Вера Калмыкова

Маленький поэт, или Повод к большому разговору

Владимир Нейштадт. Пейзаж с человеком: Стихи и воспоминания. – М.: Водолей Publishers, 2008. – 128 с. (Малый Серебряный век).

Так бывает, что для публикатора, составителя книги её выход становится фактом личной, а не только профессиональной биографии. Почти 20 лет я пыталась найти издателя для произведений поэта и переводчика Владимира Ильича Нейштадта (1898-1959): однажды мне пришлось дать такое обещание его дочери, Ирине Владимировне Фальк, которая больше всего на свете хотела, чтобы у отца – хоть после смерти – появилась книга. Но милые люди, знавшие переводы Нейштадта, ценившие его вклад в историю нашей словесности, вполне благожелательно разводили руками: «это не будут покупать». Мой долг постепенно превращался во что-то чересчур похожее на навязчивую идею. Наконец откликнулись Евгений Витковский и Евгений Кольчужкин (издательство «Водолей Publishers»), которым я выражаю свою глубокую и искреннюю признательность.

С Ириной Владимировной Фальк (в девичестве Нейштадт) я познакомилась в 1987 году. Ей было тогда всего 64 года – мои нынешние закадычные подружки старше; но она, тяжело больная, одинокая и совсем не счастливая, выглядела глубокой старухой. Она была человеком, «ушибленным» страхом – страхом времени, разумеется. Боялась всего; не могла допустить, чтобы из дома хотя бы на несколько дней были вынесены стихи отца. Мне пришлось приезжать к ней со своей пишущей машинкой… Правда, с трудом пересилив себя, она подарила мне копию его воспоминаний. К слову сказать, то, что я тогда перепечатывала, после смерти Ирины Владимировны, кажется, пропало – во всяком случае, в РГАЛИ я пока не обнаружила множества текстов. Умерла она у меня на руках 17 ноября 1988 года.

Теперь произведения Нейштадта выходят к читателю. Маленький тираж книги «Пейзаж с человеком» – своеобразная гарантия: томик достанется тем, кому по-настоящему нужен, избежит случайных рук и глаз.

К сожалению, объём издания изначально ограничен, поэтому в книгу не вошли две «испанские» поэмы Нейштадта. Они составляют ядро настоящей публикации вместе с воспоминаниями поэта. «Дорога к искусству» – мемуары человека, прожившего очень нестандартную – и для своего, и для любого другого времени, – жизнь.

Судьба его напоминает странный роман, отчасти созданный в жанре non fiction, отчасти – героико-романтический. Его манера выходить из сложных жизненных ситуаций, мягко говоря, нетривиальна. Выпускник Императорской Московской практической академии коммерческих наук (учебное заведение по статусу приравнивалось к реальным училищам), студент историко-филологического факультета Московского университета (поступил в 1915 г.), слушавший, в частности, лекции профессора Матвея Никаноровича Розанова («Литература эпохи Возрождения», «Литература эпохи Просвещения», «Французская литература XIX века»), владевший французским, английским, греческим, румынским, чешским и другими языками, он в 1916 г., после смерти отца, работал поездным контролёром на Московской Казанской железной дороге, плавал матросом на рыбачьем бриге «Святой Андрей», приписанном к Ялтинскому порту.

Таким способом он не просто зарабатывал деньги на жизнь, но и лечил начавшийся туберкулёзный процесс в лёгких – такова была его реакция на уход отца. Самое удивительное, что – вылечил.

После 1917 года Нейштадт – разъездной эмиссар Библиотечного отдела Наркомата Просвещения, переводчик в штабе Красной Армии, преподаватель в Особой Военной школе Красных командиров в Ленинграде, участник Кронштадтского сражения, член Московского Лингвистического кружка (сохранилась краткая история МЛК, написанная Нейштадтом в соавторстве с А. А. Буслаевым и Б. В. Горнунгом в 1956 г.), добрый знакомец литераторов 1920-х (Ирина Владимировна говорила, что в гости к Нейштадтам в квартиру на Варварке захаживал и Мандельштам), боготворивший Маяковского… Тоже, между прочим, «биография века»: был же эсером-«броневиком» Виктор Шкловский, впоследствии уцелевший при репрессиях.

В «Дороге к искусству» крондштадские события упоминаются по касательной (в настоящей публикации знаком […] отмечен фрагмент текста, не вошедший в книгу). Вспоминается Багрицкий: «Нас водила молодость // В сабельный поход…». Здесь ключевое слово – не «кронштадский лёд», а – молодость … Кто знает, как повернулись бы революционные события 1917 года, когда бы поколение рождённых в 1890-х оказалось – ну, тем же самым по духу, только на несколько, на десяток лет постарше. Чтобы было не «я рождён в девяносто четвёртом, я рождён в девяносто втором», а – «в восемьдесят ». Тот же самый комплекс идей, то же самое мировоззрение, любовь к народу, стремление к правде напополам с высокой – на рубеже XIX-XX столетий уже академической – образованностью, кругозором…, – но чтобы людям было не 19 или 25, а 29 и 35. Чтобы жизненный опыт и неизбежный спутник его – здравый смысл – восторжествовали над юношеским пафосом «переделки мира»… Хватило бы у большевиков – ну, просто грамотных соратников, без которых октябрьский переворот превратился бы в нечто подобное восстанию Спартака?.. А у нас (какими бы мы ни были) остался бы прекрасный миф о тысячах мучеников, захлебнувшихся в собственной крови…

История, не знающая сослагательного наклонения, на самом деле прекрасно с ним знакома. Уж она-то знает, из каких мелочей, суеты, невнятицы, инфлуэнцного бреда складывается, какие незначительные обстоятельства побуждают пазл сложиться так, а не иначе. Ну что такое, право же, десять лет, – тьфу. А вышло…

Однако вернусь к Нейштадту. Далее: профессиональный переводчик, репортёр, фельетонист, литературный правщик… В 1931 г. он вдруг отправился в Арктику, на Шпицберген, и работал на угольном руднике опять-таки «в самых различных качествах». Вёл дневники своей «экспедиции» – по-немецки. Чуть позже ездил и на Урал. Зачем? Почему? Что не сиделось в Москве? Какое заболевание лечил он на угольном руднике – не туберкулёз же?..

До начала Великой Отечественной войны Нейштадт сделал очень много: по его собственным подсчётам, это десять книг и полторы сотни статей. Помимо любезных сердцу и уму современников – немецких экспрессионистов, он переводил Гёте («Эгмонт»), Гейне, Бодлера; румынских, греческих, литовских, чешских (С. Неймана, В. Незвала и др.), испанских поэтов; фольклор разных народов (в 1936 г. вышла подборка его переводов песен полярных эскимосов, один из первых опытов знакомства с поэтическим наследством народов Крайнего Севера); сборники И. Бехера («Асфальт», 1936), Э. Вайнерта («Избранные стихи», 1935), Р. М. Рильке, Б. Брехта, А. Лихтенштейна, М. Бартеля, Э. Толлера, Б. Нушича… Делал и переводы с русского, в частности – поэмы Маяковского «150 000 000», «Слова о полку Игореве» (с древнерусского на современный русский и немецкий), сочинений Пушкина и Лермонтова. В 1937-1941 гг. публиковал статьи о мировом значении русской словесности («Толстой в мировой литературе», «Пушкин в мировой литературе», 1938 – в этой теме он оказался пионером; «Чехов за рубежом», «Лермонтов на Западе», 1939). Писал о Тургеневе, Толстом, Чехове, Горьком, конечно же, и о Маяковском. Занимался историей шахмат (кстати говоря, однажды в один из сеансов одновременной игры сам великий шахматист А. А. Алёхин проиграл партию юному Нейштадту) и… балета, что сам рассматривал как культурологические исследования. Разумеется, писал о теории перевода. Позже, в 1950 г. осуществил издание сочинений А. С. Пушкина на немецком языке.

Квартира на Варварке (ул. Разина) усилиями радушных хозяев превратилась не то в кружок, не то в салон. В. Арго, В. Мансурова, К. Корчмарёв, Л. Горнунг, артисты-«вахтанговцы», Г. Нейгауз, И. Андроников, О. Шмидт, называвший Нейштадта «самым умным другом», – частые здесь гости. «Хрустальный человек с тончайшей поэтической душой, талантливый во всём» (И. В. Фальк) привлекал к себе и человечески, и профессионально: так, Мандельштам, с которым Нейштадт встречался в редакции «ЗиФа», считал его одним из лучших переводчиков. В тяжёлой и конфликтной для Мандельштама ситуации конца 1920-х, сложившейся вокруг перевода «Тиля Уленшпигеля», Нейштадт встал на сторону поэта, активно выступив на Конфликтной комиссии против его травли.

Во всём, что касалось творчества, Нейштадт проявлял завидную – и не вполне типичную для эпохи – принципиальность и индивидуализм. Отказывался, например, публиковаться в числе многих – такие коллективные подборки называл «автобус».

От происходившего вокруг, в профессиональной среде, от обстановки в стране в 1930-1950-х Нейштадт страдал ужасно. Отвращение и страх прорывались в стихах – едва ли не все произведения этого рода оказались в середине 1950-х гг. в составе книги «Рукопись для трёх друзей», которую поэт собрал – без надежды на публикацию – так же, как более ранние «Отречение» и «Стихи разных лет». Быть может, именно поэтому «Рукопись» не попала, среди прочих его бумаг, в хранилище тогдашнего ЦГАЛИ, оставалась у дочери.

Молчать и бояться было тяжело тогда очень многим; но ему во время Отечественной войны выпали совсем особые переживания. Призванный уже в сентябре 1941 г. ГлавПУРККА и назначенный «инструктором-литератором» в 7-й Отдел Политуправления, Нейштадт должен был проявлять к себе высочайшие требования самоцензуры. Он работал по разложению войск противника, готовил листовки, тексты для окопной звуковой пропаганды, на переднем крае наблюдал за поведением фашистов, руководил заброской пленных. Специалистом был, что говорить, и редким, и ценным: ведь людей его возраста – сорокатрёхлетних «солдат Революции» – в 1941 году ещё не призывали…

Тонкий знаток и ценитель античной культуры – солдат двух войн, сражавшийся на передовой, за боевые задания получивший орден Красной Звезды – гуманитарий-теоретик, историк, поэт и потомок музыкантов – репортёр и фельетонист – полиглот, влюблённый в Маяковского и в русскую культуру, исполненный самоиронии – таким разным видится Владимир Нейштадт. Каково ему было перескакивать из эпохи в эпоху, отказываться от поэзии, вытесненной другими занятьями, причём и недобровольно избранными – разве узнает об этом далёкий потомок?

Преданность культуре, если угодно – мандельштамовской «мировой культуре», бросается в глаза сразу, например, при чтении поэм Нейштадта об Испании, написанных в 1937 году. Дело не в героической и оттого несколько – на наш сегодняшний слух – излишне тяжеловесно-патетической стилистике этих текстов. Дело в том, что в разгромленном Мадриде солдаты спасают из огня Мурильо, Гойю, Риберу, а самого автора в далёкую страну приводит Сервантес и Ласарильо с Тормеса, и после этого Испания становится чуть ли не второй родиной: таких «родин» у иного читателя столько же, сколько на земле культур. Снова Багрицкий: «Я мстил за Пушкина под Перекопом…».

Тридцать седьмой для нас сегодня – это не столько война в Испании, сколько расцвет сталинского террора, пришедшийся именно на этот год. Современники и потомки смотрят по-разному; аберрации неизбежны; сейчас мы почти не вспоминаем испанские события, и имя Долорес Ибарурри для большинства из нас – звук пустой, хотя формально и достойный уважения. Для людей, живших тогда и не знавших, что их эпоха получит название «сталинских чисток», символом всего самого чёрного и самого светлого стала Испания. Мне удалось поговорить на эту тему с Марией Васильевной Розановой (Синявской), которой в 1937 году было семь лет. Её детская память – едва ли не самое цепкое, что существует на свете, – сохранила ту эпоху как «время большой испанской искренности», направленной на сопереживание борьбе испанцев с фашизмом.

В «испанских» поэмах Владимир Нейштадт выразил чувства, владевшие тогда – всеми…

Принадлежность ко «второму ряду» поэтов сообщает его стихам нечто замечательное. Они хранят не голос гения, стоящего «с веком наравне» и равновеликого целому веку. У «маленьких поэтов» отдельная частная жизнь отзывается человеческим голосом; этот голос живёт, а речь – поскольку разговор идёт о профессионале своего дела – превращается из «человеческого» документа в историко-эстетический, и разговор о каком-то там «ряде» становится неуместным. Нейштадт – органическая часть того поэтического контекста, без которого невозможны были бы взлёты гениев, и одновременно – сын своего времени со всеми его пристрастиями. Талант, не гений, зачастую несёт значительно больше информации о поколении, к которому принадлежит человек. Непосредственное переживание неправедности жизни, однозначная оценка её – разве так работали Маяковский, Пастернак, Мандельштам, находившие в себе ресурсы для прозрения космических процессов, причастных к «партийным чисткам», к репрессиям, к доносительству и предательству, даже и к собственной – насильственной или вынужденной – смерти? Странно, но слово найдено и бытовая, не бытийственная, правда обнажается у таких, как Нейштадт, А. Кочетков, Г. Оболдуев…

Тем и ценны – не для социально-политических исследований, не для публицистических цитирований, а для культуры поэтические признания, сделанные на языке «классическом», с интонацией маркировано «поэтической»:

На свете нет мучительней страданья:
Держа слова на языке, молчать
И понимать всю мудрость умолчанья.

И тем важнее в итоге приговор, сделанный «преданным бойцом» в стихотворении, обращённом не к Родине – к любимой женщине:

Пусть по испачканной стране
Гуляет наущенье,
Но ты со мной и ты – во мне,
И ты мне – очищенье.

Сегодня, реконструируя поэтический контекст 1920-1950-х, публикаторы сталкиваются с важной проблемой – не столько текстологической, сколько идеологической и этической: как следует воспринимать «просоветские» произведения и следует ли публиковать их, учитывая, что многие сделаны по «соцзаказу» и послужили для авторов не просто индульгенцией – разрешением на жизнь? С одной стороны, они – авторские, с другой – написаны под давлением, неискренне, недобровольно. С одной стороны, они дали живому, реальному человеку дышать, спать в своей постели, ходить по улицам, с другой – сказанное в них – ложь. Стоит ли включать их в основной корпус созданного? Как должен вести себя комментатор – при том, что комментарии являются, мягко говоря, не самой читаемой зоной в книгах? Не пора ли задуматься о некоторой новой форме комментирования, привлекающей внимание читателя?..

Сам «социальный заказ» также глубоко проблематичен. Его связь с идеологией, с цензурой, с «курсом партии и правительства» априори делает отвратительным всё, что создано по «велению свыше». Но бывают ситуации, когда «заказ» власти удивительным образом совпадает с «мнением народным» – как в случае испанской трагедии, войны с фашизмом. Лебедев-Кумач писал дивные тексты о советской стране. Читать их сейчас, признаться честно, нелегко. Но они воспринимались людьми, которые пели его песни, и далеко не все были дураками или сволочами. Значит, кроме идеологического содержания, в стихах было и что-то иное – быть может, этот компонент мы не в состоянии воспринять. А кроме того, «Вставай, страна огромная» – это тоже Лебедев-Кумач…

Нужно ли оставлять «заказные» тексты современному читателю – и читателю в потомстве?.. Ведь, что бы мы ни делали, мы работаем на него в надежде, что вот, через несколько десятков лет он придёт и рассудит. Не буду приводить тексты Ахматовой, Мандельштама, Пастернака – они ещё на слуху. Но, убирая их из Собраний сочинений, мы рано или поздно с неизбежностью придём и к тому, что из литературы чья-то твёрдая рука вычеркнет ту же «Смерть пионерки» Багрицкого. Да и не только её – и не только у этого поэта. Зеркало, отражающее только «избранное» (даже если избирается оно по высочайшим моральным критериям!) всё же будет кривым. И, исказив прошлое, мы с неизбежностью исказим будущее…

Вера Калмыкова

© Вера Калмыкова

back

top