос? Встреча Понтия с Каифой? Там всё - кульминация. Вот поэтому очень короткий "роман Мастера" - классическая трагедия (78).
И трагедия не может длиться долго: энергии хватает на осмысление лишь нескольких ключевых событий, второстепенные уходят из сюжета в силу высокой композиционной требовательности жанра.
Зря, как говорят, Булгаков недолюбливал Достоевского в ранний период творчества (и если это так) - в "Мастере и Маргарите" о нём герои уже упоминают доброжелательно и почтительно. У Булгакова часто встречаются типажи Достоевского (например, "мужички-богоносцы достоевские" в первом романе). В произведениях Булгакова часты переклички с "Бесами" (79), "Идиотом". Мог даже что-то и не любить, но считаться, умом понимать определённую важность для культуры того или иного литературного явления. Этот русский тип святого грешника писатель увидел и в Иешуа, человеческая природа которого вполне совместима с божественной. Черты святости можно прочувствовать и в Чарноте, и в Максудове, и в Мастере, и в Маргарите, и в Преображенском, и в Дон Кихоте, и в Ефросимове, а также в Мольере, Пушкине, Турбиных, даже в юном Сталине!
…Вспомним, как Иешуа шёл по лунному лучу в ночь полнолуния накануне праздника Пасхи. Луна в это время в полной мере символизирует обновление, из знака умирания и рождения превращаясь в воскресение. (Есть противоположная точка зрения: "Лунный свет - не эманация Бога, не Божественная энергия, о которой говорили древние мистики, а свет тварный. Пилат прощён, но всё же он уходит в ночь" (80). Мы ответим на это словами евангелиста: "Нечистый дух вышел из одержимого человека в Капернаумской синагоге по требованию Иисуса" (Мар. 1: 25,26). То есть, про тварный свет придумали люди; нечистый дух более присущ человеку, чем ангельский, однако Иисус презрел эти установления). Ежегодное шествие Иешуа по лунному лучу, которое наблюдает Иван Николаевич, есть вечное воскрешение Сына человеческого (81).
Вот Мастер и влечётся в царство мёртвых, где ему уготован покой. Об этом роман "Мастер и Маргарита". Но перед уходом безымянный Мастер в финале своего безымянного романа провозглашал прощение Понтия Пилата. За это ему тоже полагалась награда… если бы он как грешный художник не дерзнул "обратить зрачки" на Господа и не проникнуть в его замысел. Так что света, и значит прощения, ему не видать, ибо сказано: "…от многой мудрости много скорби, И умножающий знанье умножает печаль" (Еккл. 1:18).
Впрочем, парадокс в том, что только при этих условиях возможна была канонизация миссии Сына человеческого на Земле.
Все описанные события своим неправдоподобием, но, по упорному свидетельству евангелистов, истинностью, должны привлекать всеобщее внимание. Это, возможно, один из способов увлечь верующих. Булгаков лишь нашёл другие доказательства. Их степень убедительности, правда, находится в вере же. Ну а своих главных героев писатель всегда любил.
Ещё раз отметим, что на примере "римской" стороны творчества писателя, о которой мы сейчас говорим, можно увидеть те дефиниции образа Рима, которые затрагивают тему конца цивилизации и гибели мира. Однако в данном случае крах советской социалистической цивилизации совсем не означает гибели остального мира, как изображение Булгаковым гибели Москвы, Ленинграда, Киева отнюдь не равноценно падению Европы. Рим у Булгакова, напротив, символизирует нетленность человеческой культуры.
Примечания:
© V. Nemtcev
|
TSQ 34
Toronto Slavic Annual 2003
Arkadii Shteinvberg. The second way
Roman Timenchik. Anna Akhmatova in 60s
Le Studio Franco-Russe
back
