Виталий ПУРТО
Потерянный Рай:
In Memoriam
- За-а-че-ем, - нараспев вопрошает рабби своих учеников, - буква Райш в слове Шалом?
- Но, рабби, - отвечают озадаченные ученики, - ведь в слове Шалом нет буквы Райш!
- Вы правы, - соглашается рабби, - Ну, а если бы в слове Шалом была буква Райш?
- Но, рабби, зачем? - протестуют ученики.
- Так я же вас и спрашиваю, - повторяет рабби, - За-а-че-ем буква Райш в слове Шалом?
Аркадий Акимович Штейнберг
Этот анекдот я много раз слышал от Аркадия Акимовича Штейнберга, или просто Акимыча, как его почти все звали в тогдашней Москве. К Акимычу меня привёл в начале самидесятых годов Женя Рейн, широко известный тогда в узком кругу ценителей поэзии (теперь он просто известный).
Я убеждён, что способность или неспособность оценить этот анекдот разделяет людей на более глубоком уровне, чем их разделяют языки, религии, национальности или культуры. Ведь искусство задавать вопросы, ломающие установившиеся клише, - искусство редкое: большинство людей, которым я рассказывал эту историю, выглядели растерянными; меньшинство наслаждалось абсурдом; совсем немногие находили в ней смысл. Акимыч был из разряда совсем немногих. Спрашивать и слушать - составляло главную траекторию жизни Акимыча, во всяком случае, в начале самидесятых, когда всё и вся поехало...
Дом Акимыча стал одним из центров закрутившегося водоворота. Кто только в те времена не сидел за столом у Акимыча! Зимой - в его московской квартире, летом - в избе в селе Юминском, стоящем прямо на берегу речки Хотчи, впадающей в Волгу напротив древнего городка Кимры. Обычно это было чаепитие, которое устраивала его жена, переводчица и поэтесса, известная под именем Акимычева Наташка. Чтоб не путали с Рейновской и другими Наташами. Сюда приходили известные и не известные поэты, переводчики, художники, люди самых разных интересов...Но это совсем другая тема. Здесь я ограничусь лишь тем, что считаю самой главной своей темой.
В московской квартире Акимыча, среди мольбертов и деревянных скульптур и заготовок, самое видное место занимал лежавший на высокой подставке большой иллюстрированный том, in folio, английского издания поэмы Мильтона The Paradise Lost, над переводом которого он работал в то время по договору с издательством двухсоттомной "Библиотеки Всемирной Литературы". Сроки сдачи перевода поджимали, все авансы были давно прожиты, но перевод Потерянного Рая для Аркадия Штейнберга был больше, чем любой договор. Перевод был делом всей его жизни, к завершению которого, по его собственным словам, Акимыч шёл с ранней юности.
Его перевод Потерянного Рая стал одним из важнейших событий и для меня: я прочитал Потерянный Рай под перестук колёс поезда Москва-Ашхабад, лёжа на третьей полке общего вагона. На бесконечныe три дня время исчезло, и я остался наедине с Адамом и Посланником Рафаилом. Ничто не нарушало первозданной неподвижности Каракумских барханов - ни тучки на постоянно ясном небе, ни грохота встречного поезда, ни даже высохшего куста перекати-поля.
Лучшей обстановки для чтения Потерянного Рая я не могу себе представить.
Космос: Структура, Гармония, Контрапункт
Я думаю, что считать работу Акимыча переводом текста Джона Мильтона можно в той же мере, в какой работу Джона Мильтона можно считать переводом текста Моисея, ибо оба творца - вполне оригинальны. Джон Мильтон творил на приливе Английской Революции, на заре Просвещения; Аркадий Штейнберг творил на отливе Русской Революции, в начале Затемнения, надеюсь, недолгого. Я вижу жизнь Аркадия Штейнберга через призму древнегреческого понятия Космоса, Красоты.
Космос был образующей парадигмой греческого мира и воспринимался, прежде всего, как структура, порядок и гармония. Структура, порядок и гармония во внешнем пространстве вещей преломляются в структуру, порядок и гармонию во внутреннем пространстве духа, и именно в этом порядке. Отсюда идут Олимпийские Игры. Отсюда идёт максима - В здоровом теле - здоровый дух. Отсюда идёт тема соразмерности и симметрии, доминирующая в античной геометрии, архитектуре, музыке, эстетике, этике.
Новое время добавило к этой теме контрапункт и рекурсивность. Понятия контрапункта и рекурсивности, присутствуя в зачаточном виде в античном сознании, по-настоящему оформились только в наше время. Рекурсивность - это симметрия в становлении, динамике, перед которой античная философия, за исключением, пожалуй, одного Гераклита, остановилась. Симметрия Парфенона - статична, симметрия дерева - динамична: рекурсивно развиваясь из одного единственного семени, структура дерева повторяет саму себя, начиная с прожилок самого маленького листочка.
В жизни Акимыча было много случайностей, невероятных совпадений, но были ли они простыми случайностями и простыми совпадениями? Является ли случайностью то, что жизнь Акимыча пришлась на поистине космическую, в прямом и переносном смысле этого слова, фазу того пространства-времени, которое было известно под именем Третьего Рима, Российской Империи, и, наконец, Советского Союза? Живя в условиях острого дефицита информации, мы склонны обожествлять Случай.
Я помню, как в считанные дни перед защитой своей диссертации, я потратил бешеные усилия на устранение множества помех к защите диссертации; что ж, это была плата за собственную халатность. И вдруг… я узнаю, что мой главный оппонент, Марк Жаботинский, ложится в госпиталь на осмотр. В полном отчаянии, я обращаюсь своему учителю, Исаю Герцевичу Кляцкину, за разъяснением: какая существует - мне неизвестная - связь между язвой желудка Марка Жаботинского и судьбой Виталия Пурто как физика.
- Деталей этой связи я не знаю, - ответил мне профессор Кляцкин, которого все звали рабби, - но говорят, что, когда человек спотыкается - это всего лишь случай, не стоящий внимания; после второго спотыкания - неплохо бы к тому человеку присмотреться; на десятый же раз - пора уже задуматься об его характере.
Многим эта история может показаться притянутой за уши к тексту очерка об Акимыче, но я вижу в ней пусть и странный, но всё же ключ к загадкам случайностей и совпадений, которыми полна была его жизнь.
Потерянный Рай: Возрождение
Космос - как структура, гармония и контрапункт - в масштабе жизни одного или двух поколений проявляется как дух времени, Zeitgeist. В своём же пределе, в масштабе жизни всего человечества, космос - как структура, гармония и контрапункт - в жизни народов, проявляется как Мировой Дух Фридриха Гегеля или как исторические силы Карла Маркса. Глубоко символично, что английский - современный глобальный язык - не затрудняет себя переводом слов Zeitgeist и Weltanschauung. Что же касается понятия исторические силы, то это понятие в пост-индустриальной литературе в лучшем случае полностью отрицается, а в худшем случае становится объектом поверхностного глумления. Однако именно исторические силы вовлекли будущего поэта Джона Мильтона в водоворот духа времени, превратили в одного из самых активных деятелей Английской Революции. Те же исторические силы увлекли Акибу Штейнберга, отца Акимыча, и его самого в водоворот Русской Революции: Акиба Штейнберг, отец Акимыча, стал членом основанного Лениным Союза борьбы за освобождение рабочего класса; Аркадий Штейнберг стал активным защитником наследия Русской Революции в Великую Отечественную Войну.
Но параллели на этом не кончаются. Оба, и Джон Мильтон и Аркадий Штейнберг, были мыслителями, полагающимися не на посторонние авторитеты, а на авторитет своего собственного разума. Оба, и Джон Мильтон и Аркадий Штейнберг, были участниками движений, направленных против исторического Христианства и проповедниками торжества свободной мысли. В то же время, оба, и Джон Мильтон и Аркадий Штейнберг, исходили из одного и того же, записанного ещё Моисеем, Текста.
Тут уместно отметить ещё одну космическую деталь - Акимыч был коэн и очень этим гордился. Он любил показывать, как он умеет расставлять пальцы руки в знаке коэна, и утверждал, что только настоящие коэны могут так расставлять пальцы без всякой тренировки. Как-то я попросил его представить доказательства, откуда он узнал, что он коэн?
- Как откуда? - удивился Акимыч, - Оттуда же, откуда все, - от отца.
Выходит, что Аким Петрович Штейнберг, член Ленинской партии со времен Союза Борьбы, сделал то, что делали до него бесчисленные поколения отцов: для подготовки к бармицве он пригласил учителя древне-еврейского языка, чтобы научить сына молитвам, и особенно специальной молитве, произносимой в Судный День только коэнами. Что такое бармицва - что это ритуал посвящения в совершеннолетие, ключевым моментом которого является не демонстрация физических достижений, вроде владения саблей, винтовкой и тому подобного, а экзамен на знание Торы, - я впервые узнал от Акимыча.
С юности меня не покидала мысль, что все мы, как грибы, на короткое время выскакивающие на поверхность после тёплого летнего дождичка с тем, чтобы вскоре уйти обратно в землю, тогда как громадная тысячелетняя грибница, из которой мы вырастаем, продолжает свою подспудную жизнь. Я также понял, что нечто подобное осознавалась Акимычем с раннего детства.
Космос: Со-Размерность
Джон Мильтон был ненамного старше Исаака Ньютона и жил на заре Нового Времени, на заре эпохи Рационализма. В каком-то смысле Новое Время, в связи со всепроникающей ролью Числа во всех областях деятельности, можно назвать эпохой возрождения Пифагорейства. Тем более что именно в последние десятилетия двадцатого века получило широкое распространение совсем новое слово digirati, в противопоставление к старому слову literati. Я бы предпочел слово numerati (1), произведённое из языка, на котором говорил сам Пифагор. Ведь именно от Пифагора и его школы, учившей науке правильной общественной жизни, мы унаследовали слова рациональность и нерациональность. В учении Пифагора, мыслившего геометрическими образами, соразмерность, то есть возможность выражения отношения (ratio) длин двух отрезков отношением двух целых чисел, играет важнейшую роль везде, от геометрии до этики. Пифагор первый показал, что не существует такого отношения двух целых чисел, которое выразило бы отношение диагонали и стороны квадрата. В соответствии с этим он называл отношение диагонали и стороны квадрата irrational. Пифагоровское понимание иррациональности широко распространилось в наше время вместе с трагедией раскола между literati и numerati, которая довела цивилизацию до нищеты взаимонепонимания между этими взаимно-дополняющими друг друга половинами.
Всего этого Джон Мильтон не знал. В его время посещение Королевского Общества для слушания лекций Роберта Бойля или Сэра Исаака было такой же культурной необходимостью, как посещение шекспировского театра или королевской оперы. В этом была не столько дань любопытству, сколько исполнение духа Реформации - отказавшись от посредников между собой и Высшим Авторитетом, человек в поисках соразмерности мира (2) мог полагаться только на авторитет своего собственного разума. При жизни Аркадия Штейнберга расслоение общества на две культуры стало свершившимся уже фактом.
Первым поднял тревогу английский физик Чарльз Сноу, опубликовавший в 1959 году небольшой очерк Две Культуры (3). В Советском Союзе, занимавшим тогда ключевые позиции на передовых рубежах основных наук, на сигнал тревоги откликнулся поэт Борис Слуцкий (4). Стало ясно, что бифуркация (расщепление) двух культур отражает расщепление отношения к внешнему миру, до сих пор никем не замеченное. Пока физики посмеивались, лирики несли, как божественную хоругвь, своё нежелание понять КАК рационально устроен ЭТОТ мир.
Физики кочуют в том мире, в котором застала их жизнь. Их ментальность - это ментальность номадов, всегда готовых к встрече с Неизвестным, скрывающимся за горизонтом уже освоенного знания. Номад легко расстаётся с ненужной рухлядью и готов взять из накопленного за жизнь только самое необходимое. Его мысли - поджары: всё лишнее, для лучшего выживания в походе, состругано бритвой Оккама (5). Кочевнику чужда оседлость абсолютного Знания.
Лирики же предпочитают оседлую жизнь; они пашут тучные поля, очищенные от камней ещё предками. Вместо осторожного скитания по неуютной пустыне неизвестного, лирики парят на крыльях своей собственной фантазии. Но возвращаться из полётов они предпочитают в насиженное место. Мысли лириков - пышные: как хорошее тесто, они поднимаются на закваске, заботливо сохранённой с давно прошедших времён; в бритве Оккама они видят орудие духовной кастрации.
К дисциплине мышления и к достижениям основных наук Акимыч относился серьёзно. В частных, да и в общих беседах он часто обращался ко мне как к физику, стараясь, насколько это было возможно, оставаться в курсе самых последних достижений науки. Я тогда занимался вопросами времени и проблемой постоянства универсальных постоянных, вопросами, близкими к его пониманию становления космической красоты, постоянного создания мира. Если лежавший на высокой подставке The Paradise Lost был знаком Лондона семнадцатого века в Москве двадцатого века, то Мильтон и Штейнберг как бы окаймляли собою Эпоху Просвещения.
В Москве в это время происходил бурный "ренессанс" Русского Философского Ренессанса, который правильнее было бы назвать Ренегансом, так много в нём было людей, начавших свою жизнь рационалистами, включая бывших марксистов и математиков, и не нашедших ответа на самые главные вопросы. Такое состояние умов, какое было в России после поражения в Русско-Японской войне и накануне грядущей катастрофы Первой Мировой, - явление, повторяющееся в истории с точностью часов. То же происходило на закате Римской Империи, когда возникло историческое Христианство, к которому бросились нестойкие умы. В нездоровом обществе - нездоровый дух. А советское общество в семидесятых годах было явно нездорово.
Оглушенные Сталинской идеологической дисциплиной, многие, с Хлестаковской легкостью необыкновенной, отбрасывали дисциплину рационализма. Растерянные от нежданной свободы, многие бросились примерять на себя вериги древнего догматизма, сфабрикованного ещё в Никее по указаниям Цесаря Константина. Всё божественное входило в моду, а Москва на моду всегда была падка. Работы Владимира Соловьёва и Николая Бердяева были глотком свежего воздуха; Дореволюционное издание Десятитомного Собрания Сочинений Владимира Соловьёва в шестидесятых и семидесятых годах продавалось на черном книжном рынке на вес золота. В своей книге Оправдание Добра Владимир Соловьёв доступно разъяснял рационализирующей публике, что если есть чувство благоговения низшего перед высшим, то отсюда логически вытекает существование объекта этого чувства и что объект этот и есть Бог. Не изощрённой в софистике московской публике такого наивного объяснения вполне хватало. То, что Соловьёв использовал в своём оправдании Бога известную, и давно опровергнутую, парадигму Палея (6), Если есть часы, то должен быть и часовщик, доходило до сознания не сразу, но ощущение слабости аргумента оставалось. Многословие бывшего марксиста Бердяева слегка раздражало, однако то, что я позже назвал оракульной или калейдоскопической философией (7), прочно входило в моду.
Для меня же с Акимычем была ближе рациональность Гиллеля. Рассказывают, что, когда некто (8), пожелавший стать евреем, спросил, не сможет ли Гиллель (9) разъяснить Закон, пока тот стоит на одной ноге, Гиллель ответил: "Не делай другому того, чего не хочешь, чтобы делали тебе самому. Всё остальное - комментарии. Иди и учи Тору". Этими словами, известными как Золотое Правило, Гиллель определял фундаментальный принцип Закона, как братскую любовь, в свою очередь, вытекающую из единобожия. Своим Золотым Правилом Гиллель закладывал мост к Просвещению, ибо от монотеизма всего лишь шаг до монизма, т.е. идеи Единства Бытия, как элемента мышления.
Из Золотого Правила вытекает вся этика: после Гиллеля этика лишается своего божественного проиcхождения. В полной гармонии с духом Книги, Золотое Правило устанавливает правила общей жизни самым что ни на есть разумным способом. Не прибегая ни к кнуту Ада, ни к прянику Рая, этому самому древнему насилию над психикой малолетних, Золотое Правило представляет собою кусок общественной ДНК, появившийся в результате длительного отбора в обществах, доживших до наших дней.
Хотя богоискательство - такая же неотъемлемая черта русской жизни, как яблочный пирог - жизни американской, направление поиска в кругу Акимыча по большей части оставалось в рамках Просвещения; мистических туманов старались избегать, в чём я играл свою роль скептика. Поездки к отцу Александру Меню предпринимались время от времени, но своего отношения к историческому христианству Акимыч не скрывал. Он настаивал, что Христианство по существу должно было бы называться Павлианством, ибо давно уже перестало следовать учению Иисуса из Назарета. Бог как окончательный ответ на поиск смысла жизни; Бог, как эвфемизм Великого Неизвестного; Бог как Высшая Красота, наконец, этими атрибутами, пожалуй, и исчерпывалось наше богоискательство.
Я, со своей стороны, проводил мысль, что, если понятие Бог отвечает нашим поискам смысла жизни, то как источник морали это понятие возможно, но не небходимо; что Бог имеет смысл, как эвфемизм Великого Неизвестного; что Бог, в конце концов, ничто иное как отглагольное существительное, образуемое глаголом Б-ыть и суффиксом -ог: Б-ог = Бог. Аргумент этот подтверждается в ответе на вопрос Моисея на горе Синай.
- Кто Ты? - спрашивает Моисей Неопалимую Купину.
- АЗ ЕСМЬ, - получает Моисей в ответ.
В этом ответе Тетраграммон Яхве переводится с иврита на славянский язык как третье лицо глагола Быть.
Бог как Бытие, противостоящий дуализму Платона и Декарта, близок к пантеизму Баруха Спинозы и Джона Милтона, который проповедывал монизм и анимистский материализм, то есть идею, по которой в основе всего на свете лежит одна единственная само-активная и свободная субстанция, начиная с неживых вещей и кончая людьми, разумом, душой, ангелами и самим Богом. Такой Бог не нужается ни в костылях чудес, ни в бандаже перекрученной логики Троицы, ни в елее пустого славословия.
Бог как Бытие и был Богом Акимыча, ибо бытие как таковое, обращенность к космосу, переполняло его. Отсюда его интерес к Николаю Фёдоровичу Фёдорову и к его книге Философия Общего Дела (10).
Потерянный Рай: Со-Творение
Многие сегодня знают Николая Фёдорова как чудака, призывавшего к физическому воскрешению отцов, и потому игнорируют его. Однако, немногим известно, что Советская космическая программа своими корнями уходит в идеи, развитые Фёдоровым и его последователями, по своей сущности, очень близкие к эсхатологии большевиков. Такой человек не мог пройти мимо внимания Акимыча - Философия Общего Дела была частым предметом наших бесед.
Родившийся 29 апреля 1829 года, Николай Фёдорович Фёдоров, интеллигент-пролетарий, одинокий холостяк, завершил свой жизненный путь в Мариинской больнице для бедных в 28 декабря 1903 года, накануне Первой Русской Революции. Далеко опережая свое время, автор Философии Общего Дела писал о переходе от эволюции, движимой случайными мутациями, к эволюции, движимой сознательным научным планированием. Выражаясь современным языком, Николай Федоров приравнивал революцию в развитии Космоса, связанную с появлением человека разумного, с революцией, произошедшей около четырех с половиной миллиардов лет тому назад и связанной с появлением ДНК.
По Фёдорову, новая эволюция, будучи направляемой сознательным человечеством, делает возможной постановку своей собственной цели, которой должна стать ликвидация основного противоречия, заложенного в самом человеке его собственной бессознательной, случайной эволюцией. Этим основным противоречием является противоречие между осознанием человеком своей собственной ограниченности во времени и невозможностью его с этой ограниченностью - смертностью - примириться иначе, как ценой упования на загробную жизнь. Что, в свою очередь, приводит к отказу от самосознания. Отсюда логически вытекает конечная сверхзадача, поставленная в Философии Общего Дела, - создание сначала долгоживущего, а затем и бессмертного человека. Подход Фёдорова к этой теме близок к теме Omega Point (11), широко обсуждаемой сегодня в профессиональной литературе.
Перенося Рай, то есть место, в котором все противоречия сняты, в физический мир, Николай Фёдоров пользовался, конечно, языком науки своего времени. Точно так же Джон Мильтон, современник Исаака Ньютона, пересказывает и толкует космологию Книги Бытия в духе науки своей, а не библейской эпохи. Однако, Рай, как совершенный Космос, он оставляет в мифологическом пространстве-времени.
Продолжая традицию, Акимыч переводит космологию Книги Бытия в его Потерянном Рае уже языком и в духе космологии Альберта Эйнштейна. Еще одна гармония-контрапункт.
Мне думается, что интерес Акимыча к Фёдорову может быть понят именно в свете эволюции концепции Рая - Рая Джона Мильтона и Рая Николая Фёдорова.
Будучи человеком дела, а не оракульной философии, Фёдоров выступил с проектом "регуляции природы" силами всеобщего труда, науки и искусства и наметил первоочередные задачи, которые должна поставить перед собою наука - раскрытие механизмов старения, смерти, регенерации, активное позитивное вторжение в генетические механизмы человеческого организма, сознательное развитие духовности. По масштабу своих идей Фёдоров, безусловно, был вполне космическим человеком, близким к Акимычу. Космичность судьбы Фёдорова проявляется даже в самом проёме времени его жизни, разместившейся прямо вослед Чарльзу Дарвину и Карлу Марксу.
В этом, конечно, не было ничего случайного. В ту эпоху, когда основной задачей правящей элиты Европы было сохранение status quo и предотвращение революции, Дух Времени, Zeitgeist, заговорил на языке Эволюции устами трёх новых пророков. Чарльз Дарвин открыл эволюцию биологичекую; Карл Маркс ввёл в общественное сознание эволюцию социальную; Николай Фёдоров первый осознал становление эволюции самой эволюции. Космическую эволюцию человека, с помощью человека, во имя человека.
В отличие от мирового признания идей Чарльза Дарвина и Карла Маркса, признание Николая Фёдорова ограничилось чисто русскими, а по существу, московскими рамками. Но зато в этих рамках влияние Фёдорова оказалось серьёзным, глубоким и далеко идущим. О нём и его идеях писали Лев Толстой и Фёдор Достоевский, Максим Горький и Михаил Пришвин, Валерий Брюсов и Николай Клюев, Владимир Маяковский и Владимир Хлебников, Николай Заболоцкий и Андрей Платонов.
Весьма внушительный список литераторов, привлеченных высокой моральностью идей Фёдорова, призвавшего жить здесь и сейчас, не откладывая ничего в дальний ящик загробной жизни и уповая только на самих себя.
Но ведь и профессиональные учёные не остались в стороне. О Николае Фёдорове с сочувствием писали геохимик В. И. Вернадский, создатель широко признанной сегодня концепции ноосферы (в дополнение к литосфере, атмосфере и биосфере), основоположник гелиобиологии А. Л. Чижевский, физик Н. А. Умов и многие другие. Наконец, были и те, кто называл себя учениками Николая Фёдорова и кто посвятил себя практическому воплощению его идей. Ведь прагматичный автор Общего Дела не оставил без рассмотрения и вопрос расселения долгожителей - отсюда его интерес к освоению космического пространства как новой сферы для распространения Жизни, вдохновивший многих его современников.
Первым среди практиков надо назвать русского революционера-народовольца и изобретателя Николая Ивановича Кибальчича приговорённого к смертной казни через повешение по делу 1-го марта 1881 года. Накануне казни Кибальчич набросал свои заметки и чертежи первого в мире ракетного двигателя.
Другим практиком стал Константин Эдуардович Циолковский, духовный отец советской космонавтики. Циолковский был лично знаком с Фёдоровым, которого он в своих воспоминаниях, написанных незадолго до смерти в 1935 году, называл "изумительным философом" и своим прямым учителем, заронившим в нем "живые семена космической мечты". Циолковский заразился этим интересом и наполнил его деталями.
Итак, говоря языком Книги Бытия, Фёдоров породил Циолковского; Циолковский породил ГИРД - Группу Исследования Реактивного Движения; ГИРД породил Королёва; и, presto, Королёв породил Международную Космическую Станцию, продолжающую дело Фёдорова сегодня, после изчезновения того Духа, который её породил…
И не стоит пытаться разрисовать Акимыча этаким христианским богоискателем, ездившим на беседы с о. Александром Менем. Да, ездил. И слушал. Но и беседовал с ним - на равных. Ведь поводом к первой встрече, а затем и причиной встреч и бесед этих двух широко и свободно мысливших людей был именно переведенный - или, как он предпочитал говорить, переложенный - Штейнбергом на русский язык - переосмысленный и пережитый в этом языке - Потерянный Рай.
Бог Акимыча был сделан из того же материала, что и Бог Эйнштейна: Бог Акимыча не играл в кости, подчинялся необычайно простым и изящным законам и был слишком велик, чтобы заниматься нашими мелкими делишками. В мире Акимыча было, есть и всегда будет столько чудесного и внушающего благоговение, что искать поддержки в man-made костылях Акимычу было ни к чему. Уверенные в себе люди во внешней поддержке не нуждаются, а Акимыч в себе был уверен. Повторю здесь ещё раз - Акимыч был полон бытия.
Для иллюстрации этой мысли я приведу одну историю - из тех, какими Акимыч щедро дарил нас всех в застолье. Начну ad ovo.
Потерянный Рай: Dao
Как я уже отмечал, Акимыч мечтал о переводе поэмы Мильтона Потерянный Рай с ранней юности. Осуществить эту мечту помогла ему Советская Власть, подарившая Акимычу восемь лет свободы от будничных хлопот по добыванию хлеба насущного. История его посадки похожа на детектив и чтобы не сбиться с толку, от читателя требуется хорошая память и внимание к деталям. Итак, начнём по порядку.
В доме отца Акимыча говорили по-русски, но первые слова свои он произнёс на немецком, которому выучила его гувернантка-австриячка. Знание немецкого как своего родного определило военную судьбу Акимыча: когда в первые дни войны его направили в политуправление Южного фронта, организованного на базе Одесского военного округа. Лейтенанта Штейнберга, как владевшего в совершенстве владевшего немецким, определили в отдел, занимавшийся пропагандой среди немецких солдат, так сказать, психологической войной с противником.
В июле сорок второго, после Харьковской катастрофы, Южный фронт был расформирован, а его части, вместе с политотделом Акимыча, были переданы в состав Северо-Кавказского фронта, преградившего продвижение Вермахта к нефти Каспия - и далее, к иранской. Акимыч оказался в центре событий, определивших историю на века. Помощником начальника политуправления, то есть прямым начальником Акимыча, был Леонид Брежнев, тогда ещё молодой и жизнерадостный красавец. После взятия Киева, фронт опять перегрупповали, на этот раз во 2-й Украинский фронт, очистивший Украину и Молдавию от врага и в ходе Ясско-Кишиневской операции выведший Румынию из войны.
В течение всех этих эпохальных событий Акимыч оставался на одном и том же месте, постепенно дослужившись до майора и был награждён орденом Отечественной Войны Первой степени за "крупную работу" в Румынии. Эта его независимость от внешних обстоятельств не может быть и не была случайностью. Независимость составляла сущность его характера, его бытия, к чему я ещё вернусь.
В чем именно состояла эта "крупная работа", я не знаю, но Акимыч любил рассказывать, как он, во главе небольшой группы коммандос, на нескольких виллисах, примчался в Констанцу впереди наступавшей Красной Армии и арестовал румынское правительство прямо на пароходе, буквально за пять минут до отхода. Случилась ли эта история в мире вещей для меня не так уж и важно - за тридцать лет я рассказал её целой дивизии слушателей. Образ Акимыча, с длинными жёсткими волосами Майн-Ридовского индейца, мчащегося по Румынии с автоматом на перевес, стал фактом моей жизни. Пусть таким он и останется.
Осенью сорок четвертого, в Бухаресте, по доносу румынских коммунистов, майор Штейнберг был арестован СМЕРШем. Полтора года он просидел во Львовской пересыльной тюрьме, в камере, где вместе с репрессированными советскими офицерами сидели и пленные офицеры немецкие. СМЕРШ уравнял победителей с побежденными во всём, кроме одного: выносить парашу и располагаться около неё приходилось всё-таки немцам. Однако и здесь, в тюрьме, Акимыч остался самим собою - он организовал художественные мастерские и создал неплохой коллектив художников из заключенных.
Наконец, после полутора лет без предъявления обвинения, к Акимычу в мастерскую пришел начальник всех тюрем Львова и между ними происходит такой вот замечательный диалог, звучавший в передаче Акимыча примерно так:
- Какое вы имеете отношение к доктору Акиму Петровичу Штейнбергу? - начинает начальник.
- Я его сын, - отвечает Акимыч.
- Я знал вашего отца ещё в Гражданскую Войну. А за что вы сидите? - продолжает начальник.
- Вам это лучше знать, - отвечает Акимыч.
- Видите ли, - заключает разговор инспектор, - У нас нет вашего дела. За что вас взяли?
Акимыч рассказывает ему свою историю.
- По закону я не имею права держать вас дольше в тюрьме.
- Что ж, выпускайте, - обрадовался заключённый.
- Собирайтесь, утром мы вас выпустим.
А между тем, родственники Акимыча, подозревая местную самодеятельность "органов", бросились хлопотать о переводе его в Москву, поближе к закону, и добиваются успеха: через два дня Акимыча под конвоем увозят по этапу в Москву, в Лефортовскую тюрьму.
Приди инспектор на пару дней раньше, или опоздай приказ о переводе в Москву на пару дней, гулять бы Акимычу на свободе! Я знал многих людей, пересидевших конвульсии расстрелов в каком-нибудь Мухосранске, не уезжая далеко от Москвы. Один мой родственник, в тридцать седьмом году отсидевшийся в течение нескольких месяцев в деревне под Москвой, по возвращении отделался строгим выговорим за прогул; а уготовано было ему десять лет без права переписки, этого эвфемизма немедленного расстрела.
И как знать! - не вмешайся Его Величество Случай, был бы в русской культуре другой Потерянный Рай! Хуже, лучше ли, но... другой.
Однако Акимычу повезло и здесь. Через два-три дня вызвали на допрос и... Случай в форме следователя, сияя широкой улыбкой, объявил, как Акимычу повезло:
- Вы же понимаете, что мы не можем взять и просто так вас выпустить! Но я добился для вас почти невозможного: все обвинения в измене Родине с вас сняты. Я добился самых легких обвинений - в хранении антисоветской литературы и превышении должностных полномочий. Более того, я внес в решение Тройки специальный параграф, запрещающий изменить место вашего заключения без ведома Тройки, вынесшей приговор.
Расказывал эту историю Акимыч так, как будто вместо восьми лет в ГУЛАГе, он был приговорён к восьми годам Сочинского санатория. Специальному же параграфу он придавал особое значение:
- Да вы ничего не понимаете, - отвечал он на наше недоумение. - Ведь самым страшным в лагерях была пересылка. А кому захочется каждый раз испрашивать специального разрешения из далёкой Москвы. Я тому следователю благодарен по гроб жизни. Ведь в мой последний лагерь я въезжал на телеге, доверху нагруженной моим скарбом. Настоящий рассказчик не может обойтись без преувеличения, но с телегой Акимыч преувеличил не слишком сильно: по свидетельству Бориса Свешникова, он и все прочие обитатели лагеря обомлели, увидев, как распахнулись ворота - и в них твердой походкой, в длинной офицерской шинели вошел Штейнберг, за которым конвоиры тащили два огромных чемодана.
Так, благодаря Случаю, а точнее, благодаря своей способности разглядеть и оседлать Случай, Аркадий Акимович Штейнберг, не только пережил восемь лет земного ада, унесшего жизни миллионов в Советском Союзе и искалечившего сотни миллионов душ во всём мире. Он совершил то, к чему был призван с ранних лет: он перевёл поэму Джона Мильтона Потерянный Рай на язык Александра Пушкина и Льва Толстого.
Но на этом рекурсивность судьбы Акимыча не заканчивается. Акимыч рассказывал, что незадолго до ареста в Бухаресте, он как офицер оперативного управления Фронта встретился с группой представителей югославских коммунистов для обсуждения совместных операций партизан с Красной Армией. Среди этих представителей был и Милован Джилас (12), организовший вместе с Иосипом Броз Тито и Ранковичем партизанский отпор немецким и итальянским оккупантам уже в июле 1941 года.
После разрыва Иосифа Сталина с Иосифом Тито, карикатуристы "Крокодила" рисовали Милована Джиласа в образе пса, ластящегося к своему хозяину, "кровавому палачу Тито". Позже, в 1954 году, Милован Джилас порвёт с Тито и опубликует серию критических статей в газете "Борба". За это он будет исключён из партии и приговорён к девяти годам тюрьмы. В тюрьме Джилас напишет свою судьбоносную книгу "Новый Класс", а также переведёт на сербо-хорватский язык… Потерянный Рай Джона Мильтона. Но всё это произойдёт много позже, после Победы, а пока, летом 1944-го года, Милован Джилас и Аркадий Штейнберг куют общую победу, не подозревая о невероятном, казалось бы, сходстве их будущих судеб.
История этих двух людей, сфокусированная в общей точке Потерянного Рая, иллюстрирует самоповторение, рекурсивность космического порядка. Там, где плоский ум останавливается на банальном: "Неисповедимы пути Господни", - сверкает богатство и неограниченные возможности самовоспроизведения мира.
Сознавал ли это сам Акимыч? Безусловно! Когда в мае 1978 года настало время нам с Викторией покидать его навсегда, он дал нам два экземпляра Потерянного Рая - два Мильтоновских тома из Библиотеки Всемирной Литературы: один, с дарственной надписью, для передачи Джиласу в память о той давней встрече; другой - для передачи Папе Римскому, в то время Папе Павлу Шестому.
В Риме мы поселились на улице имени другого Папы, Евгения Четвёртого, в получасе ходьбы до Ватикана и с великолепным видом на рощу римских пиний. Немедленно по устройстве, мы с Викторией отправились выполнять поручение Акимыча. В Ватикане нас принял библиотекарь, человек лет пятидесяти, в чёрной сутане, который долго вёл нас внутренними, недоступными для публики, переходами, пока мы не оказались в огромном светлом зале личной библиотеки Папы. Я рассказал нашему библиотекарю об Аркадии Акимовиче Штейнберге, историю перевода Потерянного Рая и выразил надежду, что русская версия поэмы Джона Мильтона найдёт достойное место на полках библиотеки. Наша беседа прошла в очень благожелательных тонах и длилась не меньше часа. На прощанье мы оставили наш адрес, а библиотекарь, в свою очередь, пообещал показать книгу Папе.
С Папами нам повезло: в конце семидесятых годов они умирали, как умирали Генеральные секретари в начале восьмидесятых, и нам удалось увидеть целыx трёх Пап. Папу Павла Шестого, которому мы передали дар Акимыча, похоронили уже через два месяца, а следующего Папу, Иоанна-Павла Первого, ещё через месяц. К сожалению, выборы третьего Папы - Иоанна-Павла Второго - затянулись и мы дожили наш срок в Вечном Городе уже на полном беспапье. Увидел ли Папа книгу Акимыча? Этого я не знаю.
Увы, выполнить главного поручения Акимыча я не сумел. Найти адрес Джиласа было непросто, да и хотелось вручить дар Акимыча Джиласу лично в руки, попасть же в Югославию мне удалось только в 1985 году, уже после смерти Акимыча. Однако встреча с Джиласом тогда не состоялась - практически он продолжал оставаться под домашним арестом. Горечь невыполненного долга перед двумя большими людьми навсегда останется со мной.
Зачем буква Райш в слове Шалом
Но вернёмся к вопросу: "Зачем буква Райш в слове Шалом?". Этот вопрос, - прежде всего, вопрос о возможности альтернативного порядка вещей, пронизывающий все области нашей жизни. В физике вариационный метод позволяет придти к результатам с большей экономий мышления, чем любой другой метод. Вариационная механика (14) построена на анализе альтернативных, виртуальных траекторий между начальной и конечной точками, из которых только одна траектория выбирается как траектория истинная. Анализ альтернативных, виртуальных траекторий - это то, чем мы занимаемся мы, каждый из нас, занимаемся двадцать четыре часа в день на протяжении всех дней нашей жизни.
Однако, в отличие от вариационной механики, имеющей дело с объектами, равнодушными к своим наблюдателям, объект, интересующий нас больше всего - это мы сами, к наблюдателям не только не равнодушные, но в сильной мере пристрастные. Бог вещей хранит тайну, но он не злонамерен, говорил Эйнштейн. К богу людей максима Эйнштейна не применима - он обожает тайны и в высшей степени коварен. Фундаментальная же разница между миром вещей и миром людей заключается в том, что человек - единственно известный нам субъект, осознающий, а точнее сказать, создающий telos, цель. Поэтому, если конечная причина (Final Cause Аристотеля) абсурдна в мире вещей, то мире людей - Final Cause, цель - это всё. Поэтому человеческое время - в отличие от времени механического - трехмерное. Его три проекции на человеческое сознание - прошлое, настоящее и будущее - взаимосвязаны. Поэтому знаменитая максима Джорджа Орвелла (Тот, кто контролирует настоящее - контролирует прошлое, а тот, кто контролирует прошлое - контролирует будущее) может быть симметрично модифицирована в Золотое Правило истории: Только в будущем возможно истинное понимание прошлого, и только истинное понимание прошлого даёт истинное понимание настоящего.
Неопределённость Прошлого в Настоящем - физическая: факты теряются, преднамеренно иcкажаются, забываются, не понимаются. Неопределённость Будущего в Настоящем - метафизическая: в физическом Настоящем Будущего ЕЩЁ нет. Неопределённость Будущего в Прошлом - чисто человеческая: в ней проявляется воля к достижению поставленных целей, Final Cause, актерами исторической драмы.
Неопределённость Прошлого, то есть неопределённость фактов, устранить сравнительно просто: для этого достаточно открыть архивы и переосмыслить устоявшиеся мнения. Этому мешают эмоции, да и просто могущественные специальные интересы Настоящего. Недаром говорят, что Историю пишут победители; при этом всегда забывают, что История же меняет местами победителей и побеждённых. В Пелопеннесской войне Спарта разгромила Афины; Сталин высокомерно справлялся, сколько же дивизий в распоряжении Римского Папы. Сегодня никто не может даже приблизительно указать месторасположение Спарты, а победы Красной Армии сегодня вызывают насмешку у многих внуков её бойцов. Неопределённость Прошлого редуцируется в определённость по мере продвижения Настоящего в Будущее: незнание этого Закона не освобождает от ответственности перед Судом.
Под софитами когда-то далёкого Будущего сегодня все яснее обрисовывается правильность или ложность алгоритма выбора из альтернативных траекторий. В калейдоскопе жизни Акимыча, как и в калейдоскопах трёх других жизней, которых я коснулся в этом очерке - Джона Мильтона, Николая Фёдорова и Милована Джиласа - ясно проглядывается план. Но это не план, начертанный в Книге Судеб Всезнающим Часовщиком Палея; это не план, за отклонение от которого полагается Вечный ГУЛАГ. Это скорее набор правил, сродни правилам Гиллеля, или правилам шахматной игры, или правилам, записанным на спирали ДНК. В разные времена разные виды, разные народы и разные люди играют по разным правилам, следуют разным алгоритмам с разной степенью мастерства.
Фундаментальный алгоритм сегодняшней глобальной экономической системы честнее всех сформулировала лэди Тэтчер, бывший Британский премьер-министр, друг президента Рональда Рейгана и Генерального секретаря Михаила Горбачёва. "Не существует такой вещи, как общество. Есть только мужчины и женщины", - заявила она. По этому алгоритму каждый живёт сам за себя и каждый спасается, как может, от случайностей жизни и болезней. По этому алгоритму, в обществе выживает сильнейший. По этому же алгоритму, общество обречено на вымирание. Алгоритм лэди Татчер - это алгоритм малой жизни, алгоритм гедонизма, алгоритм паники перед личной смертью.
Мои герои, Аркадий Штейнберг, Джон Мильтон, Николай Фёдоров и Милован Джилас жили по алгоритму, отрицающему алгоритм малой жизни. В их алгоритме жизнь вне общего дела не имеет смысла. Рай вне Общего Бытия - это Потерянный Рай. Онтология моих героев не отрицает Разум, она строится на признании неограниченных его возможностях. Человек как часть Создания не только Со-Здаёт Здание Бытия, он вносит в Мир его новую составляющую - Final Cause, Цель. Алгоритм моих героев - это алгоритм Большой Жизни, попирающей личную смерть.
По алгоритму Большой Жизни, Милован Джилас организует отпор вторгшимся армиям нацистской Германии и фашистской Италии; Николай Фёдоров выступает с космической программой; Джон Мильтон отдаёт всю силы таланта на службу Английской Республике; а Аркадий Штейнберг, как миллионы его соотечественников, идёт на фронт добровольцем, не дожидаясь повестки военкомата.
По алгоритму Большой Жизни, человек не даёт преходящим обстоятельствам овладеть собой. После Реставрации книги Джона Мильтона публично сжигаются, а сам он брошен в тюрьму. Несмотря на это, он продолжает отрицать Троицу и пишет Потерянный Рай, в котором ангелы наслаждаются едой и сексом. На этом он стоит и не может иначе.
После изгнания из партии, которой он отдал всю жизнь, и заключения в тюрьму, Милован Джилас переводит Потерянный Рай и, будучи до конца жизни под домашним арестом, умирает преданный идеям, от которых отступились его бывшие соратники. На этом он стоит и не может иначе.
В тюрьме Аркадий Штейнберг переводит Потерянный Рай и заканчивает его в то время, когда общество, очертя голову спешит сжечь всё, чему поклонялось, и поклониться первым же подвернувшимся богам. Аркадий Штейнберг остаётся тем же, кем он был на фронте и в лагере. На этом он стоит и не может иначе.
In Memoriam: Завещание
Акимыч сыграл гигантскую роль в моей жизни и в жизни многих, знавших его лично или знакомых с его стихами, его холстами и резьбой. Его перевод Потерянного Рая больше, чем просто перевод. Это, по его же собственным словам, концентрация лучшего из всей его жизни. Его вечный урок всем нам, живущим и имеющими быть рожденными, это напоминание, что не живущий жизнью больщей, чем жизнь, - да не живёт.
Его второй урок - не искать поверхностных аналогий и избегать крутых поворотов. Как и в механике, крутой поворот может свидетельствовать не о силе убеждения, а о легкости мысли. Узнав о чудовищности Инквизиции, нельзя возлагать вину на Рабби из Назарета.
Его третий урок - не терять чувства меры и не смешивать волну с грядущим цунами. Поколение Бэбибумеров сыграло злую шутку с поколением Акимыча. Живых, они лишили достойной старости; павших, они лишили смысла их жертвы. Но праздновать победу ещё рано: высота волны цунами в открытом океане меньше лёгкой ряби в штиль. Подходя же к берегу, цунами не знает преграды.
Остров Гавдос, Греция - Орхид, Македония
Апрель - Май 2008.
Примечания
http://home.ein1.htm
Contact Us
Примечания:
© V. Purto
|
TSQ 34
Toronto Slavic Annual 2003
Arkadii Shteinvberg. The second way
Roman Timenchik. Anna Akhmatova in 60s
Le Studio Franco-Russe
back
