Зданевич И.М. (Ильязд). Философия футуриста: Романы и заумные драмы / Предисловие Р.Гейро, подготовка текста и комментарии Р.Гейро и С.Кудрявцева, составление и общая редакция С.Кудрявцева. М.: Гилея, 2008, 840 с., с илл.

Исторический русский литературный авангард открывается постепенно. И в год его 100-летия еще нельзя сказать, что мы уже знаем все, что все тексты изданы, все имена открыты. Да и то, что издано и переиздано в последние годы, в иных случаях можно рассматривать как напоминание научному сообществу, что такие-то авторы и такие-то тексты существовали. Невозможно переоценить в этом смысле издательскую деятельность Михаила Евзлина, о книге и издательстве которого, я писал в прошлом номере.

Основатель московского издательства "Гилея" Сергей Кудрявцев придерживается в целом иной стратегии. Конечно, и он издавал серию небольших книг тиражом 150 экземпляров. Но в основном он нацелен на более тиражное открытие того или иного автора.

Интерес к творчеству Зданевича у Сергея Кудрявцева давний . В середине 90-х годов он, совместно с французским исследователем Режисом Гейро начал проект по выпуску собрания сочинений Ильязда. Однако тогда, по разным обстоятельствам, дело ограничилось выпуском двух томов из предполагаемых пяти. Было издано два романа Зданевича, написанных им в эмиграции: "Восхищение" и "Парижачьи". И если первый был относительно известен: издан самим Зданевичем в Париже в 1930-м году в количестве 750 экземпляров и оставшийся нераспроданным, то второй роман был извлечен из архива (на самом деле он был первым по времени написания, но о его издании, вероятно, не могло быть и речи).

Роман "Восхищение" был репринтно переиздан в США исследовательницей Элизабет К. Божур в 1983 году, но и на этот раз публика еще была не готова к адекватному восприятию...

Здесь я сделаю короткую перебивку, чтобы напомнить некоторые факты из житейской и творческой биографии Зданевича.

Илья Михайлович Зданевич был вторым ребенком в семье тифлисского преподавателя французского языка Михаила Андреевича Зданевича. Мать Ильи и старшего сына Кирилла Валентина Кирилловна Зданевич, урожденная Гамкрелидзе, была пианистка, в том числе училась у П.И.Чайковского. Семья отличалась артистическим нравом, в их доме часто жили художники. И вполне закономерно, что художественные вкусы и устремления унаследовали оба брата, один из которых стал замечательным художником (Кирилл), а другой - не менее замечательным литератором и вообще деятелем искусств.

Оба брата получают образование в Петербурге, Кирилл - в Академии художеств, Илья - на юридическом факультете университета. Еще будучи гимназистом Илья узнает об итальянском футуризме и пишет письмо Маринетти. В Петербурге и Москве братья сводят знакомство с наиболее радикальными авангардистами. Илья становится ближайшим соратником Михаила Ларионова и Натальи Гончаровой, пропагандирует их достижения, участвует в полемике с другими футуристическими группами и начинает работу над "пятеркой дейстф", до сих пор остающимися непревзойденными "дра", то есть драмами.

Кроме того, Зданевич открывает вместе со своим другом-сподвижником художником Миахаилом Ле-Дантю новое направление, лишенное непременного "изма" - всёчество. Причем этому направлению Зданевич, принявший впоследствии псевдоним Ильязд, будет верен на протяжении дальнейших лет.

Кирилл Зданевич впоследствии станет создателем так называемой оркестровой живописи. Помимо личных творческих достигов на счету братьев открытие замечательного художника-примитивиста Нико Пиросманишвили.

Во время Первой мировой войны Илья Зданевич действует на Кавказе как корреспондент петербургских и закавказских газет, после октябрьского переворота он в Тифлисе вместе с Алексеем Крученых и Игорем Терентьевым организует авангардную группировку "41°" и своеобразный университет при ней. Они занимаются издательской деятельностью, выступают и всячески расширяют круг своего влияния. Однако все эти действия группы остаются за Кавказским хребтом и практически неизвестны в России.

В 1921 году Зданевич перебирается в Константинополь, проводит там фантастический год, который позднее опишет в двух прозаических произведениях, затем перебирается в Париж.

Знающий языки, обладающий живым контактным характером, он пытается наладить взаимодействие с местными, а также берлинскими авангардистами ( главным образом дадаистами).Параллельно он активно сотрудничает с молодыми русскими поэтами Б. Божневым, А. Гингером, Б. Поплавским и организует с ними группу "Через".

Однако авангардистское движение в то время на Западе, терзаемое внутренними противоречиями, идет на спад, контакты с оставшимися в России становятся все более проблематичными, молодые поэты отходят в сторону умеренного журнала "Числа". После ряда удачных и полудачных акций Зданевич отступил на более спокойные позиции, женившись и занявшись раскраской тканей. Достаток и размеренная жизнь дали ему возможность обратиться к прозе. Он пишет несколько прозаических произведений. И каждое наособицу.

Вернемся снова к текстам вышедшей книги. Вслед за предисловием Режиса Гейро идет роман "Восхищение". Это уже четвертое издание романа, и на сей раз хочется надеяться, что судьба его наконец сложится, в том смысле, что у него появится несколько больше читателей.

Потому что в экспертных кругах этот роман уже получил признание. Его высоко оценивали еще по первому изданию Борис Поплавский и Д.Святополк-Мирский. В 80-е годы к роману обратился один из крупнейших русистов, сербский филолог, переводчик и писатель Миливое Йованович, который провел панорамное и детализированное исследование текста, выявив многочисленные интертекстуальные связи, в частности, он провел сопоставления с библейскими сюжетами, романами Достоевского.

В статье "Восхищение" Зданевича-Ильязда и поэтика "41°", первоначально опубликованной в сборнике "Заумный футуризм и дадаизм в русской культуре" (Bern etc., 1991, с. 166-207) и затем перепечатанной в книге М.Йовановича " Избранные труды по поэтике русской литературы" (Белград, 2004, с. 265-295, цитирую здесь по этому изданию), ученый на первой же странице признает "Восхищение" "литературным шедевром, представляющим собою синтез наиболее продуктивных поэтических начал в наследии русского авангарда" (с. 265). И далее: "Восхищение" - несомненно вершина, к которой стремился русский авангард и которую, пожалуй, удалось во всем блеске выполнения этой задачи достичь одному только Зданевичу-Ильязду" (с.287).

Сходной оценки придерживается замечательный французский славист Режис Гейро, посвятивший много лет изучению и публикациям наследия Зданевича-Ильязда. Его статья, предварявшая публикацию 1995 года, перепечатана сейчас (в новой редакции) в качестве комментария к роману. Гейро подчеркивает, что это произведение "является синтезом всего, что было найдено авангардом" (с.740-741) и проводит тщательное расследование сюжетных линий романа. Слово "расследование" здесь крайне уместно: в романе происходят убийства, разбой, грабежи, в некоторых случаях можно усмотреть становление мафиозных структур.

Словом, все признаки криминального романа. Однако суть романа вовсе не в этом. Гейро в частности показывает, что вся сюжетика романа - это история авангардного движения в России. Возможно, что прототипом главного героя - Лаврентия: разбойника, убийцы, а также защитника слабых и убогих, а также влюбленного и почти лирика, не умеющего выразиться словом - был Маяковский, покончивший с собой в год и даже месяц выхода романа в свет!

Лаврентий ищет красоту, томится по красоте и убивает красоту. Видимо символом красоты выступает девушка Ивлита, дочь лесничего, в которую влюбляется Лаврентий, ради которой совершает свои разбойные подвиги и которую в результате убивает.

Роман насыщен действием, аллюзиями на многие тексты мировой литературы, причем сделано это таким образом, что чтение оказывается возможным и для "нормального" читателя, необремененного авторскими знаниями.

Роман обладает какой-то ядерной силой, которая от перечитывания только усиливается. Тут дело разумеется в мощном сплаве, в нераздельности языка и сюжетики, кинетики и статики.

Да, конечно, роман может быть прочитан как аллегорическое изложение футурдвижения, учитывая особенно кавказское происхождение Маяковского (а действие романа происходит на Кавказе) и кавказское же происхождение самого Зданевича, а также напряженность отношений между группой Ларионова и "Гилеей", в которую входили Маяковский и Хлебников. Это можно и нужно акцентировать.

Но здесь еще масса всевозможных трактовок. Эссеист Александр Гольдштейн писал в 1999 году в газете " НГ Ex Libris": "ничего подобного до Ильязда в русской литературе не было, так что пессимистический роман о падении левого искусства не с чем сравнить, разве с иными прозрачными тканями Хлебникова, тоже сочетавшего авангард и архаику". Далее Гольдштейн бросает упрек "русским оценщикам и пропагандистам", не сумевшим внедрить в сознание публики важность этого романа. И в пример этим "оценщикам" приводит "стражей английского слова, критиков и профессоров", которые ставят ирландца Джойса "на первое место в столетии".

Между тем "Восхищение" предвосхищает и превосходит по своей фантасмагоричности латиноамериканский магический реализм, фантазмы серба Павича и многое другое, что появилось после 1930 года.

Точно также, пролежавший 50 лет в столе, роман "Парижачьи" предвосхищает сюрреалистическую прозу и может быть является единственным по-настоящему сюрреалистическим романом и одновременно предвосхитителем "нового романа".

Между тем ни один из этих романов не переведен на другие языки и никаких усилий со стороны российской вроде бы не предпринималось для этого. Режис Гейро по собственной инициативе перевел на французский и издал мемуарную повесть Ильязда "Письма Моргану Филипсу Прайсу", а лет десять спустя эта книга вышла по-русски в Москве, в той же "Гилее".

Темы и мотивы этой повести, которой я здесь не буду касаться, получили продолжение и развитие в романе "Философия", который наконец извлечен из манускриптов и предан тиснению.

Режис Гейро считает этор роман ключевым для понимания всего творчества Зданевича. "...Игра между точным и туманным в романе обладает общими чертами с тематикой тайного, которая является фундаментальной для Ильязда", - пишет Гейро.

И действительно, в этом романе происходят самые невероятные события. В центре романа сам Ильязд, описанный Ильяздом. То есть фигура автора описывается автором в некотором остранениии. Ильязд прибывает в Константинополь из Батума. Он интересуется средневековой храмовой архитектурой, так же как и автор, который занимался этим вполне профессионально и впоследствии участвовал в собраниях византологов, опубликовал ряд работ.

В романе храмовая архитектура служит неким фундаментом, в значительной мере обоснованием путешествия Ильязда в Турцию. Так или иначе этот мотив пронизывает повествование. Вплоть до гротескного описания фантастической попытки русских беженцев вернуть византийский храм Святой Софии, превращенный турками в мечеть Айя София, христианству (отметим здесь прекрасно подобранный составителем книги иллюстративный материал, в том числе воспроизводится репродукция акварели Г. Нарбута "Крест на Св. Софию" из журнала "Лукоморье" 1914 года).

Роман пишется почти как документальное свидетельствование, как литература факта. Но именно почти, потому что в ходе повествования происходит удвоение, утроение и более-ение разных героев. Двоится и сам главный герой, превращаясь подчас в Илью-заде. Само письмо кажется довольно ровным, без особых выкрутас, которых стоило бы ожидать от столь радикального авангардиста... Однако это лишь поверхность, выкрутасы есть! И все они связаны с проблемой коммуникации в широком смысле и с проблемой письма как такового в узком смысле. Вплоть до таких экзотических решений, как исцеление письмом, которое предпринимал Хаджи-Баба, у которого Ильязд квартировал по прибытии в Константинополь.

Этот способ лечения Ильязд называет библейским и описывает его так: "На кусочке бумаги, самой обыкновенной, обычно выдранном из тетрадки в линейку и с колонками для цифр, он писал, но чернилами, приготовленными самым особенным образом, пользуясь самопишущим пером древнего образца, несколько строк, бумажка погружалась в воду, чернила растворялись, окрашивая в коричневое, больной выпивал и потом должен был ждать исцеления. И, действительно, случаев исцеления было немало..."

Необходимо сказать, что к письменному приему добавлялся также устный и даже перформативный момент: "Выпятив грудь, надувшись, прижав подбородок к шее, пронизывая пациента свирепым взглядом поверх никогда не вытиравшихся очков, Хаджи-Баба, когда бумага была съедена, ревел: "Ступай и исцелись". Естественно, что после таких манипуляций наступало исцеление многих болезней, вплоть до проказы, хотя, к сожалению, не всех.

Рассматривая эту историю во всеоружии современного знания, мы должны признать, что Хаджи-Баба уже в начале 20-х годов ХХ-го века понимал информационную природу болезней. Своими записками и устными императивами он стирал болезненную информацию, заменяя ее здоровой!

Поиск идет здесь в таком полусерьезном-полуироническом ключе. Еще один поворот - работа Ильязда совместно с неким Шерефом, специалистом по чтению письмен из цветов. В частности они были заняты расшифровкой букета, который персидский принц Шеро, заключенный в Девичьей крепости, когда-то послал дочери султана. Здесь Ильязд (непонятно какой - подлинный или романный!) пускается в пространные рассуждения по поводу принципов духовного и светского цветочного письма, бросая замечания об отсутствии канона в светском письме (очевидно это вообще волновало реального Ильязда) и подробнейшим образом рассматривая формы и свойства цветов, произраставших в Персии, с тем, чтобы в результате прийти к расшифровке известного букета.

Шереф платил Ильязду за помощь хлебом и чаем. Но тут появляется сакраментальная фраза: "Но одним хлебом и чаем долго не проживешь", что является неоспоримой истиной. Способности Ильязда замечает эфиоп, бывший евнух султанского гарема Шоколад-ага, а в время знакомства с Ильяздом библиотечный сторож. Он стал излагать Ильязду важнейшие принципы гаремного этикета, якобы с тем, чтобы проверить возможности памяти Ильязда, которые возможности можно было бы в дальнейшем применить для каких-то работ в библиотеке. Но таким образом Ильязд как бы поступал на работу в библиотеку, которую вполне можно уподобить гарему. То есть евнух, перейдя на службу к книгам, все равно оставался верен принципам гарема, причем именно самому этикету как основному содержанию! Один из примеров этикетных норм: "Удостаиваемая султаном внимания должна была не ложиться в постель, как практикуют теперь по гнилому европейскому обычаю, а влезать под одеяло, начиная с ног постели, так как любовь начинается с подошв".

Ильязда заинтересовала в Шоколад-аге именно его страсть к канонизации процессов, которые он знал до тонкости, немаловажно и то что этот интерес евнух еще и оплачивал. Очевидным образом он испытывал проблему передачи живого опыта, лишенный такой возможности в связи с упразднением султаната и революционными преобразованиями.

Но наиболее сильное впечатление оставляет встреча Ильязда со старцем евреем, которого именовали Сумасшедшим Иссой, имя же его было Озилио. Он обладал значительными познаниями в астрологии и эзотерике, а также пророческим даром. В числе прочего он замечает, что Полярная звезда приближается в своем движении к полюсу, что означает признак будущего падения. Например, падения христианской европейской культуры.

Озилио говорит: "Через восемьдесят пять лет она будет ближе всего к полюсу - звезда и культура. Последние изобретения этой культуры, последние открытия, пожирающие самих себя, будут сделаны. Начнется упадок, очередь за другими культурами." Коментаторы замечают, что встреча Ильязда и Озилио состоялась 22 декабря 1920 года и далее справедливо подчеркивают: "из этого следует, что пророчество старца о начале смены мировых культур относится практически к нашим временам, к рубежу 2005-2006 гг." Стоит ли добавлять к этому, что пророчество Озилио начинает постепенно сбываться?!

Однако Ильязд в романе и сам писатель, ученый и поучатель. Во всяком случае в качестве последнего он выступает по отношению к Яблочкову - поэту и идеологу возвращения храма Святой Софии.

Вот один из парадоксов Ильязда, вполне в духе Зданевича эпохи "41°" : "Люди пишут для того только, чтобы оставалось пространство между строк. Поняли это глупое изречение? Важно не то, что говорится, а что слышится, не смысл, не мысль, а нечто иное, далекое, подкожное вспрыскивание. Посмейте сказать, что не поняли!" Конечно, Яблочков не посмел.

Не углубляясь в сюжетные переплетения романа, которые могут представлять отдельный интерес, следует сказать, что этот роман (как, впрочем, и "Восхищение" и "Парижачьи") о глобальном непонимании, возникающем на разных уровнях и по разным поводам. И поэтому героем произведения Ильяздом акцентируется "нечто иное, далекое". Собственно это совсем недалеко отстоит от скепсиса Тютчева ("мысль изреченная есть ложь"), которого Ильязд, вслед за Крученых, подвергает строгой фонетической критике.

Отметим, что роман "Философия" в этом издании снабжен обширными комментариями и теперь имеет шанс на чтение и различные интерпретации. Здесь я даю только один из возможных подходов. Всёчество, которое исповедовал Зданевич-Ильязд, предполагает множественность различных толкований (одно из них см.: А.Мирошкин. Заговор крестоносцев.- Книжное обозрение, N 40, 2008).

В томе впервые все вместе репринтно воспроизведены пять знаменитых "дра" Зданевича, изданных им в Тифлисе (четыре) и Париже. Знамениты они больше по описаниям и обращениям к ним немногих исследователей. В Тифлисе они были известны в период с 1918 по 1920 гг, ну и некоторые экземпляры потом попали через Крученых, Игоря Терентьева и Кирилла Зданевича в Россию. Несколько экземпляров пятой "дра" "лидантЮ фАрам", изданной в 1923 году в Париже, Зданевич также послал соратникам в Россию.

В написании и издании "дра" Зданевич проявил беспрецедентную виртуозность в работе со шрифтами, использовал фонетическое письмо, сращивание и разрыв слов, многоэтажность строк. Все это делает "дра" своеобразными визуальными шедеврами, за которыми прячутся некие смыслы с отсылами к различным праисточникам - от мифологических до современных автору.

Часть смыслов расшифровывал и сам Зданевич в своих докладах, правда, часто нарочито затушевывая расшифровку. Две версии бурлескного доклада "Илиазда" опубликованы здесь же. Равно и текст Игоря Терентьева "рекорд нежности. Житие Ильи Зданевича" - своеобразное послесловие из 1919 года.

В целом этот объемистый том восстанавливает многообразную творческую мастерскую одного из самых ярких авангардистов ХХ века. Как бы сказал мой учитель Б.Н.Двинянинов, это весомый кирпич в незавершенное еще строение столетнего русского литературного авангарда.

© S. Biryukov

back

top