ЮНЫЙ ТРУД.

Литературно-художественный журнал.
(ЦАРСКОСЕЛЬСКАЯ НИКОЛАЕВСКАЯ ИМПЕРАТОРСКАЯ ГИМНАЗИЯ)

Электропечатня Я.Кровицкого. Спб., Разъезжая, 6.
ПРОЗА

Зачем жить?

(рассказ из жизни гимназиста) рассказ Б.Л.

Главы IV - IX. №5, 1 ноября 1906 года - № 14, 14 февраля 1907 года

Придя домой с этого вечера, он бросился на постель, и слезы, сдерживаемые до этого времени, обильно потекли по лицу. Он зажал голову подушкой, заглушая свои рыдания, боясь чтобы кто нибудь не услышал их. Но никто не мог его слышать: в доме все спали, и ничто не нарушало ночную тишину, кроме равномерных ударов маятника стенных часов. Никто не слышал и никто не пришел утешить его в этом первом горе. Облегчив немного свою грудь слезами, он уселся на постели и стал думать о своей жизни. Он увидал, что вся его юношеская жизнь проходит в веселье, что он запустил занятия в гимназии и находится на плохом счету у педагогов, что веселье было причиной его оставления на второй год, или перехода с натяжкой в следующий класс. Его сердце схватила горечь и сожаление о прошедших невозвратных днях, и душа наполнилась страстным желанием труда, чтобы доказать этим злым людям, что и его голова способна к работе.

Эта ночь была его перерождением. Он долго не мог заснуть, и в его воображении рисовалися картины будущего: как начнет он работать, как учителя пойдут на встречу и протянут ему руку помощи, увидя искренность его желания встать на прямой путь к познанию, как все переменят с ним обращение, увидя в нем другого человека.

И с этими мечтами он забылся мирным сном, в котором видел продолжение своих грез: видел себя уже не тем, на которого смотрят, как на шута-паяца, а как на серьезного настоящего человека. Но не суждено было сбыться его мечтам, его грезам, - слишком прочно было составлено учителями о нем мнение: они не могли допустить мысли, чтобы он мог начать заниматься, они сами постоянно встречали его в разных увесeлительных местах, да и слышали стороной много об его подвигах. Усиленные труды не приводили к желанному результату, и он не мог получить хорошую отметку, кроме как по некоторым предметам, по которым были новые, незнающие его, учителя. Каждый ответ его, почти безукоризненный считался счастливой случайностью, а письменная работа несамостоятельной, и он получал всегда три, три с минусом, с двумя, но стоило лишь сделать маленькую ошибку, и он мог считать себя обеспеченным двойкой.

Например, однажды, отвечая по немецкому языку и не имея никаких пробелов, он получил три. Увидя на другой день в журнале тройку и будучи не в состоянии более переносить несправедливости, он обратился к учителю за объяснением:

- Никандр Григорьевич, вы вчера вызывали меня, и наверно ошиблись, поставив мне тройку?

- Почему вы так думаете? удивленно спросил тот.

- Я вам отвечал без всяких ошибок, и думаю, что заслужил минимум четыре.

- Нет, я не ошибся, и поставил вам то, что вы заслуживаете!

- Если я за свой ответ заслужил три, то не будете ли вы так добры сказать, как же надо отвечать, чтобы получить отметку выше тройки?

- Нужно хорошенько готовить уроки, знать перевод и слова - сказал учитель, и в его голос уже слышалось раздражение.

- Но я вам ответил перевод без единой поправки с вашей стороны, и слова также знал, и отвечал на все вопросы, которые вы мне задавали.

- Послушайте, Мартынов, учитель вправе ставить то, что он считает нужным, и не обязан давать отчета ученику в своих действиях, и я, если бы не считал вас вправе желать большего за этот ответ, то не стало бы даже с вами разговаривать.

- Вот вы сами говорите, что я вправе желать большего; почему же, чтобы сделать это правое, не хотите поставить другую отметку?

- Нужно всегда готовить уроки, чтобы иметь хорошую отметку, а вы готовите только изредка. Не могу же я идти против себя, когда я знаю, что вы не заслуживаете большего! Вот, например, вы недавно еще отказывались.

- Никандр Григорьевич, почему вы знаете, что я не всегда готовлю уроки? нельзя же судить по давнему прошлому или по одному отказу, которого, между прочим, вы не приняли и поставили единицу, не желая даже спросить на другой день, мотивируя тем, что урок имеет значение только в тот день, к которому он задан, а на другой день он теряет всякую силу.

- Конечно... но довольно об этом. Садитесь на место. Гораздо будет лучше, если вы будете готовить уроки, а не разбирать действия учителя.

В эту минуту он готов был разорвать, убить, задушить этого учителя, который не только несправедливо поступил с ним, но дает понять что никто еще не забыл его прошлого, которое он стремится похоронить и загладить новой жизнью; что все так же смотрят на него, как смотрели раньше; что нет сочувствия, нет веры в его возрождение; что он один, как прежде, но его одиночество хуже прежнего, он отстал от одних и не пристал к другим. Не одни учителя не верили ему, но также и все окружающие. Бывало спросят его: "Почему вы не были вчера на вечере у

N+++?" - "Я был страшно занят: надо было повторить весь курс по математике, - у нас сегодня была письменная работа" - "Вы занимались наукой?" - удивленно восклицал вопрошающий, разражался неудержимом смехом и при встрече с другими говорил:

- Господа, почтение будущему ученому: по ночам сидит и занимается наукой, - и опять тотчас же искренний смех.

По их мнению, скорее бы солнце пошло в обратную сторону, чем всем хорошо известный гимназист класса стал бы заниматься. И в то время, когда они так искренно осмеивали его воображаемую шутку, в его душе поднимался целый вулкан негодования и огорчения - "Неужели, думал он, я никогда не встану на прямой путь, никогда и никто не узнает, что происходит у меня в душе? Неужели же кто раз упал, тот не может подняться на ноги, а должен лежать, и никто не протянет ему руку чтобы помочь встать? Каждый думает только о себе и нет дела ни учителям, ни всем другим, что творится в душе юноши. Он еще не начал жить, он не может чувствовать и страдать. Что может быть там?"

И вот опять - в глазах людей - его жизнь потекла обычным порядком, но за глазами их - свое свободное время он посвящал своему самообразованию, читая научные книги и стараясь письменно излагать свои мысли, свои взгляды. Теперь он в VIIом классе; учебный год подходит к концу, и если последняя четверть пройдет благополучно, то он будет у цели каждого гимназиста, будет наготове к выходу из стен гимназии из-под надзора учителей, а там, там... что ожидает его там? Куда повернет его злосчастная судьба?

От воспоминаний он переходит к миру фантазий и предположений, мысль его блуждает и не может ни на чем остановиться, - а под сводами храма раздаются звонкие голоса хора и в открытые двери несется торжественный звон колоколов. Все это пробуждает его, заставляя вернуться в мир действительности; опять он слышит и видит те же лица, тех же людей; но ему душно, ему не хватает воздуха, и он спешит скорее пробраться сквозь пеструю толпу на улицу, чтобы вздохнуть полной грудью свежим весенним воздухом. Вот и улица! Теперь ночь, но город не спит; со всех сторон несется гармонический звон колоколов, всюду горит иллюминация, развеваются флаги; в воздухе раздаются голоса птичек, чирикающих на разный манер, и мимо него то и дело мелькают разодетые горожане.

Он жадно вдыхал свежие струи воздуха и смотрел на проходящих. Некоторые из них имеют цель своей жизни, возлагают лучшие надежды на судьбу и ждут счастья, рассчитывая, что когда-нибудь оно повернет и в их сторону, - другие же не дождавшись исполнения своих желаний мирятся со своею жизнью без борьбы, без всяких со своей стороны стараний изменить свое положение. У него же нет своей цели, нет желаний, и жизнь он ведет как-то машинально. Между тем заутреня подходила к концу; вот уже замелькали лакеи, горничные и другие горожане, неся в руках освященные пасхи и куличи, спеша домой, где их ожидают с нетерпением, чтобы разговляться после Великого Поста. Это напомнило ему, что и его ждут дома, что надо и ему разговеться среди своей семьи, и он тихими шагами направился к дому.

Вот и дом, в котором он живет со своими родителями. Он медленно поднялся по лестнице в третий этаж и тихонько дернул звонок. Дверь отворила прислуга, успевшая вернуться домой, освятив кулич и пасху.

- Ну, вот и Толя пришел, можно и разговляться, - раздался из комнаты голос, принадлежащий отцу Мартынова.

Раздевшись, Толя бодрой походкой взошел в гостиную, где собралась вся семья и где видимо, только дожидали его, чтобы приступить к установленному обряду: поесть среди ночи, поздравить друг друга со Светлым праздником и улечься спать. - Христос Воскрес! Дорогой папа, - весело воскликнул Толя.

- Воистину Воскрес, - последовал ответ; - и за этими восклицаниями раздалось троекратное лобызанье, с нагибанием головы в разные стороны.

Это священнодействие повторялось со всеми членами семьи, причем не участвовавшие в нем молча ждали своей очереди, не нарушая торжественной тишины, в которой только и слышалось чмоканье губ. Но вот обряд христосования кончен, и все направляются в столовую. Маленькие, начинающие дремать оживились и бросились бегом, наперегонки, занимать свои места, и уже взяли так прельщавшие их своей пестрой окраской пасхальные яйца, облюбованные ими с раннего утра.

- Подождите, дети! Надо сперва съесть святой пасхи, - остановила их мамаша, которая, вооружившись ножом, начинала резать кулич и пасху, принесенные из церкви. Наконец, все наделенные принялись за еду. Никому есть не хочется, но все едят, и едят лишь только потому, что нужно было есть, чтобы не пойти против обычаев старины и не нарушить тот порядок, который с давних пор живет среди людей, переходя из рода в род, и который все чтут, как святыню.

- Ты в какой был церкви, Толя? - спросила мамаша. - У Мирония, - едва внятно проговорил Толя, наполня рот куличем.

- Что это он все ходит к Миронию? Наверно, там есть что-нибудь, что притягивает его, - ядовито заметила сестра.

- А если бы и так, то тебе какое дело? Разве я должен отдавать тебе отчет в своих действиях? -

- Конечно!

- Немного ли хочешь, сестрица?

- Довольно вам спорить!

Даже в такой день, как сегодня, вы не можете обойтись без того, чтобы не пилить один-другого, - остановил их отец.

- Когда же, наконец, между вами будет мир и установятся родственные отношения? А то живете, как собаки, грызя день и ночь друг друга. -

Брат и сестра нахмурили брови и, опустив глаза вниз, усерднее принялись за еду и каждый в душе своей обвинял другого в причинах их вечных ссор. Воцарилось молчание, которое прервала мамаша, являвшаяся всегда в роли примирителя и громоотвода семейных бурь.

- Что папочка, ты завтра будешь делать визиты? - спросила она.

- Нет, я всем послал карточки; это гораздо удобнее; в будни и так устаешь, а тут еще и в праздник рыскай целый день по городу. Бог с ними, со всеми визитами.

- А ты, Толя, наверно, по обыкновению будешь дома?

- Нет, мамуся, я буду с вами до часу, а потом мне надо сделать несколько визитов, к обеду я вернусь домой, но после него я поеду на вечер. На этот день я получил четыре приглашения.

- На четыре вечера? На какой же ты пойдешь?

- На первые два по очереди; на первом буду с семи часов до одиннадцати, а на втором с одиннадцати и дальше.

- Изведешься ты совсем с этими вечерами, - проговорил отец.

- Напротив, чем больше я буду иметь развлечений, тем лучше буду чувствовать и лучше учиться, такая уж у меня натура! Об одном прошу тебя, папа, предоставь меня моему собственному усмотрению; я уже не маленький и могу осмысленно вести жизнь.

- Значит, заботы и попечения родителей ты считаешь вредным для твоего воспитания?- Ну, и дети пошли, нечего сказать... Впрочем, чего удивляться? Ведь теперь XX век, все перевернулось вверх ногами: подчиненные не слушаются своих начальников, люди все точно с ума сошли: нет для них ничего святого, ничего заветного, нет никакой определенной цели, но все стремятся куда-то в неведомую даль; не хотят ни работать, ни трудиться, а ждут, что все благое сойдет к ним с неба, на подобие манны небесной в пустыне Аравийской; даже дети, выращенные отцом и матерью, перестали уважать своих родителей, называя их отсталыми людьми и считая себя умнее нас стариков, а скоро, наверно, станут и презирать.

- Нет, папа, ты меня не понял. Не презирать мы будем, а свято чтем и будем чтить ваше время, вашу старину: в ней мы видим ступень для поднятия выше в деле культуры и образования, и если наше образование превзошло образование своих родителей, то в этом мы обязаны вам, как вы своим отцам; мы не считаем себя умнее вас, так как ум дает не образование, а жизнь, которую вы знаете лучше нас. Я не потому прошу тебя предоставить меня самому себе, что считаю твои попечения вредными, а потому, что я хочу научиться жить самостоятельно, набраться опыту, чтобы жизнь не застала меня врасплох, не подготовленным, привыкшим жить за спиной родителей. Я не набиваю свою голову радужными надеждами на счастливую будущность; я знаю, что жизнь имеет оборотную сторону, которую родители стремятся скрыть от своих детей; что в жизни мало встречается хорошего, а на каждом шагу тебя постигают неудачи и огорчения, и что счастье есть только одна приманка для людей.

- Ну, вот сам посуди, что выйдет из вас теперешней молодежи? Вы еще не успели вступить на жизненный путь, как ругаете его, не находя на нем ничего привлекательного. Разве это не испорченность? Какие же вы будете люди? Вот тут то ясно и видно, что сами вы испортились. В вас поселились пороки, которых в нас не было. Вот потому-то мы и жили как следует, находили удовольствие и счастливые минуты в жизни. Ведь дурному человеку всегда другой будет казаться дурным; так и здесь: люди испортились, а говорят что жизнь испортилась!

- Ах, папа, да ведь ваши отцы говорили вам тоже самое; они также видели в новом подрастающем поколении те пороки, которых не находили у себя; но это не пороки, не испорченность, а только неудовлетворение наших желаний и взглядов на жизнь, которое было и у вас в свое время и пропало тогда, когда вы узнали, как следует, жизнь со всех сторон, когда у вас появились заботы о семье, отбившие все стремления и желания лучшей жизни, кроме как иметь достаточно материальных средств для поддержания семьи, и если у вас в этом нет недостатка, то вы благословляете свою жизнь; говорите, что нашли свою тихую пристань, к которой стремились всей душой.

- Ну, об этом мы поговорим потом, когда-нибудь на досуге продолжим наши рассуждения о жизни, а теперь надо ложиться спать; смотри уже дети дремлют, а завтра придется рано вставать утром приедет священник поздравлять с праздником, - перебил его философию отец, вставая и прощаясь со всеми. Все поднялись со своих мест и разбрелись по своим углам, предвкушая сладость сна. Толя, посидевши некоторое время, обдумывая все сказанное отцом, также отправился в свою комнату, но заснуть он не мог.

Он прилег, не раздеваясь, на кушетку, продолжая мысленно разговор с отцом. Зажженная лампада у образа разливала слабый свет, и в комнате царил полумрак; только едва заметные тени предметов, находящихся в комнате, обрисовывались на стене. Из соседних комнат еще некоторое время раздавались сонные голоса не успевших заснуть его родных. Он лежал напротив окна, устремив глаза на улицу, на небо, начинающее освобождаться от ночного мрака. На улице было тихо: люди угомонились, встретив светлый праздник, и сквозь закрытые зимние рамы только изредка доносился стук колес экипажа или извозчика, везущего запоздавшего обитателя города под кров его дома. Но вот и в доме все угомонились, все заснули, и царит немая тишина, нарушаемая лишь монотонной песенкой сверчка, ночного работника.

Понемногу мысли его начинают путаться, а тяжелые веки не в силах больше противостоять сну. И он заснул. Во сне он видит, что идет на высокую гору, на вершине которой сосредоточены все его желания, стремления, там же находится и цель его путешествия, но он сбился с пути и попал на неправильную дорогу. Путь опасен! Он пробирается по узенькой тропинке, по обеим сторонам которой лежат огромные ущелья невероятной глубины. Эта тропинка почти вся заросла густым кустарником; на ней то и дело встречаются огромные камни. Все это: и пропасти, волнующие и страшащие его, и кустарники, цепляющиеся за его ноги, и камни, преграждающие путь, - заставляют его рисковать каждую минуту свалиться вниз, разбить свою голову и погибнуть не достигнув цели. На другой же стороне пропасти лежит прямая, гладкая дорога, по которой легко взбираются другие люди, без всякого опасения за свою будущность. Для них нашли этот путь, расчистили, указали им его, и путешествие для них не представляет труда: они идут по готовому. Но он не обращает на них внимания, он борется с препятствиями на пути и свято верит в достижение своей цели. Вдруг сорвался камень под его ногами, и он полетел в пропасть, едва успев схватиться за куст, и повис над бездной. Крик ужаса и отчаяния вырвался из его уст, и он, вися в воздухе, стал звать на помощь проходящих людей, прося бросить веревку и тем спасти его, но в ответ услышал лишь громкий смех людей, стоящих на твердой почве, любующихся его положением, а между тем он видит и понимает, что корни этого куста недолго выдержат его, видит, как медленно осыпается земля, и он с ужасом ожидает той минуты, когда вместе с кустом полетит в эту бездонную пропасть.

Прося помощи и видя, что люди лишь смеются, а не думают спасать его, он помирился со своей участью и уже распростился с жизнью, приготовясь к погибели. Но вот земля осыпалась и он вместе с кустиком полетел вниз. Громкий смех довольных людей раздался с поверхности ему вослед, а он летел с головокружительной быстротой, закрыв от страха и малодушия глаза; наконец, решившись открыть их, он увидел, что на стенках пропасти также растут кустарники и между ними находятся едва заметные ступеньки, сделанные самой природой. В нем снова пробуждается желание жить, бороться за свое существование, желание еще раз попробовать свои силы и добиться намеченной цели. Вера в возможность спастись охватывает его сердце, и он всеми силами старается ухватиться руками за спасительные растения. С большими усилиями ему, наконец, удается достигнуть желаемого. Он начал быстро взбираться по этой дороге, устроенной самой природой и скрытой от людских глаз. Когда он приближался к концу, чтобы выйти уже на поверхность земли, то, сам себе не веря, увидел, что находится на той самой вершине, к которой стремился. Он, бодро встав на нее, осмотрелся вокруг себя. Как прекрасен показался ему свет! Сколько чудного, великолепного открылось перед ним, неизвестного до того времени. Все радовало и восхищало его. Солнце светило как то особенно, не так, как раньше, и согревало его онемевшие и уставшие от тяжелой борьбы путешествия члены; ветерок свежими струйками приятно освежал его воспаленное лицо. Он видит, что вдалеке, на склоне горы идут люди, и в них он узнает тех, которые смеялись над ним, когда он падал в бездну, и которых он, незаметно для них, тайной дорогой далеко опередил.

- Толя, пора вставать! - раздался над ним голос разбудивший его, прервав сон. Он открыл глаза и увидел свою мать, сидевшую у него в ногах.

- Что это ты спал одевшись? Ты здоров? Смотри, как горит твоя голова! - говорила она с беспокойством, щупая его голову.

Сколько нежной заботливости, сколько искренней материнской любви можно было прочесть в ее голубых глазах и во всем выражении лица!

- Нет, мамуся, я здоров, - ответил Толя, целуя ее руку, но я видел сон. Этот сон врезался мне в голову до малейшей подробности, и мне кажется, что всю свою жизнь я буду его помнить, и ничто не будет в состоянии изгладить его из моей памяти. В эту ночь во сне я столько пережил, перестрадал, и не мудрено, что у меня горит голова от волнения. Но ты не беспокойся, мамуся, это сейчас пройдет. -

- Что же такое ты видел во сне, что могло так подействовать на тебя?

- Я видел, мамуся, что взбирался на гору, падал в пропасть и снова выходил на поверхность земли.

- И это все тебя волнует? Какие пустяки! Ты теперь ростешь, а потому и видишь такие сны. Вот, значит, за сегодняшнюю ночь у тебя прибавилось росту на один волос. Отбрось этот сон в сторону и вставай; ведь скоро придет священник, а за ним и визитеры станут приезжать. Вставай, голубчик! - И, поцеловав сына в лоб, она вышла медленной походкой.

Толя встал и начал приводить в порядок свой туалет. Едва он успел закончить свое занятие, выйти в гостиную и поздороваться с родителями, как раздался звонок и в преднюю вкатился с довольно солидным брюшком священник, из-за спины которого выглядывала длинная и тощая фигура дьячка. Взойдя в гостиную и приветливо пожав руки хозяевам, они в два голоса запели праздничный канон. "Праздников праздник и торжество из торжеств", пели они, каждый по своему, и на эти слова дьячок сделал какое-то особенное ударение и как-то выразительно-красноречиво посмотрел на хозяев.

"Христос, истинный Бог наш", заговорил священник, и все по старшенству стали подходить к нему, целуя крест и троекратно лобызаясь с ним. Обменявшись несколькими шаблонными фразами о погоде, о людских правах и получив незаметным образом гонорар, духовная особа удалилась со своим верным спутником продолжать собирать дань с горожан, пожелав дому всякого благополучия и полного счастья.

Немного спустя после ухода священника раздалось три звонка, один после другого, и появились первые визитеры. Первый был Гутберг, обрусевший еврей, адвокат. Он был безукоризненен в одежде и напоминал тех манекенов, которые стоят на окнах магазинов готового платья. Золотое пенснэ едва держалось на его типичном иерусалимском носике, а фрак его был весь пропитан какими то крепкими духами. Быстрой походкой с приседанием взошел он в гостиную. Вслед за ним, пыхтя, как паровоз, переваливаясь с ноги на ногу, ввалился низенький господин, полнота которого превосходила все ожиданья. Это был не человек, а какой-то мешок, наполненный жиром.

Поздравив, он грузно сел на стул, который издал такой жалобный звук, как бы боялся за целость своего существования.

Третий визитер был маленький и юркий чиновник; он почти вбежал в комнату и сразу оживил своим присутствием всех сидевших в официальных позах с официальными разговорами.

- Господа, прошу закусить, - торжественно провозгласила хозяйка, и все направились в столовую. Пасхальный стол был в полной красоте. Первым делом бросался в глаза праздничный окорок огромной величины, кость которого была украшена завитушками, сделанными из разноцветной бумаги; много было разных закусок, но больше всего привлекала внимание гостей батарея бутылок, стоявшая перед хозяином. Столовая наполнилась шумом; усиленное двиганье стульями, стук ножей и вилок, голоса присутствующих, их смех, и искренний, и принужденный, - все это сливалось в какой-то общий гул.

Анатолий сел в конце стола, около матери, и жадно ловил каждое слово слетающее со словоохотливых уст гостей. Каждое слово интересовало его и обсуждалось в его душе. Ему противно было слушать речи ожиревшего человека, который не только в своем образе, но и в мыслях утратил всякое человеческое подобие. Все его мысли и взгляды были насквозь пропитаны низким желанием полного спокойствия и довольства, которого он почти уже добился; все стремления его были направлены лишь к удовлетворению животных желаний, никакие другие вопросы жизни не интересовали его. Служить он нигде не служил, а жил лишь доходами со своего имения, которые присылал ему его управляющий, да процентами с капитала, оставленного отцом; от всего этого у него еще кое-что оставалось и увеличивало его капитал. Будучи помещиком, он ни разу в жизни не видал своего родового гнезда; никакие нужды крестьян не доходили до его черствого сердца, и назывался он помещиком лишь только потому, что получал деньги с именья, которое называлось его именем.

Адвокат возмущался его взглядами, и в конце концов их разговор превратился в ужасный спор, и, наверно, кончился бы ссорой, если б юркий чиновник не пришел на выручку.

- Господа, - воскликнул он, - довольно вам спорить! Ведь все равно, сколько бы вы не спорили, все же каждый из вас останется при своем мнении. Не забудьте, что сегодня день полного согласия. Бросьте господа! - уговаривал он их, и, чтобы не дать снова возникнуть спору, сразу повернул разговор в другую сторону.

- Ну что, забастовщик, как дела? - обратился он к Анатолию.

- Ничего, по-маленьку ответил тот.

- Вы что, все бастуете? - с насмешливой улыбкой спросил довольный человек.

- Нет, уже кончили, - кратко ответил Толя.

- А я думал, что все ещё бастуете! О если бы я был директором, то я бы с вами по-свойски расправился!

- А что бы вы сделали? - ведь вам и руки лень поднять - язвительно заметил адвокат.

- Я бы не стал сам приводить в исполнение свои планы; я позвал бы сторожей, велел бы разложить всех и выпороть, выпорол бы всех, прямо по алфавитному порядку.

- Ну пороть-то положим вам никто не позволил бы, и покарать следовало бы за неповиновение власти, - авторитетно заявил чиновник, щипля свою козлиную бородку.

- Карают и наказывают виновных - тихо прошептал Толя.

- Что такое вы там говорите молодой человек? - спросил чиновник.

- Я говорю, что карать и наказывать можно только виновных, - уже твердым голосом проговорил Анатолий.

- Так вы находите, что вы правы, когда, как цыплята, едва вылупившись из яиц, начинаете учить людей, уже поживших и знающих жизнь, и высказываете протест тем, кто заботился о вашем воспитании, кто дает возможность встать вам на ноги? Вы оправдываете ваши действия?

- Конечно, гимназисты не виновны в том, что бастовали; они поступили не правильно и я в этом случае не оправдываю их действий, но виновны в этом только те, кто толкнул нас на это, когда в их власти было дать нам более хорошую подготовку, с которой мы бы не стали тратить своих не окрепнувших сил на бесполезное, а поберегли бы их, дали бы им окрепнуть для будущего времени, для борьбы с жизнью, когда наши старания и усилия могли бы пустить ростки и принести плоды.

- Кого же вы обвиняете в этом преступлении? - спросил адвокат, поправляя золотое пенсне и в упор глядя на него, - наверно учителей?

- Я очень молод, и вам, конечно, смотря на меня, как на мальчика недоучку, гимназиста, будет смешно слышать высказываемые мной взгляды, но если вы ничего не имеете против этого, то я скажу вам, кого я обвиняю, и докажу правдивость моих слов.

- Говорите, говорите, молодой человек! Исполняйте роль прокурора, а я буду защитником обвиняемых.

Слова Анатолия сильно заинтересовали всех присутствующих, которые, наполнив свои тарелки, довольно добросовестно наполняли свои рты. Слушать для них было выгоднее, чем говорить. Только сестра осталась не довольна. - Ну начнет сейчас свою философию разводить - проговорила она и вышла, не желая доставлять себе неприятных минут, слушая брата.

- Вы, конечно, как все люди, которые сами прошли в своё время школную жизнь, скажете или подумаете в душе, когда я обвиню во всем прошедшем педагогов, что всегда так бывает "у ученика, учитель во всем виновен", и не поверите мне, но я насколько позволяют мои силы, постараюсь доказать Вам это. Я обвиняю учителей, но обвиняю не в том, что они умышленно или какими-либо несправедливостями подтолкнули нас, учеников, к забастовкам. Нет, я этого не говорю. Они совершили это, как вы называете, преступление, по своей недальновидности. Они упустили из виду то, что сильно влияло на умы учеников; они не обращали внимание на наше духовное развитие. Это я вам докажу на примере и расскажу вам факт, случившийся на моих глазах.

Дело было тогда, когда я и мои теперешние товарищи были в четвертом классе, т.е. как раз, когда мальчики понемногу начинают становиться юношами, и от них постепенно отпадают интересы к игрушкам, к детским играм, к сказкам и тому подобным невинным занятиям. В их души и сердца начинают западать едва заметные, даже для них самих, искры каких-то желаний, жажда познать что-то такое, что раньше совсем не было досягаемо для их неразвившихся умишек; они усердно и внимательно прислушиваются к разговорам взрослых, стремятся к ним, убегая от своих незначительно младших или даже однолетних сверстников: их не интересуют уже прежние сказки, и они зачитываются более серьезными книгами.

Этот момент и мы переживали в то время. Мы не могли удовлетвориться одними лишь занятиями, которые заключались в том, что мы учили заданные уроки и автоматически отвечали вызубренное, даже часто не отдавая себе отчета в том, что отвечаешь. Мы жаждали умственной работы, искали пищи для своих молодых умов. Но нам не давали её. И вот движимые своим желанием, мы задумали сами создать то, что не давала нам гимназия, задумали во внеклассные часы устроить занятия, составить из себя дружную, тесную семью под руководством какого-нибудь наставника из среды наших воспитателей. План нашего кружка был таков: мы хотели собираться по вечерам в гимназии и здесь заниматься чтением, разборкой прочитанного и высказывать свои мысли, взгляды и убеждения. Составив план кружка, мы обратились к директору за разрешением и помощью исполнить наше намерение. На нашу просьбу он ответил, что сам своей властью он не может разрешить, а разрешить должен совет. Мы ждали больше 3-х месяцев, покуда совет рассмотрел нашу просьбу, и вынес нам такого рода резолюцию: разрешается образовать просимый кружок с обязательным присутствием на собраниях одного из педагогов. Мы возликовали. Теперь дело только за тем, чтобы назначить день открытия кружка и пригласить педагога. И мы отправились к учителю русского языка, который преподавал в нашем классе.

- "Нет, господа, я не могу" - ответил он нам - "попросите Петра Петровича, это также и его специальность, и у него больше свободного времени.

Пошли к нему: так и так, мол, просим, согласитесь! До конца и слушать не стал:

- "Что вы, что вы, я не могу: ведь у вас есть свой педагог, его и просите."

- "Да он отказался и направил к Вам", - с упавшим духом говорили мы.

- "Так вы попросите Ивана Ивановича, он вам не откажет, а я не могу, страшно занят и так устаю", - и он бегом пустился домой, а через час его видели в охотничьем костюме отправляющимся на охоту, где он пробыл 2 дня, не быв в гимназии на уроках.

Упав духом мы отправились к Ивану Ивановичу. Этот прямо чуть креститься не стал: "Да пощадите господа, ведь это не моя специальность, я латинист. Нет вы лучше обратитесь к вашему педагогу Владимиру Владимировичу, он вам, наверно, не откажет".

- Да мы были у него, но он послал к Петру Петровичу, а П.П. к вам.

- "Нет господа я не могу, попросите Николая Николаевича, он, может быть, не откажет".

Ходили к Николаю Николаевичу, а от него ещё дальше, и, наконец, обратились к помощнику классного наставника, но и тот отказался. Так и погибло наше дело. Желание же умственной работы развивалось в нас с большей силой, и мы должны были искать ее на стороне; начали образовываться различные маленькие кружки под руководством какого-нибудь студента или без всякого руководителя. Сразу направление этих кружков пошло не по той программе, по которой предполагалось, и получило политическую окраску; нам стали открывать глаза на действительную жизнь, бедствия народа и наши молодые неиспорченные сердца не могли не содрогаться перед этими несправедливостями и ужасами, которые творятся в нашем дорогом отечестве. Разве мы могли спокойно заниматься, когда началась борьба за улучшение быта наших братьев, которые отстаивали свои взгляды и идеи, без страха умирая во имя любви к народу? Наши сердца и мысли стремились к ним, и многие из нас бросали все - и семью, и школу, уходили в ряды сражающихся и погибали, не принеся никакой пользы, а среди них были талантливые люди, которые, дав окрепнуть своим силам, могли бы много сделать для родины. Вот я и обвиняю педагогов всех учебных заведений, что они не обращали внимания на духовное развитие своих воспитанников: они могли бы добиться влияния на них, внушить им доброе и остановить от напрасной траты сил, которые могли бы пригодиться впоследствии на хорошее дело. Вот все, что я мог сказать.

В продолжении всей речи Толи слушавшие его улыбались, глядя на молодого оратора. Когда он кончил, то каждый считал своим долгом оправдать учителей и обвинить учеников. Получился странный сумбур: все говорили сразу, но слушать никто не хотел. Наконец, зоркий чиновник, взглянув на часы, заметил, что визит слишком долго затянулся, и быстро стал прощаться; его примеру последовали и остальные, которых заменили новые визитеры; но Анатолий уже не видал их: он теперь отправился исполнять ту же обязанность, тот же обряд. К обеду он вернулся, а затем снова ушел на вечеринку, где ожидало его веселое времяпровождение в кругу своих жизнерадостных сверстников.

Было 10 часов вечера. В доме у Мартыновых уже почти все угомонились, устав от шумного дня, и только отец Анатолия сидел в своем кабинете, читая какую-то только что вышедшую в свет книгу. Вдруг раздался звонок, и через некоторое время в кабинет отца вошел Анатолий. Лицо его было бледно и в глазах сверкал какой-то нехороший огонек.

- Что ты рано вернулся? Спросил отец, глядя на него через очки.

- Устал? Захотелось отдохнуть, - резким тоном и отрывистым голосом ответил Анатолий, проходя в свою комнату. Николай Петрович (так звали отца Анатолия) посмотрел вслед уходящему сыну, и в его душу закралось предчувствие чего-то недоброго. Он закрыл книгу, стал ходить по комнате большими шагами и о чем-то глубоко задумался. Наконец он остановился у дверей комнаты сына.

- Толя! - позвал он его, - поди сюда. Сядь здесь, - сказал он, когда тот пришел, - и расскажи мне, что с тобой случилось.

- Со мной? - положительно ничего.

- Неправда! Ты скрываешь от меня, ты не хочешь мне, своему отцу, довериться; но я вижу, что что-то происходит с тобой, что волнует и удручает тебя.

- Нет, правда, папа, со мной ничего не случилось; это тебе только кажется.

- Но почему же ты так рано вернулся, чего раньше никогда не бывало, и притом ты странно взволнован?

- Просто я очень устал за этот день, захотелось отдохнуть, вот и пришел пораньше.

- Ты уж, Толя, не маленький, тебе ведь 18 лет, и ты должен понимать, что не зла я тебе желаю, а добра, что я больше знаю жизнь, чем ты, и могу всегда подать полезный совет, и ты не должен ничего от меня скрывать. Приди и расскажи обо всем откровенно, и будь уверен, что отец сумеет помочь тебе, как словом, так и делом.

- Правда, папа, ты напрасно беспокоишься! Со мной ничего особенного не случилось, а вот у меня есть к тебе одна просьба...

- В чем дело?

- Я хочу с тобой поговорить об одном важном деле.

- Важном? Говори, я слушаю, - проговорил Николай Петрович, садясь и закуривая папироску.

- Ты, папа, недоволен мною! И именно недоволен положением моих дел в гимназии. Занятия мои идут туго, и их едва ли можно назвать удовлетворительными; я с натяжкой перехожу из класса в класс, - причиной всего этого ты считаешь исключительно мою нерадивость, мою леность. Все это огорчает тебя и является темным пятном в твоей жизни; но ты ошибаешься, и причина всего этого не есть моя лень, нежелание работать, или неспособность к занятиям, но виной всему то, что нет никакой возможности мне работать в этой гимназии: в ней нет ни капли доверия ко мне, к моим занятиям, к моему желанию трудиться; на меня смотрят, как на мальчика, который лишь по воле родителей, или следуя примеру других, ходит в гимназию и занимает только даром место. Разве можно заниматься при таком положении, когда, не говоря уже про учителей, но даже и среди своих товарищей, среди этой многочисленной толпы, подобных себе, чувствуешь себя совсем чуждым их среде, которые, зараженные взглядами учителей, смотрят на тебя свысока, возвышают себя перед тобой, хвалятся своим умом, ругают презирают тебя и не считают возможным для себя даже поговорить с тобой? А между тем слушая их и глядя на их жизнь, не можешь понять, в чем же хорошем, светлом они ушли от тебя вперед; где же, в чем именно заключается их ясный ум, которым они хвалятся? Задаешь себе этот вопрос и не находишь на него ответа! Уж не в этом ли они умнее тебя, что, начитавшись газет и наслушившись речей взрослых, говорят о политике и, как попугаи, повторяют чужие фразы, выдавая их за свои? Нет, папа, не могу вращаться и работать среди этих жалких людишек, которые ругают других, чтобы скрыть свои собственные недостатки, еще более сильные. Мне нужно вырваться отсюда, где нет мне нравственной поддержки ни от учителей, ни от товарищей, чтобы мог я нормально повести жизнь и не тратить даром золотого времени. Папа, помоги мне сделать это, иначе все в жизни моей пойдет прахом. Мне только 18 лет, но я уже ненавижу людей за все зло, что причинили они мне; все мои надежды, планы, мечты, все рушится! Сам посуди, каким человеком вступлю я в жизнь, когда я не знаю, зачем мне жить, для чего продолжать свое существование.

- Успокойся! Ты слишком волнуешься. Давай обсудим все спокойно. Что же ты хочешь предпринять?

- Мне хочется уйти из этой гимназии и кончать в другой, иначе даже на последнем экзамене на аттестат зрелости меня обязательно провалят, найдя негодным для получения его.

- Только и всего! И стоит из-за такого пустяка волноваться, кровь даром портить? Вот летом найду в окрестности города в +++ квартиру, там останемся жить и на зиму. В этом городке есть гимназия, - вот я тебя туда и переведу.

- О, папа, если это случится, то я оживу. Для меня начнется новая жизнь, полная разных ожиданий в будущем, - воскликнул Анатолий, и глаза его засверкали уже не прежним мрачным огнем, а в них сверкнул луч надежды. Опять живая искра запала ему в душу, опять возродилась твердая энергия.

Б.Л.

№8, 22 ноября 1906 года. C.10-13.

Бал
(этюд)

Что это такое происходит в стенах гимназии? Отчего все окна ярко освещены, и к ней то и дело подъезжают кареты и извозчики, привозя с собой разодетую молoдежь, которая с веселым говором и смехом легко впрыгивает в подъезд, отворяемый услужливым швейцаром, одетым по праздничному?

Это выпускные гимназисты справляют свой праздник, свое торжество, так как в этом году они вырвутся на волю из душных стен гимназии, где провели половину своей жизни, в которую вошли детьми и выходят взрослыми юношами; вырвутся на волю и разбредутся, со светлыми надеждами на будущее, в разные стороны и начнут новую, совсем иную жизнь...

Но кто это стоит в тени, под деревом, напротив гимназии, прислонившись к нему спиной? На нем серое пальто со светлыми пуговицами и форменная фуражка гимназиста; Да, это гимназист! Но, вглядываясь внимательно, вы увидите, что на шапке у него нет вензеля, явное доказательство того, что он не учится больше в гимназии и носит форму за неимением другой одежды.

Он видит молодежь приезжающую повеселиться, до него доходят сквозь закрытые окна звуки музыки и топот ног, и он с тяжелой душевной болью вспоминает, что он тоже в этом году должен был бы кончить; но рок судил иное, и ему пришлось покинуть ее, перейдя в 5ый класс. Учился он лучше многих других, и учился на казенный счет, благодаря хлопотам влиятельного лица; родители же его едва добывали пропитание его семье и не думали о высшем образовании своих детей. Когда же удалось поместить сына в гимназию, они возложили на него все свои надежды, думая, что вот окончит он ее, получит хорошее место, будет поддержкой для семьи, заменит их, уже стареющих и начинающих уставать работать, и даст возможность своим братьям и сестрам также получить образование. И он учился так хорошо, что все товарищи прибегали к нему за помощью, и он всегда помогал им своими знаниями, когда они нуждались в них. И вот тут случилось несчастие: благодетель умер, и с него потребовали плату, а родители не были в состоянии платить, и ему пришлось навеки распроститься с мыслью окончить свое образование и занять приличное положение в свете. Его товарищи, тратящие ежегодно на бал около тысячи рублей, не додумались помочь ему своими средствами, как он помогал им своими знаниями.

Вот и теперь смотрит он этот бал, где в несколько часов растают бесцельно огромные деньги, из которых достаточно было бы маленькой части, чтобы он мог окончить образование и устроить свою жизнь, но они не думают об этом, они живут лишь только для себя, для удовлетворения своих желаний, им нет дела до других; они мгого говорят, да мало делают.

Разве он виноват, что родился среди бедной семьи, и благодаря этой бедности он должен, чтобы не умереть от голода исполнять низкую работу, когда его ум светлее многих откормленных молодых тельцов, которые благодаря своему золоту будут занимать видный пост.

А товарищи его весело проводят время на своем балу; они не чувствуют черствой душой, - что здесь не вдалеке находится их собрат, так безжалостно выброшенный на улицу, глотающий слезы огорчения, и готовый, как собака, поживиться крохами с их роскошного пышного бала.

№12, 24 января 1907 года. C.9-11.

За друга
этюд +++

Все знали маленького Бухарина, как самого скромного юношу; все любили его, как незаменимого товарища, и когда случалось в классе какое-нибудь затруднение - все шли к нему, наверно зная, что Бухарин выручит из беды, объяснит и расскажет, что нужно сделать в данном случае, а то так и сам напишет за товарища, будь то большое сочинение, или просто какой-нибудь перевод.

До болезненности гордый, он отвергал всякую благодарность к себе, и Боже сохрани было оказать ему какую-нибудь услугу за это, - это обижало его больше всего. Товарищи знали это, и во всем классе не было ни одного человека, который решился бы сказать ему "спасибо". Всегда молчаливый, сосредоточенный, он оживал только тогда, когда разговор заходил о чем-либо, что касается войны. До самозабвения ценя свою родину, он каждый раз с болью в душе внимал всяким известиям о ее неудачах, и перед его добрыми глазами проносились картины ужаса: эти холодные поля с грудой мертвых тел, эти ужасные муки раненых. Всей душой он рвался к ним, туда, где гибли от пуль и морозов, где с таким ожесточением люди стараются как можно больше уничтожить подобных себе, и где дорого продавали они право жить, право мыслить и чувствовать.

И тогда в его голубых глазах наворачивались слезы. Его доброму сердцу невыносимы были страдания, и вся его чистая душа возмущалась теми способами, которые придумывались людьми лишь для того, чтобы вырвать друг у друга, какой-нибудь клочек земли, который уж, конечно, не стоит столько горя, крови и слез.

Больше всего он любил в классе Измайлова, этого отъявленного шалуна, беспокойный характер которого приводил в ужас не только учителей, но даже и всех товарищей. Не проходило дня, чтобы Измайлов не устроил какой-нибудь штуки, и все его шалости уже давно гремели в +++кой гимназии. Последняя шалость его вывела, наконец, из терпения всех, он в один день успел столько натворить, что можно было только удивляться изобретательности этого необыкновенно живого ума и той находчивости, с которой он приводил в исполнение свои мысли. Кажется, уже трудно было, среди урока, почти на глазах, но он как-то ухитрился переодеться и загримироваться этим несносным "Сыщиком" - так называли учителя латинского языка, неумолимого и жестокого Вебера, - который давал в то время в классе урок.

Увидав своего двойника во время урока, Вебер чуть не умер со страха, и когда Измайлов заговорил его голосом, копируя его с замечательной точностью, - несчастный латинист грохнулся в обморок. В тот же день Измайлов впустил в учительскую незаметно ужей, которых принес в гимназию в ранце, и перепуганные учителя, кто куда с криком выбежали из комнаты. Все эти шалости не могли остаться безнаказанными. Совет признал его виновным и подлежащим исключению, и Измайлов поплатился, оставив гимназию почти накануне окончания. Бухaрину невыносимо было жаль этого непутевого, но в сущности очень хорошего по душе юношу. Узнав, что Измайлов отправляется теперь в полк, на войну, он очень жалел своего любимца. Ему страшно не хотелось отпускать Измайлова, но тому приходилось теперь отбывать воинскую повинность, и Бухарин с грустью обнял в последний раз своего дорогого друга.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Окончив экзамены, Бухарин был записан на золотую доску, и теперь, когда настала для него полная свобода, тоска о своем друге все чаще и чаще закрадывалась в его душу. Даже светлая новая жизнь впереди - университет, затмевалась в его сердце дорогим обликом его друга. Вести, приходившие с войны, были малоутешительны.

Полк, в котором находился Измайлов, три раза уже попадал в самые жаркие стычки; боязнь за своего любимца, тяжелые дни войны, все это изменило Бухарина и он не выдержал.

С большим трудом удалось попасть ему в санитарный отряд, и в начале июля он уже ехал туда, где каждый день шальная пуля находила свою жертву, где столько уже времени находился его любимец Измайлов. Желание увидеть хотя на минуту своего друга, не скоро увенчалось успехом. Наконец, Бухарин получил назначение на передовые позиции, но он не нашел там Измайлова, - тот как в воду канул.

Часть полка, в котором числился Измайлов, была послана на разведки, и долго не было о ней ни слуху ни духу. Бухарин работал в самых опасных местах. Сколько раз ему под самым адским огнем приходилось выносить раненых. Солдаты иначе не называли его, как "Золотой барин", а беленький крест давно уже висел на его груди, но и это не радовало его, он не находил того, о ком были все его помыслы.

Случай столкнул их.

На +++ской сопке кипел ожесточенный бой. Солдаты падали под убийственным перекрестным огнем; то и дело раздавались крики: "Носилки". Уже были ранены почти все офицеры, больше половины солдат было выбито из строя, но все-же старались держаться. Вдруг радостные крики заставили вздрогнуть всех, то быстрым галопом несся на выручку конный батальон. Как электрическая искра, мелькнула в голове каждого мысль о спасении и громкое "ура" сплотило остатки полка перед наступавшим врагом. Как львы дрались теперь +++вцы, драгуны врубались в середину, и лязг сабель, ударявшихся по чему-то твердому, да чьи-то вскрикивания сливались в один ужасный гул. Бухарин видел как какой-то японский солдат метился в русского офицера, яростно отбивавшего нападавших врагов. В один миг узнал он в офицере Измайлова. Бухарин бросился к нему, чтобы грудью защитить своего друга, но в туже минуту пуля свалила его. Палаш Измайлова в тот же миг со страшной силой обрушился на голову стрелявшего.

Измайлов был спасен!... Нападение было отбито. Среди раненых находился теперь и Бухарин. Он умирал. С какою любовью глядел он теперь на склонившегося над ним Измайлова! Последний со слезами на глазах целовал своего умирающего друга. Бухарин, тяжело дыша, отрывистыми словами прощался со своим другом. Он все-таки нашел его, ему удалось найти своего любимца, того, к которому рвалось его любящее сердце, за кого он отдавал теперь свою молодую жизнь.

Через несколько минут его не стало. Обливаясь слезами, припал к бездыханному телу Измайлов. Только беленький крестик светился теперь на груди того, кто за друга положил свою чистую высокую душу.

№13 - №14, C.12-15.

На разведке

Никогда не было так неспокойно на душе у Панина, как в это ужасное утро. С вечера еще поднялась снежная буря; ветер, казалось, хотел снести все, что попадется ему на пути, и убогие фанзы жалобно как-то вздрагивали при каждом порыве. Пронизывающий холод заставлял кутаться как можно теплее всех всех обитателей жалкого китайского поселка. Случайно набрел на него этот отряд. Несколько дней уже провел на конях взвод Панина, истомились люди, еле двигались уставшие кони.

- Не можно, Ваше в-дие. - докладывал вахмистр своему начальнику, - совсем не можно; сами изволите видеть, сколько дней плутаем по этой проклятой Манджурии, а хоть бы что путное высмотрели - горы да горы, и ни одного черта одноглазого не видели. Того и гляди что вылезут откуда-нибудь эти макаки, и тогда... нет, Ваше в-дие, отдохнуть и вам надо. Который день не раздевались. И кони устали, а о людях и говорить нечего: не сладко пришлось им за эти дни. Панин прекрасно сознавал всю справедливость этих доводов своего старого вахмистра, но желание узнать хоть что-нибудь, доставить какие-нибудь сведения своей части, - недаром он сам вызвался на разведку, - желание это заставило его упорно стоять на своем. Не может же он оставить мысль хоть что-нибудь выведать о японцах. Что скажут в полку, если он вернется с пустыми руками, да и взвод взвод весь увидит сразу его неспособность, и что он понапрасну истомил весь отряд, когда возможно было бы добыть хоть какие-нибудь сведения о движении неприятеля. С другой стороны перспектива остановки в этом селе нисколько не улыбалась Панину: обрекать на голод свой отряд, измученный долгим переходом, почти безрезультатным, если не считать нескольких съемок с местности, он не имел никакого права. Бодрость почти покидала его, хоия в глубине души и теплилась еще искорка надежды, что какой-нибудь случай вернет ему уверенность в счастливом исходе этой экспедиции.

И случай действительно представился. Было уже около 11-ти часов утра, как Панину доложили, что на горизонте показались какие-то всадники, - но кто был это - японцы или наши, никто не мог сказать с уверенностью.

Послать дозорных было делом одной минуты. Весь отряд мигом был рассыпан по одиночке, и каждый знал, как нужно встретить врага; залегли драгуны, и ни одним движением не выдавали они своего присутствия, все как бы вымерло сразу вокруг. Ведь, знали они, что встреча эта будет роковой для той или другой стороны. Не уйти им отсюда, голодные кони не вынесут долгий пробег, а потому дорого решились они продать свою жизнь, все светлое, что до сих пор дорого было им в жизни. Горькая дума легла на лице Панина.

"Вот, наконец," - думалось ему, - "дождались. Умирать, но не отступим, нет, поляжем все, но не будет позора ни мне, ни моим... В его, теперь суровом, лице промелькнула какаято гордая искорка. Он знал, что не выдадут его; его железная воля давно уже подчинила себе весь этот маленький отряд, желания Панина стали непреложным законом для всех их. И прав был Панин думая так: все любили его, как умного, серьезного офицера, видели в нем человека, который не только заботился о них больше, чем о своих братьях, но и любил их, как младших, и все верили, что он не отдаст их, да и они сами хотели бы во что-нибудь ни стало спасти Панина.

Медленнно, рассыпным строем двигались японцы; их маленькие фигурки то и дело поднимались на стременах, пытливо оглядывая местность. Все притихло, только крепче сжимались стволы винтовок; пули ждали каждого, кто осмелился бы переступить указанную черту. Конный отряд приближался...

Медленно развернутым строем, двигался эскадрон японцев. Их узенькие глазки высматривали зорко каждый бугорок, каждый кустарник, но взвод Панина ни одним движением не выдавал своего присутствия. Ветер был со стороны приближавшихся японцев, и ясно было слышно теперь, как стучали копыта их коней.

- "Не стрелять! Подпускай ближе, двести шагов - залп, огонь пачками!" - чуть слышно пронеслось по взводу Панина. "Молодцы, не сдаваться!" И сколько было теперь решимости и отваги в этих суровых лицах, сколько было торжественно-святого в этой готовности умереть, когда каждый мечтал: "не выдадим, красавец ты наш!"

Минуты ожиданья казались годами. Вся жизнь теперь проносилась перед глазами каждого "панинца". Твердой рукой держалась винтовка, словно в ней была теперь вся надежда, и жизнь такой прекрасной казалась теперь, столько дорогих минут вспоминалось. "Целься" - глухим голосом скомандовал Панин. "Пли" и сорок пуль летели теперь врагу. Это был первый гостинец, который слали панинцы своим гостям. Шестнадцать из них мертвыми свалились с коней., пять или шесть упали вместе с конями. Панинцы сильно засыпали свинцовым дождем гусарский эскадрон японцев. Ужас отражался теперь на этих желтых лицах.

"Засада!" Мелькало в голове каждого японца. С диким криком бросились они отсюда, но неумолимая судьба готовила им новый тяжелый удар. То панинцы спрятавшиеся в лощине, мчались теперь им наперерез, с шашками наголо, и чувствовалось, что не уйти от смерти... Как безумные, бросались они из стороны в сторону, но меткий удар настигал каждого из них. Через несколько минут только маленькая горсть японцев отбивалась еще от насевших на них драгун Панина, но сопротивление было бесполезно. Стоны и крики раненых японцев, ржанье обезумевших коней, все это слилось в какой-то адский крик. Панин с остальными драгунами мчался им на подмогу и теперь настигал их. "Офицера не трогать!" - крикнул он находу, но пуля ему в тот момент пробила руку. Как каленым железом обожгло его, и он почувствовал, как что-то жгуче-горячее струилось у него по руке. "Ранен", молнией пронеслось у него в голове. Кровь шла у него из руки, но он уже не чувствовал боли, его палаш с новой силой опускался теперь на врага. Мелькнули перед ним какие то лица, немой ужас смерти был виден на них, но Панин не разбирал теперь ничего...

Все было кончено. 9 японцев и одного из них офицера захватил Панин пленными; тринадцать лошадей, - винтовки и вся амуниция были наградой молодецкой атаки взвода. Карты, планы, все теперь было в руках сиявшего счастьем Панина, как нельзя удачна была эта схватка.

Своих не досчитался Панин только троих, раненых всех вывез отряд. Теперь нужно было уходить отсюда скорее, по сведениям добытым от японцев приближался другой отряд, и маленькому взводу Панина не выдержать нового натиска, да и предупредить своих необходимо. Бегом уходили Панинцы, истомленные борьбою, но лица их были радостны. Сознание исполненного долга светилось в их глазах: не выдали своих, да еще столько трофеев привезут они "домой".

Молодецкая разведка Панина была справедливо оценена начальством: Владимир с мечами, красовался теперь на его груди; вахмистр и 15 других Панинцев были награждены Георгиями. Но больше всего радовало Панина, что не посрамили его панинцы, что с такими молодцами пришло ему поработать, и драгуны еще больше полюбили своего красавца-Панина и теперь для него не пожалели бы жизни.

+ + +

ЖИЗНЬ МОЛОДЕЖИ г. ЦАРСКОГО СЕЛА

№5, 1 ноября 1906 г. C.12-14.

Партийная вражда в гимназии.

Уже несколько лет в Царскосельской мужской гимназии не было вечеров, устраиваемых выпускными учениками, причиной чего служили неблагоприятные годы в жизни русского народа. Эти несколько часов развлечений стоили воспитанникам огромных затрат. Сначала война на востоке, а потом и тяжелые дни проливания родной крови в борьбе за идеи навели на мысль молодое поколение, что нечестно бросать бешеные деньги на минутные удовольствия, когда страна голодает, когда оставшиеся без поддержки семьи убитых простирают руки с мольбой к своим братьям за помощью.

Устраивался вечер с благотворительной целью, результатом которого было поступление в пользу голодающим более 100 рублей.

Но в этом году VIII класс захотел отпраздновать свое расставание с гимназией и задумал устроить вечер, который по меньшей мере обойдется в 500 рублей. Вопрос об этом вечере явился очень спорным и все ученики старших классов разделились на два лагеря. В самом VIII классе царит разногласие, и довольно значительное число учеников порицает своих товарищей не только за вечер, но и за самую мысль о вечере, появившуюся среди них. 24 октября, по окончании первого урока, несколько учеников VIII класса противной партии пришли в VII и обратились к нему за сочувствием и поддержкой их взглядов, высказывая, какие причины заставляют их противиться идее товарищей.

После их ухода ученики VII кл. приступили к открытой баллотировке: на какую сторону стать их классу в этом спорном вопросе, результатом которого было, что только один голос стоял за вечер, остальные же все отнеслись сочуственно к взглядам, только высказанным учениками VIII класса и вынесли резолюцию следующего рода: "Мы, товарищи класса, узнав о решении большинства кл. устроить бал, связанный с бесцельной тратой массы денег и признавая настоящий политический момент не подходящим для подобного времяпрепровождения, обсудив этот вопрос, решили большинством всех, против одного, кроме объявления полного бойкота балу, выразить наше глубокое негодование и порицание большинству VIII класса даже са самую идею подобного бала.

После составления этой резолюции выборные от класса ученики, в числе четверых, отправились в класс для ее прочтения. Сначала зашли в 1 -е отделение, некоторые из учеников которого встретили выборных недоброжелательными криками, тем самым не давая им возможности прочесть мнение целого класса, представителями которого они были. Наконец всеми правдами и неправдами удалось выборным устроить миссию, возложенную на них. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы не вошел в класс преподаватель, благодаря которому ученики VII класса спаслись от бенефиса, который собирались устроить им старшие товарищи.

II-е отделение выслушало резолюцию спокойно, без криков и брани, удовольствовавшись одним словом: "Спасибо".

№6, 8 ноября 1906 г. C.12-13.

Жизнь молодежи г. Царского Села среди гимназистов.

За последнее время в мужской гимназии среди учеников заметно большое оживление. Почти все классы, начиная с самых младших, стремятся к устройству разных кружков, вечеров и т.п. Все кружки имеют своею целью развитие, но развитие чисто физическое, и в их программу не входит ничего, что имеет хоть маленькое отношение к науке. Первый кружок образовался еще в прошлом году, положив начало всем другим, и был кружком играющих в лаун-теннис. В настоящее время существует еще несколько разных кружков, как, напр.: гимнастики, фехтования и борьбы. Кроме того, ученики захотели заниматься предметами, не преподаваемыми в гимназии (музыкой, танцами). Но все эти кружки и все эти побочные уроки ведут лишь к развитию физической силы и к познанию изящного искусства, а также к тому, чтобы провести приятно свободное время.

Но где же кружок для духовного, умственного и нравственного развития?

Неужели ученики считают себя в этом отношении вполне развитыми, так что большего и желать не надо?

Не видно среди молодежи желания развивать себя и в духовном отношении.

Она спит, ест, пьет, гуляет; выучит с горем пополам заданные уроки, отсидит 6 часов в гимназии, и со спокойной совестью идет домой, чтобы снова продолжить тоже самое. Что же еще надо? Она сделала свое дело!

Если этого мало, то вот она занимается гимнастикой и борьбой. Но что ж гимнастика? Что борьба? Разве нужны ей лишь крепкие мускулы атлета?

Нет! Россия ждет атлетов, но атлетов по уму, которые дадут ей обновление, которые спасут ее от падения. Отечество взирает на молодое поколение и ждет от него помощи, а молодежь развивает лишь свою физическую силу, как бы собираясь вступить в борьбу за призы, и не заботиться о своей голове, которая именно и нужна отечеству. Не пора ль, товарищи, проснуться, не пора ль подумать о своем духовном нравственном развитии.

№11, 13 декабря 1906 г. C.13-14.

Жизнь молодежи.

Вечер в Царскосельской Министерской гимназии.

В декабре в женской Министерской гимназии* состоялся вечер. Гимназистки сначала думали устроить этот вечер в зале ратуши, и устроить не только танцевальный вечер, но хотели также уделить несколько времени концертному отделению. Неизвестно почему эти планы расстроились, и вечер был в здании гимназии с отсутствием концерта. К 9 часам собралось довольно много публики для такого помещения, как Министерская гимназия, где танцевальное зало изображала просто большая комната. Танцевали под рояль, который был взят напрокат у Шмидта и доставлен с такой аккуратностью, что лишился своих педалей, но это, однако, не мешало молодежи непринужденно веселиться. Играл сам Шмидт, который является везде и всюду, где только танцуют, за неимением другого тапера.

Вообще вечер прошел довольно мило, чисто по семейному. Все приходящие встречались хозяйками с полным радушием; барышни сами знакомились с кавалерами и приглашали их танцевать. Дирижера танцев не было, ими руководил сам тапер, играющий, что хотел, и все танцующие; бессчисленное множество раз игралось "Хиоватто"*, и после него следовал "Вальс".

Всем присутствующим в большом количестве раздавались письма для летучей почты, которая велась очень оживленно. В антракте гости приглашались в буфет, где в изобилии были: фрукты, конфеты, прохладительные напитки, бутерброды и т.п. В устроенной для гостей курилке были заботливо приготовлены папиросы нескольких сортов.

В середине вечера сделали довольно большой перерыв, во время которого ММе Вульфиус спела несколько романсов, из них очень недурно было исполнено: "Слеза мне взор туманит". ММе В. обладает хотя не сильным, но довольно приятным голосом, так что публика слушала ее с удовольствием и дружно аплодировала. Также спел несколько романсов г. Вульфиус**, ее брат. После этого все присутствующие пели хором русские песни.

Ровно в два часа музыку и танцы остановил громкий голос начальницы: "Господа! Прошу прекратить танцы и расходиться по домам!" На просьбы продлить удовольствие она ответила: "здесь гимназия, а не клуб", и молодежь должна была отправиться восвояси, по домам, разгоряченная от танцев и воспоминанием о приятно проведенном вечере.

При выходе из гимназии, молодежь долго любовалась огромным заревом пожара, бывшим где-то на окраине города. Небо было все ярко-красного цвета и представляло красивое зрелище.

№5, 1 ноября 1906 г. C.15.

От редакции.

Читателям, желающим иметь начало сочинений, имеющих продолжение в следующих номерах, редакция будет высылать за отдельную плату (5к).

В редакции имеются номера предшествующего журнала, которые желающие могут получить.

Лица посторонние могут получать журнал у швейцара гимназии и также передавать свои статьи.

Редакция просит сочувственно отнестись к журналу и поддерживать его своими статьями, за которые она будет весьма благодарна.

Статьи должны быть подписаны настоящей фамилией для редакции, а псевдонимом (если пожелают) для журнала.

№6, 8 ноября 1906 г.

Письмо в редакцию

Г. редактор!

Не откажите поместить на страницах вашего журнала следующее:

Обращение к товарищам гимназистам/

Неужели в вас товарищи, нет ни какой совести? Неужели из вас никто не откликнется на призыв редакции журнала? От многих мне приходилось часто слышать, что не худо бы иметь свой гимназический журнал, - и когда он появился, все отвернулись. Кажется, ведь желание многих исполнилось, что еще нужно вам?

Вам не понравилось направление журнала, да? Ну, а кто из вас имел в мысли придать ему хоть какую-нибудь более подходящую окраску и отчего вы не направили его в надлежащую сторону? Все смеются над журналом, критикуют статьи и никто не возьмется за улучшение его. Конечно "смеяться право не грешно над тем, что кажется смешно", но это не смешно, а печально. Такой светлой идеи, как издание журнала, нужно было выйти навстречу, а не кидать грязью из-за спины других.

Ego

Письмо в редакцию

Г.Р.

Позвольте обратиться к Вам за некоторыми объяснениями. Читая ваш журнал "Юный труд", я никак не мог понять какая цель руководит Вами издавать его? При том надо Вам заметить что Ваши журналы в отдельном №, не представляют ничего интересного и возможного для чтения кроме как объявлений, поэтому что он состоит исключительно из статей у которых наверху написано "продолжение", а внизу "продолжение следует".

№11, 13 декабря 1906 г. C.15.

Письмо Т - ъ

Считаю своим долгом ответить на Ваше письмо. Я, конечно, понимаю, что цель нашего журнала не совсем понятна для Вас да и вообще для многих читающих его, и я со своей стороны постараюсь вкратце объяснить Вам не только самую цель журнала, но и причину непонимания ея. О цели я уже писал, не будучи еще редактором, а именно в первом №. Я писал о том, что этот журнал будет стараться оправдать то название, которое он носит, а именно будет служить союзом посильных трудов юных развивающихся сил, будет также давать возможность поделиться с другими своими взглядами, своим настроением в литературных произведениях, и я думаю, что в этом отношении журнал не отступает ни на шаг с намеченного пути.

Конечно, он состоит из трудов, большею частью слабых, но имеете ли вы право обвинять нас за это? Нет! Вы сами виноваты в том, что не отнеслись сочуственно к нашей идее и не приходите на помощь со своими трудами. Не понимаете вы цели лишь потому, что в вас живет дух порицания. Беря журнал, вы даже не читаете его, как следует, а лишь пробегаете его, заранее убежденные, что он не стоит вашего внимания и смеетесь над ним, но, не смотря на все это, я не отступлюсь от своей идеи, и журнал будет выходить, и если я не найду сочуствия в своей гимназии, то я обращусь к товарищам в СПБурга, которые надеюсь не откажут мне. Я верю в то, что в очень непродолжительном времени мне удастся поднять журнал на более высокую ступень, чем он стоял раньше, до меня (с 1 по 4 №) и чем стоит теперь.

Я также надеюсь, что товарищи переменят свои мнения о нашем журнале, отнесутся, наконец, сочуственно и помогут нам сделать его, действительно литературным сборником под знаменем "Юного труда".

P.S. Насчет того, что журнал состоит лишь из продолжений я могу лишь сказать что, будучи таким сравнительно малым по объему, он не имеет возможности в каждом № полностью помещать статьи, но с 1 января журнал будет выходить в увеличенном объеме, и тогда мы постараемся придать ему больше интереса.

№8, 22 ноября 1906 года. C.14.

1) Продаются старинные русские монеты. Узнать: Царскосельская мужская гимназия, VII класс у ученика Е.Кольмана.

2) Ученик VII класса Н.Калайда объявляет всем своим товарищам и знакомым, что он отступается от своих прежних взглядов и присоединяется к партии балистов, так как находит это более для себя выгодным, в том отношении, что ученики не участвующие на балу, выразили свое желание не прерывать занятий в понедельник 20 ноября (в чем им и не отказали), но это противоречит его желанию.

№13, 7 февраля 1907 года. C.24.

Хочу купить коньки "жаксоны". Относиться редактору.

Ученик VII класса Ванькович желает подучить урок.

Продается мотоцикл фабр. "Fabric National" 2 3/4 лош. силы в полной исправности. Модель 1905 года. За 150 рублей. Справиться у уч. VII класса Оскара Лютуч.

№9, 29 ноября 1906 года. C.15.

1) Имеющих деньги и желающих их употребить с пользой просят обращаться в Царскосельскую мужскую гимназию в VIII класс.

2) Покупаю всевозможные каталоги, узнать в VII классе Царскосельской гимназии у ученика В...е.

3) Показываются интересные животные, райская птичка, питающаяся бумагой, волосами и ртутью, молодой бегемот и умеющая говорить человеческим голосом лягушка; узнать в VII классе Царскосельской гимназии.

4) Молодые актеры и фокусники Гн Андреев и Гн Максимов ищут подходящих для этих занятий; узнать там же.

© K. Finkel'stein

back

top