Евгения Тимошенкова

Тонкость человеческой нити в живом мире:
поэтика ассоциаций в произведениях Виктора Астафьева Стародуб и Царь-Рыба.

"Стиль - это лицо души", - отмечает в своей книге Психология стилей французский литературный критик Генрих Морье. Читая истинно русскую прозу Виктора Астафьева, невольно понимаешь всю полноту и точность этого краткого, но очень емкого высказывания. Литературный стиль Астафьева, действительно, есть не что иное, как лицо его души, души человека, не способного на фальшь, души человека-писателя, живущего и мыслящего сердцем, души писателя, наделенного удивительной поэтичностью восприятия окружающего мира, мира живой природы. Так, например, его повесть Стародуб и повествование в рассказах Царь-Рыба - два произведения, разные по тематике и созданные с промежутком в пятнадцать лет, объединяет в единое целое поэтика лирических отступлений: меткие метафоры и сравнения, глубокие ассоциации и олицетворения. Стародуб и Царь-Рыба воплотили в себе идеал гармонии взаимопонимания и живой слитности человека и природы, их сосуществования и взаимопроникновения в мироздании. В этих произведениях Виктор Астафьев художественно исследует тесную связь между природой и человеком, предлагая читателю увидеть, осмыслить и воспринять природу через человека, а человека через природу.

Писатель глубоко убежден, что, внимая голосу природы, человек обретает "уверенность в нескончаемости мироздания и прочности жизни ", твердую веру "в вечное блаженство, и в истлевание зла, и в воскресение вечной доброты" (К, 74). Именно поэтому Астафьев приглашает читателя-человека попытаться прежде всего научиться "чувствовать кожей мир вокруг" (Б, 20), понимать и слушать "младенчески чистую душу" (Б, 19) природы, неизменно присутствующую в каждом из нас. Так умеет слушать большую "девственную, необъятную" (К, 79) тишину матери-природы сам автор. Так умеет слушать тайгу-маму брат писателя Николай. Так умеет слушать ее сросшийся, сроднившийся с ней нутром своим, Павел Егорович, пожилой бакенщик из рассказа "Туруханская лилия". Всю свою жизнь, проработав на Енисее, этот человек научился понимать "голоса камней, различая их, отделяя гул порога в разнопогодье, во время высокой воды, меженную пору и в осень …." (Т, 337). Душа таких людей, как Фаефан Кондратьевич и его приемный сын, Култыш, таежников, всю жизнь проживших в любви и гармонии с природой-матушкой, сливается с ней воедино. И после смерти их, душа их скрытая от людских глаз землей, оттаивает весенней порой и прорастает зеленой травой (С, 172) и всходят на их могилах "наивные, светлые как глаза ребенка, цветы чистотела" (С, 227).

В рассказе "Капля" душа природы и душа человека сливаются в нераздельное целое в удивительном лирическом образе продолговатой, хрустально-чистой, хрупкой, но в то же время незыблемой капли, застывшей на "заостренном конце продолговатого ивового листа" в страхе "обрушить мир своим падением" (К, 74). Эта мерцающая капля, бережно хранящая в себе "крошечную блестку света" (К, 79), сливаясь с другими мириадами подобных капель, и есть залог вечного продолжения, обновления и сверкания "торжествующей жизни" (К, 79). Этим мягким, уязвимым, но в то же время необычайно живым и стойким сиянием капли проникнуты и многие рассказы книги Царь-Рыба, и более ранняя повесть Стародуб. Так, например, в рассказе "Бойе" - это "капелька света", затерявшаяся в снегах суровой тундры, маленькая мерцающая "звездочка, преткнувшаяся в кромешную тьму" полярной ночи, которая своим "едва приметным бликом" настойчиво напоминает читателю " о стойком существовании мироздания" (Б, 44). Уже не грузной каплей, налитой "тяжелой силой" (К, 74), но мерцающей, тоненькой, прозрачной ледышкой в чашечке цветка на "мохнатой ножке" (У, 250) светлая капля жизни снова появляется в рассказе "Уха на Боганиде". Необыкновенной одухотворенностью проникнуты описания этого мохнатого в "дитячьем пере" (У, 250) стойкого цветка тундры, сумевшего приручить "само солнце" (У, 252). Мастер литературного слова, Виктор Астафьев, настойчиво подчеркивает тонкую связь человека и природы посредством различных стилистических приемов. Очень часто в описаниях близкой его сердцу природы севера писатель обращается к олицетворениям, к лексике, описывающей человеческие качества. В свою очередь для описания персонажей автор обращается к живописным параллелям с животным миром. Сравнивая жизнь Акима - главного героя второй части книги Царь-Рыба - с жизнью этого "северного цветка" (У, 252), Астафьев безошибочно улавливает ту самую тонкую нить, прочно связывающую человеческую жизнь с живым миром природы. Тесно переплетается с образом северного цветка из "Уха на Боганиде" образ саранки - туруханской лилии, из одноименного рассказа. С проникновенной живописностью рисует автор "красногубый цветок, в глуби граммофончика приглушенный бархатисто-белым донцем" (Т, 351). Погруженная в тихие воды Нижней Тунгуски, туруханская лилия, открывается точно "тихая душа, освещенная нежной любовью" (Т, 352). Ласково, с особой теплотой и трогательной нежностью, как к живому существу, обращается писатель к этой красивой, вскормленной "студеным соком вечных снегов (Т, 352) лилии, называя ее голубушкой ясной. Впрочем, уже не в первый раз вспыхивает на страницах астафьевской прозы сочный цвет хрупкой туруханской лилии. Наряду с "нахальным цветом " диких мальв и невзрачно желтеньким цветком с "грозным названием зверобой" (С, 209), с медуницами и сиреневой ромашкой, наряду со всей этой "прочей благодатью" украшает саранка своей красотой буйное " разноцветье" (С, 152) повести Стародуб. Однако ярче всех лесных цветов сияет на страницах Стародуба солнышко желтого цветка, в честь которого названа эта трогательная и поучительная повесть. Своим стойким " ясным огнем ", подобным солнечному свету, " ярко-желтые, с горящими углями в середине " (С, 152) стародубы озаряют невысказанную вслух, но пронесенную через всю жизнь любовь Култыша и Клавдии. Именно это "солнышко" Култыш, таежное дитя, мечтает вплести в "темно-русые, отливистые, как орех, волосы" (С, 170) своей нареченной, Клавдии, собираясь идти ее сватать. Именно этот "святящийся стародуб" вкладывает он в ее "безжизненные, податливые пальцы", придя слишком поздно и застав свою невесту, повенчанной с другим. В свой предсмертный час Култыш, для которого "Бог - тайга" (С, 188), зажмет "вместо свечи" (С, 227) в своих руках именно этот столь полюбившийся ему с детства ясный стародуб. Будь то хрустальная льдинка на донышке нежного таежного цветка или прозрачная капля на его стебельке, будь то капелька света в зимовье, затерянном в снежной тундре или желтое солнышко духмяного стародуба, но кажется, что все мироздание, вся сущность человеческого бытия сосредоточилась в их бессмертном, неугасимо-вечном сиянии.

"Страшен мир наш …" (С, 162) - клокочущий, " самим же человеком придуманный, построенный и зажавший его в городские щели" (К, 79). Но меркнет, отступает и забывается он пред этими астафьевскими образами. Девственная русская природа, "чье тайное дыхание, мягкие шаги" (К, 74) и биение сердца угадываются повсюду, предстает перед зачарованным читателем как мыслящее живое существо. Так, например, могучей и величавой лесной великаншей, "расправляющей широкие плечи" (С, 211), представляется тайга в Стародубе. Пробуждаясь от знойного оцепенения долгой мучительной засухи, умиротворенным шепотом встречает она долгожданный дождь, начиная, словно огромный лесной зверь, "зализывать раны" (С, 211). И вот каждая ее "веточка, каждый листик, каждая былинка, каждый цветочек [распрямляется], подставляя свое исхудалое тельце живительной благодати" (С, 211). Сам благодатный дождь тоже оживает под волшебным астафьевским пером: "сонно шурша по задумчивой, разомлевшей тайге" (С, 213), он медленно наступает из ее глубин "чуть слышными шажками" (С, 211). Нередко в рассказах книги Царь-Рыба природа предстает перед читателем в женском обличье. Ведь "природа, она, брат, тоже женского рода!" (Ц, 229). Так, например, просторы зимней снежной тундры, убаюкивающей и одновременно пугающей человека дыханием своих метелей, рождают мираж прекрасной коварной шаманки. Бледноликое "дитя белой тундры" (Б, 51), со слабой укоризненной улыбкой на лице, "в белой парке из выпоротков, в белой заячьей шапке, в белых мохнатых рукавичках" (Б, 50), бродит по тундре в поисках суженого. Опасной чаровницей предстает природа в этом сказочно-мистическом образе.

Однако чаще встречается в австафьевских произведениях образ природы-матери нежной и справедливой - великой сотворительницы, которая "все предусмотрела и все сделала правильно" (С, 223). Для писателя так же, как и для персонажей его Царь-Рыбы и Стародуба - Култыша, Акима, Николая - образ матери-женщины неотделим от образа матери-природы, поровну распределившей "воды, богатства и дары свои" (Л, 43). Отсюда столь яркий образ тайги-мамы, "еще не тронутой, точнее сказать не поувеченной человеком", чье дыхание дурманит "доцветающей […] черемухой, дудками дедюльников, марьиного корня и папоротников" (К, 71). Природа, подобно доброй, вечно заботящейся о своих детях матери, кормит тело и врачует душу человека. Вспомнить хотя бы необыкновенной лиричностью проникнутые слова Николая, с неподдельной нежностью говорящего о тайге-маме, которая "заманила, титьку дала - малец и дорвался, сам себе язык откусил…" (К, 70). Николаю вторит Култыш, всегда благодарный тайге-матушке за "похлебку, что она ему "сподобила" (С, 219). Ничего не требует природа-мать взамен, кроме того, чтобы "человек в любом месте, даже в самой темной тайге" (Л, 239) оставался человеком. И потому "содрогается, глохнет от выстрелов и слепнет от порохового дыма" (Л, 243), страдает она, когда человек "переступает ту роковую черту" за которой кончается все человеческое, а появляется "клыкастое мурло первобытного дикаря (Л, 249). "Люди ведь зверей всякого зверя" (С, 222), а мать-природа, будучи "справедлива, мудра, терпелива" (Л, 243), сама "устанавливает баланец меж добром и злом" (Д, 153), а все ею "заказанное человеку должно так или иначе, исполниться" (Б, 33). Астафьев призывает читателя-человека не нарушать естество природы "своей фальшью" (Т, 351), говоря о том, что тайга - "клад, но только с чистым сердцем надо к нему притрагиваться" (С, 222). И если прогневает человек "матушку-кормилицу" (С, 186), а случается это нередко, то страшен гнев ее. Так, например, ужасна, мучительна смерть Амоса из повести Стародуб - врага природы, посягнувшего на неписаный "таежный закон" (С, 215). Гармония взаимоотношений человека и природы исключает уничтожение, жестокое и "немилосердное избиение" (Л, 240) природы.

В повести Стародуб так же, как и в повествовании в рассказах Царь-Рыба явно прослеживается глубокая вера автора в существование связи человека и природы, причем связи родственной, связи между матерью и детьми. "Тайга, она тоже, для кого мачеха, а для кого и мать родная. Для одних пуста, для других густа" (С, 180). Так, например, в Стародубе, для Култыша, таежного сына, тайга "что собственный дом", тогда как для Амоса не более чем "двор" (С, 206) этого чужого для него дома. Тонкая нить человеческой жизни неизменно переплетается с нитями существования живого мира природы, окружающего человека. Так мать, кормящая своего новорожденного, ассоциируется для Астафьева с деревом, распускающимся "всеми ветвями и кореньями своего тела" и питающим свой "родной росточек" каплями "живительного молока" (У, 285). Для Астафьева образы матери-женщины и природы-матери неотделимы один от другого. Не случайны слова Акима, главного героя рассказа "Уха на Боганиде", который с благодарной нежностью и благоговением думает о свой матери, подарившей ему самое бесценное земное богатство: "братьев и сестер, тундру и реку, тихо уходящую в беспредельность полуночного края, чистое небо, солнце, ласкающее лицо прощальным теплом, цветок, протыкающий землю веснами, звуки ветра, белизну снега, табуны птиц, рыбу, ягоды, кусты, Боганиду и все, что есть вокруг, все-все подарила она! " (У, 293).

С глубокой нежностью говорит автор о детях. Астафьев сравнивает ребенка то с нежным росточком, который прикрепляется " к дереву жизни коротеньким стерженьком" (Б, 20) своего зеленого листочка, то со стойким цветком тундры, "с зеркальной ледышкой в венце", который жилкой своего корешка вонзается в мерзлоту (У, 252), то вдруг с выводком чутких зверят. Или, например, о самом младшем парнишке из выводка "касьяшек" (У, 261), выросших на реке Боганиде, по прозвищу Тугунок, автор пишет, что мальчуган "и в самом деле похож на табунную, больше пальца не вырастающую, серенькую цветом, но вкусную рыбку - тугуна" (У, 275). А вот, старшая сестренка Тугунка, именуемая всеми попросту Касьянка, "что метляк, что птаха малая", порхает "легкая, беленькая" (У, 278). Если между малышом и рыбкой тугун улавливается сходство, то и рыбам в рассказах Астафьева, присущи абсолютно человеческие характеристики. Так, например, тоном озорной радости окрашены живописные портреты: "мужиковатых, доверчивых характером чебаков, форсисто-яркого, с замашками дикого бандита" окуня, вальяжной сороги, "которая и на крючке" не желает шевелиться, и, конечно, ерша, всем "видом и характером смахивающего на драчливых детдомовцев" (Л, 232). Астафьев не сомневается, что именно чистая детская душа живет в истинной гармонии с природой. Он с надеждой думает о том, что все русские люди до старости остаются "в чем-то ребятишками" (К, 71), и душа их, хотя и покрытая "окалиной грубости", "в середке […] часто ухитряется сохраняться в птенцовом пухе" (К, 72).

Рядом с образом тайги-матери поднимется образ "грузного, силой налитого Енисея". Астафьев называет великую реку не иначе как "батюшко Енисей" (К, 74). Полноводный "родитель" принимает в свои берега малые реки, сплетая их в один "клубок с другими светлыми речками, речушками, которые сотни и тысячи верст бегут к нему, встревоженные непокоем, чтобы капля по капле наполнять молодой силой вечное движение" (К, 74). Красочная причудливость образов свойственна всем без исключения описаниям речек в цикле Царь-Рыба и в более ранней его повести Стародуб. Лесная, таежная река для Астафьева живое существо, которое дышит и мыслит, страдает и радуется. Порой эти обитательницы леса предстают перед завороженным читателем в женском обличье. Вот маленькая речка Опариха, "синенькая жилка, трепещущая на виске земли" (К, 84). Она подобна женщине, несмело заигрывающей с бушующим, полноводным Енисеем, "дикошарой днем, а ночью по-женски, присмирелой, притаенно говорливой" (К. 71). Или вот другая "еще более бесноватая" (З, 159) речка Сурниха. Своим бойким, даже задиристым характером Сурниха напоминает бешеную речку, из повести Стародуб, бушующую Онью, что бесшабашно мчится "с пеной на губах" (С, 142). Точно о непоседливой, бойкой девчонке, говорит автор об этой таежной речушке, которой тесно "в скалах, жестко на камнях, невесело в ущельях. Только прибежит к плесу, успокоится немного, вздремнет, и опять […] дерись, пробивай дорогу" (С, 142). И только "яростное, немое" вовсе "не сибирское солнце" (С, 189) страшных лет таежной засухи способно приглушить веселый говор отощалой Оньи, загрустившей без питательной влаги дождей. Перо Астафьева не знает преград, и вот еще одна беззаботная, "звонкая речка" (С, 190), Серебрянка, "лесная колдунья" (С, 210), подобно сказочной птице-женщине слетает в Онью "двумя прозрачными крылами" (С, 190). А вот и сама царственная Нижняя Тунгуска, зовущая, тянущая к себе "молчаливой печалью" (Т, 350), она предстает как красивая эвенкийка, "одетая в каменное платье, украшенное по оподолью то тяжелыми блестками алмазов вечной мерзлоты, то жарким пламенем цветов по берегам" (Т, 347). Природа в этих повестях Астафьева, как огромное зеркало, с точностью отражающее устрой человеческого мира. И вот рядом с озорными Серебрянками и величественными Тунгусками возникают мужские образы. Вот две малые речки-близнецы, Сым и Тым, несущие свои воды навстречу друг другу, подобны двум братьям, которые "в одном вагоне в разные стороны едут!" (Л, 242). С яркой, какой-то шальной живописностью рисует писатель в рассказе "Туруханская лилия" образ бурного порожистого потока, впадающего в реку Тунгуску. Подобно пьяному "с разорванной на груди белопенной рубахой" речной поток, "заурчав радостно, будто дитенок, узревший мать" катится к Нижней Тунгуске, припадает "к ее груди и тут же умиротворенно" (Т, 350) смолкает.

Художник и поэт литературного слова, Виктор Астафьев, для описания близкой его сердцу природы севера обращается к красочным, лирическим олицетворениям, а для изображения своих героев - к живописным и очень точно подмеченным параллелям с животным миром. Таковы образы тайги-мамы и коварной шаманки, батюшки Енисея и красавицы эвенкийки - Нижний Тунгуски, малыша Тугунка и матери, ассоциирующейся с деревом, питающим свой родной росточек. Многогранны, необыкновенно разнообразны и поэтичны художественные образы, рожденные грузом памяти (Т, 356) писателя и воплощенные на страницах его рассказов из цикла Царь-Рыба и повести Стародуб. Однако бесспорно единство темы, объединяющей все эти "многоликие" поэтические ассоциации, темы целостности и живой слитности человека и природы. Все эти образы, несомненно, создавала глубокая уверенность Виктора Астафьева в существовании тонкой, но очень прочной нити, связующей человека и природу, искренняя его убежденность в существовании между природой и человеком связи родственной, связи между матерью и детьми, вера в душу природы, "присутствующую в каждом из нас", и … надежда. Надежда осветить душу читателя ярким солнышком духмяного стародуба и заронить в согретую его душу "хоть одно семечко дикой туруханской лилии", где оно, это драгоценное семечко, "прорастет цветком" (Т, 359).

Примечания:

1. Henri Morier, La Psychologie des styles, (Geneve, Georg, 1959), p.2.
2. Виктор Астафьев, Царь-Рыба, "Дамка", (Эксмо, Москва, 2004), стр. 140. Далее ссылки на цитаты из рассказов цикла Царь-Рыба помещаются непосредственно в тексте работы. В скобках после цитаты даны название рассказа, обозначенное начальной заглавной буквой ("Бойе" - Б, "Капля" - К, "Дамка" - Д, "У золотой карги" - З, "Царь-Рыба" - Ц, "Туруханская лилия" - Т, "Летит черное перо" - Л, " Уха на Боганиде" - У), и номер соответствующей страницы указанного издания.
3. Здесь и далее в тексте курсив мой.
4. Виктор Астафьев, Стародуб, (Эксмо, М., 2004), стр. 168. Далее ссылки на цитаты из этой повести помещаются непосредственно в тексте и обозначены заглавной буквой С названия произведения и номером страницы указанного издания.
5. Oбраз могучего Енисея - этой реки жизни - переплетается с образом хрупкой капли из одноименного рассказа, которая есть ни что иное, как залог вечного продолжения и обновления "торжествующей жизни" (К, 79).

© E. Timoshenkova

back

top