Иоанна Делекторская
"Причина неизвест …", или После символизма
Обрывок фразы, составляющий первую часть заглавия этой статьи, взят из повести Сигизмунда Кржижановского "Собиратель щелей" (1922). Ее герой - ученый, открывший дискретность бытия, существование в нем то смыкающихся, то размыкающихся провалов, опытное подтверждение своему открытию находит случайно, спеша, "насквозь и сплошь - любовь", на свидание. Он воочию созерцает один из тех самых провалов ("щелей"), о которых лишь догадывался прежде. И в его собственной душе после этого происходит некая метаморфоза: "Я ясно ощутил: что-то осталось там: в ничто. Механически я сделал шаг вперед. Сделав шаг, подумал: куда? Вспомнил: не сразу и с усилием. И вдруг стало ясно, чего нет. В сердце было до странности пусто и легко. Я вспомнил "ее" всю, от вибрации голоса до дрожи ресниц, мысленно увидел ее, ждущую там, за поворотом аллеи, и не мог понять, зачем мне она: чужая; ненужная, как все. Да, черная щель, сомкнувшись, возвратила все; кроме одного: оторванное от сердца, брошенное в ночь <…>, оно не нашло пути назад; солнце в лазури, как и до мига, земля на орбите, как и до мига, а этого - нет: щелью втянуло (Курсив мой - И. Д.)" (1).
Девушка, к которой спешил ученый, не дождавшись поклонника в назначенном месте, засыпает его письмами, на которые не получает ответа. И вскоре "как-то случайно в газете попалось в глаза - ее имя (ее звали София, да, София): "…выбросилась в окно. Причина неизвест…"" (2).
Имя покинутой возлюбленной героя Кржижановский намеренно называет дважды (причем во второй раз пишет слово "София" с разрядкой), акцентируя на нем внимание читателя. Незадолго до описания ее трагической судьбы, ученый рассказывает о том, как возникла у него сама идея, ставшая причиной самоубийства его дамы, а позднее, в финале повести, и его собственной смерти: "я усомнился - понимаете ли, усомнился, в этом желтом диске, врезанном в лазурь (Курсив мой - И. Д.)" (3). Вспомним словосочетание "солнце в лазури" из цитированного выше отрывка, и в контексте, явно отсылающем нас к знаменитом сборнику стихов Андрея Белого "Золото в лазури" (1904), становится понятным, что способ ухода из жизни, выбранный Кржижановским для его персонажа - Софии, был единственно возможным. Она не могла ни застрелиться или отравиться, ни броситься под поезд или повеситься, ни, в конце концов, утопиться, - только выйти в окно, соединившись с той самой "лазурью", в бесконечности которой разуверился ее любимый.
Очевидно, что за этой печальной историей, помимо Андрея Белого, бывшего, к слову, одним из постоянных "собеседников" Кржижановского на всем его творческом пути (4), встает еще одна крайне значимая и для Кржижановского, и для Белого, и для русского символизма в целом фигура - Владимира Соловьева - с его знаменитыми видениями "Софии-Премудрости" и концепцией всеединства.
За десяток лет до "Собирателя щелей", задолго до начала "осознанного писательства", которое сам Кржижановский, как известно, связывал с новеллой "Якоби и "Якобы"" (1918), им была написана статья, имеющая непосредственное отношение к нашей теме. Она называлась "Любовь как метод познания" и была опубликована в журнале "Вестник теософии" (1912, № 10).
Исследовательница Евгения Воробьева в работе "Неизвестный Кржижановский (заметки о киевском периоде творчества писателя)" (5) справедливо отмечает, что этот опус прямо соотносится с классическим и в свое время скандально известным сочинением Соловьева "Смысл любви" (впервые опубликовано в журнале "Вопросы философии и психологии" в 1892-1894 гг.). Проводя подробный глубокий анализ двух текстов, Е. Воробьева по непонятым причинам не обращает никакого внимания на их заглавия. Хотя, как представляется, именно с названий "Смысл любви" и "Любовь как метод познания" следовало бы начать работу по сопоставлению статей Соловьева и Кржижановского - будущего автора классической книги о поэтике заглавий.
Не вызывает сомнений, что лишь познав смысл явления или предмета, возможно использовать этот предмет/явление в качестве инструмента для дальнейшего познания. А, стало быть, работу молодого Кржижановского нужно рассматривать не в параллель к работе "маститого" Соловьева, а как следующий шаг на обозначенном им (Соловьевым) пути. При таком подходе оказывается, к примеру, вполне логичным то, что "Кржижановский, переводя вопрос о любви в плоскость гносеологии и отождествляя любовь и мистическое познание, тут же устраняет из рассмотрения <…> пласт проблем, который связан с личностью и родом, как и вопросы плоти и пола" (6), - ведь указанный "пласт проблем" уже достаточно глубоко исследован его предшественником.
В рамках нашей темы чрезвычайно важен один из аспектов "Любви как метода познания", отмеченный Е. Воробьевой: "Кржижановский говорит не о двух "я", а о "я" и "объективной сущности" <…>. Вопрос о "другом", "ином", то есть вопрос об индивидуальности у Кржижановского снят: любовь представляет собой полное тождество "я" и "не-я", а не слияние двух "я", и, таким образом, ведет к обретению бытия как единства, то есть к познанию Единого: "Любовь разрушает деление на "я" и "не-я", - опрокидывает искусственные стенки логических определений, стремящихся раздробить и распылить бытие … любовь интегрирует раздробленную рассудком жизнь и дает мистическое ощущение единства, слиянности отдельных проявлений бытия" (курсив мой - И. Д.)" (7). То есть взамен всеединства условно "бытового", "вульгарного" Кржижановский занят поисками единения с неким высшим началом. Каким именно и куда эти поиски привели, мы увидим чуть позже.
Пока же отметим еще раз, что в начале творческого пути, являясь, как и многие современники, сторонником идей Владимира Соловьева, будущий автор "Собирателя щелей" пробовал свои силы, пытаясь выстроить некое продолжение его концепции всеединства.
В дальнейшем, судя по всему, в мировоззрении Кржижановского произошла кардинальная перемена, что и стало причиной появления на свет "Собирателя щелей".
Описанной выше истории самоубийства Софии предшествует в тексте повести одноименная ее заглавию вставная новелла ("сказка"). Ее герой - "Отшельник", несущий в себе одновременно черты В. Соловьева и Франциска Ассизского (об отражении в творчестве Кржижановского образа Святого из Ассизи в контексте культурологических, философских и мистических исканий начала 20 века мне уже приходилось писать (8)). Персонаж этот отличается такой святостью, что однажды сам Господь, "покинув небо, пришел к Старцу под низкий навес шалаша:
- Проси: жизни ли райской, богатства ли и царств земных - все дастся тебе.
И ответил Старец:
- Просить ли мне о рае, Господи: не по милости, но по правому Суду Твоему отверзаются врата Раевы. Просить ли богатств и царств мира: разве не ношу в глазах моих весь мир Твой, от солнц до солнц. И пристало ли мне искать сует людских: разве не ушел я от путей и троп. Но об одном молю, Господи: даруй мне власть над всеми, большими и малыми щелями, вщеленными в вещи. Да научу их правде.
Улыбнулся Господь: будь по-твоему" (9).
Получив искомый Дар, Отшельник проповедует "щелям" о том, что "худо быть Божьему миру не целу", и час его проповеди становится прекрасным временем цельности, "бесщельности" мира, часом "тишины и покоя великих: даже черепные швы, запрятанные под кожу голов, и те - выщелившись из кости, уползали к Старцу: головы переставали расти, и люди хоть час-другой могли отдохнуть от ростов мысли" (10). Но однажды, увлекшись проповедью, Отшельник не уследил за временем. Занялась заря. Щели стали в великой спешке расползаться по своим местам. Начавшиеся путаница и давка едва не привели к катастрофе. Некоторые из щелей, "не доползши до своих пределов, стали вщеляться кто куда и как попало: горная расщелина лезла в скрипичную деку, дековая щелина пряталась в черепную кость прохожему. Дальше всех было лунным зигзагам: поняв, что не доползти, толкались туда-сюда, зарождая панику. Иные же щели, окруженные колесным гулом и топотом шагов, сбивались в большие щелинные рои и тут же, на дорогах, вонзались в землю: внезапно разверзались провалы; люди, кони, телеги с разбегу и расскоку срывались в ямы. Щелинные рои, испуганные грохотом и толчками сверху, вползали глубже и глубже, и земля смыкалась над людьми и их скарбом. Людская паника множила щелинные страхи; щелинный ужас множил беды людям. И был тот день ущербен и горестен для земли" (11).
Что касается Старца-проповедника, ставшего причиной всего этого кошмара, то земля опостылела ему после описного инцидента. Старец запросился в рай, к Богу, но не был услышан. Бог отвернулся от него. "И великий святой стал великим грешником, богохульцем и блудодеем" (12).
Мы не можем с уверенностью сказать, что именно подтолкнуло Кржижановского к расставанию с просоловьевскими иллюзиями его юности. Скорее всего, сыграли свою роль как некие личные, внутренние обстоятельства, так и обстоятельства внешние - Мировая война и революция. Немаловажным представляется и тот факт, что "Собиратель щелей" был написан через год после смерти А.А. Блока (13), ставшей, как известно, не только частным явлением (окончание физической жизни человека), но и событием глобального культурно-исторического масштаба (14).
В том же 1922 году Кржижановский пишет новеллу "Поэтому", в которой дает противоположный по отношению к представленному в "Собирателе…", оптимистический вариант развития судьбы символизма.
Ее герой, поэт, переживший по ходу сюжета момент отречения от поэзии ради житейского счастья с возлюбленной (не с "небесной" Софией, а подчеркнуто "земной" Митти), возвращается затем в покинутый было поэтический, нарочито природный, при условии, что природа равна духовности, мир, где и сочетается браком с Весной.
Параллель этому нехитрому, в общем-то, сюжету (к слову сказать, история со счастливым концом звучит в исполнении Кржижановского не слишком убедительно; новеллу "Поэтому" никак нельзя причислить к лучшим его произведениям) находим у Владимира Соловьева.
"Природа до сих пор была, - пишет он, - или всевластною, деспотическою матерью младенчествующего человечества, или чужою ему рабою, вещью. В эту вторую эпоху одни только поэты сохранили еще и поддерживали хотя безотчетное и робкое чувство любви к природе как равноправному существу, имеющему или могущему иметь жизнь в себе" (15).
Помимо явно присутствующих в новелле соловьевского и блоковского (см. стихотворение "О, весна без конца и без краю…", 1907) контекстов, мы находим в ней скрытую ссылку на книгу стихов еще одного поэта-символиста - Вячеслава Иванова.
Встреченный бывшим поэтом, переметнувшимся в критики, загадочный старик-целитель ставит ему диагноз: "anaestheasia poetica" ["поэтическое бесчувствие"], "cor vacuum" ["пустое сердце"]. Последняя формулировка неминуемо вызывает в памяти заглавие поэтического сборника Вяч. Иванова "Cor Ardens" ["Пламенеющее Сердце"] (1911, 1912), являясь его очевидной смысловой противоположностью.
Как известно, "Cor Ardens" был посвящен памяти Л.Д. Зиновьевой-Аннибал. В "вакхической" картине мира Иванова она играла роль жрицы Диотимы, "Мэнады" (см. посвящение к "Cor Ardens"), по сути аналогичную той роли ("Софии", "Прекрасной Дамы"), которая предназначалась в "аполлониической" картине мира Блока/Белого и Владимира Соловьева соответственно Любови Дмитриевне Менделеевой-Блок и двум Софьям - Софье Петровне Хитрово и Софье Михайловне Мартыновой. Но на "бытовом", "житейском", "повседневном" уровне роль удавалась ей значительно лучше, нежели перечисленным дамам. В этом контексте наименование, избранное Кржижановским для его "Прекрасной Дамы" - Анны Гавриловны Бовшек - "Нета" (одновременно производная от имени Анна и слова "нет"), приобретает особое звучание. Нета - не воплощение высшего начала на земле, не жрица какого-либо культа в мире, который есть, - но жительница мира, которого нет, "Страны нетов", страны мыслителей и сочинителей, мира вымыслов и фантазмов, противопоставляемого реально существующему, осязаемому миру. Именно так - "Страна нетов" - называлась написанная Кржижановским опять-таки в 1922 г. новелла. А три года спустя писатель еще раз вернулся к этой теме в повести "Штемпель: Москва" ("Письмо восьмое"), где Страна нетов была прямо отождествлена с литературой (16).
Все в том же году Кржижановских "хоронит" помимо Софии, еще и Бога (новелла "Бог умер"), реализуя в своем тексте ницшеанскую философско-поэтическую метафору (17). Таким образом, в утопию превращается не только возможность существования недискретного земного бытия, но и возможность слияния человека с высшим началом - за отсутствием последнего.
Если Бог - умер, если бытие изрезано провалами - "щелями", если достижение соловьевского идеала всеединства не осуществимо в принципе, то и в человеческих отношениях порядок вещей обречен оставаться таким, какой существовал "до Соловьева"; таким, который философ всячески порицал, рассуждая о смысле любви. Не случайно у Кржижановского в "Собирателе щелей" ученый в самом начале беседы с "автором"-повествователем говорит о "неистребимой щели, что всегда меж "я" и "я"" (18).
"Мы знаем, - постулирует Соловьев, - что человек кроме своей животной, материальной природы имеет еще идеальную, связывающую его с абсолютной истиной или Богом. <…> Этот образ Божий теоретически и отвлеченно познается нами в разуме и через разум, а в любви он познается конкретно и жизненно. И если это откровение идеального существа, обыкновенно закрытого материальным явлением, не ограничивается в любви одним внутренним чувством, но становится иногда ощутительным в сфере внешних чувств, то тем большее значение должны мы признать за любовью как за началом видимого восстановления образа Божия в материальном мире, началом воплощения истинной идеальной человечности" (19). Но при условии констатированной гибели Бога и любовь автоматически утрачивает свое сакральное значение.
"Любовная идеализация, переставши быть источником подвигов безумных, не вдохновляет ни к каким. Она оказывается только приманкой, заставляющей нас желать физического и житейского обладания, и исчезает, как только эта совсем не идеальная цель достигнута. Свет любви ни для кого не служит путеводным лучом к потерянному раю; на него смотрят как на фантастическое освещение краткого любовного "пролога на небе", которое затем природа весьма своевременно гасит как совершенно ненужное для последующего земного представления" (20). В итоге "вместо поэзии вечного и центрального соединения происходит лишь более или менее продолжительное, но все-таки внешнее, поверхностное сближение двух ограниченных существ в узких рамках житейской прозы" (21). Именно это "поверхностное сближение" случается в новеллах Кржижановского "Квадрат Пегаса" (1921), "В зрачке" (1927) - и только чудом, в порядке исключения, не происходит в новелле "Поэтому". В целом же практически любой роман в текстах нашего автора заранее обречен на неудачу.
По Соловьеву, "смысл человеческой любви вообще есть оправдание и спасение индивидуальности через жертву эгоизма" (22).
Соловьев пишет: "То другое, которое должно освободить из оков эгоизма нашу индивидуальность, должно иметь соотношение со всею этою индивидуальностью, должно быть таким же реальным и конкретным, вполне объективным субъектом, как и мы сами, и вместе с тем должно во всем отличаться от нас, чтобы быть действительно другим <…>. Тогда только эгоизм будет подорван и упразднен не в принципе только, а во всей своей конкретной действительности. Только при этом, так сказать химическом, соединении двух существ, однородных и равнозначных, но всесторонне различных по форме, возможно (как в порядке природном, так и в порядке духовном) создание нового человека, действительное осуществление человеческой индивидуальности" (23).
Основные же "ложь и зло" эгоизма, по утверждению Соловьева, состоят в том, что "приписывая себе по справедливости безусловное значение, он несправедливо отказывает другим в этом значении; признавая себя центром жизни, каков он и есть в самом деле, он других относит к окружности своего бытия, оставляет за ними только внешнюю и относительную ценность" (24).
В повести Кржижановского "Странствующее "Странно"" (1924) дана откровенная пародия на приведенные выше суждения Соловьева. Ее герой, отвергнутый возлюбленной и движимый чувством мести к счастливому сопернику, будучи волей фантазии автора уменьшен до размера пылинки, проникает… в организм своего врага, в его кровь, - то есть буквально на некоторый срок химически соединяется с ним. Здесь он разворачивает агитационную деятельность среди "кровяных шариков". Провоцирует их на революцию, в результате которой и бунтари, и их бессовестный эксплуататор (тот самый счастливый соперник) погибают, но и сам герой едва успевает спастись, чтобы не быть погребенным вместе со своими жертвами.
Как известно, в мечтаниях о всеединстве Владимир Соловьев не ограничивался только индивидуальной человеческой сферой. Истинная цель самосовершенствования человека, - утверждал он, - состоит в "установлении <…> любовного или сизигического [от греч. "сизигия" - сочетание] отношения человека" к его социальной, природной и всемирной среде (25).
Вполне естественно, что для Кржижановского в условиях Советской России вопрос о "любовном сочетании" с социальной средой был закрыт автоматически. Что же касается среды природной, то тут, с некоторой поправкой на ироничность тона, стоит, видимо прислушаться к словам писателя (горожанина по натуре), вложенным им в уста одному из многочисленных своих alter ego - повествователя из новеллы "Четки" (1921).
"Я всегда предпочитал прямые и ломаные линии городских улиц извиву и кружениям полевого проселка. Даже пригородное подобие природы, с вялыми пыльными травами у обочин шоссе, с тонкостволыми чахлыми рощицами в дюжину березок, с лесом, где деревья вперемежку с пнями, а на лопастях папоротника налипь рваной бумаги, - пугает меня. Природа огромна, я - мал: ей со мною неинтересно. Мне с нею - тоже. <…> На природу с квадрата холста, из тисков рамы, с подклеенным снизу номерком, я еще, скрепя сердце, согласен: тут я смотрю ее. А там, в поле, небом прикрытом, - она смотрит меня, вернее, сквозь меня в какие-то свои вечные дали, мне, тленному, с жизнью длиною в миг, чужие и невнятные" (26).
В 1928 г. Кржижановским была закончена повесть "Швы". Ее тема, вынесенная в заглавие, в системе координат писателя - не что иное, как результат малоудачной попытки "залатать" все ту же "щель" в бытии. "Сегодня чуть ветрено. В швы моего обтерханного пальто втискивается холод. Близко к закату. Опять - сквозь зябкую черную и длинную ночь. В сущности, я ношу на себе свою проблему: швы, расползшиеся краями, вырубцевавшиеся, с прогнившей ниткой внутри - вы. Да, все оттого, что я меж "здесь" и "там", в каком-то меж - в шве. И может быть, старое пальтецо, стягивающее мне плечи, если уже не умеет греть, то умеет напоминать: швы. И писать-то не могу иначе, как кусок за куском, в отрыве - по шву" (27).
И если Соловьев оптимистично заявляет: "мы нужны миру столько же, сколько и он нам" (28), - то главная и постоянно акцентируемая Кржижановским черта его многочисленных героев-рассказчиков - их принципиальная ненужность в окружающей действительности. В мире "естей" они чувствуют себя "нетами" (см: "Штемпель: Москва", "Швы", "Чужая тема", 1929-1930, - и др.).
В этой связи почти трагическое звучание приобретает надпись Максимилиана Волошина на подаренной им Кржижановскому в 1926 году акварели: "Дорогому Сигизмунду Доминиковичу, собирателю изысканнейших щелей нашего растрескавшегося космоса" (29).
Но человеку, даже окруженному плотным кольцом "нет", свойственно находиться в поиске хотя бы единственного "да". И Кржижановский в этом смысле - не исключение. Раздробленному щелями миру без Бога противопоставлена у него идеальная, прекрасная в своей цельности вселенная мировой культуры с ее "фантазмами" и "странами, которых нет" (словосочетание позаимствовано из заглавия статьи, написанной Кржижановским в 1937 г.). В центре этой вселенной - "в эфире", где и пристало находиться божеству - пребывает "чистое вечное и неделимое слово Sphota" (см. новеллу "Якоби и "Якобы" (30)), придуманное "индусскими ришами", а вопрос о религии решен следующим образом: "Слово "филология" значит "любовь к Логосу", то есть религия (и притом - единственно возможная в пределах человеческого сердца), религия Слова слов, благоговение производных звучаний к своему древнему Ветхому Корню" (31).
Тонкости внутреннего устройства идеальной вселенной Кржижановского требуют отдельного пристального изучения (что по понятным причинам не входит в задачи данной работы). Кое-что на указанном поприще уже сделано, однако в целом поле для исследования продолжает оставаться чрезвычайно обширным.
Примечания:
© I. Delektorskaya
|
TSQ 34
Toronto Slavic Annual 2003
Arkadii Shteinvberg. The second way
Roman Timenchik. Anna Akhmatova in 60s
Le Studio Franco-Russe
back
