Вадим ПЕРЕЛЬМУТЕР

КОЕ-ЧТО ОБ ОСКОЛКАХ СТЕКЛЯННОГО ДОМА

Шервинский рассказывал, что в 1949 году, прочитав только что опубликованный кашкинский пасквиль о «русскоязычных» переводчиках с английского (в частности, Байрона), оскорбленный Шенгели приехал к нему — как к «знатоку дворянского кодекса чести» — посоветоваться: как вызвать Ивана Кашкина на дуэль. Сергей Васильевич ответил на это, что дуэль с доносчиком невозможна, потому как унизительна: «С дворниками не стреляются»…

Я не намеревался отвечать на опубликованную журналом «Крещатик» статью г-на Колкера, написанную в откровенно оскорбительном для меня ключе и тоне.

Однако напечатанное в одиннадцатом номере «Зарубежных записок» письмо читателя В. М. Перевозчикова побудило меня переменить мнение. Искренне благодарен читателю за попытку защитить меня от г-на Колкера. А также за то, что своим письмом он напомнил мне, что литераторская безответность в подобных случаях порождает в критиках, вроде г-на Колкера, ощущение безнаказанности — что бы и как бы они ни изрекали. Даже если…

Впрочем, по порядку…

Прежде всего, уникален сам случай (мне другой такой пример неведом) — рецензирование, а это именно рецензия и ничто иное, книги, изданной десятилетие назад и давно ставшей библиографической редкостью. Книги, введшей, как принято говорить, в читательский и научный оборот стихотворное наследие Георгий Шенгели, примерно две трети которого — более десяти тысяч строк! — при жизни автора не публиковалось, а также критическую и мемуарную прозу, бóльшая часть которой разделила судьбу стихов, осталась в столе, в архиве. Иначе говоря, книги, впервые реально познакомившей читающую публику с поэтом Шенгели.

В первый же по выходе год книга эта получила полтора десятка печатных и примерно столько же письменных отзывов, среди авторов которых — Михаил Гаспаров, Семен Липкин, Владимир Топоров, Александр Ревич, Владимир Рогов и другие писатели и литературоведы.

В частности, Липкин писал мне, что книга убедила его в том, что он, хорошо знавший и уважавший Шенгели, недооценивал этого «крупного и оргинального мастера».

Высоко оценил книгу отрецензировавший ее Гаспаров. Он, конечно, заметил и отметил явные корректорские промахи в текстах, а также некоторые огрехи в комментариях, специально оговорив, что всё это легко поправимо при дальнейших изданиях-переизданиях. При встрече я показал Михаилу Леоновичу свой рабочий — «сигнальный» — экземпляр книги, на полях которого мною помечена вся не внесенная издательством моя правка, сделанная при вычитывании верстки книги. Среди многочисленных этих помет он обнаружил и все свои замечания. И от души посочувствовал мне, ибо сам немало подобного натерпелся в те годы. По одной из недавно вышедших книг, сказал он, читатель вправе решить, что он, Гаспаров, не знает толком ни греческого, ни латыни, потому что ошибки — буквально в каждом втором греческом или латинском слове, так что остается уповать на читателя умного…

Всё, что касается текстологии этого издания, Гаспарову было известно лучше, чем кому-либо иному. Он отлично знал и о моем участии — по просьбе вдовы Шенгели, Нины Леонтьевны Манухиной, — в подготовке к сдаче этого гигантского архива в ЦГАЛИ/РГАЛИ, и моей работе потом с этим архивом, по поводу некоторых материалов которого он обращался ко мне за консультациями…

Дело в том, что, получив издательскую верстку, я обнаружил в ней, помимо очевидных корректорских небрежностей, некие «дополнения» к моим комментариям, сделанные, как выяснилось, редактором. Все они, как одно, были… ошибочными. Причины такого «соавторства» остались для меня загадкой, несмотря на попытки объясниться.

(Кстати говоря, сия, с позволения сказать, «практика» не отмерла и поныне: в третьем томе подготовленного мною Собрания сочинений Сигизмунда Кржижановского мне пришлось дать «Исправления и дополнения» некоторых комментариев ко второму тому, внесенных туда редактором без моего участия, не говоря уже о согласии.)

Получить в те годы, когда издательства — в ужасе перед банкротством — решительно экономили, на чем нельзя, дополнительную корректуру-сверку было — чаще всего — делом нереальным.

Впрочем, недоразумение это, вполне понятное не только профессионалу, но и непредвзятому читателю, никого, насколько мне известно, не смутило.

За исключением, как теперь выяснилось, г-на Колкера. Разбираться в его «побудительных мотивах» мне скучно и недосуг.

Куда существеннее иное.

Г-ну Колкеру категорически не нравится поэт Георгий Шенгели. Это — дело его вкуса или отсутствия оного (ненужное зачеркнуть). Но при этом он пытается опереться на «авторитет» Мандельштама, а верней сказать — одного иронического высказывания поэта о поэте, не зная — или делая вид, что не знает (ненужное зачеркнуть), — ни о весьма тесной дружбе этих поэтов в 1910-1920-х годах, ни о совсем других словах Мандельштама о Шенгели (см. хотя бы, мемуары Липкина), ни о том, чт? в разное время о поэзии Шенгели говорили Волошин и Брюсов, Ахматова и Тарковский, Багрицкий, Олеша, Штейнберг, Тарловский etc.

В истории русской поэзии их мнения, надо полагать, имеют некоторый вес.

Критические доводы г-на Колкера нескрываемо раздраженны, излагаются с поистине прокурорской эмоциональностью, то и дело переходящей, как бы помягче, в разухабистость, что ли. С аргументацией дело обстоит далеко не так благополучно, как с язвительностью эпитетов.

Судите сами.

«Не провинциализм мешает в стихах Шенгели. Хотя и то сказать: язык его стал бы чище, попади он в столицы раньше. Не было бы уродливых словечек вроде вечеровой, порывный, громозд, звездяной. Не было бы безобразящего ударения на первом слоге в словах террор, прожилки, ремни, фольга, зеркальный, троллейбус. По части ударений все ошибаются, ударения дрейфуют, диалекты имеют право на существование; но тут ошибок что-то многовато, а словообразования манерны»…

«Почти несомненно, что высокого вдохновения — медленного, изматывающего, беспощадного — Шенгели не знал и не понимал»…

«…уж больно это плохо. Претенциозно, напыщенно, жеманно. Самодовольство прет из каждого стиха»…

«Произнести первый стих перед лицом музы — записать его и сохранить — значило выдать себя головой. Истинный поэт не позволил бы себе такого малодушия»…

«От этого плакать хочется: так это пошло, самонадеянно, глупо. Говорить о себе, сюсюкая, во втором лице!..»

«Это не дерзко, это — отвратительно. Тут и о методе забываешь: перед нами — пошлость торжествующая. Душа несводима к телу. Душа, сведенная к телу, душою быть перестает, телу же поэзия не нужна. Есть рынок, а есть святая святых. Никакие свободы их не уравняют. Приравнять их значит убить искусство»…

Etc.

Это «побивание камнями» можно цитатно длить и длить.

Но сказано в китайской поговорке: «Живущему в стеклянном доме не следует кидаться камнями». И вполне естественно возникает соблазн выяснить — кем всё это говорится. То бишь — чем, каким внутренним и «внешним», литературным, стало быть, доступным читателю опытом обеспечено его прокурорское право.

Так получилось, что со стихотворными сочинениями самого г-на Колкера я до сих пор знаком не был. Но тут поневоле заинтересовался. И после краткого поиска обнаружил в том же «Крещатике», только тремя номерами ранее, обширную подборку его стихов, напечатанную, как явствует из обстоятельной и лестной для автора редакционной преамбулы, к шестидесятилетию г-на Колкера, поэта и литературоведа.

И вспомнилась древнекитайская мудрость.

Ну, например — навскидку:

Заплачут клавиши — и распахнется даль,
И позовет участливо виолончель.
Не этим ли жил сиротствовавший Стендаль,
Покуда Вивальди животворил апрель? —

эти «плачущие клавиши» и «участливая виолончель» — не трюизм ли клишированный (если воздержаться от слова «пошлость»)? а навязчивые и никак смыслом сказанного не оправданные сдвиги ударений (тем более что стихи — о музыке, то бишь о «гармонии») — удачны? и причем тут Вивальди (с ударением на последнем слоге, не француз, чай), живший ровно за век до Стендаля, который к тому же — почему-то — «сиротствовавший» (с явным ударением на последнем слоге)? и все сдвиги ударений в стихотворении, разумеется, сознательные, — чем лучше отмеченных г-ном Колкером у Шенгели как явно неудачные?

Или такой плод «высокого вдохновения — медленного, изматывающего, беспощадного»:

Когда всё живое
В душе опустилось без сил, —

что бы это значило, а? ничего — слова, слова, слова…не говоря уже о безударном — в амфибрахии — ё…

На небо ночное
Спокойный я взгляд устремил, —

три йота подряд, да еще два из них — «в стык»: как в любимом лингвистами примере про голову: «Я ей ем»; плюс — двойное управление при местоимении.

Это что — понимание стихов? Или хороший слух человека, который, в отличие от слуги вашего покорного «любит и понимает стихи»?

Или так:

Весь мир сошел с ума, а я лишь ею жив (имеется в виду «звезда» — большой привет Анненскому! — В. П.).
Повсюду страшный клич, войска пришли в движенье, —

можно бы и это прокомментировать подробно, да, извините, скучно.

А вот и своего рода шедевр:

Всем радостям земным по-царски я воздал,
Мальчишкой Цезарем — как Хлоей обладал.
Красноречив посол и нрав имеет пылкий,
До консула дойдет, а мне служил подстилкой.

Если кто не знает, это — про царя Митридата, того самого, о котором писал и его «земляк», керчанин Шенгели. Надо думать, что, ежели и правда, что «мальчишкой Цезарем» герой стихов г-на Колкера «обладал», то, по-видимому, все-таки не совсем так, «как Хлоей»…

Я мог бы взять и другие стихи из подборки — с примерно тем же результатом.

Всё это, повторяю, сочинения, публикация коих приурочена к юбилею, к пику, так сказать, зрелости. Так что можно обойтись без исследования творческой эволюции сочинителя.

Пожалуй, прежде чем уничижительно писать о чужих стихах, неплохо бы научиться неплохо писать самому. Или не писать стихов вовсе: на нет и суда нет…

И становится понятно — почему г-ну Колкеру по душе (сам признается) те современные поэты, которые не отличают ямба от хорея.

Зато совсем уж непонятно, какие такие полномочия дала г-ну Колкеру русская поэзия, чтобы от ее имени решительно заявлять, например, что она «de facto не приняла акцентный стих, отторгла его». Вскользь брошенная при этом «блестка эрудиции», что не Маяковский, а Гиппиус впервые сей стих употребила, оказывается фальшивой, ложной. Как ложно и то, что сему предшествует. Ибо акцентный стих (или «ударник») можно без труда найти и в народных песнях, и в былинах, и в «Слове о полку Игореве», и у Пушкина, и у Кузмина etc.

Иначе говоря, со стиховедением у г-на Колкера тоже… не очень…

Ничуть не более содержательным — при ближайшем взгляде — оказывается и такой эффектный «эрудитский» пассаж (приходится цитировать пространно, но, право, оно того стоит):

«Что Шенгели — не еврей, тоже сомневаться нельзя, даже если мы ему самому (без всяких к тому оснований) не поверим. Георгий — самое христианское из всех бытующих в мире имен; более христианское, чем Иван, Ян, Джон, которое всё-таки переведено с иврита. Искаженная грузинская фамилия Шенгели свидетельствует, что семья по отцовской линии давно обрусела. В Грузии носители фамилий Шенгелия или Шенгелая никогда не считались евреями. Может, по материнской линии Шенгели получил эту стойкую прививку? Может быть, но нет никакой нужды доискиваться. Если он себя евреем не считает, не сочтем и мы; другое было бы расизмом.

Так откуда же эта симпатия? С Кубани. Да-да, тут география замешана. География и история. Шенгели родился в кубанской станице, в местах казаческих. В местах, где в течение XVII-XIX столетий одно за другим возникали религиозные движения, направленные от христианства к иудаизму. Вообще всё народное религиозное творчество России всегда шло в направлении от Нового завета к Ветхому — и почти всё зарождалось в этих местах: на юге России, на Дону, на Кубани. В XIX веке целый казачий полк царской армии, Хоперский, состоял из иудействующих. Библейские имена среди казаков, притом редкие, — вещь очень распространенная. Не странно ли? Нет, если мы не расисты. Перед нами — еще одно красноречивое свидетельство того, насколько культурная преемственность сильнее кровной. Места эти — исконно хазарские, хазары же, их верхушка, были иудеями. Хазар давно нет, они растворились, но память о них живет, притом не в сознании народном, а на уровне подсознательном... Перед нами — явление, а отнюдь единичный случай. Приходится допустить, что Шенгели тоже был в русле традиции, которой не сознавал».

Замечательный второй абзац излишен. Потому что первый — сплошь ошибочен. Дед Шенгели, отнюдь не «обрусевший» грузинский священник, был сослан с Кавказа (бывало и такое!) — за некие прегрешения — в «западные губернии», где продолжал тем прегрешениям предаваться. И замужняя еврейка родила от него сына, названного Аркадием, который до шестнадцати лет, то бишь до официального усыновления отцом, носил необыкновенную фамилию Шенгелиоффе. Попросту говоря, Георгий Шенгели был «квартерон». При этом русской крови в нем было вдвое меньше, одна восьмая: столько же, сколько польской, украинской и… турецкой.

Замечу, кстати, что Шенгели — вовсе не «искаженная грузинская фамилия», а переиначенная именно на грузинский лад фамилия абхазская — Шенгелия.

Более чем сомнительно и то, «что Шенгели… был в русле традиции, которой не сознавал». Быть может, все-таки — сознавал? Он, знавший историю Причерноморья не хуже г-на Колкера, написавший — на рубеже десятых-двадцатых годов книгу «Еврейские поэмы»…

Вот так и бывает, когда берешься гадать о том, о чем надобно знать.

Единственное, что здесь, вероятно, соответствует действительности, так это дважды повторенное заявление г-на Колкера о его отрицательном отношении к расизму…

Легко уязвимы и все размышления г-на Колкера о книге Шенгели «Маяковский во весь рост». Но здесь мы имеем дело с ложью сознательной, с желанием ввести заблуждение читателя, который однотомника Шенгели «Иноходец» в руках не держал. Там внятно сказано, что опасность — для Шенгели — эта книга представляла вовсе не потому, что он «критиковал Маяковского», но потому, что Маяковский был там лишь «поводом» сказать — и напечатать! — к десятилетию Октября, — что в России свершилась и победила никакая не «пролетарская», а вульгарная «люмпен-мещанская» революция.

Шенгели хорошо понимал — что написал. Потому и скрылся от филерски-бдительных РАППовских (тогда еще, кажется, ВАППовских) глаз более чем на год в Крым, в Симферополь, объясняя впоследствии (в «официальных автобиографиях»), что отъезд был связан с рекомендацией врачей сменить климат из-за «слабых легких» жены, которая при этом… осталась в Москве.

Знаменитая фраза Сталина была выведена на полях письма Лили Брик, где Шенгели упоминался в числе «гонителей» Маяковского, то есть — в жанре доноса — обращалось внимание на его книгу…

Точно так же можно пройтись по всему опусу г-на Колкера. Что от него после останется?

Пожалуй, две вещи.

Во-первых, настойчивое — до навязчивости — утверждение, что текстологическая подготовка книги «ниже всякой критики».

В качестве примеров приводятся не просто опечатки, но опечатки очевидные, вроде заглавия «Salt-Lake-Siti», к текстологии ни малейшего отношения не имеющего: это стихотворение дважды печаталось в прижизненных книгах Шенгели, естественно, без опечатки в заглавии.

Другие упоминаемые г-ном Колкером стихотворения Шенгели, скажем, «Нищий» и «Мать» — в числе остальных его «сонетов гражданской войны» — публиковались мною прежде в журналах — и без опечаток.

Одно из двух: либо г-ну Колкеру не под силу отличить работу текстолога от деятельности издательского корректора, либо он сознательно говорит неправду. Ненужное — зачеркнуть.

Во-вторых, критику категорически не нравятся мои комментарии — как таковые.

О частных претензиях г-на Колкера к комментариям я уже говорил. Все они относятся к так называемым «словарным», простейшим случаям, которые вернее назвать не комментариями, а примечаниями. Попросту говоря, критик подозревает — и обвиняет — меня в неумении читать (а заодно — и в неумении считать).

Общие претензии изложены короче, но столь же категорически: комментарии, которые можно бы назвать «авторскими», по г-ну Колкеру, права на существование не имеют. Автор комментариев, полагает критик, должен быть читателю невидим, его понимание и толкование комментируемого текста никакого отношения к делу не имеют.

Правда, история литературы давно узаконила понятие «авторский комментарий». И видимые имена комментаторов — не только что невелика редкость, но и сами исправно становились предметом особо пристального профессионального и читательского внимания. Взять хотя бы комментарии Саитова к Вяземскому, Набокова (и Лотмана) к «Онегину», Чуковского к Некрасову etc, etc, etc… Видимо, подобное несоответствие г-на Колкера не смущает. Иначе пришлось бы заподозрить его в невежестве, то бишь прибегнуть к его же критическому методу, чего автор этих строк ни в коем случае не желает…

Вообще-то, на месте г-на Колкера я говорил бы о комментировании осмотрительнее.

В предварении к цитированной уже юбилейной подборке его стихов среди прочих заслуг юбиляра отмечается подготовленное им «первое комментированное издание» двухтомника стихов Ходасевича, вышедшего в 1982-83 гг.

Между тем, исследователи, словно сговорившись, первым комментированным изданием Ходасевича считают том, вышедший в 1983 г. в издательстве «Ardis» под редакцией (и с комментариями) Джона Мальмстада и Роберта Хьюза. А на труд г-на Колкера даже не ссылаются. И вовсе не из ревности или, там, зависти к «конкуренту». Просто, в отличие от американских ученых, много лет прокорпевших над архивом Ходасевича, «мелким гребнем» прочесавших русскую и эмигрантскую периодику, короче, сделавших, если и не всё возможное, то, по крайней мере, всё, что могли, г-ном Колкером — при комментировании — не учтено изрядное количество того, что, при настойчивом желании, было доступно даже в «мрачных советских условиях». Его издание, хоть и вышло в Париже, но было скорее «подвигом самиздата», чем серьезным исследованием.

В моем архиве есть письмо Нины Николаевны Берберовой, в котором она говорит, что двухтомник сделан «из лучших побуждений», и только. И не советует пользоваться им в работе над томом «избранного» Ходасевича (Колеблемый треножник, М., 1991).

Ну, и с опечатками в том издании всё в порядке. Есть они…

В концовке филиппики г-на Колкера гнев его становится и вовсе неуправляемым. А это — советчик неважный. Неровен час — скажешь не то, что хотел.

Например, о деньгах, полученных комментатором. Я бы теми деньгами охотно облагодетельствовал г-на Колкера: их в Москве 1997 года хватило как раз на месячный проездной билет и пачку табака.

Или — о кафедрах славистики университетов Гамбурга или Гарварда, якобы готовых комментатора принять (а что комментатор только того и хочет — сомнения у г-на Колкера не вызывает). Ну, Гамбург тут — не иначе как по созвучию с Гарвардом, стихотворец все-таки глаголет, не Бог весть какое созвучие, но ведь и стихи оного автора мы уже видели. А вот Гарвард — не случаен. Ибо именно в Гарварде (Бостон) — Фрейд не дремлет! — в восьмидесятых-девяностых годах, раздражая г-на Колкера как создателя «первого комментированного издания» стихов Ходасевича, возглавлял кафедру славистики его удачливый конкурент, профессор Джон Мальмстад…

Об осколки стеклянного дома можно порезаться. И пребольно…

P. S. В декабре 2006 года содержимое этих заметок было вкратце мною изложено в личном письме к редактору «Крещатика» г-ну Марковскому. Мне думалось, редактор журнала, с которым я прежде время от времени сотрудничал, попросту упустил из виду, бывает, что редакция вправе не разделять мнений публикуемого автора, однако несет ответственность за тон (обойдусь без эпитетов, любезных г-ну Колкеру), каким эти мнения изложены. Сожалений г-на Марковского по этому поводу мне было бы совершенно достаточно. Однако он предложил… опубликовать письмо в очередном номере. То бишь сделать его пуб-личным. Дескать, сами разбирайтесь. Не понимая, надеюсь, искренне, что отныне ни одна моя строка на станицах его журнала появиться не может. По определению.

© Вадим ПЕРЕЛЬМУТЕР

back

top