Игорь Немчинов
Заметки о пространстве в романе "Белая гвардия"
(К поэтике Михаила Булгакова)
Выстраивая свою этическую концепцию, которая объединяет в единый текст все его большие произведения (от "Белой гвардии" и пьесы "Дни Турбиных" через "Бег", "Собачье сердце" и "Жизнь господина де Мольера" к "Мастеру и Маргарите"), М. Булгаков использует поэтику, смысл которой еще только предстоит раскрыть, несмотря на значительное количество толкователей и исследователей. В малой степени восполнить этот пробел попытаемся мы данной работой, в которой мы рассмотрим лишь один, но на наш взгляд, чрезвычайно важный компонент булгаковской поэтики - пространство.
Наряду с пониманием термина "поэтика", как обозначения определенного набора художественных средств, используемых тем или иным художником, законов построения произведения, целого направления или эпохи, существует и другое. Понимание "поэтики", как определенного строя мышления художника, эстетическая и нравственная система координат его творчества, выраженная художественными средствами. Говоря о поэтике Булгакова, мы имеем в виду именно это второе значение. Другими словами, объектом нашего исследования станет моральный "нерв" его творчества. В этом случае художественные средства и приемы играют подчиненную, вспомогательную роль. Они выступают здесь в качестве средств для достижения главной - нравственной - цели булгаковской поэтики.
Основной проблемой, рефреном прошедшей через все творчество писателя, была проблема соотношения человеческой экзистенции и мировой истории во всем многообразии ее проявлений. Путь от "дома" к "покою" проделал Герой Булгакова через все книги писателя, которые выстраиваются в единый Текст, несмотря на жанровые и прочие различия. Взаимоотношение человека и Истории разворачивается в этом Тексте через анализ отношения "человек-война", "человек-власть", "человек-время", "человек-свобода"…
Задача исследования таких отношений потребовала большого выбора средств - от бытописания до фантасмагории, от плача навзрыд до иронической усмешки. Одним из главных средств построения произведения явилось определенным образом организованное пространство. А наибольшую законченность пространственная композиция получила в первом романе М. Булгакова "Белая гвардия". На нем мы остановимся подробнее и через это произведение попытаемся взглянуть на поэтику писателя.
"Велик был год и страшен год по Рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй. Был он обилен летом солнцем, а зимою снегом, и особенно высоко стояли в небе две звезды: звезда пастушеская-вечерняя Венера и красный, дрожащий Марс", - так начинает автор свой первый роман. [1]. И пространство в нем неравноценно поделено между миром человеческой нормы и миром хаоса, "домом" и остальным миром.
Следует отметить, что русская традиция противополагания "дома" остальному миру насчитывает столетия. Еще в сказках эта оппозиция занимает одно из ключевых мест в композиции. Для ее заострения зачастую применялась именно пространственная форма. "Свое" пространство отличалось от "чужого" цветовой гаммой (светлые, теплые тона - темные, холодные), назначением предметов (в "чужом" пространстве обычные вещи превращаются в нечто иное, подчас противоположное), поведением героев (увалень оказывается богатырем, дурак - умным) и т.д.
Пространство использует и автор "Слова о полку Игореве": "Тогда вступил Игорь князь в золотое стремя и поехал по чистому полю. Солнце мраком путь ему загородило; тьма, грозу суля, громом птиц пробудила; свист звериный поднялся; Див забился, на вершине дерева кличет - велит послушать земле незнаемой". [2]
Продолжение традиции находим у оказавших большое влияние на Булгакова Михаила Салтыкова-Щедрина и особенно у Николая Гоголя:
"- Как можно такою позднею порою отправляться в такую дальнюю дорогу!, - всегда говорила Пульхерия Ивановна (гость обыкновенно жил в трех или четырех верстах от них).
- Конечно, - говорил Афанасий Иванович, - неравно всякого случая: нападут разбойники или другой недобрый человек". [3]
В исторических трудах Константина Аксакова, в публицистике Алексея Хомякова и в философских трудах Ивана Киреевского завершилось идеологическое становление концепции Дома как семейного гнезда. В наиболее отчетливой форме эта концепция выступает у К. Аксакова, который, среди прочего, указывает, что "зима, вгоняя людей в дома и вводя каждую семью под кров ее избы, вызывала сторону жизни семейную - с семейными работами, с семейным весельем, с хозяевами и гостями", в то время как лето - время коллективных полевых работ - способствовало развитию "общинной стороны жизни".
Лес, поле, река принадлежат всем и поэтому там семья растворяется, исчезает. В то же время, изба принадлежит только семье, - подчеркивает Аксаков, определяя при этом дом как "твердо очерченную местность с порогом и воротами", как "пристанище для жизни одной семьи". [4]
Таким образом, он очерчивает физические параметры Дома. Однако Дом был для славянофилов в первую очередь этическим пространством, заключающим людей, родных не только по крови, но и по духу. Это - спасительный кров, оберегающий человека не только и не столько от житейских, сколько от мировоззренческих опасностей.
Именно в таком контексте следует рассматривать и поэтику М. Булгакова, который не только не стыдился своей традиционности, но всячески ее подчеркивал, даже настаивал на ней (часто нарушая как писанную официальную стилистику, так и неписанные эстетические каноны литературного и бытового окружения). При этом Михаил Афанасьевич ничуть не стыдился ни литературности своего творчества, ни архаичности своих пристрастий.
Традиция - вот первое определение "дома" у Булгакова, "патриархальность, теплая и мирная, служит ему опорой". [5]
"Мое окружающее настолько мне противно, что я живу в полном одиночестве. Зато у меня широкое поле для размышлений. И я размышляю. Единственным для меня утешением является для меня работа и чтение по вечерам. Я с умилением читаю старых авторов (что попадется, т.к. книг здесь мало) и упиваюсь картинами старого времени. Ах, отчего я опоздал родиться! Отчего я не родился сто лет назад", - писал Булгаков сестре Надежде Афанасьевне из Вязьмы 31 декабря 1917 года. [6]
Традиция в понимании Булгакова - это уют, жилище, книги: "в столовой, в сущности говоря, прекрасно. Жарко, уютно, кремовые шторы задернуты", "бронзовая лампа под абажуром, лучшие на свете шкапы с книгами, пахнущими таинственным старинным шоколадом, с Наташей Ростовой, Капитанской Дочкой, золоченые чашки, серебро, портьеры, портьеры, - все семь пыльных и полных комнат…".[7]
Характеристика жилища дается через перечисление вещей, возвращающих, хоть лишь в воспоминаниях, в родительский дом. Ибо вещи для Булгакова - это Вещи. Как отмечает Мариэтта Чудакова, "они легко трансформируются в вещи литературные. Это часть нормы, без которой немыслима жизнь, отсутствие которых - помеха творчеству". [8] Без которых невозможна сама личность, - добавим мы.
Вещи и люди находятся в сложных отношениях. Вещи являются средоточием памяти, которая занимает в мировоззрении писателя одно из центральных мест и является неотъемлемой частью традиции. Отцовское кресло, дедовские книги, кухонная утварь - через неказистые, не имеющие ценности для постороннего вещи осуществляется связь времен. В "доме" встречаются прошлое и будущее. А это и есть человеческая история, средоточие человечности и родства.
Полагаем, Булгаков согласился бы с Адальбертом Штифтером, писавшим в эпоху, еще далекую от мировых войн, но уже полную предчувствия мировой трагедии: "А ведь как незначительна подобная история; она восходит лишь к деду или прадеду, повествует лишь о крестинах, свадьбах, погребениях, о родительской заботе - и все же как много любви и страдания в ее малой значимости! В той - большой - истории заключено не больше, она в сущности, лишь обесцвеченое обобщение этих малых картин - обобщение, в котором опущена любовь и все внимание отдано кровопролитию". [9]
Замкнутость, ограненность "дома" является еще одной его характеристикой у Булгакова. В противоположность "дому" внешний мир принципиально не замкнут. Он помимо воли автора стремится заполнить собою все пространство романа. Это нечто хаотичное, необустроенное. В нем все временно, даже человеческая жизнь. Даже в его веселости ощущается нервозность, страх, одиночество и предчувствие смерти. Это место, где обычные понятия заменены на "новые", где жить нельзя, а вот умереть запросто. Неопределенное будущее, неизвестное прошлое, непрочное нынешнее - основные черты "внешнего" пространства. Позже суетность внешнего мира найдет отражение в самом названии пьесы "Бег", в которой все бегут - от приват-доцентов до тараканов. Разве что, первые несколько осмысленнее вторых…
Линия противостояния двух пространственных миров проходит также через характеры людей, их населяющих. Турбины и их гости показаны как личности с ярко выраженными драматическими чертами.
В. Лакшин писал: "Спустя пять лет после окончания гражданской войны, когда еще не утихла боль и жар взаимной ненависти, он осмелился показать официров белой гвардии не в плакатной личине "врага", а как обычных - хороших и плохих, мучающихся и заблуждающихся, умных и ограниченных- людей, показал их изнутри, а лучших в этой среде - с очевидным сочувствием". [10] Ведь люди - не ангелы, они гораздо сложнее.
В отличие от гетмана, Василисы, Русакова, пожалуй, особенно - Шполянского, обитатели и желанные гости турбинского дома имеют внутренний стержень - честь. Он-то и не позволяет им ужиться с внешним миром. Совсем не случайно в самом начале романа сбегает Тальберг, который чужд "дому", а вместо него является Лариосик, словно созданный для него. Через образ наиболее уязвимого обитателя "дома" Булгаков пытается (вместе с эпиграфом) перебросить мостик к пушкинской "Капитанской дочке", где трагедия человека, оказавшегося на пути развертывания Истории, показана, наверное, наиболее драматично в русской литературе ХIX века.
Фельетоны и очерки первых московских лет - прелюдия и послесловие к "Белой гвардии". Не будем касаться художественных достоинств большинства из них. В записках "Тайному другу" Булгаков определил, что "волосы дыбом, дружок, могут встать от тех фельетончиков, которые я там насочинял". [11] Это преувеличение - среди них есть много таких, в которых жизнь тогдашней России отразилась как в пресловутой "капле воды". Обратим внимание на смысл написанного Булгаковым: что бы не сделали с людьми, они, едва оправившись от потрясения, бросаются, как муравьи восстанавливать дом - норму. А потому "зашевелились Кузнецкий, Петровка, Неглинный, Лубянка, Мясницкая, Тверская, Арбат. Магазины стали расти как грибы, окропленные живым дождем непо… Государственные, кооперативные, артельные, частные… За кондитерскими, которые первые повсюду загорелись огнями, пошли галантерейные, гастрономические, писчебумажные, шляпные, парикмахерские, книжные, технические и, наконец, огромные универсальные". [12] Для Булгакова той поры характерно заблуждение многих, что норма восстановима. В письме матери в Киев 17 ноября 1921 года он писал: "Не знаю, интересно ли Вам столь подробное описание Москвы и достаточно ли оно понятно для Вас, киевлян. Пишу это все еще с той целью, чтобы показать в каких условиях мне приходиться осуществлять свою idee-fixe. А заключается она в том, чтобы в 3 года восстановить норму - квартиру, одежду и книги". [13]
Но вместе с тем в сознании писателя все настойчивее появляется образ всепоглощающей Истории: "Весной зацветали белым цветом сады, одевался в зелень Царский сад, солнце ломилось во все окна, зажигало в них пожары. А Днепр! А закаты! А Выдубецкий монастырь на склонах. Зеленое море уступами сбегало к разноцветному ласковому Днепру. Черно-синие ночи над водой, электрический крест св. Владимира, висящий в высоте… Легендарные времена оборвались, и внезапно и грозно наступила история". [14] В этих строках слышится голос рассказчика Повести временных лет: "От сего начаша оумирати сынове предъ отцемъ. Предъ семъ бо не бъ умиралъ сынъ предъ отцем, но отецъ предъ сыномъ". [15] Спокойное и естественное круговое течение Жизни сменилось тяжелым поступательным движением Истории.
История, олицетворенная в романе внешним миром, выступает безличной, слепой силой. Здесь действуют не люди, а мифический Петлюра, таинственные большевики, немцы "с железными тазами на головах"… История не впускает в себя норму, но в ее безраздельной власти занесенное снегом поле с замерзшими трупами, сухой треск выстрела не морозе, далекая, едва ли не выдуманная страна - Польша.
Ритму гавота в доме Турбиных, История предлагает ритм марша. Кремовому цвету - зимние, холодные тона с вариантами цвета крови от ярко красного на снегу, до бурого на шинели или пальто. Быту, являющемуся в представлении Булгакова символом прочности бытия литература того времени противопоставляет принципиальную бездомность, бунт против домашнего очага. Булгаков наносит по такому "бивачному" мироощущению удар, показав, во что превращается Город, из которого ветром Истории вынесено домашнее тепло. Город в романе предстает как бивак или пересылочный лагерь.
"Как многоярусные соты, дымился и шумел, и жил Город. Прекрасный в морозе и тумане на горах, над Днепром. Целыми днями винтами шел из бесчисленных труб дым к небу… Сады красовались на прекрасных горах, нависших над Днепром, и, уступами поднимаясь, расширяясь, порою пестря миллионами солнечных пятен, порою в нежных сумерках, царствовал вечный Царский сад" [16], - это во времена "доисторические". А вместо этого во время "истории": "Город разбухал, лез, как опара из горшка. До самого рассвета шелестели игорные дома… Появились хрящевато-белые с серенькой бритой щетинкой на лицах, с сияющими лаком штиблетами и наглыми глазами тенора-солисты, члены государственной думы в пенсне, б… со звонкими фамилиями, биллиардные игроки… водили девок покупать краску для губ…". [17]
Город в поэтике Булгакова, конечно же, метафизическая реальность (поэтому и не именуется Киевом), место, где преобладает символическая деятельность как работа не с самими вещами, а с их смыслами, образами, идеями, символами, восходящими к универсальным архетипам, эйдосам, логосам. А такая деятельность целиком определяется мировоззренческими установками, мифологическими и религиозными представлениями, метафизическими основаниями культуры.
Булгакову хорошо было понятно этимологическое значение слова город, град - ограда, граница, преграда, защита, укрытие. Город противостоит открытому месту, т.е. безграничному и неструктурированному, нечеловеческому пространству - символу хаоса и смерти. Город - это отгороженность и укрытие, защищенность и безопасность человека во враждебном мире. Город нужен человеку, чтобы преодолеть ужас перед пустым пространством, перед хаосом, перед пустотой, небытием, перед ничто. Город - это Космос, противостоящий Хаосу, очеловеченное пространство, антропологически оформленное бытие, человеческое измерение космоса. Но как быть, если Город сам стал ареной для разбушевавшегося хаоса?..
Пространство Города сужается до размеров дома Турбиных, который оказывается последним, что соединяет Город с прошлым, оставляет ему надежду когда-то снова стать домом. А пока же, Город сам стал ареной действия Истории: "тревожно в Городе, туманно, плохо". [18]
Мир "дома" и мир Истории пересекаются, проникают друг в друга. Хотя обитатели "дома" делают все возможное, чтобы не допустить за порог внешнюю силу. Но, как справедливо отметил позже Иосиф Бродский, "того, что грядет, не остановить дверным замком". [19] Поэтому-то "кремовые шторы" представляются более надежной защитой, чем дверь. Ведь именно через дверь может прийти беда. Но и шторы защищают только до поры. Ведь внешний мир постоянно и неотвратимо просачивается в дом. Прежде всего, вместе с гостями и известиями. Промерзший Мышлаевский, харкающий кровью Николка, едва живой Алексей и фантастические слухи, память о которых у киевлян, которые уцелели, осталась на всю оставшуюся жизнь.
Булгаков начала-средины 20-х годов оставляет, прежде всего, себе, надежду на нерушимость "дома". Более того, в его редакции Дом тоже как-то пытается повлиять на события. Но попытки офицеров, Николки и Лариосика противостоять Истории не приводят ни к чему. И в этом видится не столько бессилие, сколько невозможность принятия ими правил чужой игры. Трагизм романа в том и заключается, что бессилие ведет к гибели так же, как и сила. Честь и ее носители мало востребованы в Городе. И это, пожалуй, моральный приговор Истории, выбравшей своим орудием таких персонажей как Шполянский или гетман…
Дом Турбиных еще держится, но сколько домов уже пали. Гимназия, превращенная в цейхгауз и казарму ("не только никто не знал, но и никто не интересовался - куда же все делось? Кто теперь учится на этом корабле? А если не учится, то почему? Где сторожа? Почему страшные, тупорылые мортиры торчат под шеренгою каштанов у решетки, отделяющей внутренний палисадник у внутреннего парадного хода? Почему в гимназии цейхгауз? Чей? Кто? Зачем?" [20], магазин мадам Анжу, ставший пунктом записи добровольцев, дворец гетмана, из которого исходят ложь и измена. С утратой привычных функций эти здания перестали быть домами. Они только внешне напоминают дома. В них впору очерчивать меловой круг от нечистой силы, как это делал Хома Брут в разрушенной, оскверненной церкви.
Все работы Булгакова 20-х годов заканчиваются хорошо. Плохой конец остается "за кадром". Но нам не составит особого труда промыслить его. Профессора Преображенского ожидает "философский пароход", Борменталя - высылка, потом лагерь и смерть. В дом Турбиных въедет новая власть, у которой, как писал Аркадий Аверченко, "нет ни мебели, ни ковров, ни портретов предков… Никто не верит в возможность устроится на новой квартире хоть года на три… Стоит ли? А вдруг придет хозяин и даст по шеям. Так и живут". [21] Похоже, что до сих пор…
Главное противостояние, прошедшее через все творчество Булгакова - противостояние человека и Истории, заявленное в эпиграфах к "Белой гвардии", нашло выражение пространственными средствами, что справедливо считается одним из главных художественных средств писателя. Пространство, как застывшее время, отражает его приметы. И с гибелью его гибнет мир, ориентированный на определенную систему ценностей.
К концу жизни М. Булгаков избавился от иллюзии восстановления в стране нормальной жизни и поиск Дома превратился в поиск Покоя ("Мастер и Маргарита"). Мастер и его подруга уходят туда, где нет времени, но есть вечность, тишина и покой. "Слушай беззвучие, - говорила Маргарита Мастеру, и песок шуршал под ее босыми ногами, - слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали в жизни, - тишиной. Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе дали в награду". [22]
Выход за пределы людской суеты, попытка спрятаться за кремовые шторы, прорыв в царство тишины и покоя. Защита внутреннего мира человека от посягательств мирового зла, "свобода от" мировой необходимости - вот пафос творчества Михаила Булгакова, которое является не только данью традиционному русскому мышлению, но является актуальным и для нынешнего времени.
Примечания:
© I. Nemchinov
|
TSQ 34
Toronto Slavic Annual 2003
Arkadii Shteinvberg. The second way
Roman Timenchik. Anna Akhmatova in 60s
Le Studio Franco-Russe
back
