Наталья Прозорова

О библейских символах из «Римского дневника 1944 года» Вячеслава Иванова

Я люблю бродить в "лесу символов"…

Вячеслав Иванов

В настоящем тексте речь пойдёт о двух стихотворениях Вячеслава Иванова из указанного цикла «Широкие реки текут...» и «Кому речь эллинов темна...», написанных 16 и 17 мая.

Оба стихотворения посвящены одной теме: призыву расслышать звуки божественной гармонии, пифагорейскую музыку сфер, в мире, погружённом в страшный «нестрой», в ужас войны и ненависти. Высокой теме соответствует высокий слог, обилие архаизмов — впрочем, стиль, характерный для ивановской поэзии вообще. «Но, — как пишет Сергей Аверинцев, — в том-то и хитрость поэзии Вячеслва Иванова, особенно поздней, в том-то и её секрет, утаённый от невнимательного взгляда, что она, пользуясь с уникальной густотой словами так называемого высокого слога, т.е., казалось бы, поэтизмами из поэтизмов, наделяет каждое слово такой дотошной смысловой точностью, какой у поэтизмов заведомо быть не может». Оба стихотворения несут на себе отпечаток исторических событий 1943-1944 годов, изменивших лицо Италии: отставка фашистских вождей, Бенито Муссолини с его кабинетом, и выход страны из союза с Германией, германская оккупация центральных областей Италии и массовые казни гражданского населения в Риме, Тоскане, Умбрии. Несмотря на абстрактно-символический язык обоих стихотворений реальный повод к их написанию косвенно просматривается в символах последних строф («слепые вожди» и «ров у ног»). Напомним эти стихи.

Широкие реки текут
Чем к устию ближе, тем шире;
Светила звучат и плывут,
Послушны божественной Лире.
Верь музам! В нестрое земли
Гармония строится мира,
И в буре к нам боги сошли
Из сфер мусикийских эфира.

А тёмных слепые вожди
Заводят в безводные дали,
И пряжи судеб впереди
Гадатели не разгадали.

Кому речь эллинов темна,
Услышьте в символах библейских
Ту весть, что Музой внушена
Раздумью струн пифагорейских.

Надейся! Видимый нестрой —
Свидетельство, что Некто строит,
Хоть преисподняя игрой
Кромешных сил от взора кроет

Лик ангелов, какие встарь
Сходили к спящему в Вефиле
По лестнице небес, и, тварь
Смыкая с небом, восходили.

А мы не знаем про Вефиль;
Мы видим, что царюет Ирод,
О чадах сетует Рахиль,
И ров у ног пред каждым вырыт.

Общеизвестно, сколь глубоким и всеохватывающим было погружение Иванова в культуру эллинов, сколь серьёзным и ревностным его отношение к христианству как синтезу эллинского диониссийского начала и иудейской Премудрости Божией, Софии, ведь в основании всей русской софиологии и «софийности» символистов лежит именно этот образ из «Книги Притчей Соломоновых».

Но если эллинские источники сохранили за собой в христианской культуре собственное, автономное место и значение, что доказывает явление Ренессанса, то иудейские священные книги были переплавлены молодой религией и как следствие — обрели новое звучание. Тем не менее в тех поздних стихах Иванова, где библейские символы играют доминирующую в понятийном плане роль, присутствует внутренняя апелляция к толкованию их по иудейским первоисточникам. Для Иванова это естественно: ещё в 1924 году, вспоминает М.С.Альтман, будучи приглашён на пасхальный седер, он говорил, что относится к иудейству и христианству как к родителям и любимой жене.

Интересно, что это почти совпадает с характеристикой, данной отношениям католицизма к иудейству Папой Иоанном-Павлом II, а до него — Адамом Мицкевичем, писавшем в «Манифесте 1848года» об «обете относительно еврейского старшего брата в вере Авраамовой». Слова Мицкевича об иудеях как о старших братьях христиан католики восприняли вполне серьёзно.

Стихотворение «Широкие реки текут...» решает тему гармонии в «нестрое земли» в пифагорейско-платоновской парадигме.

Первый катрен рисует текущий/звучащий мир/космос, «послушный божественной Лире». Лира — музыкальный инструмент, на котором играл свои псалмы Давид, и постоянный атрибут Аполлона — служила для пифагорейцев символом гармонии мироздания, ибо «для грека музыка была самым совершенным выражением порядка. Там, где в мире всё упорядочено до совершенства, сама собой возникает музыка: глядя на мерное круговое движение небесных светил, греки верили, что они издают дивно гармонические звуки, «музыку сфер», и мы её не слышим только потому, что с младенчества к ней привыкли». Так, Пифагор видел в мироздании «своего рода космическую лиру: в центре, как её основа, Земля, вокруг неё — вращающиеся планетные сферы, на таком расстоянии друг от друга, чтобы их вращение издавало звуки диатонической гаммы. Это и есть «гармония сфер»; А.Ф.Лосев писал, что «в результате применения пифагорейских чисел к конструкции бытия получается музыкально-числовой космос, со сферами, расположенными друг в отношении друга согласно числовым и гармоническим отношениям» .

Созерцание/слышание этой великой гармонии рождает призыв-восклицание: «Верь музам!» — начало второго катрена. Далее — ударная в плане смысловой нагруженности фраза: «В нестрое земли гармония строится мира, и в буре к нам боги сошли из сфер мусикийских эфира». Здесь, с одной стороны, нестрой земли и мы — в буре, с другой — гармония мира и боги из сфер, при этом второе как бы проникает в первое, пронзает его и... гармонизирует. Однако картина эта, как таинственная абстракция , открыта и доступна лишь «нам», посвящённым (мистам). О непосвящённых — тёмных, слепых вождях и гадателях — повествует третий катрен. Их удел не воды жизни и музыка сфер, а «безводные дали», пустыня, и тьма впереди.

Стихотворение «Кому речь эллинов темна...» воспринимается отчасти как продолжение предыдущего: его композиция почти параллельна первому, только второму катрену здесь соответствуют два: второй и третий. Посвящено оно той же теме присутствия скрытой (звучащей! ) гармонии в хаосе, «нестрое» видимой жизни, однако на сей раз эта главная дилемма разрешается с помощью библейской парадигмы.

В первой строке косвенно именуется один из последних субъектов первого стихотворения — тёмные, те, кто не способен расслышать музыку сфер, т.е.кому, в отличие от посвящённых, «речь эллинов темна». Но ту же весть, что открыта посвящённым в эллинскую(пифагорейскую) мудрость, поэт призывает услышат

«в символах библейских», как более близких христианскому сознанию...

Если прежде было «верь музам!», то теперь — «надейся!» Та же весть о надежде, внушённой Музой эллинам, живёт и в библейских сказаниях-символах. Абстрактная картина мировой гармонии в этом стихотворении отсутствует — на неё даётся лишь ссылка: «раздумью струн пифагорейских».

Далее: «видимый нестрой — свидетельство, что Некто строит...». Языческая эллинская мысль «в нестрое земли гармония строится мира» преображается в монотеистическую библейскую. «Некто строит» означает непрерывное становление мироздания волей Всевышнего. Место множества муз, богов и сфер занимает Некто. Единый. Неопределённое местоимение единственного числа выступает здесь как имя собственное. Именование Всевышнего словом Некто с прописной буквы уводит нас от христианской парадигмы в сторону парадигмы иудейской. «Некто» — скорее имя «неведомого Бога», и слова апостола Павла о «неведомом Боге» в «Посланиях апостолов» согласуются с иудейской традицией, в которой имя собственное Господа вне богослужений никогда не произносится. Именование ап.Павлом Господа «неведомым» коррелируется также иудейским представлением о том, что Б-г Авраама, Ицхака, Иакова непознаваем, т.е. неведом (общий индоевропейский корень <вед>, ведать — знать). Таким образом, появление «Некто» в стихотворении — намёк на возможность понимания дальнейшего текста, а именно — сна Иакова, как откровения Всевышнего в свете иудейских толкований.

Что же это за откровение и почему оно скрыто... «игрой кромешных сил»?

В книге «Бытие» читаем: « ... И вышел Иаков из Вирсавии, и пошёл в Харан. И пришёл на одно место, и переночевал там, потому что зашло солнце. И взял из камней того места, и положил себе изголовьем, и лёг на том месте. И снилось ему: вот, лестница поставлена на земле, а верх её касается неба; и вот ангелы Божии восходят и нисходят по ней. И вот, Господь стоит при нём и говорит: Я Господь, Бог Авраама, отца твоего, и Бог Ицхака. Землю, на которой ты лежишь, тебе отдам её и потомству твоему. <...> И пробудился Иаков от сна своего, и сказал: истинно Господь присутствует на месте сём, а я не знал! И убоялся, и сказал: как страшно место сие! Это не что иное, как дом Божий, это врата небесные. И встал Иаков рано утром, и взял камень, который он положил себе изголовьем, и поставил его памятником; и возлил елей на верх его. И нарёк имя месту тому Вефиль (Дом Божий)».

«А мы не знаем про Вефиль» — эта строчка кажется загадочной, поскольку история о сне Яакова, вошедшая в три религии, общеизвестна. Чего же мы не знаем?

Сон Яакова включает как речь Всевышнего, так и предшествующую ему картину, образ, который призван выразить нечто иное, чем слова, — и потому нуждается в истолковании.

Профессор Иерусалимского Университета известный исследователь древних и средневековых иудейских текстов Нехама Лейбович среди множества толкований выделяет мидраш Танхума, приписываемый иудейскому учёному третьего века: «И вот ангелы Господни восходят и спускаются» — это ангелы племён и народов мира. Показал Святой, Благословен Он, праотцу нашему Иакову, как ангел Вавилона поднимается на семьдесят ступеней — и спускается; ангел Мидии — на пятьдесят две ступени, владыка Греции — на сто, а ангел Эдома (Рима) — поднимается неведомо на сколько. В тот час страх объял праотца нашего Иакова и сказал он: Неужели этот никогда не спустится? Ответил ему Святой, Благословен Он, словами пророка Ирмияху: «А ты не бойся, раб мой Иаков, и не страшись, Израиль! — если бы даже ты увидел, как он поднимается и сидит у Меня — и оттуда Я сброшу его!»

Приведём комментарий Н.Лейбович: «Сон Иакова истолкован здесь как аллегория мировой истории: восхождение и закат народов и цивилизаций до конца поколений. Но, спрашивается, какая связь между этим видением и кризисным состоянием самого сновидца — Иакова, который бежал от гнева брата и которому теперь предстоит жениться и продолжить род Авраама и Ицхака? Ответ мидраша таков: в этом сне говорится не о Яакове-человеке, уходящем из дома Ицхака, но о Иакове-Израиле, о целом народе, который уходит из своей родной страны, в течение многих поколений скитается среди народов и стран и наблюдает на своем пути подъем и падение наций, культур и государств: Египет, Ассирия, Вавилон, Персия, Греция. Падение Рима, которого не довелось увидеть мидрашискому комментатору, жившему в эпоху римского владычества; падение народов христианского мира — наследников Рима (в мидрашах и сочинениях средневековых еврейских философов, поэтов и комментаторов они названы "Эдом"), которого не видел еще никто; — падение Эдома в конце времен обещает мидраш Иакову, объятому страхом и трепетом при виде этого всемирного зрелища. Иаков спрашивает о конце времен — и мидраш отвечает ему стихом, взятым из пророчества Овадьи, предсказывавшего падение Эдома: "Если поднимешься, как орел, и если меж звезд сделаешь гнездо свое — оттуда низрину тебя, слово Господа". Лестница, которую видит Иаков — это время. Всякое возвышение обусловлено падением чего-либо другого, всякое здание воздвигается на обломках своего предшественника. Но лестница не бесконечна: на ее вершине стоит Всевышний. Он, Хозяин истории, обещает, что всякий высокомерный и всякий вознесшийся будет унижен».

Поскольку Церковь именует всех христиан Израилем или Новым Израилем, то смысл пророчества, скрытого в сне Иакова, касается в стихотворении Иванова всех народов, страдающих от очередного восхождения ангела Эдома (в данном случае — патрона Германии), всех гонимых и убиваемых «вознесшимся высоко», обещая им надежду на избавление.

Эту надежду, скрытую в слове-символе «Вефиль», парадоксальным образом поддерживает рифма «Рахиль» в последнем, мрачном, четверостишии, ибо Господь открыл Иакову, что его любимая жена Рахиль ( Рахэм-Эль — милосердие Божие), плачущая о детях, будет утешена за её терпение. В мидраше Танхума это библейское обетование связывается с гробницей Рахили по дороге в Бейт-Лехем: «Провидел Иаков, что по этому пути будут проходить, отправляясь в изгнание, потомки его, и похоронил он там Рахиль, дабы она молила Господа о милосердии к изгнанникам. Об этом и гласит стих пророка: «Вот, голос слышен в Раме, вопль и горькое рыдание: Рахиль плачет о детях своих».

Таким образом, в конце стихотворения противостоят друг другу в лице образов-символов те же две силы: сила Божественного провидения и милосердия (Вефиль — Рахиль) и кромешные силы преисподней, коих олицетворяют царь Ирод и могильный ров (рифма Ирод — вырыт). Как гласит словарь фразеологизмов, кромешный образовано от слова крома — граница, край. По древним представлениям солнце светит до определённого предела земного круга, дальше которого начинается другой, внешний мир, где царит полный мрак. В иудаизме этому другому миру соответствует понятие «другая сторона» или «ситра ахора». Соответственно «кромешные силы» — силы «другой стороны», силы зла. Они то и скрывают — «кроют» от нашего взора « лик ангелов»(в том числе ангела Эдома, обречённого быть низринутым), то есть тайну Божественного Провидения, весть о надежде. В результате мы «видим, что царюет Ирод», т.е. только жестокую реальность, ... но и только видим... Ибо, если ваш взор затмевает Зло, если видимый, «реальный» мир ассоциируется с тьмой, т.е. с тёмной «другой стороной», «повернитесь к свету», метафорой которого и явлен в стихотворении сон Иакова, или —

- «услышьте»! — обратитесь к звуку — к «музыкальному»(= гармоническому) смыслу слов, заключённому «в символах библейских »... Слышать значит внимать, понимать: «И вот что такое «Слушай, Израиль»: «слушай» означает «пойми», — говорит основатель хасидизма ХАБАД рабби Шнеур-Залман.

И всё же в финале стихотворения в ответ на «услышьте» и «надейся!» — призывы, обращённые к современникам, — звучит горькое «а мы не знаем..., мы видим». «Мы» — единственный случай употребления 1 лица мн.числа в стихотворении, где другие личные местоимения вообще отсутствуют. Кто же такие «мы»? Сходство зачина последних четверостиший обоих стихотворений (а тёмных — а мы...) указывает на «тёмных», тех, «кому речь эллинов темна», или христиан. Возможно, автор, будучи христианином, даже зная толкование «старших братьев по вере Авраамовой», не противопоставляет себя своим современникам, и, роняя горькое «а мы не знаем», разделяет с ними мрачное видение картины жизни и личной обречённости ( строки «о чадах сетует Рахиль\ и ров у ног пред каждым вырыт» включают коннотацию массовых казней в Риме, начавшихся, как водится, с Гетто).

Тем не менее, трагическое окончание стихотворения содержит скрытый катарсис, запечатленный в звуке, то есть, слышный в рифме Вефиль / Рахиль — пророчество победы в разгар страшной войны — и отсылает этим к началу: раздумью струн пифагорейских и символам библейским. А Муза, внушающая весть о надежде, скорее всего муза истории, Клио, как бы смыкает сон Иакова и пророчество автора стихотворения... Надейся!

Мы полагаем, что характерное для Вячеслава Иванова понимание символа «лестницы» как пути духовного восхождения преобразуется здесь в толкование «лестницы Иакова» как аллегории мировой истории, что и служит источником его исторического оптимизма.

© Наталья Прозорова

back

top