Роман Тименчик
Рим Анны Ахматовой:
Horror Mortis (1964)
Весной 1964 года по инициативе Джанкарло Вигорелли было принято решение Европейского сообщества писателей (КОМЕСа) о присуждении премии 1964 года - итальянскому поэту Марио Луци и Анне Ахматовой. 25 мая 1964 г. Алексей Сурков писал в свой ЦК, что в членах жюри КОМЕСа есть один коммунист, что среди предыдущих лауреатов были прогрессивные писатели Умберто Саба, Сальваторе Квазимодо, Тристан Тцара и что старейшая советская писательница, которой скоро исполнится 75 лет и которая справедливо, хотя и чересчур резко, была в свое время раскритикована, впоследствии на провокации иностранных журналистов не поддавалась. Поэтому положительное отношение к присужденной награде будет должным ответом клеветникам. Сурков просил разрешить ей двухнедельную поездку в Италию для получения премии (миллион лир). Посол в Италии Семен Козырев сообщал в ЦК, что Сурков не согласовал вопроса с МИДом и не осознал, что данное присуждение премии имеет тенденциозный аспект, ибо выбран автор, чье творчество критиковалось в его стране. Однако 11 июня Л.Брежнев, Л.Ильичев, М.Суслов подписали разрешение на поездку (1).
Ахматова не была в Европе с 1912 года, с путешествия в Италию вместе с Гумилевым, когда она ждала ребенка и потому не сопровождала Гумилева в поездке в Рим из Флоренции. Гумилев в той поездке написал стихотворение о Риме "диком и вечном, благодаря своему божественно-звериному происхожденью" (2) т.е. происхождению от волчицы: "Волчица, твой город тот же…".
С тех пор, в течение полувека у нее была возможность побывать в Риме только в "сентиментальных путешествиях", читая травелоги Гете, Стендаля и других и слушая рассказы побывавших в вечном городе не только о его вечности, но и о его "дикости". Здесь особо отметим одну из самых доверительных ее собеседниц в последние пятнадцать лет жизни - Т.И. Игнатову-Коншину, некогда навещавшую в Риме Вячеслава Иванова и писавшую ему 24 мая 1926 г.:
"Сейчас у нас весна. Хорошо и празднично. Москва много много лучше Рима. О Риме я почему-то вспоминаю с таким ужасом, что он представляется мне наполненным такими страшными и упрекающими тенями, что даже мысль о нем меня приводит в волнение" (3).
В год второй итальянской поездки, начиная подводить итоги своей жизни в автобиографической прозе, она записала: "В молодости и в зрелых годах человек очень редко вспоминает свое детство. <…> Но где-то около пятидесяти лет все начало жизни возвращается к нему". Ахматова открыла для себя некое правило полувекового цикла, пятидесятилетнего юбилея. (Собственно, как известно, и особенно известно Ахматовой, одно время тесно вовлеченной в семитологические штудии своего второго мужа, "юбилей" - это древнееврейское слово йовель, пятидесятый год; год этого великого юбилея наступает на пятидесятый год, через семь семилетних циклов, после 49 года, а Ахматова, заметим, издавна мерила свою жизнь семидневными и семилетними циклами - "Семь дней любви, семь грозных лет разлуки…"). 50-летний юбилей 1964 года соответствовал 1914 году, началу великой войны. Незадолго до второй поездки в Италию у Ахматовой был случай вспомнить о полувековом юбилее. Как рассказывает Найман, в день снятия Хрущева, они в такси видели световой столп над Невой, превратившийся в крест. "Ахматова прокомментировала: "Это Лермонтов. В его годовщины всегда что-то жуткое случается. В столетие рождения, в 14-м году, первая мировая, в столетие смерти, в 41-м, Великая Отечественная. Сто пятьдесят лет - дата так себе, ну, и событие пожиже. Но все-таки, с небесным знамением.."" (4).
Спустя полтора месяца Рим тоже встретил ее световым эффектом. Она писала Найману в Ленинград на открытке с видом площади Испании: "Вот он какой - этот Рим. Такой и даже лучше. Совсем тепло. Подъезжали сквозь ослепительную розово-алую осень..." (5). В дневниковой записи Ахматовой этот яркий цвет раскрыт в его биографической, ведомой только ей, семантике: "Подъезжаем к Риму. Все розово-ало. Похоже на мой последний незабвенный Крым 1916 года, когда я ехала из Бахчисарая в Севастополь, простившись навсегда с Н.В.Н<едоброво>, а птицы улетали через Черное море" (6). Из этой поездки в Севастополь Ахматова вернулась в тот Петроград, в котором, как она писала "был уже убитый Распутин и ждали революцию". Приезд в Рим напоминал о конце предреволюционного культурного расцвета, о прощании с тем акме, который потом стали именовать серебряным веком, и о прощании с ним в лице одного из наиболее блестящих его представителей.
К встрече с Римом Ахматова явилась в ореоле персональных и исторических юбилеев, связанных с концом российской империи, собственно, с универсальным концом, концом всего, ибо свой послеревоюционный сборник Ахматова открыла разделом "После всего". Особенно значим был - повторимся - юбилей начала конца, юбилей 1914 года.
Перед самой великой войной, в июле 14-го года Ахматова ездила в Киев. Там она тайно встречалась с Н.Недоброво, которого в записях последнего года жизни обозначила как "Икс": "Беседы с X. о судьбах России. Нерушимая стена св<ятой> Софии и Мих<айловский> монастырь - ad periculum maris т.е. оплот борьбы с Диаволом…" (7). В другой записи о той же поездке: "Необычаен был Михайловский монастырь XI в. Одно из древнейших зданий в России. Поставленный над обрывом, потому что каждый обрыв - бездна и, следственно, обиталище дьявола, а храм святого Михаила Архангела, предводителя небесной рати, должен бороться с сатаной (Ad periculum maris). Все это я узнала много позже, но Михайловский монастырь нежно любила всегда" (8). И еще одна запись:
"Очертания Михайловского монастыря мне, знающей работу Сычева <…>Я знала, что есть совсем другой Киев, но я не хотела его вспоминать, мне всегда был нужен этот, таким он для меня и остался" (9).
Совсем другой Киев - это Киев буржуазный, Киев дочерей сахарозаводчиков, с которыми Ахматова училась в последнем классе Фундуклеевской гимназии, Киев, "опозоренный модерном", используя выражение из стихов Ахматовой о Петербурге ее юности. И понятно, что точно также Ахматова знала, что есть совсем другой Рим, но она не хотела его воспринимать, ей был нужен "призрачный Рим", как и "призрачный Киев" за 50 лет до этого. Сближение древнего Киева с вечным Римом основывается, в частности, на перекличке молодых еще киевских холмов со всечеловеческими римскими (10).
"Работа Сычева" - Николая Петровича Сычева, современника Ахматовой, старше ее на 6 лет ( умер он как раз в том же 1964 году), искусствоведа, художник, археолога. Он писал о храме Михаила в Выдубичах, построенном в 1088 г. над днепровскою кручей в пункте столкновения византийской и норманнской культур на волнах пути "из Варяг в Греки". Анализ легенд о построении Выдубицкого монастыря над днепровской пучиной дал Сычеву основание заключить, "что в основе этих легенд лежит занесенное норманнами латинское сказание УШ столетия в связи с кельтскими анахоретами на островах Бретани, где также вырастает при наличии близко совпадающих обстоятельств амфиктиония Михаила над морской пучиной (s. Michael in periculo maris)". Киевские монастыри делаются средоточием развития примитивно-дуалистического миросозерцания, которое сказалось во время перелома славяно-русских воззрений в сторону аскезы в XI веке, в связи с учением о падении Сатанаила и о низвержении его в бездну арх. Михаилом. Учение вытекало из манихейской ереси, вылившейся в ереси богумилов, патаренов, катаров, русских хлыстов и скопцов. Сатанаил - воплощение зла и материи в непрестанной борьбе с эманацией бога архангелом Михаилом, представителем света и духа. На фоне развития этого дуалистического миросозерцания и тех космических его проявлений, которые связаны с Монте-Гаргано в Италии, Mont Saint Michel во Франции и с упомянутой бретанской амфиктионией,
в Киеве вырастают один за другим два художественных памятника, посвященных Михаилу:
храм в Выдубичах и - в 1108 г. - Михайловский Златоверхий монастырь (11).
Увиденный в 1914 году "Призрачный Киев" расшифровывается в конспективной аннотации так: "Врубель, Киевская София, Бессарабка в окно гостиницы (Гоголь)". Готовясь к поездке в Италию, Ахматова пометила, что в Катанье бывал Врубель, а следы Гоголя ей показали в Риме на второй день после приезда. Вспоминает сопровождавшая ее И.Н.Пунина: "На следующее утро за нами зашли Сурков и Брейтбурд и мы покатались на автомобиле по городу. Голубое небо, пальмы. С площади Республики проехали в кафе "Greco". Выпили кофе. Брейтбурд пригласил хозяина, рассказал об Ахматовой, о полученной ею премии Таормина. Хозяин принес свою книгу для записи почетных гостей, показал висевшие по стенам портреты русских знаменитостей, среди них небольшой портрет Гоголя. Когда мы вышли из кафе. Брейтбурд позвал извозчпка, мы сели, а Сурков сфотографировал нас. "Regina bianca" назвал Брейтбурд Ахматову, сидящую высоко над римской улицей" (12). Дневниковая запись Ахматовой гласит:
"Рим. Первое ощущенье чьего-то огромного, небывалого торжества. Передать словами еще не могу, однако, надежду не теряю. Hotel Plaza (по-испански - площадь). Cafe Греко. Автограф Гоголя. ("Я только в Риме могу писать о России...".) Там весь 19 век. Старомодно и очаровательно. (Не о Р<име>, конечно, а о Cafe Греко)" (13).
Это первое статичное стандартно-статичное впечатление - "ощущения чьего-то небывалого торжества" к концу пребывания в Риме сменяется более сложной, динамической и неуравновешенной моделью, которая с трудом воспринималась российскими слушателями, встретившими Ахматову после итальянской поездки.
Италия не понравилась, - резюмировали ахматовские рассказы все мемуаристы. На самом деле, трудно было по обрывочным многозначительным и энигматичным ремаркам Ахматовой восстановить ее Рим. По-видимому, самое точное описание впечатления от ахматовского монолога - у Фаины Раневской в письме к Гариным: "С упоением говорила о Риме, который по ее словам создали одновременно Бог и сатана".
Дело, конечно, не сводилось к "понравилось -- не понравилось". Год спустя, в больнице, в канун европейского рождества, Ахматова записала:
"Кто видел Рим, тому больше нечего видеть. Я все время думала это, когда в прошлом году смотрела на него прощальным взором и во мне зрела 66-ая проза. А ярко-синяя вода била из его древних фонтанов, как из щелей, куда пробралось море" (14).
"66-ая проза" - это, конечно, описка вместо 666 - апокалиптическое число, проза об апокалипсисе. Вода из фонтанов, которые суть щели, сквозь которые пробралось море - это сюжет о вечной войне стихии и культуры, известный по петербургской эсхатологии, сюжет о наводнении как восстании демонов. В Риме Ахматова выращивает в себе ощущение присутствия при последней битве: "В Риме есть что-то даже кощунственное. Это словно состязание людей с Богом. Очень страшно! (Или Бога с Сатаной-Денницей)" (15).
Как всякий нео-миф, этот рассказ сообщается разным слушателям по частям и в присущей архаической космогонии вопросной форме. Андрею Сергееву она сказала: " - В Риме так много всего, что человек этого построить не мог. А если не человек, то кто?" (16) . Наталье Ильиной - "На мой вопрос, каков Рим:
- Сатанинский город. Сатана его строил до того, как пал. Состязался с богом: ты, дескать, так, а я - так!" (17) .
В рассказах о Риме Ахматова акцентировала моменты приближения к сердцевине христианской эсхатологии, "с ужасом рассказала, что была в Риме в том месте, где первых христиан выталкивали к диким зверям…" (18).
Этот мотив последнего сражения настолько овладел Ахматовой, что она поделилась им с совсем не адекватными в этом отношении слушателями. Как вспоминал Исайя Берлин:
"По возвращении, как она мне рассказала, к ней пришли агенты советской тайной полиции, которые принялись ее расспрашивать о римских впечатлениях: сталкивалась ли она с антисоветскими взглядами у писателей, встречалась ли она с русскими эмигрантами? Она ответила, что Рим - это для нее город, где язычество до сих пор ведет войну с христианством. "Что за война? - был задан ей вопрос. - Шла речь о США?"" (19).
После того, что мы знаем, что прочла Ахматова о церквях, построенных над обрывами, мы не удивимся ее фразе, которой она многим отвечала на вопросы о Риме, - что там столько обрывов, и это как-то подозрительно.
Впрочем, прослеживая возможные источники ахматовского индивидуального мифа о Риме, заметим, что еще до знакомства с работами Н.П.Сычева в 1920-е годы, внимание Ахматовой было привлечено к семантике вертикали интересами Гумилева. Гумилев в стихотворении 1911 года эмблематически запечатлел расположение в пространстве своей новообретенной в низинах киевской жены, колдуньи из логова змиева, из днепровских омутов:
Мне жалко ее, виноватую,
Как птицу подбитую,
Березу подрытую,
Над очастью, богом заклятою.
Очасть - слово из местных говоров, обозначающее яму, овраг, обрыв. Игра верха и низа, горнего и хтонического, вершин и ущелий, по-видимому, должна была составлять ядро в новой науке о чудесах земли. Гумилев открыл ее в 1909 году, назвал геософией, решил основать "Геософическое общество" с участием М. Кузмина и В. К. Ивановой-Шварсалон (20) и в связи, возможно, с этими проектами, как вспоминала Ахматова, "Вере Шварсалон какую-то нечисть подарил… (тритона?)" (21). О практических геософских занятиях Гумилева вспоминал французский поэт и переводчик Жан Шюзевилль, говоря о его приезде в Париж в 1910 году:
"Незадолго до этого Гумилев женился на Анне Горленко <так!>, известной сегодня под именем Анны Ахматовой, и намеревался отправиться в Абиссинию охотиться на пантер. До поездки он хотел принять участие в ночной экспедиции по канализационной сети Парижа, и мне пришлось сопровождать его на встречи с двумя-тремя натуралистами, которые промышляли набиванием чучел и которые, как он считал, могли свести его с истребителями крыс. Я уже не помню, имел ли проект с крысами какое-то продолжение. <…> Он мечтал о создании собственной науки - геософии, как он ее назвал, умудренной в климатических зонах и пейзажах" (22).
В Риме Гумилев тоже искал всепронизывающую вертикаль, доходящую внизу до звериного подполья. Обращаясь, к хозяйке города Волчице, уверяя ее, что ее город все тот же, несмотря на лики Мадонн и храм Св. Петра, Гумилев приводил аргумент: "Покуда здесь неизменно/ Зияет твоя нора". Впрочем, зловещие долы, возможно, входят в "топос Рима". См. например у И.Н. Голенищева-Кутузова:
Словно исступленные сивиллы,
Преодолевая сны руин,
Размыкают скованные силы
Лихорадочных долин (23).
Выстраивая сказку о непрекращающемся сражении Бога с силами, восстающими из заклятых Богом низин, Ахматова возвращалась к смутным фантазиям пятидесятилетней давности. С одной стороны, такие возвращения замыкали кольцом разные исторические эпохи. Так, Врубель, который некогда был в Катанье (24), был по словам Ахматовой, первым Демоном XX века, от которого пошли все последующие (25) (читай: Блок и т.д.). Появление на Сицилии последнего из живущих столпов серебряного века - Ахматовой, завершало окончательно настоящий двадцатый век. С другой стороны, время размыкалось, все еще было не кончено, спор бога с дьяволом, христианства с язычеством не кончился. Не кончилась, другими словами, пря жизни и смерти. Для этого ощущения Ахматова нашла деталь в своих римских впечатлениях - могила Рафаэля в Пантеоне, надпись на которой вторила той схеме космического единоборства, которую чаяла Ахматова: "Здесь покоится Рафаэль, который соперничал с самой Матерью-природой, и она опасалась, что в творчестве он превзойдет ее".
Об этой могиле Ахматова рассказывала: " - Меня возили к гробнице Рафаэля. Представьте себе, они его не похоронили! Наполовину гроб в стене, наполовину снаружи" (26). И другому собеседнику: "Странная могила Рафаэля - гроб стоит в нише, как будто его случайно только что там поставили на время. Ужас смерти" (27).
Примечания:
© R. Timenchik
|
TSQ 34
Toronto Slavic Annual 2003
Arkadii Shteinvberg. The second way
Roman Timenchik. Anna Akhmatova in 60s
Le Studio Franco-Russe
back
