Николай Богомолов

К ИСТОРИИ ВХОЖДЕНИЯ ВЯЧ. ИВАНОВА В ЛИТЕРАТУРНЫЙ МИР

Статья первая: Парижские лекции

В известном автобиографическом письме к С.А. Венгерову Вячеслав Иванов рассказывал: «В 1903 г. я читал курс лекций о Дионисе в парижской Высшей школе общественных наук, устроенной М.М. Ковалевским для русских. Инициатором этого приглашения был покойный И.И. Щукин; с покойным М.М. Ковалевским связала меня с тех пор глубокая приязнь. Там я познакомился с пришедшим на мою лекцию Валерием Брюсовым, уже рецензировавшим мою книгу стихов. Мережковский писал мне, прося дать лекции о Дионисе в "Новый Путь"» (1). До сих пор это известие было самым полным изложением обстоятельств, предшествовавших настоящей литературной известности Иванова, начавшейся с 1904 года, когда начали печататься в журнале «Новый путь» его лекции, вышла книга «Прозрачность», к тому же он стал постоянным сотрудником журнала «Весы». Однако, как кажется, сейчас обнаруживаются обстоятельства, позволяющие взглянуть на этот период несколько более объективным взглядом.

В апреле 1902 года, не выдержав разлуки с семьей и не совершив давно планировавшегося и желанного путешествия по Пелопоннесу и греческим островам, Иванов возвращается в Женеву, где тогда находились и его жена, Л.Д. Зиновьева-Аннибал, и дети (их общая дочь Лидия и трое детей Зиновьевой-Аннибал от первого брака). Мы очень мало знаем об этом периоде жизни Иванова, поскольку свидетельств он практически не оставил: все его близкие жили рядом, дневника он, сколько мы знаем, тогда не вел, так что практически год жизни останется нам неведомым.

Однако в начале 1903 года уезжает в Россию сначала М.М. Замятнина, жившая вместе с Ивановыми и помогавшая во всех сложных ситуациях, а затем и Зиновьева-Аннибал, которую вызвали к умиравшей матери. Эти обстоятельства помогают нам составить картину жизни Иванова в тот период, который очень плохо представлен в существующей научной литературе (2). Весной 1903 года Иванов и Зиновьева-Аннибал пишут друг другу в сравнительно короткий период своей разлуки (3), а кроме того — состоят в регулярной переписке с Замятниной, сделавшейся на какое-то время их эмиссаром в России. Оставляя в стороне существенные проблемы, связанные с литературным дебютом Иванова, -- реакцией (или попытками вызвать такую реакцию) на него различных авторов, планами публикации романа Л.Д. Зиновьевой-Аннибал «Пламенники», эпистолярным общением Иванова с Д.С. Мережковским (а также общением по его наущению М.М. Замятниной с В.В. Розановым, Александром Н. Бенуа, тем же Мережковским, «скорпионами», т.е. В.Я. Брюсовым и С.А. Поляковым в первую очередь) (4), мы сосредоточимся на малоизвестных аспектах участия Иванова в деятельности парижской Высшей школы общественных наук.

Как уже было отмечено выше, Иванова пригласил участвовать в его работе Иван Иванович Щукин. 19 февраля 1903 г. Иванову писала его парижская знакомая А.В. Гольштейн: «Еще раз перечитала письмо Щукина» (5). Комментаторы данного издания, давая справку о Щукине, ничего не написали о его письме. Однако в почти одновременно вышедшей другой публикации того же письма читаем: «Щукин Иван Иванович (1869-1908) — искусствовед, профессор филологии, коллекционер. Жил в Париже с 1903 года, служил в Лувре. Это письмо И.И. Щукина утеряно. В нем содержалось приглашение Иванову читать лекции в Высшей школе общественных наук в Париже <…> Щукин читал там лекции по истории христианства, религиозному и общественному движению в средневековой Европе, по истории русского права и истории живописи» (6). Как кажется, эти данные нуждаются в уточнениях.

Прежде всего они должны относиться к личности И.И. Щукина. Насчет профессорства и службы в Лувре, кажется, комментаторы ошибаются. Во всяком случае, ни о чем подобном наиболее подробная на сегодня биография этого замечательного человека не сообщает (7). Однако несомненно, что высокая образованность (он окончил Катковский лицей и юридический факультет Московского университета) позволяла ему чувствовать себя в состоянии читать лекции по самым различным предметам. Он преподавал в брюссельском Вольном университете, в Институте восточных языков в Париже (и завещал ему свою библиотеку, которой активно пользовался Иванов), а с основания русской Высшей школы общественных наук в Париже — и в ней. В 1901-1902 учебном году он прочитал там курс «Религиозное и общественное движение в XIV и XV вв.», а также среди «дополнительных курсов и отдельных лекций» -- «Введение в изучение истории; Литература истории русского права» (8), о лекциях 1902-1903 уч. года он сам рассказал Иванову (см. далее). Однако в программе Школы на 1903-1904 уч. год имени Щукина уже нет. Через кого он познакомился с Ивановым, мы не знаем, но знакомство это относится, по всей видимости, к 1895 или 1896 году: летом 1896 года Иванов уже совершает «обычные визиты» к Щукину, часто в сопровождении И.М. Гревса.

В недатированном письме, относящемся к середине февраля 1903 года, Зиновьева-Аннибал извещала Замятнину: «Да, Щукин предложил Вяч<еславу> читать курс в Парижск<ой> Русской школе. В принципе Вяч<еслав> согласен: вопрос времени» (9).

Нам трудно сказать, что именно Иванов знал о трудах и днях Школы, однако насыщенность программы ее именами людей, которые не могли быть Иванову безразличны, впечатляет. Так, в первый год существования там преподавали Е.В. Аничков, впоследствии один из очень близких друзей Иванова, В.Г. Тан-Богораз, стихами которого Иванов был заинтересован (10), П.Д. Боборыкин, чьи романы Иванов читал довольно внимательно. Во второй год к ним прибавились Ю.Ф. Семенов (известный впоследствии как редактор газеты «Возрождение»), женатый на дочери А.В. и В.А. Гольштейнов и регулярно упоминающийся в письмах Иванова, и К.Д. Бальмонт (Иванов следил за его книгами по крайней мере с «Тишины»), а также будущие друзья Иванова В.Н. Ивановский и С.А. Котляревский. Вряд ли ему могло быть безразлично участие в лекциях таким знаменитостей, как И.И. Мечников, Макс Нордау, Казимир Валишевский, Элизе Реклю, Георг Брандес, К.А. Тимирязев. О возникновении Школы, ее задачах и преподавателях широко рассказывалось в печати (11), так что можно предположить, что многое Иванов знал.

Письмо Щукина (которое, вопреки утверждению А.Н. Тюрина и А.А. Городецкой (12), сохранилось), пришло в Женеву 9 или 10 февраля 1903 года. Вот оно:

8 февраля 1903
Многоуважаемый
Вячеслав Иванович,
Очень приятным для меня сюрпризом была упавшая ко мне кормчая звезда, указавшая, наконец, где искать Вас. Серьезно, Ваша любезная присылка доставила мне большое удовольствие, и от всей души шлю Вам самое теплое спасибо. Очень было приятно мне узнать также, что мы теперь почти соседи, и эта близость дает мне смелость обратиться к Вам с нижеследующим предположением: не согласитесь ли Вы приехать в Париж, чтобы прочесть в нашей Русской школе какой-либо цельный курс (не менее 10 лекций) по истории античного мира? В нашей программе на первом плане стоит экономика — затем государственные науки и юриспруденция. Так вот, если бы Вы приняли на себя труд прочесть что-либо из экономич<еской>, государственной или правовой истории классической древности, а? Но если сие Вам не улыбается, то по философии, культурной истории Эллады или Рима, вообще, что Вам ближе и симпатичнее. Большинство (80%-90%) слушателей древних языков не знают.
И еще: в случае Вашего согласия на сие, Школа согласилась бы, вероятно, взять на себя издержки по Вашему проезду сюда. Если бы Вы мне разрешили, я вошел бы с представлением об этом в наше Правление. И наконец, последний пункт: чем скорее Вы соберетесь, тем лучше.
В ожидании Вашего ответа, -- говорю еще раз Вам спасибо — и надеюсь, -- до скорого свидания здесь в Париже.
Преданный Вам
Ив. Щукин (Карт. 39. Ед. хр. 52. Л. 1-2. Написано, как и все первые три письма, на бумаге с адресом Щукина: 91, avenue de Wagram).

Судя по этому письму, поводом для него послужило получение первой книги стихов Иванова «Кормчие звезды», вышедшей на грани 1902 и 1903 гг. Характерно, что Щукин предлагает Иванову лекции по тому предмету, который был в центре его внимания в годы учения в Берлинском университете и последующей подготовки диссертации, посвященной экономической истории древнего Рима. Очевидно, он еще не знал о том, что интересы Иванова претерпели серьезные изменения и по крайней мере с 1901 года он серьезно занимается проблемами греческой религии. Видимо, об этом Иванов и сообщил Щукину в неизвестном нам письме. Но сохранился ответ на него, который также приводим полностью:

18.2.903
Многоуважаемый
Вячеслав Иванович,
Ваше письмо очень меня обрадовало, -- а насколько содержание его заинтересовало меня, -- этому служит доказательством настоящий ответ avec le retour du courrier.
Предлагаемый Вами курс очень интересен и очень подходит к нашим курсам нынешнего года. Говорю «нашим» -- быть может, точнее моим, ибо в нынешнем году я остаюсь единственным представителем кафедры истории религий. Читаю я «историю христианства в первые 3 века»; основной идеей курса является постепенное проникновение греческих элементов в иудейские верования, др<угими> слов<ами> — процесс элленизации <так!> восточных доктрин (в идеях Harnack’a, Hatch’a и др.). Читаю я в настоящую минуту «иудаизм», не дошел еще даже до Христа и, конечно, в этом году курса закончить не успею. Прив<ат>-Доц<ент> Моск<овского> Унив<ерситета> С.А. Котляревский хотел было прочесть у нас вслед за мною курс по романизации христианства (понятие о Церкви, иерархи <так! возможно, следует читать -- иерархия> и пр.), -- но состоится ли его курс — бог весть. Ваш же курс был бы для наших слушателей настоящей находкой, как раз заполнившим <так!> досадный пробел между «иудаизмом» и «романизмом». Читать его я и не предполагал, ибо знаю этот вопрос лишь в самых общих чертах.
Теперь о времени Вашего приезда. Занятия непрерывно идут у нас до половины июня, почти до конца даже июня. Но, конечно, лучше приехать пораньше, буде возможно — в Марте или, самое позднее, в Апреле. Можем предоставить Вам 2 час. в неделю, -- для всего курса понадобится Вам, таким образом, 6 недель (13). Желательно, чтобы курс этот был прочитан именно в нынешнем году, -- для будущего года Вы тогда бы выбрали себе что-либо иное, стоящее в соответствии с программой. Впрочем, в случае Вашего приезда теперь сюда, в выработке этой программы Вы могли бы принять и непосредственное участие. В данную минуту (и в Марте) у нас читают Гамбаров, Исаев, Ильин, Тар и пр. -- , в марте еще Лучицкий, в апреле Ковалевский, Чупров, Венгеров, Вейнберг, Карышев и пр. и пр.
Определение размера гонорара будет зависеть до известной степени от Вас самих, -- за расходы по проезду — в размере 300 фр. — могу ручаться, но если бы пожелали, то Правление, вероятно, не откажется и увеличить эту сумму.
Итак, Ваш курс очень желателен, -- притом в нынешнем году и в возможно скорейшем времени. Посему убедительно прошу Вас не замедлить Вашим ответом и, надеюсь, до скорого свидания.
Крепко жму Вашу руку, и большое Вам спасибо за Вашу любезную готовность.
Ваш
Ив. Щукин (Карт. 39. Ед. хр. 52. Л. 3-4).

Это письмо заслуживает некоторых комментариев. Название своего лекционного курса, рассчитанного на 16 лекций, Щукин приводит вполне адекватно. Адольф Гарнак (1851-1930) — знаменитый немецкий теолог и историк церкви (к слову упомянем, что он родился в Дерпте и в тамошнем университете учился). Эдвин Хэтч (1835-1889) — английский историк церкви. Курс историка и правоведа, одного из организаторов партии кадетов Сергея Андреевича Котляревского (1873-1939) под таким названием, сколько мы знаем, не состоялся. Он прочитал по две лекции на темы: «Идея отечества и патриотизм» и «Отделение церкви от государства». Приведем также сведения о лекциях других профессоров, упомянутых Щукиным: Юрий Степанович Гамбаров (1850-1926) читал курсы «Энциклопедия права» (20 лекций) и «Основные учения гражданского права (15 лекций); Андрей Алексеевич Исаев (1851-1924) — «Мировое хозяйство» (18 лекций); под псевдонимом В.И. Ильин (который прочитал курс из пяти лекций «Марксистские воззрения на аграрный вопрос в Западной Европе и в России») скрывался небезызвестный В.И. Ульянов (14); 6 лекций историка К.М. Тара (Константина Михайловича Тахтарева; 1871-1925) назывались «Наиболее ранняя ступень развития общественности»; Иван Васильевич Лучицкий (1845—1918) читал курс «Экономический строй Франции в XVIII в.» (10 лекций); один из основателей и наиболее активных деятелей Школы Максим Максимович Ковалевский (1851-1916) за год успел прочитать курсы: «Современные социологи» (6 лекций); «Генезис политической экономии» (24 лекции), «Очерк истории всемирной торговли в Средние века» (10 лекций), «Очерк истории социальных систем в древности и в эпоху Возрождения» (10 лекций), «История политических учений в древности и эпоху Возрождения в связи с историей учреждений» (38 лекций); Николай Александрович Карышев (1855-1905) читал курс «Теория политической экономии» (12 лекций). Как следует из «Перечня курсов…», статистик Александр Иванович Чупров (1842-1908), литературовед Семен Афанасьевич Венгеров (1855-1920), поэт и переводчик Петр Исаевич Вейнберг (1831-1908) ни в 1901-1902, ни в 1902-1903 уч. годах в Школе не читали.

22 февраля Зиновьева-Аннибал так отреагировала на это письмо, сообщая Замятниной: «У нас тут тоже замечательные события: Вячеслава пригласили в Парижскую русскую школу (свободный русский университет) читать курс по Истории Религий, и были очень довольны его предложением прочитать: [Религ] [Греческая] «Религия и поэзия Страдания в древней Греции», или, быть может, под другим заглавием: «Религия Страдающего Бога в древней Греции». Он теперь готовится к лекциям. В середине Марта поедет в Париж работать в библиотеке, а в Апреле прочитает лекций [10 или] 12, считая по две лекции в неделю. Это очень выгодная вещь, как для известности и знакомств, так и для того, чтобы, как он сам говорит: «вентилировать» свои матерьялы и домыслы на их основании. Затем эти лекции могут быть в виде статей напеча<та>ны. Ты, если представится случай к тому, упомяни об этом в «Нов<ом> Пути»: это честь читать в русской школе в Париже. Как видишь, жизнь наша поворачивает в другую колею! Нельзя больше хорониться в чистой тишине. Санскритские упражнения Вячеслав хочет продолжать из Парижа письменно. Мы оба находимся в очень мужественном и энергическом состоянии, чему не вполне соответствует здоровье. Но я надеюсь на то, что правильное, ровно напряжение Вячеслав сумеет вынести благополучно. Его ведь ослабляет больше всего всякий беспорядок, и волнения, и решения» (Карт. 23. Ед. хр. 6. Л. 26-27. В квадратных скобках — зачеркнутое в тексте).

И в тот же день Щукин отправил Иванову третье письмо:

22.II.1903
Многоуважаемый
Вячеслав Иванович,
Спасибо Вам большое за любезное Ваше согласие прочесть у нас курс лекций по религии Греков. О Вашем приезде сюда я говорил со всеми наличными членами распорядительного Комитета — Гамбаровым, Апостолом, Анри, Ивановским и пр. — и все нашли Вашу программу чрезвычайно интересной и нам очень и очень нужной. Повторю еще раз, что вся история религий легла в этом году на меня и совершенно задавила меня своей тяжестью.
Мы записали Вас на Апрель. В свое время черкните, когда именно думаете приехать и точное заглавие курса. Программа Школы будет Вам доставлена, а другие о ней сведения Вы, вероятно, имели из русских газет.
До скорого свидания — и еще раз сердечное Вам спасибо.
Искренно преданный
Ив. Щукин (Карт. 39. Ед. хр. 52. Л. 5).

Точное название курса, которое Щукин просил у Иванова, в «Перечне курсов…» представлено как: «Греческая религия страдающего бога (религия Диониса)», т.е. совмещает оба названия впоследствии опубликованного в журналах «Новый путь» и «Вопросы жизни» текста. Прокомментируем также имена упоминаемых Щукиным членов распорядительного комитета Школы. Экономист Павел Николаевич (Натанович) Апостол (1872-1942) читал курсы «Деньги и денежное обращение» (15 лекций) и «Кредит и основы банковской организации» (8 лекций). Психолог Виктор (Виктор Алексеевич — он был русским по происхождению) Анри (1872-1940), о котором странным образом Д. Гутнову не удалось найти биографических сведений (15), в 1902-1903 уч. году читал «Курс экспериментальной психологии» (25 лекций) и «Развитие основных учений о явлениях природы. Картезианизм и энергетика» (8 лекций), а также отдельно две лекции «Законы мышления» и вел практические занятия по экспериментальной психологии. Наконец, приват-доцент Московского университета философ и психолог Владимир Николаевич Ивановский (1867-1931), который читал курсы «Введение в философию» (18 лекций) и «Из истории философской мысли в XVIII в.» (6 лекций), а также прочитал лекцию «Мотивы поэзии Некрасова», впоследствии стал достаточно близким другом семьи Ивановых. Сохранилось изрядное количество его писем к Иванову, в том числе и с приложением собственных стихов и стихотворных переводов. Начало этой дружбы и относится ко времени преподавания Иванова в Школе.

Однако само это преподавание заслуживает отдельного внимания. Сейчас же, чтобы завершить рассказ об отношениях Иванова и Щукина, приведем последнее из сохранившихся писем Щукина, относящееся к уже более позднему времени:

2/IV 1905
Дорогой и глубокоуважаемый
Вячеслав Иванович,
С чьих-то слов, чуть ли не Бальмонта, я почему-то был убежден, что Вы находитесь в Манчжурии. Очень был поэтому обрадован, получив Ваше милое письмо из мирной Женевы. Вот только извинения Ваши меня несколько сконфузили, а посему считаю Вам своим долгом сказать откровенно, что до сего дня в находившихся у Ваc моих книгах никакой надобности не имел. Это, быть может, и стыдно, но это так. Занимаюсь теперь другими вопросами.
В Париже теперь много русских — П.Н. Милюков, А.Н. Бенуа, Борткевич из Берлина, и множество международных доцентов с русской речью и неславянскими фамилиями. М.Н. Семенов на днях уезжает в Россию; он не может привыкнуть к здешней жизни и тоскует по Москве и рязанской деревне.
Школа общ<ественных> наук продолжает существовать; руководит ею теперь М.М. Ковалевский при ближайшем участии Трачевского. Среди преподавателей преобладают экономисты и статистики. Ваш покорнейший слуга вышел из нее в чистую отставку и читает в данное время курс русской истории в Ecole des Langues Orientales.
Собираетесь ли заглянуть сюда, в столицу мира? Очень был бы раз повидаться с Вами.
Душевно Ваш
Ив. Щукин (Карт. 39. Ед. хр. 52. Л. 7 и об) (16).

Кажется, больше они никогда не виделись: с лета 1905 года Иванов жил в России, не выезжая за границу до 1910 г., а в Щукин покончил с собой в Париже в начале 1908 года.

2

Вернемся, однако к тому времени, когда Иванов усердно готовился к лекциям. Кажется, что он совершенно всерьез принял пожелания Гольштейн, которая в уже цитированном выше письме от 19 февраля внушала ему: «Вот это дело!!! Вот это настоящая постановка вопроса для деятельного ума! Читайте, читайте, читайте свой курс! Читайте его так, чтобы его можно было печатать. C’est la vraie trouée (17). Ужасно рада за Вас. Что Вам за дело, что Русс<кая> Шк<ола> то, что говорит Гольштейн?.. (18) Чтение там Вас все же ставит в деятельное общение с русской профессурой, создает Вашу легенду в России. Никто не скажет, что Вы с неба свалились. Я уверена, что Ваш курс произведет сенсацию. Конечно, Вас будут ругать, и это отлично, это борьба, это жизнь (жизнь идей), а не только кипь в самом себе. <...> Очень важно было бы для заведения связей принять участие в составлении программы. Это момент наибольшего единения между профессорами, а между ними есть, как видите, и литераторы» (19). Скорее всего, беседы такого же рода продолжались во время ее свидания с Ивановыми в Женеве, о котором Зиновьева-Аннибал извещала Замятнину 28 марта: «Приехала неожиданно Александра Васильевна и, конечно, весь день пошел как в кипятке <…> Алекс. Вас. рассказывает о новых картинах Редона» (Карт. 23. Ед. хр. 11. Л. 52, 53 об).

Но о самом процессе подготовки в Женеве мы знаем очень мало. 8 апреля Зиновьева-Аннибал написала Замятниной: «Мы с ним три раза уезжали на целый день. Вчера, наприм<ер>, после панихиды были в Bellerine, долго в лесу и у озера и ужинали там. В Воскресенье одно — в Hermance уже на границе Франции в дивной, тающей красоте. Курс Вячеслава (три лекции почти написаны) мне очень нравится. При видимой глубокой эрудиции и научной крепости он полон "духа". Я счастлива» (Там же. Л. 50об-51), а в недатированном письме (относится к самому концу марта или самому началу апреля, поскольку отвечает на письмо Замятниной от 27 марта) рассказывала: «Вячеслав назначил начало своего курса на Фоминой и, вероятно, на Святой уезжает. Но может быть и до Пасхи. Пока ему здесь много матерьала в библиотеке и даже дома (из Берлина выписано). Работает он отлично. Благо, теперь санскрит кончился. Только порядочно повозился он с моей I-й главой…» (Там же. Л. 39об — 40).

Поначалу Зиновьева-Аннибал и Иванов собирались ехать в Париж вместе, но потом выяснилось, что это невозможно, поскольку «девушка», на которую можно было бы оставить детей, заболела. 1 мая Зиновьева-Аннибал с разочарованием писала Замятниной, по пути из России в Женеву остановившейся в Мюнхене: «Милая Маруся, уже не знаю, застанет ли тебя это письмо в Мюнхене. Как видишь, я не уехала, увы, в Париж. Причина — болезнь Христины. Грустно, потому что мне было бы любопытно познакомиться с Брюссовым, и вообще все, что пишет Вячеслав, манит меня. Дети же устроены, кажется, прочно. Как мне обидно, что Вячеслав и все давно читают "Сев<ерные> Цветы", а я должна ждать, пока ты соблаговолишь приехать. Также не имею "Мира Искусства", несмотря на все просьбы и на то, что писала, что мне необходимы новинки» (Там же. Л. 61).

Иванов уехал в Париж вечером 25 апреля. От этого дня сохранилось любопытное письмо, которое он с Зиновьевой-Аннибал писал одновременно: она на одной половине листа, он на другой: «6 часов, через два часа едем на вокзал провожать меня в Париж. Первая лекция в понедельник 27/14 Апр<еля> в 10 ч… Silence, silence» (Карт. 9. Ед. хр. 33. Л. 23). Зиновьева-Аннибал добавляла: «Только что отвез молочник корзину Вячеслава, полную книгами, новыми одеждами и всяким богатством, и сели тебе писать. Через 2 часа выезжаем провожать самого лектора на Cornavin к парижскому поезду. Он было прихворнул, но 1 ½ грамма хины его быстро выправили» (Там же. Л. 24 об).

Зиновьева-Аннибал оставалась в Женеве около недели (последнее известное нам письмо ее оттуда датировано 1 мая, 4 мая она уже пишет Замятниной из Парижа), и за это время произошел серьезнейший обмен письмами между нею и Ивановым. Наиболее ценная часть писем Иванова опубликована (20), однако не полностью и с заметными неточностями. Поскольку письма эти готовятся к печати (21), мы используем их в сравнительно небольших выдержках, преимущественно исправляющих ошибки первой публикации.

26 апреля Иванов сообщил, что с вокзала он прибыл к Гольштейнам, а потом, после спешных дел, «…наконец, только в 12 ч<асов>, очутился у Щ<укина>. Он был очень мил. Я у него нашел и спец<иальные> книги. Требует, чтобы я каждый вторник обедал на его dîners fixes. "Нам хочется провести вас в совет школы". Комплименты стихам — они, говорит, очень здесь нравятся (?) (22)». Затем описаны совместные с Гольштейн визиты к Ю.С. Гамбарову и к М.М. Ковалевскому, которого они не застали дома. В заключении этого довольно краткого письма обращает на себя внимание фраза: «Гамб<аров> убеждает читать у них зимой о Риме».

На следующее утро Зиновьева-Аннибал отправила ему письмо с торжественно-печальным началом: «Это час окончания лекции. 10.55 по парижскому времени. Все в эти минуты уже подходят к тебе, возлюбленный мой, поздравляют, знакомятся, говорят, вероятно, приятные слова. А я здесь одна. Но не одна. Меня нет здесь. Я вся с тобою. Это ларва моя здесь. Я хотела тебе послать телеграмму: «αγαθή τυχη» прямо в Sorbonne до начала лекции и побоялась: вдруг она смутит тебя и расстроит» (23).

Но быстрее, чем это письмо достигло адресата, последовал обмен телеграммами: Иванов сообщил: «succes profond selon alexandra fetons en deux = venceslas» (24), на том же бланке Зиновьева-Аннибал написала ответный текст и, видимо, прямо поручила отправить его служащему, принесшему ей телеграмму. Текст этот представляет собой развитие идеи, намеченной в письме, и написано на двух языках — итальянском и греческом: «Felicissime: Agatituche» (25).

Описание лекции последовало в тот же день вечером в письме, которое Иванов начал, а Гольштейн продолжила. Приведем наиболее существенные фрагменты: «…зала оказалась какой-то очень большой, как я не ожидал. Слушателей было minimum 70 (по А<лександре> В<асильевне>) или до 100, я же не знаю сколько, но было много, хоть и не полна была зала, и лица мне казались внимательными и сочувственными, а после лекции хорошие аплодисменты, хотя аплодисм<енты> здесь обычны. Щукин выражался мне, что лекция была во всех отношениях блестящая. И форма очень литературная понравилась. Доброе лицо Гамбарова ласково глядело вблизи. Лекция продолжалась 45 минут и взяла гораздо больше листков, чем сколько я назначал. Я был хорошо слышен, кроме некоторых имен разве. После лекции подошел ко мне откуда-то взявшийся Ковалевский <…> и сейчас же стал говорить мне, чтобы я вошел в состав постоянных профессоров школы, а именно, чтобы зимой читать об учреждениях древности, что им необходим представитель древности классической, что если древность будет хорошо поставлена, школа их будет единственной в своем роде (для социальных наук) по полноте программы и т. д. Щукина я познакомил с А<лександрой> В<асильевной>, и она была со мной. и Щ<укиным>, и Семеновым (26) — в ложе консьержа, которая служила профессорской комнатой — для Щукина, п<отому> ч<то> таковой вовсе нет, а есть только передняя перед большой и хорошей залой, полная слушателей, да наверху еще аудитория для практич<еских> занятий. Теперь у них наплыв ученых сил, а залу они имеют только на определенные часы. На следующей неделе я решил читать только один раз, чтобы не мешать другим <…> После лекции мы с А<лександрой> В<асильевной> решили праздновать и смотреть Париж, и вышло это очень артистично. К сожалению, Пантеон был заперт и св. Женевьевы–старухи Пювиса мы не смогли видеть. Зато пошли по предложению А<лександры> В<асильевны> по церквям и видели церковь св. Женевьевы, церковь св. Юлиана-Hospitalier и Notre Dame. И потом мы видели разные чудесные уголки старого Латин<ского> кварта<ла>, так что Париж предстал мне совсем новым, ничего этого я не знал. Завтракали мы хорошо в Taverne du Panthéon и набрались воздуха Лат<инского> квартала». Гольштейн же приписала: «Моя часть телегр<аммы> значила, что Вяч. имел успех глубокий, т .е. привлек внимание, возбудил мысль, завлек на свою сторону несколько человек, которые прямо в восторге от его лекции, от новизны, и увлечены глубиной его мысли и обаянием его ума. Вот почему это глубоко. Лучше ведь три-четыре слушателя глубоко проникнувших в его мысль, чем толпа славословящих от глупости» (27).

Как видим, уже первая лекция Иванова в значительной степени оправдала и его надежды, и чаяния Зиновьевой-Аннибал, и наставления Гольштейн: она собрала большую для довольно специальной лекции аудиторию, имела успех не только у слушателей, но и у коллег-профессоров, в том числе и у принципала — М.М. Ковалевского, который сразу предложил то, что казалось важным Гольштейн: постоянное профессорское место, новые курсы и самостоятельность. С одной стороны, это было заложено в программу школы по самой ее сути, но с другой — совершенно очевидно, что получить такие лестные предложения было не так легко. И вместе с тем признание явственно связывалось с поэтической деятельностью Иванова: в непроцитированных нами кусках текста Иванов говорит о комплиментах своей книге, услышанных от Щукина, и о ссылках на его стихи, напечатанные в только что появившихся в «Северных цветах» 1903 года.

Существенно, кажется, и то, что в это пребывание Париж поворачивается к Иванову другими своими сторонами, чем прежде. Мы не очень хорошо знаем, на что он обращал внимание ранее, но из этого письма очевидно, что и старый Латинский квартал, и церкви неподалеку от Пантеона, и оставшаяся пока недоступной новейшая живопись вызвали глубокую его заинтересованность.

На следующий день Иванов пишет странную открытку, датированную 29/16 апреля, но отправленную 28-го. Каким-то образом это связано с семилетием появления на свет их с Зиновьевой-Аннибал дочери Лидии (на следующий день Иванов обходит расположенные неподалеку от его отеля места, связанные со временем ее рождения). Но и в этой наполовину поздравительной открытке находится место для сообщения о работе над лекциями: «Сегодня работаю в Bibl<iothèque> Nat<ionale> -- все то по-старому, волнует все это как-то. <…> Лекция у меня завтра, а я раньше ленился ее хорошо заготовить. Кажется, вторая будет неинтересная».

Наиболее подробное письмо, написанное 29 апреля и посвященное обеду у Щукина и второй (28) лекции недавно опубликовано, поэтому мы процитируем только наиболее существенную для нас его часть, оставив в стороне рассказы о прославленной щукинской коллекции картин, о разговорах с новыми коллегами и о событиях в Школе, о встрече со знаменитым коллекционером пушкинианы А.Ф. Онегиным.

Вот главный для нас текст:

В аудитории я нашел очень приличное число слушателей — но сколько, не могу сказать. Тут уж у меня много знакомых, кот<орым> надо жать руки — Ященко (29) м<ежду> п<рочими> и Поляков (30) («пэдераст» и «ассистент Бальмонта»). Онегин пришел на лекцию. Сразу же мне говорят, что Валерий Брюсов здесь. Скромного вида и с умной решительно (и по впечатлен<ию> А<лександры> В<асильевны>) физиономией молодой человек. Я говорю ему, пожимая руку: «Благодарю вас». -- «За что?» -- «За добросовестное отношение к тому, что французы называют effort. И я говорю как о себе, так и о "Пламенниках"». -- «О "Пламенниках" мне нужно с вами поговорить!» Оказывается, он еще не знал о телеграмме Маруси. Он передает мне экземпляр «Сев<ерных> Цветов» и извиняется, что после моего «Хвалите Бога, силы сфер» -- молитва диаволу: это оттого, что стих<отворение> было получено поздно. И также оговаривается, что поступил по разреше<нию> М. М. На самом деле расположение вышло довольно гармонично, и дьявол оттеняет выгодно. Но поговорить нам не удается, хоть мы оба после моей лекции остаемся на Ковалевск<ого>. Сегодня я прикрепил на доску три фотографии и А. В. говорила, что это все хорошо. Но лекцией она недовольна, говорит, что слишком много материала: как музей, кот<орый> пробегаешь запыхавшись. Поляков говорит — но это человек неважный, -- что филологии им не нужно, а только идей. Идеи были, но фактич<еского> и научн<ого> материала было много, и это так нужно, п<отому> ч<то> я ученее их (31). Ковалевский опять пришел на после<дние> четверть часа и опять подошел по оконч<ании> и стал говорить, чтобы я не говорил нет на его предложение читать зимой по рим<ским> учреждениям или госуд<арственному> праву или аграрной истории. Мы говорили именно больше об этом последнем, о Гревсе и моей диссертации. Аплодисменты были, как следует, и Брюсов — говорит А<лександра> В<асильевна> — кивал одобрительно головой в двух местах, когда кивала и она. Какой-то молодой человек подошел и сказал, что остался в Париже для моей лекции, и спросил моего мнения о Мережковском, кот<орого> талант я, конечно, хвалил (дело в том, что я упомянул о нем), а также знаю ли я книжку Волынского об Аполлоне и Дионисе (32) — мне, конечно, неизвестную. Еще один верный слушатель (т. е. замеченный уже в 1-м и сидящий против меня) говорил со мной, помогая снимать фотографии. Подошла Кругликова (33) и стала звать к себе на субботу, говоря, что у нее будет и Брюсов; я сказал, что субботой не располагаю, п<отому> ч<то> А<лександра> В<асильевна> проектирует для меня кое-кого у себя. А<лександра> В<асильевна>, оказывается, за это на Кругликову злится. У Ковалевского я попросил вежливо позволения остаться на его лекцию, чтобы учиться лекторству, дикции. И правда, и содержание лекции было совершенно inédit, и манера говорить превосходна. После всех сих событий, условившись с Брюсовым быть у Онегина в его пушкинском музее завтра утром (это уже было раньше сговорено), я поспешил к Гольшт<ейнам> завтракать, как было условлено к сожалению, п<отому> ч<то> мне хотелось позавтракать с Брюсовым, а обедать он не мог сегодня вместе. А<лександра> В<асильевна> пригласила его «ко мне» в субботу, но он уже раньше обещал Кругликовой. Когда я вышел, пристал ко мне Поляков и следовал за мной по земле и под землей (métropolitain) до двери Гольштейнов, рассказывал о Бальмонте, кот<орого> называл «несчастным» (34), просил меня прочесть его стихи, читал их отчасти (35), разбирал мои стихи, но главная цель этого молодого человека (необыкновенно почтительного) была просить меня быть в понед<ельник> на вечере возникающего студенч<еского> общества (для культа поэзии и идеализма), где Валерий будет читать реферат «О задачах поэзии» и свои стихи — и читать мне также свои стихи. Реферат на понед<ельник> будет читать Брюсов, кот<орый> тотчас же и уезжает, но он надеется, что и я не откажусь читать потом у них реферат. На первое я, гарантированный именем Брюсова, и также Ященки, согласился, хоть и гадко мне это — но, казалось, необходимо было согласиться, на второе предложение скорее почти «нет». <…> Гольштейн провозглашает: il faudrait limiter le nombre des poètes — но он исключает из уничтожения Бальмонта и меня. А<лександра> В<асильевна> злится на Брюсова за то, что он талантлив, перелистывает его сборник и все осуждает, но видимо находится «под впечатлением» так что <?> мы условливаемся позвать его особо, в свободный для него день. Дома нахожу <…> carte postale Брюсова (36). Ты знаешь, что меня тронуло прямо? Это внимание любовное, с кот<орым> они поместили подробное объявление о «Кормчих Звездах» на заключительной странице альманаха. И предисловие к альманаху, о новых стихах — такое теплое (37). Теперь оно и к тебе относится. «Сев<ерными> Цветами», из кот<орых> ничего еще не прочел, но все видел, я доволен чрезвычайно. Tout est plein de talent! C’est un renouveau! Et c’est sûr.

А если выбирать и из него, то центральным событием будет, несомненно, знакомство с Брюсовым. Брюсов с женой в апреле 1903 г. впервые на две недели (16 дней, точнее) приехали в Париж, и он резюмировал свои впечатления в обширной дневниковой записи. Характерно, что первое из них фиксирует разницу между представлением и реальностью: «Париж мне пришелся очень по сердцу. Изумило меня отсутствие в нем декадентства. Было, прошло, исчезло. Нет даже "нового стиля". Москва более декадентский город» (38). И характерно, что наибольшее разочарование было вызвано тем, что заранее ожидалось как главнейшее: не понравились театры, журналы, живопись, русский Париж. Не произвела на него впечатления и Школа: «Бывали мы на лекциях в Русск<ой> Высш<ей> Школе -- пародии на Университет». Но Иванов зато стал предметом его интереса на длительное время: «Но самое интересное было, конечно, Вяч. Иванов. Он читал в Р<усской> Шк<оле> о Дионисе. Это настоящий человек, немного слишк<ом> увлечен своим Дионисом. Мы говорили с ним, увлекаясь, о технике стиха, и нас чуть не задавил фиакр. Жена его, автор "Пламенников", пуста, нахваталась декадентских фраз, которые сует кстати и некстати».

На следующий день они, как и планировалось, были в музее Онегина. Брюсов снова был скептичен: «Были у Онегина. Он показывал нам папиросы, пробки, спички etc., относящиеся к Пушкину, оч<ень> подробно, а бумаги очень бегло». Но зато последующая прогулка запомнилась обоим поэтам. Именно о ней вспоминал Брюсов в вышеприведенной общей записи, а Иванов описал так: «Потом я пошел с Брюсовым по Champs Elysées через Tuileries до Palais Royal’я и по дороге мы беседовали и о дионисизме, и о ритмике, и о других предметах. Он занимался спец<иально> Тютчевым, прочел сейчас же, и очень хорошо, по-моему, "Последнюю Любовь" и сказал мне (de sorte qu’il m’a rendu perplexe): "Странно мне все это слышать. Потому что все это я проповедовал уже в статьях и применял в стихах" -- т. е. музыкальную меру и пр.; Тютчева же стихи все почти были первоначально написаны "вольными ритмами" и только изуродованы при издании под чужим влиянием. <…> Лекция моя ему была интересной. В частности хвалит заключение, что на вазах и пр. изображается идеальный мир. Он придет вечером в один из след<ующих> дней — по моему настоянию в "салон" Ал<ексан>дры В<асильевны>, но ко мне, впрочем». Отметим, что, публикуя часть этого письма, написанного на двух открытках, О.А. Кузнецова в ответственном месте рукописи читает иначе, чем мы: «…сказал мне (de sorte qu’il m’a rendu perplexe), что он мой: страшно мне все это слышать» (39). Кажется, однако, что такое чтение не находит соответствия в оригинале: после скобок следуют два коротких зачеркнутых слова, не поддающихся прочтению, но вовсе не похожих на «он мой», а после двоеточия открываются кавычки (приходящиеся на край первой открытки и потому неотчетливо видные). Закрываются они уже на второй открытке.

Ответственно это место не только по общему смыслу, но еще и потому, что в дневнике Иванова 1906 года (в той его части, которая велась в виде писем к Зиновьевой-Аннибал) было записано: «Я объясняю свою добродетельность в отношении к женщинам латентной гомосексуальностью, которая сказывалась в известном нарциссизме брачной жизни и начала говорить явственнее с поры моей влюбленности в Валерия» (40). Как кажется, следует специально оговорить, что на деле никакого специального «повергающего в смущение» в этом смысле признания не было.

Первого мая А.В. Гольштейн повела Иванова к О. Редону, с которым дружила (и жила по соседству). Брюсову его картины тоже показывали, но он оставил скептический отзыв: «Были еще у Гольштейн (старухи, живущей в Париже). Показывала мне Редона. Я не очарован». В отличие от него Иванов именно что был очарован: «…он был очень вдохновлен, я вынес впечатление таланта огромного и вовсе мне еще неожиданного и нового, и был прямо поражен и потрясен виденным. — Одну картину я назвал «Prophète de Dionysоs», и это ему так понравилось, что он соблазняется назвать ее так в каталоге». И в конце было добавлено: «Мои лекции следующие будут 5 Мая и 14 Мая (41). Гольштейны очень увлечены моей теорией происхождения дионисийства» (42). И несколько позже, 6 мая, в открытке, обращенной к Замятниной, Иванов подтверждает: «Сильнейшее из впечатлений в Париже до сих пор — знакомство с Редоном и его мастерская» (Карт. 23. Ед. хр. 11. Л. 64). Впрочем, не только Редон интересовал его. В письме от 2 мая специально отмечено, что у Щукина он видел картину Ф. Ропса.

С этого момента мы узнаем о парижской жизни Иванова из писем его самого и Зиновьевой-Аннибал к Замятниной, которая прибыла в Женеву, а незадолго до того Зиновьева-Аннибал уехала к мужу. Круг его постепенно складывавшихся знакомств (В.Н. Ивановский, А.С. Ященко, Н.Е. Поярков, С.А. Котляревский, Ал.Н. Чеботаревская) выразительно очерчен в статье О.А. Кузнецовой, однако там речь идет скорее о тех людях, которые видели в Иванове вождя; нам же в рамках нашей темы представляется существенным поговорить о том, что стало все теснее и теснее сближать его с русским символизмом.

Поэтому, конечно, в первую очередь важны сведения о встречах с Брюсовым, который последний дни пребывал в Париже. Так, еще до отъезда Зиновьевой-Аннибал Иванов сообщил ей: «Брюсов опять звал меня — на этот раз через Ященку — ехать сегодня в Версаль, но я опять отказался». В уже цитированной открытке от 6 мая Иванов писал Замятниной: «Вчера вечером были у нас — т.е. в салоне А. Вас<ильев>ны Брюсовы. Ils sont charmants. Брюсов ходит аккуратно на мои лекции» (Карт. 23. Ед. хр. 11. Л. 64). В тот же день, также на открытке, ей пишет Зиновьева-Аннибал: «Валерий очень милый человек, и мы в очень хороших дружеских отношениях» (Там же. Л. 63) (43).

Вероятно, имеет смысл привести и записку Брюсова к Иванову, не вошедшую в изданный текст переписки как «чисто деловое и бытовое» (ЛН. Т. 85. С. 433). Но в контексте нашей работы оно предстает как довольно существенное. Письмо не датировано, но по контексту понятно, что написано оно 30 апреля:

Уважаемый
Вячеслав Иванович!
Все-таки 1 мая мне будет очень трудно быть у Вас. Не соберетесь ли Вы с нами вечером на народный бал в Grand’Roue? Это будет «поучительно и занимательно». Если соберетесь, заезжайте к нам (Port Mahon) между 7 ½ и 8. Пойдем — Вы, мы и Ященко. Не гневайтесь, что я все откладываю быть у Вас. Буду скоро и непременно. Пока же позвольте в наших отношениях пользоваться вольностью туристов.
Уважающий
Валерий Брюсов (Карт. 13. Ед. хр. 84. Л. 2).

Но, судя по всему, наиболее волновало Иванова предстоящее совместное выступление вместе с Брюсовым. Напомним, что тот собирался читать реферат «О задачах поэзии». Довольно легко понять, что имеется в виду. В подзаголовке знаменитой статьи «Ключи тайн», открывавшей основную (после предисловия) часть первого номера журнала «Весы», читаем: «Лекция, читанная автором 27 марта 1903 г., в аудитории Исторического музея, и 21 апреля того же года, в Париже, в кружке русских студентов» (44). Прочитанная в Москве лекция называлась «Задачи современного искусства» (45), и Брюсов вспоминал о ней в контексте «борьбы в Москве» за «новое искусство»: «Кончилось все моей лекцией о новом искусстве в Истор<ическом> Музее. Собралось людей немного, но все свои, и мне устроили "овацию" -- небольшую, положим».

Видимо, Брюсов ожидал, что выступление в Париже может быть значительно более успешным, чем в консервативной Москве. 2 мая Иванов сообщал Зиновьевой-Аннибал: «Собрание литературное в понедельник настолько значительно, что оповещено в школе и будет не в кафе, а в зале Associat<ion> des Etudiants». Для него такое чтение было, насколько мы знаем, дебютом, и не удивительно, что он стал тщательно готовиться, и прежде всего раздумывать о том, что следует прочитать. В уже цитированном письме от 30 апреля, рассказывая о беседе с Брюсовым, Иванов писал жене: «Он очень интересуется — и опять прежде всего со стороны формы — моими <?> трагедиями. Я для него собираюсь в понед<ельник> на собрании прочесть начало Тантала. Напиши, нужно ли». В том же письме от 2 мая он сообщает мнение Гольштейн: «Она очень против чтения "Тантала", и кажется права. Она находит это неосторожным и нестоящим. Два-три вещицы из сборника, я думаю». Ответ Зиновьевой-Аннибал находим в приписке к письму тринадцатилетней тогда Веры Шварсалон. Она написала отчиму: «Дорогой Вячеслав, Как я рада твоему успеху на твоей первой лекции, от всего сердца поздравляю тебя и желаю такого же успеха, большего еще, если можно, в следующих лекциях. Я сразу, как ты уехал, почувствовала скуку, мне казалась <!> как-то одиноко без тебя, теперь лучше. <…>», а Л.Д. приписала: «О "Тантале" сам знаешь читай: оч<ень> интересно и <2 нрзб>. Целую (Карт. 37. Ед. хр. 2. Л. 18). Сомнения Иванова, несомненно, были вызваны не только тем, что к тому времени трагедия была едва начата, но и совершенно непривычной для неискушенных слушателей начала ХХ века формой, созданной поэтом на основании греческих образцов.

О самом собрании Брюсов рассказывал в уже цитированной нами ретроспективной дневниковой записи о пребывании в Париже: «Я читал лекцию в помещении Association des étudiants français -- ту же, что в М<оскве>. Общество было такое же, как в Лит<ературно-Художественном> Кружке, только еще более некультурное, еще более грубое. Возражения мне -- в стиле Любошица (46). Вылезали какие-то "сельские учителя", как они рекомендовались, и требовали объяснить им, что такое декадентство. Народу было так много, что зала не вмещала, сидели, стояли, толпились, не впускали, было душно, жарко. На 9/10 идиоты. После, однако, остались одни сочувствующие. Сол<омон> Поляков, Поярков, "Иван Странник", Кругликова, Пилло, Люси, Елена и др. (Были Ивановы, но ушли). Пилло сказал речь, по-франц<узски>, что быва<л> на собраниях самого низшего плана, но таких гнусных не видывал. После говорили стихи, пили кофе, etc., etc. И зачем все едут <?> в Париж? Они и франц<узского> языка не изучили». Эта запись дает возможность хотя бы отчасти установить круг слушателей, преимущественно, конечно, симпатизировавших взглядам Брюсова и стихам Иванова. Помимо упоминавшихся выше С.Л. Полякова-Литовцева и Е.С. Кругликовой, это поэт и критик Николай Ефимович Поярков (1877-1918); жена Е.В. Аничкова Александра Митрофановна (1868-1935), писавшая по-французски под псевдонимом «Ivan Strannik», французский художник Андре Шарль Пийо (Pillot; ?-1925), Люси (Людмила Ивановна) Савицкая (1881-1957), возлюбленная Бальмонта (далее в дневнике Брюсов сообщает, что она вышла замуж за А. Пийо), третья жена Бальмонта, тогда еще ею не ставшая, Елена Константиновна Цветковская (1880-1943).

Отзывы Ивановых более сдержанны, но небезынтересны. Более краток был сам поэт в не раз цитированной открытке от 6 мая: «А вечер литературный, где подвизались мы с Брюсовым против разъяренной толпы марксистов… Tout ça est épique — mais ça dépasse les limites de cette carte postale» (Карт. 23. Ед. хр. 11. Л. 64). Несколько более подробна была Зиновьева-Аннибал, которая в написанном на следующий день письме к Замятниной рассказывала: «Мне оказалось очень важно и интересно попасть в тот понедельник в собрание. Были бешеные нападки реалистов на «новое искусство». Вячеслав после реферата Брюссова и дебатов читал несколько стихов, и ему хорошо хлопали, несмотря на возбуждение страстей: "Океанид" <так!> между прочим» (Там же. Л. 66). Отметим также, что уже в конце года, 28 декабря, в письме к Брюсову Иванов вспомнил эту дискуссию и написал: «Против вашего реферата в Париже я не мог бы возражать: искусство — не "ancilla" Познания. Как я понимаю его действенную (теургическую) задачу, я сказал в стихотворении "Творчество" в "Кормчих звездах". Мы еще символисты; мы будем мифотворцами. Дорогой символа мы идем к мифу» (47).

В дополнение напомним еще описание, сделанное А.В. Гольштейн в письме к М.А. Волошину от 7 мая и «запрятанное» в комментариях К.М. Азадовского и А.В. Лаврова к переписке Брюсова с Волошиным: «Познакомилась здесь с Брюсовым. Очень симпатичный и славный, и жена его очень славная, но умом он меня не удивил. Он здесь читал реферат о задачах искусства (кажется, так), и я нашла, что его эстетика недопеченная. Отчего это так мало знают и так неясно думают русские люди, даже умные, как Брюсов? <…> На его реферате были большие скандалы, крики, вои, ругань. Он реферат читал, Вяч. Иванов свои стихи, а Ваш шустро-глупый Поляков председательствовал, дразнил публику своим воем, криками и стуками кулаком по столу…» (ЛН. Т. 98, кн. 2. С. 281).

В общем, первое личное общение с Брюсовым произвело как на Иванова, так и на Зиновьеву-Аннибал самое благоприятное впечатление. В том же письме от 7 мая последняя, поначалу сердясь на Замятнину за неаккуратность в присылке книг и журналов («Пришли моментально Пшибышевского. <…> Спасибо за "Сев<ерные> Цветы"! как ты мило лишаешь Вяч<еслава> их! и знакомства с моими издателями и кружком его литерат<урных> друзей. Но их не посылай. Милостию судьбы они у нас есть: Брюссов сам передал нам книжку. Также его "Vigilia" у нас есть, слава Богу, но не тебе. Позор нам здесь был не знать "Мира Искусства", но сколько раз я взывала напрасно о нем» [Там же. Л. 65 об]), постепенно смягчаясь, повествовала: «Брюссов приходит на каждую лекцию, даже остается для этого лишние дни в Париже и писал Перцову, что "Нов<ый> Путь" много потеряет, если не залучит себе эти лекции (48). <…> С Брюссовым виделись еще не раз. <…> Брюссов умный очень, и искатель, и крупный талант, и очень интересен лицем и манерами. Его муза родственна нашей и, быть может, мы будем дружны в будущем. Это глубоко радостно. Он на меня производит сильное впечатление. Да, новый мир окружил душу, и душа снова полна сил, жизни, жажды творчества, счастия несказанного Красоты и надежд, и веры в силы свои и в свое будущее» (Там же. Л. 65 об — 66 об).

Конечно, следует иметь в виду, что восторженная последняя фраза основывалась на далеко не точном понимании устойчивого мнения Брюсова о Зиновьевой-Аннибал. Напомним его письмо к С.А. Полякову от 8 мая: «Познакомился здесь и много видался с Вячеславом Ивановым и его женой, автором "Пламенников". Он очень интересен, хотя и томителен со своим Дионисом. Она — довольно-таки пустая особа, извне набитая чужими идеями, как чучело соломой. Иногда говорит она вещи глупые до поразительности. А ведь Вы на издание романа согласились?» (ЛН. Т. 98, кн. 2. С. 76). Но тем не менее это свое впечатление он хорошо умел прятать, и по крайней мере до 1905 года Зиновьева-Аннибал была убеждена, что Брюсов заинтересован не только в постоянном сотрудничестве Иванова, но и в ее также.

Во всяком случае, в тот же день, когда Брюсов писал Полякову, Иванов и Зиновьева-Аннибал отправили совместную открытку Замятниной, в которой, несмотря на шутливый слог, чувствуется и серьезная увлеченность обоих: «Вчера вечером в русской школе читал Брандес — личные воспоминания и пр. об Ибсене. Потом мы были в кафе с Брюсовыми и еще тремя русскими из «эстетов» и «мистиков» -- моими слушателями. И было очень интересно. Мы с Брюсовым очень близки по стремлениям. Он — очаровательный юноша, очарователен, когда одушевляется. Лидия, увы, безнадежно влюблена! Вчерашний день — день моего визита у Ивана-Странника — думаю влюбиться в свою очередь; тем более, что она меня так хвалит. Только верность Вам удерживает меня на опасной pente… В.» И Зиновьева-Аннибал продолжила: «Дорогая Маруся, с Брюсовым сговорилась совсем как ты сегодня пишешь. Спасибо за письма. Вчера в кафе до часу сидели, и Вяч. чудно говорил с таким жаром <?> и такой сжатостью! Но все перья павлиньи были собственно украдены у меня, что совсем поразило Брюсова и других. Его здесь захвалят» (Карт. 9. Ед. хр. 33. Л. 25). И в заключение рассказа про первое знакомство Ивановых с Брюсовым следует, пожалуй, напомнить рассказ Иванова 1921 года: «Помню, какое сильное произвел он <Брюсов> впечатление на Зиновьеву-Аннибал, когда он ей при первом знакомстве в течение целого вечера рассказывал, что он больше всех в мире страдает, ибо вынужден лгать всегда и скрывать свое истинное лицо» (49).

Параллельно с уже завершавшимися отношениями с Брюсовым продолжали выстраиваться и отношения со Школой. В открытке Иванова от 6 мая — своеобразном конспекте происходящего в эти дни — читаем: «Вчера на лекции я узнал от Ковалевского, что выбран единогласно в профессора и члены Совета Русской Школы, т.е. нашей смешной boîte. Видите, какая честь!» (Карт. 23. Ед. хр. 11. Л. 64). И несколько подробнее о том же писала Зиновьева-Аннибал 7 мая: «У нас здесь такая суета и работа, что трудно вообразить. Не спим, не едим почти. Но результаты блестящие. Вячеслава всеми силами заманивают на зимний курс по римской древности и выбрали его единогласно в Совет школы и в профессора. <…> О курсе зимнем думаем, что это выгодно и умно принять и может послужить к связям и даже к экзамену Берлинскому (50). Он не берет всей зимы, а по месяцу, по 6-ти недель два раза в зиму» (Там же. Л. 67-66).

Таким образом, наказ А.В. Гольштейн оказался практически выполненным: Иванов стал своим человеком в Школе, получил приглашение на следующий учебный год, был избран профессором (несмотря на то, что так и не защитил диссертации) и членом Совета. В программе Школы на 1903-1904 учебный год были заявлены два курса Иванова: «Связь греческой мифологии с древнейшими философскими системами» и «История римских государственных учреждений». Впрочем, они так и не были прочитаны, хотя еще 14 ноября Иванов писал Брюсову: «В январе ожидают от меня в Париже курса о римской магистратуре. Но этот курс я прочту уже не для того, чтобы сообщать результаты своего нового исследования, как в курсе о Дионисе» (ЛН. Т. 85. С. 439). Формальным предлогом для отказа послужила начавшаяся Русско-японская война: «Война изменила мои планы на ближайшее будущее: ехать в парижскую колонию было слишком не по сердцу, увидеть же Россию теперь стало почти потребностью. Считаю войну за force majeure, извиняющую отсрочку обещаний, данных Школе, и естественным представляется мне — временное понижение нашей преподавательской деятельности за границей в данных обстоятельствах», -- писал он тому же Брюсову 23 февраля 1904 г. (ЛН, Т. 85. С. 445-446).

Отметим, однако, что Иванов скорее всего просто воспользовался предлогом, чтобы отказаться от чтения нового курса. 15 декабря он писал Брюсову: «Я собираюсь побывать в Москве в скорейшем времени…» (ЛН. Т. 85. С. 443) (51), 7 января спокойно находится в Женеве, и ничто не обличает стремления ехать в Париж читать курс. В уже цитированном письме от 23 февраля он говорил: «…думаем выехать в Москву (где были бы уже недели полторы тому назад, если бы я не хворал все это время)» (ЛН, Т. 85. С. 445), то есть примерно за неделю до начала войны. В то же самое время (письмо не датировано, но, видимо, было написано во второй половине января) Зиновьева-Аннибал сообщала Ан. Н. Чеботаревской: «Относительно Парижа вот что: Вячеслав надеется, что благодаря Чупрову и Железнову программа школы достаточно полна. Он же совсем задергался, и ему каждая минута дорога, так что прервать текущее дело в настоящую минуту ему невозможно без существеннейших пожертвований» (Карт. 24. Ед. хр. 22. Л. 6 об) — как видим, причина названа совсем другая, что еще раз говорит о том, что война была только предлогом.

Удобен он был тем, что позволял Иванову более не иметь дела с радикально настроенными и в большей части революционизированными слушателями (об этих качествах мы сможем прочитать далее). Характерно, что уже и в письмах, написанных в последние дни семестра сколько-нибудь подробные известия о внутренней жизни Школы из писем пропадают, Иванов и Зиновьева-Аннибал ограничиваются сухими отчетами об очередных лекциях. Судя по всему, хотя Иванов и реагировал на восторги коллег-преподавателей, не порывая со Школой окончательно, он для себя понял, что миссия, которую выполнили его лекции, оказалась исчерпанной: была сформирована, сформулирована и публично провозглашена мировоззренческая позиция, на продолжительное время ставшая основой взглядов Иванова, и наступало время для иных трудов. Именно так, как кажется, следует понимать последние из нам известных существенных упоминаний о связанных со Школой планах. В письме к Брюсову от 19 сентября 1904 г. Иванов говорил: «На зиму мне опять представляется искушение ехать в Париж, куда меня зовут. Если бы я решился, что уж оставил бы намерение воскрешать в своей памяти Рим, а занялся бы древнейшим периодом эллинской мысли — теургами и первыми философами. Мысль нравится де Роберти, но, вероятно, не парижской "черни"» (ЛН. Т. 85. С. 459), а через месяц, 11 октября, окончательно резюмировал: «В Париж не поеду, не по душе мне там; если еще спросят, напишу, что еду в Россию и не на временную побывку, а совсем» (ЛН. Т. 85. С. 462).

3

На этом месте должно кончиться описание наиболее плодотворного и, если можно так выразиться, героического периода пребывания Ивановых в Париже. Они пробыли там еще два месяца, однако все это время было лишь слабым отголоском предшествующего. Брюсов уехал, чтение лекций превратилось в рутинную (и, кажется, не всегда приятную) работу, у Зиновьевой-Аннибал возникли собственные планы, которые привели к насыщению ее собственной творческой биографии, но ослабили напряжение совместной деятельности.

В недатированном (написанном, вероятно, около 10 мая) письме к дочери, которой тогда было без малого 14 лет, Зиновьева-Аннибал рассказывала: «Ты как будто предчувствовала, что мы были у тех художниц, где много народу. Это большая мастерская, как сарай с одной стеной из стекол, и там набрались художники и всякий народ, но не особенно было весело, хотя очень просто. Вячеслава просили читать стихи. Читали еще два поэта. Ему хлопали много. Здесь с нами обоими обращаются очень любезно, очевидно, что Вячеслава уважают сильно, а то, что "Скорпион" издает меня (видела ли, каким сказочно красивым изданием) внушает, как будто, всем уважение и ко мне, вернее, доверие к моему роману. Познакомилась я и В<ячеслав> с одной известной в Париже писательницей, она русская, но пишет по-французски (Ivan Strannik). Она была с визитом у меня, после визита к ней Вяч<есла>ва, и любезно пригласила нас обоих завтра, чтобы нас познакомить с знаменитым критиком и лектором -- Брандессом <так!>. Это важно и интересно. Еще очень важно (и многого я от этого жду), что в Пятницу мы пойдем к большому художнику Редóну, другу Алекс<андры> Вас<ильевны>. Вяч<еслав> уже с ним знаком, и оба друг с другом оказались глубоко родными» (Карт. 24. Ед. хр. 24. Л. 9об-10об).

По всей видимости, встреча состоялась раньше, поскольку уже 13 мая Зиновьева-Аннибал сообщала Замятниной: «Редон согласен писать заглавный лист "Пламенников". <…> Вячеслав бежит в библиотеку. Завтра лекция. Он несет письмо» (Карт. 23. Ед. хр. 11. Л. 68), а еще подробнее описывала свои парижские дела в недатированном карандашном письме

Кто тебя научил восхищаться Бальмонтом? Странная метаморфоза. — Ну, что Вильети? (52) У нас парижский пожар часов и минут. Нельзя описать интенсивность жизнь. Брандес — дурак, я это знала с тех пор, как еще в России прочитала "Moderne Geister" (53), и здесь убедилась. Была еще идиотическая лекция о Гете. Познакомились мы с ним у Ивана Странника, там были еще несколько русских княгинь и князей. Он вел себя по-немецки грубо, самомнителен и невежествен до непонятности. Весь разговор вел Вяч<еслав>, Брандес выспрашивал хриплыми выкриками. Вяч<еслав> стал таким спокойным и causeur, что просто радость. Иван Странник довольно красивая женщина, кажется (по ее первому роману судя, не без таланта очень интимного (54)), но Гольштейны вскрывают какие-то очень некрасивые dessous, и не знаешь, как к ней отнестись. Она ухаживает за нами, очевидно дорожит Вяч<еславо>вом, и вообще пресмешно, что образуется круг почитательниц его. У Гольштейн ко мне приезжали эти самые княгини, чтобы близко знакомиться с нами, и Вячеслав, страшно элегантный, парижского образа, стоит, опираясь грацьозно о рояль, элегантные дамы смотрят на него с диванов и кресел и ловят его слова. <…> Ив. Стран<ник> нашел, что у меня очень интересное лице и видна негритянская кровь! (Аннибал). Были вчера у Редона. С час времени провели в мастерской, после чего были так им пьяны, что, дойдя до Trocadero, сели в кафе и просидели часа 3, там и пообедали, а дома еще кутили особенно. Дионисический художник самый истинный, потому что о Дионисе не ведает. Он будет писать голову Агавы для моих "Пламенников", я уже сообщала, но ты не удостоила внимания, так же как и на сообщение о том, что пишу драму в 3-х актах, 1-й акт готов. Заглавие "Звенья", сюжет — Измена и Смерть. Хочу набросать скорее, скорее, чтобы до начала печатания готово было. По этому представь себе и нашу жизнь. Это неописуемо. Это что-то, что мчится et qui grise, и прекрасно, и кружится голова от интенсивности движения, даже словно тошнит подчас как в слишком мчащемся поезде. "Скорпион" подымает мои акции. Новое ощущение быть кем-то и не получать 3 1/3 за красоту явления, как в l’insipide Genève. <…> Лекции Вячеслава выше общего уровня слушателей, поэтому телеграмма Ал. Вас. Succès profond была верною оценкою и вместе верным ограничением. Но будущее вскрывается, и день выезда из Женевы был счастливым, думаю. Эти лекции важны <?> почти исключительно в будущем как готовый план и набросок книги научной о Дионисизм<е> и Трагедии» (Карт. 23. Ед. хр. 11. Л. 89-91об).

Как хорошо видно из этого письма, Иванов уже в 1903 г. начинал зарабатывать ту репутацию, которая создалась у него в петербургские годы. Достаточно вспомнить его характеристику в книге Н.А. Бердяева «Самопознание», чтобы убедиться в этом: «Он — человек универсальный: поэт, ученый филолог, специалист по греческой религии, мыслитель, теолог и теософ, публицист, вмешивающийся в политику. С каждым он мог говорить по его специальности. Это был самый замечательный, самый артистический козер, какого я в жизни встречал, и настоящий шармер. Он принадлежал к людям, которые имеют эстетическую потребность быть в гармонии и соответствии со средой и окружающими людьми» (55).

Довольно существенна также и тема рисунка О. Редона для обложки «Пламенников». Хотя Брюсов и не был очарован его творчеством, все-таки представить известного французского художника молодому издательству должно было быть лестно. Но в данном случае в характерный узел стянулись желания литераторов, планы художника, амбиции и бюджет издательства. 10 июня Иванов писал Брюсову относительно издания «Пламенников»: «…Одилон Редон согласен сделать литографию для обложки — думаем, голову Агавы, или, быть может, что другое <…> Нам думается, книгоиздательство будет довольно участием Редона: но как быть с издержками по напечатанию обложки? Редон говорит, что издержки <…> не превысят 500 франков. Он бы желал напечатать обложку в Париже под своим наблюдением. Согласился ли бы "Скорпион" осуществить или помочь нам осуществить этот соблазняющий нас проект?» (ЛН. Т. 85. С. 436). Ответное письмо Брюсова неизвестно, но суть его выясняется из письма к С.А. Полякову: «…я писал Вяч. Иванову, что "Скорпион" согласен на Редона, хочет Редона, но цены пугается и спрашивает, нельзя ли камень сделать в России, а художнику заплатить гонорар. Так ли? В том-то и дело, что не помню, так ли мы решили!» (ЛН. Т. 98, кн. 2. С. 78). Дальнейшие подробности выяснения отношений нам неизвестны, однако еще в сентябре Иванов писал Брюсову: «…в Париже вместе с Редоном надеюсь выяснить и устроить все сомнительное; вашими обстоятельными указаниями буду руководиться» (ЛН. Т. 85. С. 437). Впрочем, возможно, что речь шла уже не о «Пламенниках», а о книге стихов Иванова «Прозрачность», которая в то время уже активно готовилась. Во всяком случае, именно о ней шла речь опять-таки в связи с Редоном в письме к Брюсову от 14 ноября: «Обложку заказывать у Редона было бы поздно» (ЛН. Т. 85. С. 440).

Однако возвращаемся в весну. 16 мая (видимо, на следующий день после того, как было написано цитированное карандашное письмо Зиновьевой-Аннибал), Иванов отправил Замятниной свое послание в очередными извещениями о ходе лекций и — главное для него — сообщением о том, что драма жены (тогда еще называвшаяся «Звенья», а впоследствии переименованная в «Кольца») оказывается вполне, с его точки зрения, удачной:

Дорогая Маруся, посылаю Л<идино> письмо из Нац<иональной> Библиотеки. До сих пор, каюсь, не удалось быть у Larousse. Знакомства с ним ни у кого, кажется, нет, кроме «будущего министра» (Уки (56)), и я воспользуюсь его рекомендацией.
Л<идия> меня восхищает: представьте, у нее вдруг родился замысел драмы — и уже 1-ый акт (из 3) готов! Еще не знаю, будет ли хорошо, но, во всяком случае, сильный лиризм (несмотря на чрезвычайную простоту) и, чтó особенно важно, 1-й акт сценичен!!.
Я уже прочел 5 лекций. Аудитория обыкновенно (вступительные лекции, конечно, дело иное) не превышает 30 слушателей. Многие хвалят. Принимая во внимание, что весь почти комплект студент<ов> фанатичнейшие гражданственники, марксисты, позитивисты и т.д. — конечно, нельзя и думать, о том, чтобы приманить <?> их Грецией, религией или эстетизмом. Но удивительным образом профессора (тоже почти все позитивисты) ко мне дружественны <…> Дорогая Маруся, добудьте же «Ежемес<ячные> Сочин<ения>», тот номер, где рецензия на «Кормчие Звезды» (57) (Карт. 9. Ед. хр. 33. Л. 26 и об).

Здесь идет речь о том, что по рекомендации знаменитого искусствоведа Н.П. Кондакова Замятнина пыталась договориться о переводах какого-то энциклопедического сочинения, а также о том, чтобы можно было получить на как можно более выгодных условиях клише к нему. Увы, Иванов и Зиновьева-Аннибал полагали, что их деятельность несравненно важнее просьб Замятниной, и усилий почти не прикладывали. Впрочем, последняя виновата в этом в наименьшей степени. Ею завладела идея ринуться из Парижа в Лондон, где была похоронена дочь, скончавшаяся в младенчестве в 1899 году, заказать ей могильную плиту и вообще уладить дела, связанные с этой трагической смертью (58). Уже 18 мая она написала Замятниной: «Выезжаю к Лондон в Четверг утром. Не знаю, кончу ли II-й акт до того. Беру с собой драму. <…> Здесь теперь работаем: Вяч<еслав> — лекцию, я драму. Обедать ходим в кабачок рядом, где дешево, и здорово, и уютно. Живем, как всегда, когда можем отдаваться "влечению духа", т.е. работать совсем отвлеченные от жизни семьи, этой милой, любящей, красивой и любящей <так!> семьи, и всё же пленяющей крылья наши до того, что из журавлей в поднебесье обращаешься в курицу или голубя домашнего. Живем в нашем Элементе, и лучше, чем когда-либо, и, как и в Греции, чувствуем всю неизмеримую благодарность к тебе, ангелу-хранителю, так что худо ли, хорошо ли — будет l’oeuvre de notre vie artistique» (Карт. 23. Ед. хр. 11. Л. 70 и об).

За это время сохранились в основном письма Зиновьевой-Аннибал к Иванову, которые касаются почти исключительно хлопот о могиле и о связанных с Англией проблемах.

Зиновьева-Аннибал вернулась в Париж 21 или 22 мая, и с этого времени сохранилось еще некоторое количество известий о жизни супружеской четы в Париже.

Так, 31 мая она пишет Замятниной: «Сегодня В<ячеслав> в библиотеке. Застала его больным от переутомления: лихорадка и опухоль лица. Гольшт<ейн> лечил. Отоспался и лучше» (Карт. 23. Ед. хр. 11. Л. 73). Следующее письмо написано уже в июне (вероятно, 6-го числа), и выразительно рисует ту напряженную почти светскую жизнь, которой Зиновьева-Аннибал предавалась, закончив или почти закончив (59) пьесу:

Суббота. 9 ч. утра. В постели!...
…а должна была быть в Bon Marché!.. Но, Марусенька, эти дни я так напрягалась, а сегодня предстоит следующее: в 11 на лекцию Вяч<еслава> (12-1), расстояния адские! Потом завтрак с Семеновым и Ал<ександрой> Вас<ильевной> в quartier Latin (А в след<ующую> субботу с тремя поэтами!). Затем прием мой в салоне Ал<ександры> Вас<асильевны> — княгини Гагариной, княжны Трубецкой, Mme de Roberti (знаешь соцьолога), Кикиной и т.д. (Кстати, напиши, что знаешь об Анненковой-Бернар: она в меня влюбилась странно, и мы вчера завтракали в buvette библиотеки, и она слушала меня и говорила, что видит во мне нового человека, которому многое открыто, что не открыто другим, и что такие новые появляются, и лице у меня с картины, а не живое, и т.д. Она будет в Glyon, и к ней приедет Писарев (актер), и она зовет меня, чтобы ему прочитать драму. От сюжета драмы она в восторге и всё повторяет: это ново. Она сама писала драму, но историческую, теперь работает в библиотеке для 2-й (60)). Дальше: Вечером, после ужасных приемов (это мои приемы по парижским нравам, а Вячеслав, легший в 2 и вставший в 7, будет спокойно дрыхнуть: он, кстати, во второй раз болен крапивной лихорадкой от нервного напряжения) — мы поедем в театр в конце бульваров смотреть последнее представление новой пьэсы Meterlink <так!> (Карт. 23. Ед. хр. 11. Л. 76-77).

Причина такой напряженности в жизни понятна. 29 мая Брюсов написал Иванову: «Мережковские только что уехали из Москвы. "Новый путь" будет существовать. Он очень хочет ваших статей (о Дионисе). Будет печатать целиком, даже со всей библиографией» (ЛН. Т. 85. С. 435), и Иванов отвечал на это 10 июня: «Мой курс я не хотел бы представить не убранным опрятно к печати. И потому еще хочу дополнить и обработать его. Но едва ли смогу сделать из него резюмирующую статью. Итак, "Новый путь" должен располагать листами пятнадцатью, по крайней мере, для напечатания моей "Греческой религии страдающего бога". Притом, я принужден настаивать на скорейшем напечатании курса…» и так далее (ЛН. Т. 85. С. 436). Разнообразные планы, связанные с лекциями, и предчувствие их значения для мировой филологии чувствуется в письме, которое 12 июня Зиновьева-Аннибал отправила В.К. Шварсалон, а через нее — и всем детям: «Милые детки, завтра Вячеслав кончает последнюю лекцию. Затем он остается недели 4, т.е. до середины или даже конца Июля, чтобы отделать лекции к печати, работать будет в библиотеке. Может быть, даже будет печатать по-французски или по-английски. Тогда это произведет большой переполох в филологии, потому что он утверждает совершенно новые и самостоятельные вещи о происхождении религии Диониса и трагедии. Это большой и страстный спор в филологии, и все образованные люди тоже им заинтересованы. Теперь, что касается меня, я, конечно, желала бы остаться с Вячеславом. 1) он работает чрезмерно (ложится даже в 4 утра и часто в два и встает всегда рано) и поэтому его здоровье требует бдительного и любовного надзора. Пока я была в Лондоне, он уже захворал. 2) на него находит легко тоска в одиночестве, а Гольштейны (это между нами семейный секрет) имеют на него тяжелое, тоскливое влияние. <…> Итак, если у вас все благополучно, я останусь по возможности до конца или почти до конца с Вяч<еславом>» (Карт. 24. Ед. хр. 24. Л. 11об — 12 об).

На следующий день закончился курс, что было отмечено частным праздником, и закончился семестр в Школе, что отмечалось уже совместным праздником всех преподавателей. Зиновьева-Аннибал описала это Замятниной: «Сегодня утром Вяч<еслав> встал в 4 ½ часа, чтобы закончить свою заключительную лекцию. Он ведь почти не работает к лекциям. Здесь время так уходит. Но он работал много в библиотеке для наборки массы фактов, что ставит всё очень научно. В 11 мы были в школе на лекции Роберти. Так как конец лекции была беседа, то я предложила ему рассказать нам об схемах анархизма. И после лекции ко мне подошли студенты и вели оживленную беседу со мной об анархизме. В 12 ¼ -- последняя лекция с очень, по-моему, удачным общим обобщением смысла дионисизма и его роли по наше время. Много хлопали наши fidèles, которых числом не много, но которые, по словам Ковалевского, sont l’élite студентов. Потом с двумя еще поэтами и несколькими другими знакомыми пошли вместе завтракать в артистический кабачок, после завтрака Вяч<еслав> говорил стоя <?>, и те поэты — милый товарищеский тон. Сговорились на ужин все еще на буд<ущей> недели <так!>. Теперь мы дома. Вяч<еслав> читает, я пишу тебе, сейчас выходим обедать, потом на "закрытие" школы вечером. Не знаю, чем кончится торжество. Будут лекции» (Карт. 23. Ед. хр. 11. Л. 78 об — 79).

Из письма Иванова к Замятниной от 5 июля мы узнаем также, что в этот день он «…поссорился и разорвал с Александрой Васильевной» (Карт. 9. Ед. хр. 33. Л. 28 об). С чем была связана ссора, мы, к сожалению, не знаем. Разрыв не был полным, но все-таки серьезно омрачил отношения (которые, правда, и до того вовсе не были идиллическими).

Но с 13 июня мы не получаем практически никаких сведений об интересующих нас темах. Очевидно, что Иванов погрузился в серьезную библиотечную работу, а Зиновьева-Аннибал, вероятно, продолжала заниматься «Кольцами». Только 5 июля, о чем мы уже упоминали, Иванов оправил в Женеву письмо, начинающееся упреками: «Дорогой друг, я бесконечно давно не имел с вами общения, и мне даже стыдно, что не писал вам так давно — но, к сожалению, вы не позволяете питать цельных чувств этого порядка, потому что непрестанно заставляете давать в своей душе приют и им противоположным чувствам. Например, -- и это только пример — отчего вы оставляете меня без нужнейших сообщений, без книжек «Нов<ого> пути», без хроники «М<ира> Иск<усства>», без газет, без рецензии на мою книгу в «Ежемес<ячных> Сочинениях»? Отчего все меня интересующее я узнаю со стороны и случайно? Отчего вы не потрясли за шиворот этого мерзавца — трудолюб<ивого> мущину (61)? Отчего относительно Котляревских <?> — вчера мы с ними завтракали — вы поставили нас в ложное положение <…> О брате, о Голованове, о Дерюжинских вы оставили меня без нужных мне сообщений… Но довольно, и не соберешь сразу в памяти всех тех бесконечных досад, которые, как мелкие угольки, постоянно потихоньку кипятят в душе хроническое на вас раздражение. Раз вы этого хотите, и предпочитаете такое расположение к вам простому и беспримесному дружескому расположению, -- не сердитесь и на то, что невольно учишься применять к вам искусство игнорирования. По возможности исключать представления о вас из круга обычных представлений, изгонять из души ваш образ на как можно долгое время, -- вот все, что мне остается, так как вы не хотите теплиться в душе неугасимой лампадой перед объединящими нас святынями» (Карт. 9. Ед. хр. 33. Л. 27-29).

Далее мы опускаем подробное изложение проблем с издательством «Лярусс», у которого Иванову (впрочем, не слишком, как видно из текста, старавшемуся) так ничего и не удалось добыть, и отметим, во-первых, отзыв о тогдашнем состоянии парижской Национальной библиотеки: «Новые журналы здесь видеть трудно: выложены только последние книжки, а потом переплетаются у какого-то космического переплетчика, который употребляет на переплет целый геологический период. Вообще Bibl<iothèque> Nationale -- гнездо француз<ской> чиновничьей рутины. Все-таки постараюсь все увидеть» (Там же. Л. 28), а также рассказ Иванова о тексте своих лекций: «Первую свою лекцию я вам не прислал потому же, почему я не прислал и остальные одиннадцать. Какая разница между первой и второй?.. Интереснее по общему <1 нрзб>, пожалуй, — последняя. Но от первой до последней это — нечитаемые наброски, brouillons illégibles, indéchifrables» (Там же. Л. 28 и об).

Надо сказать, что в последнем, конечно, Иванов преувеличивал. В Рукописном отделе Пушкинского Дома сохранились черновики его лекций, которые совсем не похожи на «нечитаемые наброски» (62). Конспекты первых четырех лекций составляют вполне подробны и солидны по объему, и их публикация является одной из насущных задач изучения творчества Иванова (равно как и должным образом осуществленная републикация журнального их текста, а также сохранившихся корректур книги 1917 года).

О тех же рукописях спрашивала по поручению Мережковских Иванова З.А. Венгерова. Ее письмо не датировано, но совершенно очевидно, что относится ко второй половине июня (63) или июлю:

Суббота
6, Rue Alboni
Многоуважаемый
Вячеслав Иванович,
Я очень жалела, что не была дома, когда Вы к нам зашли. Думали увидеть Вас в среду, но наши все разъехались и не пошли, а я одна не решилась предпринять дальнее странствование. Все эти дни собиралась заглянуть к Вам, но пришлось сидеть все время дома за срочной работой, которую только сегодня сдала на почту. Очень мне хочется повидать Вас и Вашу супругу, и надеюсь, что Вы не откажете нам, мне и Софье Григорьевне (64), в удовольствии видеть вас у нас в понедельник вечером, часов в 9. Мы с вами почти соседи — так что, надеюсь, вам не трудно будет выбраться. Тогда потолкуем о разных вещах, о которых мне очень хочется побеседовать с Вами.
Сегодня получила письмо от Мережковской, которая очень просит вас на задерживать Диониса и выслать поскорее им в Лугу (Виленский, дача Киселевой). Большое спасибо за «Грифов», которые с благодарностью верну. Нет ли у вас, кстати, и «Северных цветов» (последних). Если да, не дадите ли прочесть.
Итак, надеюсь, до понедельника. Привет Вашей супруге от меня и Софьи Григорьевны, которая ждет вас в понедельник.
Искренно уважающая Вас
Зин. Венгерова (Карт. 14. Ед. хр. 47. Л. 1 и об).

Для обсуждения истории текста «Эллинской религии страдающего бога» немаловажно и второе письмо Венгеровой к Иванову, уже более позднего времени. В письме к Брюсову, написанном 14 ноября, Иванов писал о своем курсе: «Этот последний все ждет своей окончательной обработки для печати. Тем не менее, я едва ли буду думать в ближайшее время об ином, чем "Тантал"» (ЛН. Т. 85. С. 439). Не исключено, что Брюсов известил об этом Мережковских (его письма к ним за этот период не сохранились), и 20 ноября Мережковский послал Иванову отчаянное письмо с просьбой срочно, телеграммой ответить, готов ли он печатать «Эллинскую религию…» в «Новом пути» (65). И, видимо, для уверенности Венгеровой снова было поручено выступить посредницей.

СПБ
Разъезжая 30
21.11.903
Многоуважаемый
Вячеслав Иванович (простите, если я ошиблась в Вашем отчестве и напомните мне его!).
Присоединяю к просьбе Дмитрия Сергеевича и свою — прислать «Религию страдающего Бога» для «Нового Пути». Если вся серия глав готова (а мне помнится, что Вы в Париже уже заканчивали переделку лекций для печати) — то чрезвычайно желательно иметь все, если нет, то начало, -- в том виде, как оно у Вас есть. Чрезвычайно важно начать печатание с первой, январской книжки — а она должна быть готова в декабре.
Вам до сих пор не напоминали о Вашем любезном обещании дать эти статьи в «Н<овом> П<ути>», -- потому что судьба журнала была en suspens, -- но Вы сами понимаете, как грустно было бы исчезновение «Нового Пути», сразу твердо занявшего свою позицию. Теперь трудности отчасти устранены — и журнал начнет второй год своего существования. Надеемся на светлое будущее — если будет поддержка со стороны единомышленников единственного органа свободной философской и религиозной мысли. Вот к одному из таких сочувствующих, к Вам, обращаемся en premier lieu с просьбой о немедленной высылке статьи для первой книжки.
Вашего ответа Дм<итрий> Серг<еевич> ждет с понятным нетерпением — и потому, будьте добры, уведомите телеграммой о том, высылаете ли Вы рукопись. Повторяю, этой телеграммы очень ждут.
Пользуюсь случаем послать душевный привет Вам и Вашей жене. С удовольствием видела в объявлениях Скорпиона извещение о скором выходе Вашей второй книжки стихов. Надеюсь скоро иметь удовольствие прочесть ее.
Что роман и что драма Лидии Дмитриевны (кажется, я на этот раз не ошиблась в отчестве — хотя это — my weak point!)? Очень интересуюсь их судьбой. Может быть, Л.Д. черкнет мне словечко об этом, чем меня очень обрадует.
С удовольствием вспоминаю о наших встречах в Париже и надеюсь весной или летом опять повидать вас «в Европе».
В ожидании известий
Искренно симпатизирующая Вам
Зин. Венгерова (Там же. Л. 3-4об).

Из письма философа В.Н. Ивановского (66) к Иванову мы узнаем, что они виделись в тот же день 5 июля, когда было отправлено письмо к Замятниной. Ивановский писал: «Дорогой Вячеслав Иванович, к большому сожалению моему, я не смогу прийти завтра в ресторан, как мы сговаривались: мне нездоровится, а между тем приходится готовиться к отъезду и faire des courses. Если мы не увидимся до моего отъезда, то прошу у Вас еще раз прощения за прошлое воскресение. Конечно, прежде всего мне не следовало ехать повидать друзей в том состоянии утомления, в каком я был в тот вечер; но «одиночество томит», ищешь людей, -- и я вполне ценю правильность Вашего совета — жениться… Однако sic fata vabierunt, чтобы я до сих пор не был женат» (Карт. 26. Ед. хр. 22. Л. 1 и об; письмо от 9 июля). При той же встрече шел отмеченный О.А. Кузнецовой разговор о желательности для Ивановского перевести стихи Верлена.

На следующий день Зиновьева-Аннибал извещает Замятнину о визите ее друзей — В.В. Пушкаревой-Котляревской и ее мужа, будущего академика Н.А. Котляревского: «Вчера завтракали с Пушкаревой <…> Она очаровательная, глубокая русская женщина, русской красоты и таланта, он — ужасен! Вот сумасшедший брак. Я не знала, что она ночью <?> писала тебе рекомендации Брюс<ову> и Поляк<ову>, и не знала, как достаточно благодарить. Они были в Женеве 1 день. Не обиделась ли она. Она имеет большие связи с художеств<енным> театром» (Карт. 23. Ед. хр. 11. Л. 75об-74). Понятно, что через Котляревских Зиновьева-Аннибал прощупывала возможности постановки своих «Колец» на сцене. Однако сколько-нибудь существенная информация этим и заканчивается. Только 19 июля находим краткое сообщение: «…думаем непременно быть в Среду» (Там же. Л. 89) (67). В начале двадцатых чисел (не исключено, что действительно 22-го) июля они вернулись в Женеву, где энергично взялись за творческую работу: Иванов начал составлять сборник «Прозрачность», а Зиновьева-Аннибал продолжала работу над «Кольцами». Эти две книги, опубликованные «Скорпионом», окончательно свидетельствовали о том, что пути творчества обоих писателей определились, если не внутренно, то хотя бы внешним образом.

Примечания:

1. Иванов Вячеслав. Собрание сочинений. Брюссель, 1974. Т. II. С. 21.
2. Минимальными сведениями, восходящими к «Автобиографическому письму» обходится О. Дешарт (Собрание сочинений. Т. I. C. 58), равно как и автор наиболее авторитетной биографической статьи об Иванове Н.В. Котрелев (Русские писатели 1800-1917. М., 1992. Т. 2. С. 373). Нисколько не более вдается в подробности биографии Иванова этого времени С.С. Аверинцев («Скворешниц вольных гражданин…» Вячеслав Иванов: Путь поэта между мирами. М., 2001. С. 64-66). Ни одной статьи, сколько-нибудь полно затрагивающей эту тему, нам неизвестно.
3. В настоящее время эта переписка в полном объеме готовится к печати (см. прим. 21).
4. См.: Богомолов Н.А. Русские символисты глазами постороннего // Toronto Slavic Quaterly. 2007. № 22.
5. Переписка Вяч. Иванова с А.В. Гольштейн / Публ., вст. ст. и комм. М. Вахтеля и О.А. Кузнецовой // Studia Slavica Academiae Scientiarum Hungaricae. Budapest, 1996. Tomus 41. P. 370. Публикаторы отнесли эту часть (продолжение) письма к 20 февраля, для чего оснований, кажется, нет. Даты писем, поскольку действие происходит в Европе, даются нами только по новому стилю.
6. «Обнимаю вас и матерински благословляю…»: Переписка Вячеслава Иванова и Лидии Зиновьевой-Аннибал с Александрой Васильевной Гольштейн / Публ., подг. текста и прим. А.Н. Тюрина и А.А. Городницкой // Новый мир. 1997. № 6. С. 182. Отметим, что композиция текста этого письма в публикациях значительно разнится.
7. См.: Демская Александра, Семенова Наталия. У Щукина, на Знаменке… М., [1993].
8. При изложении сведений о читавшихся в Школе курсах мы опираемся на печатные «Перечни курсов…» за 1901-1902 и 1902-1903 уч. годы, а также программу на 1903-1904 уч. год, сохранившиеся в бумагах Б.И. Николаевского (Hoover Institution on War, Revolution and Peace. B. Nicolaevsky Collection, Box 78, Folder 11).
9. РГБ. Ф. 109. Карт. 23. Ед. хр. 11. Л. 23 об. В дальнейшем ссылки на материалы, хранящиеся в данном фонде, даются непосредственно в тексте с указанием только картона, единицы хранения и листа.
10. В письме к М.М. Замятниной от 25 декабря 1899 г. Зиновьева-Аннибал спрашивала: «Также почему ничего не пишешь о литературе: Есть ли сборник Тана? Если есть, то пришли. Все это так живо интересует В<ячеслава>» (Карт. 23. Ед. хр. 6. Л. 31), а сам Иванов по этому поводу писал ей же: «Два стихотворения Тана (поэт нашего "марксизма", не так ли?) очень меня заинтересовали; но одно из них — глупый перепев из Ницше (misérable blasphème) — не заслуживает внимания. Говоря языком музыкальных критиков, Тан имеет хороший большой голос, но без всякой школы. У него есть лирический подъем и широкий захват легких. Но он однозвучен и однодумен. Странно, что он <1 нрзб> направление, которому пора быть принципиально отжившим. Старое — все старо, и под лаком ницшеанства. Заповедь Верлэна:
             Prends l’éloquence, et tords-lui son cou –
    ему неизвестна и непонятна. Его язык не вполне корректен и на уровне господствующего жаргона. Прежде же всего он юношески, почти отрочески незрел, но и тем бóльшие "подает надежды"» (Письмо, помеченное «Последний день русского XIX столетия» // Карт. 9. Ед. хр. 31. Л. 15об).
11. См. новейшую работу с подробной библиографией: Гутнов Дмитрий. Русская высшая школа общественных наук в Париже (1901-1906). М., 2004.
12. «Обнимаю вас и матерински благословляю…» С. 183.
13. Если это кажется Вам чересчур долгим сроком, постараемся дать Вам и 3 часа в неделю. — Примечание Щукина.
14. Его чтения в Школе широко известны и досконально изучены. За библиографией отсылаем читателей к книге Д. Гутнова.
15. См. хотя бы: Nicolas S. Qui était Victor Henri (1872-1940)?, L’année psychologique. 1994. P. 385-402; Idem. Histoire de la psychologie française au XIX ciècle. P., 2002. Иванов был знаком с ним по крайней мере с 1894 г. (см.: История и поэзия: Переписка И.М. Гревса и Вяч. Иванова. М., 2006. С. 76).
16. Адрес на этот раз написан рукой Щукина. В письме упоминаются: статистик, профессор Берлинского университета Владислав Иосифович Борткевич (1868-1931), друживший со Щукиным и введший его в число сотрудников журнала «Весы» Михаил Николаевич Семенов (1872-1952), историк Александр Семенович Трачевский (1838-1906).
17. Французская фраза восстановлена нами по оригиналу письма: в публикации М. Вахтеля и О.А. Кузнецовой она отсутствует, в публикации же А.Н. Тюрина и А.А. Городецкой напечатано: C’est la vraie France («Обнимаю вас и матерински благословляю…». С. 182. Очевидно, публикаторы не поняли неразборчиво написанного и довольно редкого слова, означающего «прорыв». Отметим также, что последовательность фрагментов письма достаточно условна, т.к. листы основательно перепутаны и однозначному выстраиванию не поддаются.
18. Владимир Августович Гольштейн (1849 или 1850-1917), врач, второй муж А.В. Гольштейн. Его мнение о Высшей школе общественных наук нам неизвестно.
19. Переписка с Гольштейн. С. 369-370.
20. Они включены в состав статьи: Кузнецова О.А. К истории посвящений в сборнике Вячеслава Иванова «Прозрачность» // Русская литература. 2006. № 3. С. 98-108.
21. Подготовка текста Д.О. Солодкой, Н.А. Богомолова и М. Вахтеля, комментарии Н.А. Богомолова и М. Вахтеля. Публикация полного текста переписки Иванова и Зиновьевой-Аннибал предполагается в издательстве «Новое литературное обозрение». См. также: Вячеслав Иванов и Лидия Шварсалон: первые письма / Вст. ст. Н.А. Богомолова, подг. текста Д.О. Солодкой и Н.А. Богомолова, прим. Н.А. Богомолова, М. Вахтеля и Д.О. Солодкой // Новое литературное обозрение. 2008. № 88. — С. 117-153.
22. Знак принадлежит Иванову.
23. Ср. также в ее письме от 29 апреля: «Мне чуется нечто общее в духе успеха твоего с кафедры с успехом «К<ормчих> Звезд». Глубоко и не крикливо, прочно и истинно».
24. Опубликовано: «Обнимаю вас и матерински благословляю…» С. 185
25. Сохранился и оригинал телеграммы, не отличающийся текстуально.
26. Здесь речь идет не об упоминавшемся выше М.Н. Семенове, а о зяте Гольштейнов Юлии Федоровиче Семенове (1873—1947), журналисте (в 1920-1930-е гг. редакторе газеты «Возрождение»), мемуаристе. Наиболее подробная справка о его жизни — Российская эмиграция во Франции в 1940-е: Полицейский отчет 1948 года «La colonie russe de Paris» («Русская колония в Париже») / Публ. Д. Гузевича и Е. Макаренковой, при участии И. Гузевич // Диаспора: Новые материалы. Париж; СПб., 2007. [Т.] VIII. С. 584-585.
27. Опубликовано: «Обнимаю вас и матерински благословляю…» С. 184, со значительными неточностями.
28. В комментарии О.А. Кузнецовой она ошибочно названа первой (Цит. соч. С. 99).
29. Александр Семенович Ященко (1877—1934), юрист, издатель, библиограф.
30. Видимо, Соломон Львович Поляков (псевд. С. Литовцев; 1875—1945), писатель и журналист.
31. Ср. реакцию на это в письме Зиновьевой-Аннибал от 1 мая: «Относительно научного équipement лекции я согласна с тобою: в конце очутится костный остов (костяк), в конечном впечатлении курса, хочу сказать. Во всяком случае, недостаток не в количестве данных научных, а в сжатости рассказа. Думаю, что растянуть всё на 5, 6 лишних лекций было бы выгодно для общего лучшего понимания».
32. Имеется в виду работа А.Л. Волынского «Литературные заметки: Аполлон и Дионис» (Северный вестник. 1896. № 11. С. 232—255).
33. Елизавета Сергеевна Кругликова (1865—1941), художница, близкая по духу к «Миру искусства». Подолгу жила в Париже.
34. Благодаря раздвоенности между «Я» и «Не-Я».... как видишь, усвоена и идея, и фразеология. (Примечание Иванова.).
35. О «Горящих Зданиях» -- он был, кажется, недоволен моим суждением: «ваши стихи очень красивы, но не имеют своей музыки, это музыка Бальмонта». (Примечание Иванова.)
36. Речь идет об открытке, начавшей переписку двух поэтов, от 26 апреля. Опубликована: Литературное наследство. М., 1976. Т. 85. С. 434 (Далее ссылки на это издание даются в тексте с пометой: ЛН, указанием тома и страницы).
37. См.: «Наш третий альманах в некоторых отношениях иной, чем два первые. Он более «единогласен», более однороден по внутреннему составу. В нем ряд новых имен и нет кое-кого из прежних спутников. Мы рады этим новым. В них новая молодость, новая бодрость, сила! И нам некогда жалеть об отставших. Было время, мы поджидали их, давали возможность подойти. Но пора и снова идти. Наши лица опять обращены вперед, к будущему, и нам уже не видно, кто сзади. «С к о р п и о н» (Северные цветы, собранные книгоиздательством «Скорпион», на 1903 год. М., 1903. С. ненум.). Объявление о «Кормчих звездах» действительно было помещено в конце сборника, среди рекламных объявлений, и занимало целиком отдельную страницу. В нем были перечислены все разделы сборника.
38. Брюсов Валерий. Дневники 1891-1910. М., 1927. С. 131. Цитаты всюду сверены с оригиналом (РГБ. Ф. 386. Карт. 1. Ед. хр. 16) и в случае необходимости исправлены без оговорок. Поскольку все они находятся на с. 131-132, в дальнейшем мы не делаем ссылок на печатное издание.
39. Кузнецова О.А. Цит. соч. С. 103.
40. Цит. по тексту, подготовленному нами к печати. Ср. также позднейший рассказ Иванова: «Да, я был одно время в него влюблен, я помню, целовал его глаза (а глаза его черные, прекрасные, подчас гениальные) неоднократно» (Альтман М.С. Разговоры с Вячеславом Ивановым. СПб., [1995]. С. 27.
41. В письме от 2 мая он уточняет: «Читать в школе я буду 5-го, 9-го и 14-го Мая. По расписанию на ближайшие две недели».
42. Кузнецова О.А. Цит. соч. С. 103-104. О картине, которую Иванов предлагал назвать «Пророк Диониса» существует специальная статья: John E. Malmstad. «Hermits of the Spirit»: Vjačeslav Ivanov and Odilon Redon // Вячеслав Иванов и его время: Материалы VII международного симпозиума, Вена, 1998. F. a. M., 2003. P. 371–381. Репродукция картины представлена на c. 374; ее настоящее местонахождение неизвестно.
43. К слову отметим, что между строк в этой открытке вписан экспромт Иванова, обращенный к пасынку Сергею. Как следует из его текста, тот прислал Иванову некое стихотворение (нам неизвестное), и в ответ получил такое:
    Дорогой Сережа, ты поэт –
    Шлю тебе, товарищу, привет.
    Удался тебе на славу русский стих.
    Будь и впредь в нем так же смел и так же лих.
44. Брюсов Валерий. Среди стихов: Манифесты, статьи, рецензии 1894-1924. М., 1990. С. 89. Дата здесь указана по старому стилю.
45. Об истории статьи см.: Богомолов Н.А. К истории «Ключей тайн» // Из истории русской журналистики: «Весы». М., 2007. С. 6-40. Там же опубликован полный текст московской лекции.
46. Речь идет о журналисте Семене Борисовиче Любошице (1859-1926), постоянном оппоненте символистов на различных публичных чтениях.
47. ЛН. Т. 85. С. 442. Полемику с Брюсовым Иванов оформил уже после появления «Ключей тайн» в статье «Поэт и Чернь» (Весы. 1904. № 3).
48. Упомянутое письмо Брюсова, видимо, не сохранилось. П.П. Перцов писал ему из Казани 4 мая 1903 г.: "Получил две Ваши открытки из Парижа. <...> P.S. Ответ: Вяч. Иванов, конечно, желателен. Напишите ему" (РГБ. Ф.386. Карт. 97. Ед. хр. 11). За сообщение сведений приносим сердечную благодарность А.В. Лаврову.
49. Альтман М.С. Цит. соч. С. 25.
50. Для истории научной деятельности Иванова существенно отметить, что еще и в это время он не оставил надежды пройти экзамен в Берлинском университете у Т. Моммзена и после этого защитить диссертацию.
51. 29 декабря он писал Ал.Н. Чеботаревской: «Вопрос о поездке в Москву — которая, и в том случае, если состоится, только задержит, на месяц, вероятно, мои парижские курсы, предназначавшиеся именно на конец февраля, -- остается также нерешенным» (Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1997 год. СПб., 2002. С. 257 / Публ. А.В. Лаврова).
52. Преподаватель истории искусства, у которого Замятнина училась в Женевском университете.
53. Имеется в виду книга Г. Брандеса «Moderne Geister: literarische Bildnisse aus dem neunzehnten Jahrhundert", многократно выходившая на разных языках.
54. О каком именно романе идет речь, сказать трудно. К тому времени на счету Ivan’а Strannik’а их было два: «L’appel de l’eau» (1901) и «La statue ensevelie» (1902). Отметим, что Иванов рецензировал ее третий французский роман «L’ombre de la maison» (Весы. 1904. № 11).
55. Бердяев Николай. Самопознание: Опыт философской автобиографии. М., 1991. С. 138.
56. Прозвище сына Гольштейнов.
57. В журнале «Ежемесячные сочинения» в первой половине 1903 г. не было рецензии на «Кормчие звезды». Собственно говоря, рецензий и критических статей этот журнал не публиковал вовсе; однако и в обширной хронике отклика на появление сборника стихов Иванова не было.
58. См. несколько подробнее: Кружков Григорий. «Мы двух теней скорбящая чета»: Лондонский эпизод 1899 года по письмам Вяч. Иванова и Лидии Зиновьевой-Аннибал // Новое литературное обозрение. 2000. № 43 (вошло в его кн. «Ностальгия обелисков» [М., 2001]).
59. 10 июня Иванов писал Брюсову: «Жена занята в настоящее время трехактной драмой, уже готовой в первой редакции» (ЛН. Т. 85. С. 436).
60. Нина Павловна Анненкова-Бернар (1859 или 1864-1933), актриса и литератор, автор исторической пьесы о Жанне д’Арк «Дочь народа» (СПб., 1903). Была гражданской женой упоминаемого в письме актера Модеста Ивановича Писарева (1844-1905). С ней и ее вторым мужем С.А. Борисовым Ивановы дружили до смерти Зиновьевой-Аннибал.
61. Имеется в виду сотрудник бюро газетных вырезок, подбиравший рецензии на «Кормчие звезды».
62. ИРЛИ. Ф. 607. № 153.
63. Гиппиус переехала на дачу в Лугу 27 мая (9 июня) — см. ее письмо к Брюсову от этого числа (Российский литературоведческий журнал. 1994. № 5-6. С. 300 / Публ. М.В. Толмачева).
64. Речь идет об общественной деятельнице и переводчице С.Г. Балаховской-Пети (1870-1966). Письма Мережковских из ее архива см.: Письма к Софье Григорьевне Балаховской-Пети. Зинаида Гиппиус / Публ. Р. Нижинской // Russian Literature. 1995. XXXVIII: 1; Письма Д.С. Мережковского к супругам Пети / Публ. Р. Нижинской // Новое литературное обозрение. 1995. № 12; Ливак Леонид. Ранний период русской эмиграции: По материалам собрания Софьи и Эжена Пети // A Century’s Perspective: Essays on Russian Literature in Honor of Olga Raevsky Hughes and Robert P. Hughes. Stanford, 2006.
65. См.: Переписка Д.С. Мережковского с В.И. Ивановым / Публ. и комм. Н.А. Богомолова и М. Цимборской-Лебоды // Studia Rossica VII. W kraju i na obczyźnie. Literatura wieku. Warszawa, 1999. S. 82-83.
66. Подробнее об их отношениях см.: Кузнецова О.А. Цит. соч. С. 105-107.
67. Ср. в письме Иванова к Ал.Н. Чеботаревской от 21 июля: «…не управились с делами вовремя и, не желая уставать, отложили отъезд на завтра…» (Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1997 год. С. 256).

© Николай Богомолов

back

top