МЕМУАРЫ РУССКИХ ПИСАТЕЛЕЙ

Институт русистики Варшавского университета, реализуя проект ЭГО-ДОКУМЕНТ И ЛИТЕРАТУРА , посвятил свою третью международную конференцию, состоявшуюся 23-24 апреля с. г. в Варшаве, теме: Мемуары русских писателей.

В конференции приняли участие ученые из университетов Польши, России, Эстонии, Латвии, Белоруссии, Болгарии, Венгрии, Словакии, Франции, Израиля. С приветствиями в адрес участников и гостей конференции выступили проректор по научной работе и связям с заграницей Варшавского университета проф. Влодимеж Ленгауэр, посол Российской Федерации в Польше Владимир Гринин, декан факультета Прикладной лингвистики проф. Самбор Груча, директор Института русистики проф. Алиция Володзько-Буткевич.

В своих выступлениях докладчики сосредоточились на проблемах изучения эго-документов в целом и мемуаристики в частности.

Федор Федоров (Даугавпилс, Латвия) в докладе Мемуары как проблема подчеркнул, что в последние годы явно обнаружился в гуманитарном мире интерес к ego-словесности. По мнению ученого, термин ego-словесность - достаточно точный термин. Словесность сосредоточена на моделировании условного мира, где моделирование предопределено ролевой природой творческого процесса. Ego-словесность исключает ролевой механизм, создается не условный, а конкретно-личностный мир, ограниченный жизненной историей автора, его жизненным опытом, она непосредственно декларирует его воззрения. Предмет словесности - он, они. Предмет ego-словесности - я; они же через призму я. Методология словесности - это описание, будь то мифология или реальность. Методология ego-словесности - это самоописание. Словесность описывает мир через систему посредников, подставных лиц, двойников. Ego-словесный автор обходится без посредничества. Словесный автор объективирует мир; ego-словесный автор субъективирует мир. История словесности как целостности, включающей собственно-словесность и ego-словесность, - это процесс, декларирующий наступление субъективности. Чрезвычайно важными при этом являются три проблемы: 1) проблема соотнесенности ego-словесности со словесностью; 2) кентаврическая проблема миропонимания, т.е. проблема памяти, не столько ее иссякаемости, сколько избирательности; любая "мнемическая" акция не является акцией правды, а если не является акцией правды, то является акцией лжи, точнее, правды-лжи; в сущности, это основная ego-словесная проблема; 3) проблема художественности-нехудожественности; будучи значительными информационными документами, ego-словесные тексты в большинстве своем не соответствуют критериям художественности и по этим причинам выпадают из сферы внимания историков литературы. Ego-словесность имеет самостоятельный статус, самостоятельный предмет изображения и самостоятельную методологию изображения. Подобно тому, как существует история словесности, должны существовать истории ego-словесности.

Ольга Ковачичова (Братислава, Словакия) посвятила свое выступление Генологическим аспекта мемуаров, отметив с самого начала, что в исследованиях последних десятилетий широкое распространение получила теория автобиографизма, опирающаяся в своих рефлексиях на широкий диапазон текстов (в том числе мемуарных), стоявших ранее на периферии литературоведческих интересов. В центре внимания оказываются, главным образом, тексты с доминирующей субъектной ориентацией (темой повествования является биографический автор, тождество биографического автора, повествователя и героя) или же сам принцип автобиографизма как основа любого текста. Результаты исследований принесли ряд новых импульсов в отношении к жанру мемуаров с его преобладающей объектной ориентацией, т.е. ориентацией на события, социальную среду, "других" (проблематизация восприятия автобиографических нарративов как текстов, отличающихся "промежуточным" положением между фактом и фикцией, проблематизация самого принципа противопоставления фиктивного и не-фиктивного и т.д.). Теоретические последствия распространившихся концепций - это или "панавтобиографизм" (каждый текст - автобиография), или же "конец автобиографии". Французский исследователь Ф. Лежен находит в рецепционной эстетике, в "автобиографическом соглашении" между автором и реципиентом текста, посредством которого фактически "реабилитируются" референциальные возможности языка, релевантность оппозиции "документальность" - "фиктивность". Далее исследовательница остановилась на характеристике мемуаров И. Эренбурга Люди, годы, жизнь и А. Ремизова Взвихренная Русь как двух крайних полюса диапазона "документальность - литературность".

Натан Тамарченко (Москва, Россия) в докладе: Структура "я" в устных мемуарах ("Беседы В.Д. Дувакина с М.М. Бахтиным") поставил вопрос: что можно считать исторически сложившейся "нормой" мемуарного жанра? "Норма", по мнению ученого, обусловливается целой совокупностью признаков, где существенны установка на достоверность фактов и убедительность личных оценок и обобщений; целое истории жизни рассказчика (иногда также эпохи) и единство "я" рассказывающего субъекта; мир в его кругозоре и в "оправе" (Бахтин) одного сознания; монологизм классического мемуара. А затем сосредоточился на своеобразии мемуарных высказываний М. М. Бахтина, где существенны идея их диалогического характера; ответы на вопросы (интервью); ответы на невысказанные вопросы; попутные реплики обоих собеседников: столкновение точек зрения и оценок; взаимодополнительность установок - спрашивающего на обобщения, а отвечающего - на подчеркнутую субъективность восприятия; фрагментарность; переходы от одной незавершенной темы к другой. Собственно для Бесед… характерны: отсутствие не только единства предмета ("истории жизни", "биографии"), созидаемого высказыванием-воспоминанием, но и единства "я" мемуариста (единой точки зрения вспоминающего, т. е. авторской установки на создание завершенного образа "я"); речевой субъект у Бахтина как "я-для-другого", причем с установкой на отказ от завершающего "последнего слова" о себе; типологическое родство высказываний мемуариста и создаваемого ими авторского образа со структурой "я" в прозе Достоевского; варьирование общей ситуации мемуарного высказывания; два полюса: Бахтин об эпохе и других, Бахтин о себе; открытый итог поиска образа эпохи и образа Другого; незавершенное становление "я" мемуариста в "безысходном диалоге" с собеседником.

Ludmiła Łucewicz (Warszawa, Polska) сосредоточилась на характеристике Эго мемуарного текста. Отметив, что современное литературоведение, направляя свои усилия на понимание человека в его разнообразных чувственно-мыслительных процессах, выражаемых в слове, реально стало полидисциплинарным, что вне этой полидисциплинарности, т.е. соотнесенности с достижениями современной лингвистики, психологии, философии, социологии, культурологии, др. дисциплин, уже трудно представить себе содержательный разговор по любой значимой проблеме, в том числе и такой, как художественность и документальность в целом, эго-документ (или мемуар как его разновидность) в частности, исследовательница далее остановилась на свойствах и функциях эго мемуарного текста. Проявляется оно весьма многообразно и разнообразно. Парадоксальный факт: чем больше занимаешься эго-текстом (и мемуарами в том числе), тем труднее говорить о так называемом я реальном или я действительном (хотя именно так зачастую понимается читателями и исследователями мемуарное эго). Для описания я может быть использована разветвленная и дифференцированная сеть понятий (функционирующих в психологии и философии), включающая, например, я физическое, которое фокусирует представление человека о своей физике; я эротическое, передающее сексуальные чувства, фантазии и переживания; я психическое, сосредоточенное на своей психике; я социальное, отражающее детерминированность личности социальными влияниями и ценностями; я феноменологическое, предполагающее опору на метод "внутреннего восприятия" и сознательное самовосприятие, др. Все в совокупности в конечном итоге выражается в я репрезентируемомом, т.е. устойчивом представлении о самом себе. Некоторые формы репрезентации мемуарного эго рассмотрены на основе Истории моего современника В. Короленко и трилогии Андрея Белого (На рубеже двух столетий; Начало века; Между двух революций).

Самуил Шварцбанд (Иерусалим, Израиль) прочитал доклад: Н. В. Гоголь: реальная и литературная биографии. Исследователь обратил внимание на то, что утверждаемые во многих письмах к друзьям и знакомым квази-реалии взаимоотношений между Гоголем и Пушкиным (1831-1842), не подкрепляемые какими-либо другими источниками позволили Гоголю включить их в качестве "достоверных фактов" в состав книги Выбранные места из переписки с друзьями, а затем в рукописной, так называемой Авторской исповеди придать им общий вид. В конечном счете, эти квази-реалии прошли все стадии мифофикации и легли в основу "стойких" и "неопровержимых" фактов "действительной" биографии писателя. Вместе с тем, замысел Гоголя нельзя сводить к простому мифотворчеству, поскольку его задача заключалась в ином: между "реальной биографией" и ее отражением в "литературной биографии" впервые устанавливались отношения, свойственные только миру художественной мимикрии. Опыт Н. В. Гоголя лучше любых доводов и доказательств свидетельствовал, что отныне именно "литературная биография" становилась таким же писательским делом, каким являлось и само художественное творчество. Без учета этого эстетическое понимание Мертвых душ и Выбранных мест из переписки с друзьями невозможно. Со второй половины XIX в. "литературная биография" постепенно замещает реальную и в XX в. становится одной из самых существенных стилистических формант не только "мемуарной", но и самой "художественной" литературы.

Агнеш Дуккон (Будапешт, Венгрия) в своем выступлении На перекрестке жанров: атрибуты исповеди и дневника в эпистолярности Белинского, сосредоточилась на острых личных проблемах русского критика. Сложные личные отношения в кружке Н. Станкевича, "мучительная дружба" с М. Бакуниным, бытовые и литературные события одновременно, без всякой редакции, вливаются в его письма, часто достигая объема повести (самое длинное его письмо в 50 страниц!). Из этой живой, пестрой картины души и жизни вырисовывается "другой" Белинский, его "внутренний человек" (self) оказывается более интересным, чем "внешний" (авторитетный критик 1840-х гг.). Он раздваивается под тяжестью служения литературе (романтическое понимание своей миссии!) и личных, житейских проблем (острое чувство неполноценности и компенсации, сложные переживания сексуальных требований, невозможность их осуществления и тоска по идеальной любви). Слово "исповедь" он сам часто употребляет в переписке с Бакуниным: осознание расхождений заставляет Белинского "рыться" в собственной душе, чтобы найти психологическое объяснение своих поступков и оправдываться перед Бакуниным - когда еще они были "романтиками", смотрели на мир через зеркало несколько упрощенной гегелевской философии. Письма к Боткину чаще напоминают дневник: мелочи жизни, рапорты о встречах, чтениях, болезни, погоде, семье и т.д. придают его эпистолярности своеобразный характер, отпечатки живой личности отражаются в этом дневниковом самоанализе. Отношение "Я" и "Ты" выражается в переписке невероятно драматично, убеждая исследователя в актуальности и дальнейших перспективах данной темы.

Энтони Семчук (Warszawa, Polska) в развитие темы остановился на характеристике фигуры Виссариона Белинского в Литературных воспоминаниях Ивана Тургенева.

Внимание Александра Федуты (Минск, Белоруссия) привлекла Приватная жизнь профессора Сенковского (Барон Брамбеус в воспоминаниях и письмах современниц). Личность О. И. Сенковского неоднократно появляется на страницах воспоминаний, дневников и в письмах современных ему авторов. Однако здесь наблюдается определенная закономерность. Практически все мемуаристы-мужчины отзываются о редакторе "Библиотеки для чтения" крайне негативно, подчеркивая отталкивающие черты его внешности, язвительность, неприятный характер. Причем едиными в своих негативных оценках оказываются как русские (С. С. Шашков, А. П. Милюков, П. П. Соловьев), так и поляки (Ю.-Э. Пшецлавский, М. Малиновский, С. Моравский, Ю. Бартошевич, А. Старчевский) - хотя и с разной аргументацией своего отношения. По-иному относятся к Барону Брамбеусу женщины. В воспоминаниях Елизаветы Ахматовой и супруги Сенковского - Аделаиды Ралль-Сенковской - мы видим умного и тонкого собеседника, способного понять женскую душу, оценить ее лучшие качества. Сложилось своеобразное "гендерное противоречие" в оценках личности одного из самых ярких русских журналистов первой половины XIX века. Это противоречие и стало главной темой докладчика. В качестве материалов он использовал не только опубликованные в XIX веке мемуары современников и современниц Сенковского, но и впервые публикуемые фрагменты писем Аделаиды Ралль-Сенковской к свекрови - проживавшей в Вильне Хелене Сенковской - и невестке, Александре Сенковской-Щепанской.

Барбара Оляшек (Łódź, Polska) остановилась на Польских сюжетах в Воспоминаниях Петра Боборыкина. Объектом научной рефлексии докладчицы стали как жанровые черты Воспоминаний. За полвека, так и их содержание, в особенности польские сюжеты. Произведение Боборыкина является классическим текстом мемуарного характера, с присущей ему автобиографической установкой, сформулированной в авторском введении, опережающем основной текст, где автор выявляет причины, заставившие его написать воспоминания, подчеркивает их личный характер, определяет тему (образ русской литературной и интеллигентской среды за полвека), подчеркивает миметический характер обработки материала. Польские сюжеты связаны с отношением писателя к т. наз. "польскому вопросу", его личными контактами с находящимися в эмиграции и живущими в России поляками, с впечатлениями от пребывания в Варшаве. Авторская позиция в этих вопросах отличается объективизмом в освещении состояния польских дел после январского восстания 1863 г., интересом к польскому языку и культуре, желанием строить на диалоге дальнейшие взаимоотношения двух исторически враждующих наций. Автор связывает будущее развитие Польши с культурным и экономическим развитием. В этом он близок позиции польских позитивистов. Современное значение мемуаров определяется уточнением позиций в русско-польских отношениях во II половине XIX века.

Дина Магомедова (Москва, Россия) рассмотрела Легенды об Александре Блоке в мемуарах 1920-1930-х гг. Имя Блока в читательской среде уже при его жизни обросло легендарным ореолом, а мемуарные свидетельства, которые появились в первый же месяц после его смерти, продолжали создавать многочисленные варианты продолжения биографической легенды. Особая роль в ее формировании принадлежит мемуарным свидетельствам Андрея Белого и М.А. Бекетовой (первая половина 1920-х гг.). В мемуаристике второй половины 1930-х гг. резко разделяются воспоминания, создаваемые в СССР и в эмигрантской среде. Основные расходящиеся версии относятся к послереволюционному периоду жизни Блока, к его взаимоотношениям с советской властью, большевиками и к его оценке поэмы Двенадцать. Мемуаристы, стремящиеся "обелить" репутацию поэта, создают две взаимоисключающие версии: эмигрантские мемуаристы, опираясь на рассказы З. Н. Гиппиус и Г. В. Иванова, передают слухи о "прозрении" Блока и его стремлении на смертном одре уничтожить все экземпляры поэмы; советские мемуаристы настаивают на верности Блока собственным высказываниям о "музыке" революции (К. А. Федин, Е. Ф. Книпович, М. Шагинян и др.). В некоторых случаях мемуарист передает заведомо ложную информацию (Г. В. Иванов, И. А. Бунин, Н. Валентинов), в других - пользуется непроверенными слухами. Мемуаристы в СССР предпочитают не столько создавать несуществующие эпизоды, сколько умалчивать о "неудобных" для советской версии событиях и оценках. Особое внимание уделено неоднократной трансформации версий биографических событий и оценок личности Блока в воспоминаниях Белого 1920-1930 гг., отразившихся как в эмигрантской, так и советской мемуарной традиции.

Нора Букс (Париж, Франция) прочитала доклад на тему: Петр Потемкин - "маленький мэтр Серебряного века", где представила реконструкцию образа Петра Потемкина, поэта-сатириконовца, сделанную из целого комплекса мемуарных свидетельств: от альбомной записи (Чукокккала), инскрипта (Анненский) до некрологов ( Талин, Зайцев, Горянский, Дон Аминадо) и мемуарных очерков ( Пильский, Пяст). Докладчица не только проследила, как сложилась прижизненная и посмертная репутация Потемкина, но попыталась ответить на вопрос, почему его творчество было забыто и фактически до сих пор обойдено вниманием исследователей

Ирина Белобровцева (Таллин, Эстония) сосредоточилась на "Дневниковых записях" и "Записках писателя" Юрия Слезкина (1885-1947). Для доклада интересно уже то колебание, которое вызвало у известного русского прозаика Ю. Л. Слезкина определение жанра его мемуаров. Записи Слезкина до сих пор привлекли исследователей именно в той части, которая касается его отношений с М. А. Булгаковым и его отношения к М. А. Булгакову. Авторы работ, посвященных отношениям этих двух писателей, защищают различные точки зрения. Одна из них, высказанная уже в заглавии статьи А.Ю. Арьева Что пользы, если Моцарт будет жив... (в кн.: М. А. Булгаков-драматург и художественная культура его времени, Москва 1988, с. 425-444), в силу своей прозрачности не нуждается в комментарии. В недоброжелательности, в зависти к Булгакову упрекали Слезкина и Л. М. Яновская (Творческий путь Михаила Булгакова, Москва 1983) и М. О. Чудакова (Жизнеописание Михаила Булгакова, Москва 1988). С резкой отповедью подобной точке зрения выступил С. Никоненко (Михаил Булгаков и Юрий Слезкин. История дружбы двух писателей в кривом зеркале литературоведов www.darial-online.ru/2005_5/nikonenko.shtml), проанализировавший работы литературоведов на эту тему. Пафос выступления докладчицы направлен на восстановление доброго имени Слезкина-человека и Слезкина-писателя. Никоненко и пользуется дневниковыми записями Слезкина, и трактует их (как и доводы других литературоведов) удобным ему способом. Между тем внимательное прочтение относящихся к Булгакову записей Слезкина, отчасти предпринятое в статье Поезда иного следования: Михаил Булгаков и Юрий Слезкин (Белобровцева И., Кульюс С., Поезда иного следования: Михаил Булгаков и Юрий Слезкин. В кн.: Булгаковский сборник 5, Таллин 2001, с. 20-31), свидетельствует о высоком потенциале этого промежуточного по отношению к дневнику и мемуарам жанра и позволяет на их основе моделировать образ мысли советского писателя-интеллигента в 1930-х гг.

Алиция Володзько-Буткевич (Warszawa, Polska) рассмотрела "Соблазны мемуариста", или о воспоминаниях Наума Коржавина. Тематически воспоминания Коржавина неоднородны. Во-первых, перед читателем раскрывается своеобразный метароман, книга о собственном творчестве, творческом процессе и вообще о литературной жизни 40-50 годов XX века. Во-вторых, в книге постоянно присутствует история - послереволюционное время (отмеченное в биографиях родителей), война, сталинизм, его карательная система и идейные соблазны, преодолеваемые писателем, и, наконец, быт сталинской эпохи. Пространство, представленное в этих воспоминаниях, невероятно широко - это Киев, где писатель провел детские годы и где наступило "постепенное расширение границ мира": квартира, ближайшие улицы, микрорайон и так далее; затем Ростовская область, куда семья будущего писателя была эвакуирована; позже Москва, Свердловск, "сибирская глубинка", деревня Чумаки, Калуга, Караганда - и, наконец, Бостон, Америка. В-третьих, воспоминания Коржавина, изобилующие множеством имен его друзей (среди которых с любовью упоминается "клан семьи профессора Давида Тамарченко), а также врагов и просто тех, с кем приходилось ему встречаться на житейском пути, - свидетельство чуткости автора к человеческой психике, умения тонко понимать ее.

Татьяна Колядич (Москва, Россия) посвятила свое выступление Воспоминаниям писателей в переходный период. По структуре современные воспоминания (с 1985 по 2002 гг.) превратились в предельно откровенный разговор о времени и о себе, своих близких. Натурализм изображения усиливается использованием разговорной и иногда даже жаргонной лексики. Авторефлексия обуславливается и тем, что большинство текстов написано поэтами. В такого рода повествовании со сменой значения авторского "я" писатель выступает в качестве второго главного героя, рефлексирует над событиями или дает внеповествовательные комментарии. Два героя (автор и герой-подобие автора) обусловливают появление картин мира на одной основе и с теми же биографическими событиями, но с разным личностным видением. Диалогическое начало формирует структуру повествования, авторские апарты занимают минимальное пространство, превращаясь в ремарки или коротенькие замечания. Воспоминания писателей и метапрозу (филологический роман, роман писателя) сближают общие повествовательные рефлексии, усиление ассоциативного начала, особая роль детали (прежде всего временной, пространственной, портретной и вещественной), ироническая интонация с некоторой гиперболизацией изображаемого.

Во второй день конференции в трех секциях были заслушаны следующие доклады.

Георгий Прохоров (Коломна, Россия): Документальность и художественность как потенциальные грани мемуарных произведений (А. Т. Болотов - Ф. М. Достоевский - Б. Пильняк). По мнению исследователя, мемуары оказываются мегатекстовым явлением, строящимся на синкретическом соединении двух полюсов (документального и "другой реальности"). Будучи явлением синкретическим, они могут приближаться к одному из полюсов; в зависимости от приближенности к тому или иному полюсу, мемуар по-разному использует документальные вставки и осмысляет документальность. Последнее явление докладчик рассмотрел на примере трех текстов: Записок А. Т. Болотова, Дневника писателя Ф. М. Достоевского, Машины и волки Б. Пильняка. Пространством мемуара служит самая граница между реальным миром (документ - как явный "след" реальности) и "внутренним миром" произведения. Эта граница как конструктивный элемент мемуара не может быть ни "уплотнена" в абсолютную историчность (ср. В. О. Ключевский Древнерусские жития святых как исторический источник), ни "разряжена" в абсолютную его художественность (ср. традиции постструктурализма).

Любовь Cапченко (Ульяновск, Россия): Н. М. Карамзин в зеркале мемуаристики (из архивных разысканий). Наряду с известными воспоминаниями А. С. Пушкина, Ф. Н. Глинки, К. С. Сербиновича, Ф. Ф. Вигеля, И. И. Дмитриева, П. А. Вяземского, С. Т. Аксакова и др., существуют малоизученные и совсем не введенные в научный оборот мемуары, проливающие более яркий свет на личность писателя и историографа. Это заметки А. И. Артемьева Памяти Карамзина (ОР РНБ. Ф. 37. Ед. хр. 221), письма Н. П. Мещерского гр. С. Д. Шереметеву ( РГИА Ф. 1088. Оп. 2. Ед. хр. 85), воспоминания слуги Карамзина Владимира Лотина Воспоминания прошедшего (РГАЛИ. Ф. 591. Оп. 1. Ед. хр. 195). Последние представляют наибольший интерес. В. Лотин - домашний и верный человек в семье Карамзиных, подробно рассказывает о событиях в жизни Карамзина и всей России: о том, как было воспринято Карамзиным и его окружением (В. А. Жуковский, А. И. Тургенев) известие о смерти императора Александра, о мыслях, чувствах и действиях Карамзина в декабрьские дни 1825 года, о его повседневных привычках, о его семействе, о его предсмертной болезни и т.д.

Луция Скотницка (Wrocław, Polska): Автобиографичаская позиция повествователя в "Воспоминаниях" Владимира Соллогуба. Мемуары Соллогуба, возникшие в 1874 - 1882 гг. (опубликованы впервые в 1886 г.), представляют собой традиционный вид воспоминаний, где повествователь в основном занимает позицию свидетеля, рассказывающего об известном ему мире, людях и событиях. Это хроника замкнутого общественного круга, находящегося в ловушке светской жизни. Эпическое начало является доминирующим фактором, определяющим структуру сочинения. Несмотря на это, повествователь не скрывает своего присутствия как личности и как героя на внутреннем уровне текста своих записок. Личная перспектива проявляется в эмоциональном отношении к людям и событиям, о которых он говорит, в критическом тоне некоторых комментариев, в видении описываемого мира сквозь призму личного опыта и сознания. Докладчица рассматривает автобиографическую позицию повествователя Воспоминаний и способы ее проявления, что в конечном итоге позволяет выявить специфику индивидуального "я".

Светлана Павлова (Саратов, Россия): Авторское видение России в мемуарах Ж. де Сталь Десять лет в изгнании. В художественных произведениях Ж. де Сталь сильны черты автобиографизма, еще в большей степени ее личность раскрывается в мемуарах Десять лет в изгнании. Отдельный фрагмент этой книги посвящен путешествию писательницы по России. На своем пути она посещает Киев, Москву и Санкт-Петербург. Как и многие другие западные путешественники и историки, с воспоминаниями которых Ж. де Сталь была знакома, она упоминает о бескрайних русских просторах, однообразном равнинном пейзаже, набожности и терпении народа, гостеприимстве местных жителей, быстроте лошадей и т.д. Ее внимание привлекают характерные особенности русского быта и образа жизни: кучера, национальные костюмы и песни, множество комнатных растений и т.д. Своеобразие взгляда мемуаристки на Россию определяется ее попыткой вписать эту державу в свою концепцию северных и южных народов. С точки зрения этой теории, Ж. де Сталь рассматривает и развитие русской литературы. Хотя ее наблюдения на эту тему не носят систематического характера и не подкрепляются отсылками к конкретным фактам и лицам, они свидетельствуют о проницательности и аналитизме мышления Ж. де Сталь.

Анна Станкевич (Даугавпилс, Латвия): Об одной модели романтического сознания (мемуары Н. Голицыной и Н. Кицкой). Докладчица проанализировала мемуары двух женщин с точки зрения типов культурного сознания. Первое сочинение принадлежит перу княгини Н. И. Голицыной (1796-1868), жены князя А. Ф. Голицына, служившего в свите Цесаревича Константина Павловича. Она долго жила в Варшаве, стала свидетельницей событий 1830-1831 годов, затем участницей тяжёлого отступления русских из Польши. Через шесть лет она создаст мемуарную книгу, адресуя её сыну Евгению, который разделил с матерью тяготы драматического бегства. Вторая книга написана польской аристократкой Наталией Кицкой (1801-1888), урождённой Биспинг, женой одного из лидеров Польского восстания, генерала Л. Кицкого. Первое впечатление по прочтении двух мемуарных книг - перед нами сочинения непримиримых противниц, стоящих по разные стороны баррикады. Вместе с тем мемуаристок многое объединяет: от маленьких женских слабостей до способа восприятия окружающих реалий. Обращает на себя внимание и более серьёзные совпадения - структурная близость художественных миров, и возникающие как следствие подобные системы ценностей. Обе книги восходят к роману дороги. Каждая из героинь проделывает очень сложный путь и как бы вычерчивает маршрутную карту своих странствий. Общим началом в подходах к происходящему и соответственно в моделировании пространства у обеих повествовательниц можно считать чёткое разделение на "мы - они", "свой - чужой". В обоих случаях картина мира двусферична, где идеальное, прекрасное пространство - национально и целостно, инонациональное и вненациональное же - абсолютно негативно и дискретно. Для мемуаристок идеальный национальный топос распадается на целый ряд аналогичных локусов: места народных подвигов, родовые могилы, храм. В обоих случаях центром национального мира становится семейный дом, понимаемый как модель мирового древа, когда старики символизируют корни рода, а дети - его будущее. Дом становится воплощением универсального, сакрального пространства, раскрывающегося вверх, в божественную сферу, а на земле - включающего Варшаву для Кицкой, Москву для Голицыной, природу - для обеих. Система идей, как правило, реализуемая в научной, художественной, общественной сфере, оказывается принципиально важной и для частной жизни, что и отражается в мемуарах.

Наталья Володина (Череповец, Россия): Воспоминания Екатерины Павловны Майковой: опыт жизнетворчества. Воспоминания Майковой (ГЛМ. Ф.11. Оп. 1. № 175) были воспроизведены ее близкой приятельницей, В. И. Дмитриевой, очевидно, вскоре после смерти Екатерины Павловны и потому не могут претендовать на абсолютную точность авторского слова. Тем не менее, они сохраняют характерную стилистику ее речи (если сравнивать их с другими источниками) и содержат уникальный материал, связанный не только с жизнью самой Екатерины Павловны, но и людей, которых она хорошо знала: Григоровича, Тургенева, Гончарова, Писемского, разумеется, членов семьи Майковых (Екатерина Павловна была женою Владимира Николаевича), др. Вместе с тем в воспоминаниях о событиях ее собственной жизни реальность столь причудливо переплетена с вымыслом, что подчас только сопоставление дат позволяет усомниться в правдивости ее рассказа. Наиболее очевидные примеры созданных ею биографических сюжетов - рассказ о жизни в семье поэта В. А. Жуковского и дружбе с братом мужа, критиком Валерианом Николаевичем Майковым. Свое раннее и "торопливое" замужество (1852) Екатерина Павловна объясняла тем, что в доме Жуковских ее заметил будущий император Александр II и выразил желание видеть юную девушку фрейлиной матери. Однако к моменту приезда Екатерины Павловны в Петербург (1849) Жуковский уже долгое время жил за границей. Что касается дружбы с ней, близкой к влюбленности, Валериана Николаевича, то Майкова могла лишь слышать о нем от своих новых родственников, ибо брат ее мужа трагически погиб в 1847 году. Тем не менее, эти рассказы, органично вплетенные в воспоминания о подлинных событиях и отношениях, представляют интерес как своего рода литературная мистификация, которую отличает поистине творческая фантазия. Это не аберрация памяти немолодой женщины, вспоминающей прошлое, но выстраивание своей судьбы по тем жизненным траекториям, которые, очевидно, представлялись ей вполне вероятными, и потому актуализировались в ее воображении.

Елена Созина (Екатеринбург, Россия): "Тексты жизни" - "тексты литературы" писателей Урала 1860-1900-х гг. Докладчица рассмотрела произведения региональной литературы периода реализма (хотя многие из них вошли в круг общероссийской словесности XIX в.) в рамках условного деления их на "тексты жизни" и "тексты литературы", предложив для этого собственную типологию. Первый пик интереса русской литературы к автобиографизму в его правдоподобном варианте приходится на 1850-е гг., когда тон задают т.н. "тексты литературы", представляющие реальность согласно литературным конвенциям. Шестидесятники устанавливают некоторый баланс между литературой и жизнью, однако в сфере автобиографического письма он утвердился далеко не сразу. Примером может служить творчество Ф. Решетникова: в его очерках мера "правдивости" при изображении образа героя-рассказчика (эго-повествователя) оказывалась значительно выше, нежели в собственно автобиографической повести Между людей, по которой современники довольно долго реконструировали биографию автора, игнорируя ее литературность. В повестях Е. Словцовой-Камской автобиографический элемент выступал основой и маркером регионально-культурной идентичности автора и осмыслялся скорее как часть "литературы". Перевес в сторону "жизненных" воспоминаний обнаруживается в творчестве А. Кирпищиковой, у нее же наблюдается четкая дифференциация "вымысла" как литературного повествования и "фактуального" письма, рассматриваемого ею как источник знаний о жизни горнозаводского Урала. Эта ориентация на изображение единичного как репрезентирующего типичное - центральная для литературы реализма с 1840-х гг. Ее разрушение начинается у писателя последней трети классического столетия Д. Мамина-Сибиряка. Автобиографическую основу имеют многие его произведения, начиная с 1880-х гг., особенно показательна здесь повесть На рубеже Азии. В 1890-е гг. Мамин создает роман Черты из жизни Пепко, относящийся к типу автобиографического диегесиса с чертами живописно-пластического, миметического письма отчетливой вспоминающе-смысловой установки. Налицо определенная динамика в конструировании эго-текстов в региональной литературе, дополняющая материал общероссийской.

Моника Гронска (Варшава, Польша) в своем выступлении Из литературных воспоминаний Н. Златоврацкого остановилась на своеобразии литературных портретов Добролюбова, Тургенева, Салтыкова-Щедрина, Всеволода Гаршина.

Эва Газдецка (Варшава, Польша) в докладе Толстой в воспоминаниях близких: меандры объективизма охарактеризовала мемуарные свидетельства жены и детей русского писателя и пришла к заключению, что там превалируют личностные пристрастия и субъективные оценки.

Изабелла Малей (Врцлав, Польша) рассказала слушателям о Неизвестных страницах русской мемуарной литературы (Воспоминания Константина Коровина). Докладчица отметила, что Константину Коровину (1861-19139) в блестящей плеяде выдающихся деятелей русского изобразительного искусства рубежа XIX-XX вв. принадлежит одно из первых мест, уже при жизни его считали отцом русского импрессионизма. Интересно, что Коровин являл собой пример двойного дарования: живописца и писателя. До 1929 года, то есть до начала его систематических занятий писательским трудом, современники, в том числе и те, которые были близкие к художнику, даже не предполагали о его литературной одаренности. Коровин был знаком с лучшими произведениями русских писателей. По его словам, с самых ранних лет он "зачитывался книгами" и "был влюблен" в Шекспира, Пушкина, а также Лермонтова, стихотворения которого "прямо обожал". С молодых лет Коровин был непревзойденным рассказчиком, способным часами приковывать к себе неослабное внимание слушателей. В частично дошедшем до нас архиве художника, преимущественно дореволюционных лет, имеются материалы, которые свидетельствуют о том, что временами у Коровина была насущнейшая потребность записывать свои впечатления, мысли, высказывания товарищей. Делал он это, как видно из этих заметок, эпизодически, когда у него что-то не клеилось, и он бывал их, будучи не в духе. Самая ранняя из таких записей относится к 1890 году. Писательская деятельность Коровина протекала очень интенсивно и с годами не ослабевала, а, наоборот, усиливалась. В 1929 году он напечатал один очерк, в 1930 - тринадцать, в 1931 - двадцать три, а в 1938 - уже пятьдесят три. Всего за десять лет он опубликовал более 360 мемуарных очерков, рассказов, сказок, а также книгу "Шаляпин. Встречи и совместная жизнь". Большинство воспоминаний возникло во время пребывания художника на чужбине - в Бордо и в Париже. Мемуарная форма повествования придала произведениям Коровина большую убедительность и жизненность. Автор нигде не прибегает к заведомой фальсификации фактов, хотя ошибки памяти случались. Самая больная для Коровина тема - положение художника в обществе; самая красивая - любовь к России и ее природе. Русская природа представляла для Коровина нескончаемое очарование во все времена года. У него имеются целые серии "сезонных" рассказов. В этих литературных произведениях нет "литературы", в них неиссякаемым ключом бьет сама жизнь со всеми ее красками. Перед читателем возникают образы, пейзажи, сцены так, как будто он видит их, написанными на холсте в той же живой, блещущей, импрессионистической манере, которая является органической природой этого изумительного художника-поэта. Докладчица убеждена, что воспоминания Коровина представляют собой жанр импрессионистической прозы. Они ценны прежде всего как документ эпохи, общественной и культурной жизни дореволюционной России, в немалой степени - и как свидетельство собственной, интимной жизни автора.

Гражина Бобилевич (Warszawa, Polska) рассмотрела Стратегию игры в "тексте жизни" русской богемы начала XX века. Арт-подвал - "Бродячая собака" в мемуарах. Базируясь на материале, вербально декодирующем арт-подвал "Бродячая собака", докладчица обращает внимание на стратегию двупланового функционирования авторов мемуаров (одновременное пребывание в реальном и условном хронотопах) и предлагает разграничение информационной и коммуникативной интенций. В мемуарах они функциональны на уровне отношений повествования к повествующему субъекту, в тексте кабаре на уровне отношений стратегии игры, как возможного метаязыка описания коммуникативных процессов по отношению к участвующему в них субъекту. Этот подход, как кажется, должен выявить специфические особенности субъектной сферы и хронотопной организации обоих текстов. Субъектность проявляется в многоканальном проникновении субъекта в их структуру. Субъект (реальное лицо) участник игры в тексте кабаре и повествователь/ субъект речи/герой персонаж мемуарного повествования (репрезентации реального субъекта вступают в диалогические отношения). На уровне текста кабаре функции субъекта - продуцировать, кумулировать информации, на уровне мемуаров - отбирать события, подавать их в мемуарах и моделировать их повествование. Арт-подвал "Бродячая собака" (художественное общество интимного театра), встроенное в структуру мемуаров, квалифицируется по игровым показателям (механизмы формирования и выбора стратегии/тактики игры - внешняя и внутренняя ее организация) и пространственно-временным показателям (способ функционирования времени, вербального, визуального и перформансного пространств).

Людмил Димитров (София, Болгария) Memento (me)mori, или как Горький помнит Чехова. Воспоминания одного писателя о другом могут рассматриваться как все еще не систематизированный биографический материал, благотворный как при реконструировании жизни автора, о котором идет речь, так и очерчивающий важные моменты психопортрета того, кто пишет воспоминания. Докладчика интересует скорее второе, т. е. воспоминания как косвенная, но креативная автохарактеристика. он опирается при этом на воспоминания А. М. Горького. Более конкретно, объект интерпретации и комментария - краткие мемуарные записки Горького, сделанные через год после смерти А. П. Чехова и дополненные еще через 18 лет. Они сопоставлены докладчиком с воспоминаниями И. А. Бунина, А. И. Куприна, Л. Н. Андреева, А. С. Суворина, Л. А. Авиловой, К. И. Чуковского, что создает широкий культурологический контекст. На указанном фоне воспоминания Горького отличаются несколькими уникальными особенностями, что обособляет их среди остальных, а главную характеристику подобной сепаративности докладчик называет воспитанием воспоминаний. Между ранним и поздним Горьким существуют серьезные противоречия, метаморфоза выражается не столько в творческой эволюции, созревании или художественном скачке, сколько в "обороте", спровоцированном прежде всего идеологическими и политическими презумпциями. До первой русской революции Горький познакомился и подружился с Чеховым, постоянно ориентировался на мнение известного писателя по поводу всех своих художественных экспериментов. Если наложить соответствующий исторический период на идентичный отрывок литературного процесса и проанализировать его подробно, то окажется, что "нижняя граница" упомянутого "оборота" у Горького - это именно смерть Чехова, а воспоминания о нем - первый, едва уловимый, но зато верный признак перемены от культурной фигуры и эстетического бунтаря к идеологическому доктринеру и пролетарскому вождю.

Мария Цимборска-Лебода (Люблин, Польша) прочитала доклад на тему: "Своё" и "чужое" в Самопознании Николая Бердяева: пол-Эрос-личность, где акцент сделала на созидательной активности самопознающего я как "творческого акт осмысления и преображения". Размышления докладчицы были направлены на то, чтобы показать, как творческая память субъекта, производящая отбор воспоминаемого, обостряет мысль на себе как сущем, на универсальном содержании, наполнявшем личность, культурных знаках этого содержания, к которым принадлежат категории пола и Эроса, тесно связанные с бердяевским пониманием личности как "носительницы перво-жизни", свободы, творческого акта. Выявление основных аспектов этой взаимосвязи и новых аспектов концептуализации личности в Самопознании осуществляется за счет "возможности сравнений не только впечатлений от людей и событий, но и впечатлений от книг", от приобретенного культурного опыта. Значит - за счет сопоставления "своего" и "чужого" (инспирации, идущие от Платона, Достоевского, Вл. Соловьева, Ибсена, Вейнингера, др.). Освоение "чужого" и его преодоление мыслится Бердяевым как закономерность формирования человеческой личности вообще и личности самопознающего "я" в качестве экзистенциального субъекта, в частности. Не менее важным в Самопознании является принцип "изменения" личности и сохранения верности самому себе, своему личностному ядру, т.е. верности тому, что лежит в основании мироощущения и миросозерцания субъекта. В автобиографии прослеживается обновление экзистенциональной мысли Бердяева ("эротического философа") - сдвиг в мышлении о женщине и женском, об энергии пола, об уходящей "в глубину" тайне Эроса, преодолевающего пол. В данном случае речь идет об Эросе, облагороженном соединением с креативной любовью, сулящем личности возможность достичь цели - "состояния подъема и экстаза", прорваться из мира обыденности, объективизации, в мир экзистенциальной свободы и духовности.

Татьяна Щедрина (Москва, Россия) построила свой доклад Русская философия как "мемуар": экзистенциальные мотивы исторической памяти Евгения Трубецкого и Густава Шпета на архивных эго-документах, в частности на Воспоминаниях Евгения Трубецкого и Экзистенциальном дневник Густава Шпета. Особенность их "разговора" состоит в том, что тема истории становится интеллектуальным фоном для высвечивания экзистенциальных мотивов, обусловливающих границы понимания в исторической памяти (т.е. в опыте людей, которые на самом деле участвовали в обсуждаемых исторических событиях). Такой подход позволил представить русскую философию как "мемуар", где интеллектуальные дискуссии развертываются в контексте экзистенциальных переживаний истории и разговоров о прошлом. Рассуждения Г. Шпета и Е. Трубецкого об историческом прошлом осуществлялись не только в форме исследования, но и в форме воспоминания, в форме личностно окрашенных наблюдений. Как и многие русские философы конца XIX - начала ХХ века, они не удовлетворены простой фиксацией прошлого и пытаются "воспроизвести самое сокровенное - внутреннее содержание жизни, вспомнить уже не события, а чувства и мысли, казалось бы, навсегда забытые и утраченные". Для русских философов того времени память, воспоминание и сопряженное с ним самопознание личности стали не отвлеченным объектом интеллектуального рассуждения, но экзистенциально окрашенным, приобретающим оттенки субъективности ("экзистенциальная биография" Бердяева, ""анамнезис" о потерянном рае" Л. Шестова, "автобиография и философия" П. Флоренского, "воскресение через воспоминание" Л. Карсавина и др.). Обращение к эго-документам позволяет выявить парадоксальное созвучие экзистенциальных мотивов Г. Шпета и Е. Трубецкого, дающее возможность говорить об общности этих мотивов для всех русских философов: мотив детства, любви и сердца, судьбы России и т.д. Каждый из этих мотивов - особая сюжетная линия в разговоре о философии как мемуаре особого рода.

Владимир Кантор (Москва, Россия) посвятил свой доклад воспоминаниям жен русских философов: Хранительницы. Мемуары жен русских философов-эмигрантов. В центре внимания докладчика мемуары Татьяны Франк, на втором плане более известные мемуары Зинаиды Гиппиус о Мережковском. Франк и Мережковский выдержали, пережили все беды эмигрантской жизни - но что или кто их поддерживал? Конечно, сила их собственного духа. Но еще большую роль играло то, что рядом были те, кто абсолютно верил в них - их жены. Это была вера, дающая силы. Это были их жены, верившие безгранично, что их мужья - носители высшего духа и служившие им как носителям духа, почти христианские подвижницы. Заботясь о жизни, быте, они заботились также о том, чтобы жил дух. Еще интереснее, что они твердо и неразрывно связали свою жизнь в столетие катастроф с жизнью мужей. "В этих жестоких испытаниях, - писала Татьяна Франк - мы, наша любовь, как бы заковалась в какую-то непроницаемую броню, и ничто ее не могло уже поколебать, а только укрепить. (…) Жизнь Семенушки была в опасности, в опасности непосредственной реальной, его могли арестовать каждое мгновение и услать в лагерь, чтобы никогда не вернуть. Вопрос обо мне я решила, я иду с ним, куда бы то ни было. Лагерь, так в лагерь, бежать так с ним" (Франк Т. С., Наша любовь. В кн.: Франк С. Л., Саратовский текст, Саратов 2006, с. 215-216).

Уршуля Серняк (Ченстохова, Польша) сосредоточила свое внимание на Мемуарах Анатолия Ванеева "Два года в Абези"(К вопросу о личности и судьбе автора). Среди русских мемуаров XX века особое место принадлежит лагерным воспоминаниям Анатолия Ванеева - Два года в Абези. Это сочинение является важным документом, описывaющим последние годы ссыльной жизни философа и писателя - Льва Платоновича Карсавина. Из-за недостатка сведений о лагерном периоде жизни Карсавина сочинение Ванеева приобретает, несомненно, огромную ценность для исследователей феномена Карсавина, хотя оно мало известно и слабо доступно широкому кругу читателей. Анатолий Ванеев был человеком незаурядным и талантливым. Однако его необыкновенная скромность не позволила, чтобы в воспоминаниях об абезской жизни он как автор стал важнее главного героя воспоминаний - Л.П. Карсавина - любимого учителя и наставника. По этой причине сочинение Ванеева (Dwa lata w Abezie. Wokol obozowej biografii Lwa Platonowicza Karsawina, [w:] Kultura rosyjska w ojczyznie i diasporze. Ksiega jubileuszowa dedykowana Profesorowi Lucjanowi Suchankowi, pod red. L. Liburskiej, Krakow 2007, s. 101-110), замеченное и надлежащим образом оцененное исследователями Карсавина, никогда не рассматривалось как документ, говорящий о судьбе и личности автора этих мемуаров. Докладчица охарактеризовала А. Ванеева как самостоятельного мыслителя и одаренного писателя.

Наталья Кознова (Старый Оскол, Россия) рассмотрела Реальный факт и художественный вымысел в мемуарах писателей-эмигрантов первой волны. По мнению докладчицы, мемуары писателей-эмигрантов первой волны (З. Гиппиус, И. Бунина, И. Шмелева, Н. Берберовой, Г. Иванова, Б. Зайцева и др.) убеждают в том, что, поскольку большинство письменных воспоминаний отделены от реально произошедших событий значительным временным отрезком, постольку даже хорошая память мемуариста не может гарантировать абсолютной точности их воспроизведения. В процессе создания мемуаров на помощь автору приходит художественное воображение, красочно дорисовывающее картину прошлого. Однако каждый мемуарист пытается достичь большей достоверности, объективности в своем повествовании, чем и объясняется обращение к дневниковым записям прошлых лет, записным книжкам, блокнотам, письмам, свидетельствам прессы, научно-исторической литературе. Все это способствует более интенсивной работе памяти и воображения пишущего, помогая восстановить правдивую картину прошлой жизни. И все же реальные факты чаще предстают в тексте в значительно трансформированном виде, что связано не только с особенностями памяти мемуариста, но и с его мировоззренческой, эстетической, политической позицией, проявленной в момент написания мемуаров.

Ивона Крыцка-Михновска (Варшава, Польша) произвела Сравнительный анализ текстов Зинаиды Гиппиус, посвященных Польше 1920 г.

Анна Вожняк (Люблин, Польша) рассмотрела Женскую живопись о России Н. Теффи и З. Гиппиус.

Данута Шимоник в выступлении Иван Бунин и его родные в мемуарах Бориса Зайцева подчеркнула, что мемуарная литература Бориса Зайцева богата и разнообразна. Его воспоминания посвящены существенным и важным для писателя людям, фактам и событиям. Cвои воспоминания писатель озаглавил обобщающими названиями - Москва (1939) и Далёкое (1965). Еgo зайцевского мемуарного текста построено не только на основе воспроизведения внутреннего состояния героя-рассказчика и его отношениия к изображаемому объекту, оно раскрывается также посредством эпитетов, характеризующих его личность. Одной из основных тем, поднимаемых Зайцевым в мемуарах, является тема первой встречи будущего писателя - жителя русской провинции - с Москвой, куда он попал после окончания гимназии, в возрасте семнадцати лет, когда человек особенно воспримчив к окружающей действительности. Таким образом, в воспоминаниях автора "текст жизни" вливается в "текст литературы". Применённая стратегия позволяет говорить об элементах автобиографизма, ибо окружающий мир сочетается с историей личности, где важнейшую роль играет интерес к литературе и литературной жизни. В этой связи интерпретация зайцевского мемуарного дискурса не может быть осмыслена вне проблемы интертекстуальности. Кроме того, порой зайцевский способ изображения минувшего приближается к принципу действия фото- или кинокамеры, детально фиксирующих образы, попадающие в поле зрения "наблюдателя". Далее докладчица отановилась на образах Бунина и его родных.

Анна Пашкевич (Вроцлав, Польша) в докладе Видение с двух берегов: дилогия Ирины Одоевцевой отметила, что мемуаристка предварила свои произведения (На берегах Невы; На берегах Сены) вступлением, где подчеркнула, что ее тексты именно воспоминания, а не автобиографии, поэтому в центре ее внимания в первой книге такие литературные деятели, как Н.Гумилев, А. Ахматова, В. Маяковский, Осип Мандельштам, Георгий Иванов; во второй книги внимание сосредоточено на литературной эмиграции, в частности, таких ее представителях, как К. Бальмонт, Г. Иванов, И. Бунин, И. Северянин, Г. Адамович,М. Цветаева, др. Рассмотрена также личность самой мемуаристки.

Бронислав Кодзис (Ополе, Польша), продолжая тему, остановился подробнее на Образе автора в воспоминаниях Ирины Одоевцевой.

Малгожата Матецка (Люблин, Польша) рассмотрела тему: Россия и ее творцы в воспоминаниях Сергея Рахманинова, остановившись подробнее на литературных портретах представителей разных видов искусств, созданных композитором, - А. Чехова, И. Бунина, П., Чайковского, Н. Римского-Корсакова, С. Танеева, Н. Медтнера, Ф. Шаляпина.

Эльжбета Банасюк (Варшава, Польша) в докладе Эго в аристократическом корсете -воспоминания Зинаиды Шаховской "Таков мой век" представила судьбу и творческий путь почти не известной в Польше, принадлежавшей к младшему поколению русской белой эмиграции, княжны Зинаиды Шаховской (1906-2001) - поэта, прозаика, литературного критика, переводчика и журналиста, пишущего на русском и французском языках, жены русского художника и дипломата польского происхождения - Святослава Малевского-Малевича, натурализованной бельгийки, жительницы Брюсселя и Парижа, в течение Второй мировой войны, между прочим, сестры милосердия во французском госпитале, участницы французского движения Сопротивления, военного корреспондента союзнических армий в Германии, Австрии, Италии и Греции, в 1968-1978 гг. - главного редактора выходящей в Париже газеты русской эмиграции "Русская мысль". Детство в дореволюционной России, княжеская родословная Шаховских, а также семейный контекст апокалипсиса революции и гражданской войны наложили на Зинаиду неизгладимый отпечаток, отразившийся в значительной мере на ее восприятии самоe себя и окружающего мира. Особенно остро на генеративные процессы в автобиографической памяти княжны, а затем - на ее воспоминания - повлияло аристократическое происхождение, которое воздействовало на важные жизненные решения, составляя доминирующую идею автомифологизации и образуя своего рода терапевтический предохранительный "корсет" среди жизненных бурь, в противовес канувшим в небытие авторитетам, нравственным принципам, политическим и общественным системам. Многократно этот "корсет" жал и давил среди эмиграционных унижений, а иногда мешал Зинаиде в объективной оценке себя и других людей, приводя к своего рода "раздвоению личности". С ней связано также выступающее в воспоминаниях Шаховской явление инфляции воображения и последствия так называемых "процессов вытеснения и глушения" определенного типа информации. В условиях эмиграции именно аристократический "корсет" представлял собой алиби, подтверждающее принадлежность княжны к европейской "высшей касте", амплифицированное длинными списками фамилий - высоко поставленных связей, знакомств в европейских правящих кругах, титулованных владельцев обнищавших аристократических бельгийских, французских и итальянских салонов, причем лишь в случаях неожиданных сильных эмоций допускается изменение перспективы и выдвижение на первый план повествования мира обыкновенных людей, ранее являющегося лишь фоном воспоминаний Шаховской.

Анна Скотницка (Краков, Польша) рассмотрела Образ автора в воспоминаниях Зои Масленниковой Борис Пастернак. Встречи. Образ автора в воспоминаниях о Пастернаке слагается из множества следов и приемов. Автор - это и реальное лицо, та, кто пишет, но одновременно и тот, чьи высказывания записывают. Это также ряд ролей, которые исполняют собеседники, следуя правилам разговора. В то же время на образ автора влияет поведение рассказчицы, обращающейся в своих высказываниях к приемам, характерным для разных жанров автобиографической и мемуарной прозы. Вышеуказанные признаки авторской позиции создают необычный образ, отличительной чертой которого является своего рода "мерцание". Пастернак, его стихи и проза, а также общение с ним, несомненно, повлияли на жизнь Маслениковой. Как вытекает из воспоминаний, она продолжала с ним разговаривать всю жизнь. Составленные ею мемуары, во многом можно считать дополнением к творчеству поэта, особенно к роману Доктор Живаго, а также источником важных сведений о последних годах жизни Бориса Леонидовича, тем более интересных, что представляют его в домашнем кругу. Но воспоминания можно прочесть и как свидетельство дружбы между разными личностями, дружбы, в основе которой лежало искусство, волевое, трудолюбивое и страстное отношение к жизни. Эти качества и ценил в мемуаристке сам Пастернак.

Вероника Жобер (Париж, Франция), представив Автобиографическую прозу писательницы Наталии Ильиной, по существу представила драматическую судьбу и личность своей тетушки, ставшей писательницей после возвращения в 1947 г. из Китая. Большая часть автобиографической прозы Ильиной посвящена предкам и родственникам: бабушке, прекрасные письма которой сохранились благодаря матери Наталии Иосифовны, сумевшей их вывезти из Китая в 1954 г., дядюшке профессору, двоюродным братьям и сестрам. Наталия Иосифовна их на самом деле мало или совсем не знала. Их обычные и горестные судьбы, которыми она по-настоящему заинтересовалась только под конец своей жизни, ознакомившись с архивом покойной матери, расспросив единственную оставшуюся в живых тетушку, заставили ее по-новому посмотреть на собственную судьбу, оправдать избранную ею дорогу - назад, на родину. Моя неведомая земля - глава, посвященная первым впечатлениям и переживаниям в Советском Союзе в последние сталинские годы, лучше всего освещает трагизм ситуации. В отличие от многих ее соотечественников-репатриантов, Наталии Иосифовне удалось избежать самого страшного - лагерей, она сумела поселиться в Казани, а затем даже переехала в Москву. В конечном итоге, дожив не только до перестройки, но и до начала новой России, Ильина убедилась в том, что дороги и судьбы родственников и друзей сплелись для того, чтобы начертать ей единственный верный путь, о котором она никогда не пожалела. Ее воспоминания и мемуары служат одному: объяснить ее собственное становление как личности и как писателя, именно поэтому они являются автобиографической прозой и настоящим эго-документом.

Татьяна Кухаренок (Рига, Латвия) в докладе Границы памяти. Автобиографическая мемуаристика Али Рахмановой напомнила, что творчество Али (Александры) Рахмановой (Галины Дюрягиной-Хойер), эмигрировавшей в 1925 году из России в Австрию, а затем переехавшей в 1945 году в Швейцарию, по-прежнему, относится к мало изученным страницам русского зарубежья. Написанные на русском языке автобиографические тексты Рахмановой - беллетризированные биографии о Софье Толстой и о Льве Толстом, о Софье Ковалевской, Чехове и Достоевском, Тургеневе и Полине Виардо впервые публикуются в авторизованном переводе на немецкий язык в Австрии, но почти одновременно издаются почти во всех европейских странах (они были, в частности, представлены и польскому читателю: в 1938 году - роман Tragedia pewnej milosci. Powiesc o malzenstwie Lwa Tolstoja, а в 1939 - Fabryka nowych ludzi). Легкие и доступные, оперирующие понятными для массового читателя категориями, мемуары А. Рахмановой пользовались в 30-ые - 40-е годы XX столетия огромным успехом и были восприняты европейской критикой того времени и как правдивый, искренний документ эпохи и, одновременно, как некое идеологическое послание. В 1931 году Аля Рахманова издает свое первое произведение Студенты, ЧК, любовь и смерть - записи, охватывающие 1916-1920 гг., определяя их жанровую особенность как Дневник русской студентки. Год спустя выходят Браки в красных вихрях (1920-1925 гг.), представленные как Дневник русской женщины и, наконец, в 1933 году с аналогичным подзаголовком появляется Молочница с Оттакринга (1925-1930гг.). Рахманова, таким образом, дебютирует как автор своего рода дневникового триптиха, состоящего из относительно самостоятельных частей жизнеописания. Переломный характер эпохи не только влияет на сущностный характер записей, но и диктует необходимость концептуальной модификации автобиографического текста, разработки определенного механизма автобиографического высказывания.

Аркадий Неминущий (Даугавпилс, Латвия) проанализировал "Соло на IBM" С. Довлатова как мемуарный текст. Соло на IBM - составная часть Записных книжек С. Довлатова - никогда не претендовала на особо пристальное внимание литературоведов. Чаще всего этот текст оценивался в общепринятых параметрах "творческой лаборатории" писателя, маргиналий, соотносимых, прежде всего, с традицией А. П. Чехова (Я. Симкин).

Между тем вторичность, периферийность созданной уже в эмиграции мини-книги, как, впрочем, и ее первой части - Соло на ундервуде, по меньшей мере, спорна. В определенном смысле довлатовский опыт может быть оценен еще и как факт литературной мемуаристики, тем более что перемещение за границы отечества достаточно часто способствует актуализации такого способа высказывания.Соло на IBM - это акцентировано дискретный ряд микротекстов, представляющих собой широкий полижанровый спектр. Наиболее частотным образцом является новеллистическая матрица, где качества "non fiction" заведомо не поддаются фактологической проверке: "Сосед наш Альперович говорил: - Мы с женой решили помочь армянам. Собрали вещи. Отвезли в АРМЯНСКУЮ СИНАГОГУ" Активно использует Довлатов анекдотическую основу, мифологизируя своих персонажей, что как минимум иронически дискредитирует претензию на достоверность, характерную для "канонической" мемуарной версии. Авторская ирония распространяется при этом сразу на несколько объектов.

Галина Нефагина (Слупск, Польша) выступила с докладом: "Она будет мной, когда меня не будет": текст жизни в мемуарах жены писателя Ю. Дружникова. Образ жены писателя предстал как образ верного друга, надежного соратника. Случаи семейной жизни - это материал, который творческая личность может сделать тканью бесконечного романа. Лера Дружникова вписывается в творческую атмосферу жизни писателя как его неотъемлемая часть. Примечания к семейной жизни, написанные ею, выполняют функцию примечаний к этому неоконченному роману. Примечания… воссоздают историю знакомства, развития далеко не простых отношений любви, отягощенных тем, что у каждого была вполне удачная семья, раскрывают внутренние токи творчества, с женской точки зрения показывают сложные перипетии семейной жизни, в которой были и тяготы эмиграции, и страшный диагноз Леры, сложные операции, балансирование на грани жизни и смерти и - удивительная стойкость и мужество этой хрупкой женщины.

Валентина Соболь (Warszawa, Polska) рассмотрела Дискурс русской культуры в дневниках A. Довженко. Дневниковые записки известного в советское время кинорежиссера, сценариста Александра Довженко, с многочисленными купюрами впервые были напечатаны в 1958 г. (наиболее полное издание - Страницы дневника, Киев, 2004). Записи, сделанные по горячим следам текущего дня, перемежаются воспоминаниями, беседами, эскизными зарисовками людей и событий, а также содержат рефлексии по поводу написанных и будущих произведений (Золотые ворота, Хата, Хамы), повестей (Украина в огне, Поэма о море), киносценариев (Ночь, Поэма о море). Лейтмотив записок последних лет жизни Довженко - размышления об Украине, стремление вернуться в родной край. В дневнике содержатся воспоминания о встречах Довженко с такими деятелями русской культуры, как М. Горький, А. Фадеев, В. Вишневский, Б. Лавренев, И. Эренбург, Д. Шостакович, В. Пудовкин, др., а также с известными европейскими писателями - Р. Ролланом и Г. Уэллсом. Последние записи (Парадоксы) не о себе - о родине - обусловлены попытками ответить на сакраментальный вопрос, почему "нет добра на Украине?"

Особую группу составили доклады, посвященные рецепции польской культуры русскими писателями и, наоборот, русской культуры польскими авторами.

Ян Орловски (Люблин, Польша): Польша и польские поэты в воспоминаниях Владимира Британишского; Магдалена Доброгошч (Варшава, Польша): Россия и россияне в "Месяцах" Казимира Брандыса; Петр Фаст (Ченстохова, Польша) Русские писатели в воспоминаниях Александра Вата; Анна Енджикевич (Варшава, Польша): Русская литература в автобиографической рефлексии Игоря Неверли; Малгожата Семчук-Юрска (Варшава, Польша): Как литература переплетается с жизнью (встречи поляков с Анной Ахматовой).

С докладами также выступили: Магдалена Домбровска (Варшава, Польша): Бригадира войск польских путешествие в глубь России. О Дневнике… Юзефа Копча; Изабелла Малей (Wroclaw, Polska): Неизвестные страницы русской мемуаристики - Воспоминания Константина Коровина; Янина Салайчик (Гданьск, Польша): Воспоминания Анатолия Гладилина: Образ советской действительности 50-70-х годов (культурологический аспект); Ванда Супа (Бялысток, Польша): Образ Запада в автобиографическом романе Виктора Ерофеева Добрый Сталин; Валенты Пилат (Ольштын, Польша): Эссе, повесть, биография или рассказ. Маленькая девочка из "Метрополя" Людмилы Петрушевской

© TSQ

back

top