Олеся Лагашина
Две редакции книги М. Алданова о Л.Н. Толстом:
принципы сокращения
Дебютное сочинение Алданова "Толстой и Роллан" [1] задумывалась как трилогия: две монографии, в которых творчество русского и французского писателей рассматривалось параллельно, должны были объединяться в заключительной части. Первая часть была закончена в 1914 г. и вышла в начале 1915 г. Второй том, посвященный идеологии Ромена Роллана, был написан, но не отдан в печать в связи с цензурными условиями военного времени и с тем, что Алданов был вынужден оставить на время литературную деятельность. После эмиграции писателя рукопись второго тома была утрачена, а из первого тома была выделена часть, касавшаяся Толстого, которая и была перепечатана "без существенных изменений" под новым названием "Загадка Толстого" [2].
На "несущественных изменениях" [3] стоит остановиться более подробно. По свидетельству самого Алданова, в ЗТ не вошли отрывки, касавшиеся В.В. Розанова и И.Ф. Наживина, поскольку первый как раз незадолго до того скончался и полемизировать с ним Алданов, видимо, счел неэтичным, а второй, как утверждает автор, к тому времени давно перестал быть толстовцем. Писатель отмечал также, что значительная часть Х главы устарела и также могла бы быть выпущена из второго издания, однако, по словам Алданова, он "не имел в виду выпускать "переработанное издание"" [4].
На самом деле, уже в первоначальном замысле композиция трилогии ТиР не была столь стройной, как это можно предположить из авторского предисловия ко второму изданию книги. Алданов сообщает, что: а) второй том книги был посвящен мысли Ромена Роллана; б) согласно замыслу, "мысль Л.Н. Толстого и Ромена Роллана рассматривалась формально в параллели" [5]; в) третья часть предполагала некоторый синтез. Из этого будто бы следует, что первая часть должна была представлять собой книгу о Толстом. Это подтверждается и самим автором, который в предисловии ко второму изданию сообщает, что "из первого тома книги, по самому ее плану, сравнительно нетрудно было выделить часть, посвященную Л.Н. Толстому" [6].
Однако очевидно, что: а) из первого тома во вторую редакцию вошло далеко не все, что касалось Толстого, а лишь часть, озаглавленная в первой редакции "О мышлении Толстого"; б) первый том алдановской критической трилогии не сводится к "книге о Толстом", как это можно предположить из алдановского описания.
Книга ТиР состоит из введения и двух частей, каждая из которых делится на главы (в первой части, которая носит название "О художественной форме", насчитывается пять глав; вторая, озаглавленная "О мышлении Толстого", состоит из десяти глав). Причины, заставившие Алданова отказаться от введения во второй редакции, очевидны: к тому моменту реализация замысла в его первоначальном виде была невозможна и необходимость в обобщающем введении отпала. При этом остается неясным и никак не прокомментированным, почему во вторую редакцию не была включена часть, посвященная формальным приемам Толстого и Роллана.
Наиболее очевидное, но поверхностное тому объяснение: Алданов отказался от этой части, поскольку в ней слишком много внимания уделяется Ромену Роллану и французской литературной традиции вообще. Это, однако, трудно согласуется с авторским описанием замысла, согласно которому о Роллане речь должна была идти во втором томе трилогии. Кроме того, это никак не объясняет, почему Алданов отказался от описания толстовских художественных приемов, которое при желании легко было бы интегрировать в отдельную книгу о Толстом.
Если отбросить версию о трудности вычленения толстовского компонента (трудность преодолимая, несмотря на то, что рассуждения о методе Толстого тесно переплетены у Алданова с рассуждениями о литературной традиции, проблеме влияния Толстого на Роллана, а также их общих литературных и философских источниках), то остается предположить, что автор счел эту часть недостаточно оригинальной и отчасти дублирующей сказанное в разделе "О мышлении Толстого". Для того чтобы судить об оригинальности алдановского "толстоведения" в ТиР и ЗТ, необходимо обратиться к критическим опытам его предшественников, из которых наиболее повлиявшим на Алданова представляется Д.С. Мережковский и его книга "Лев Толстой и Достоевский".
Влияние последнего отчетливо прослеживается в ТиР. Так, у Мережковского Алданов, видимо, заимствовал само представление о Толстом как противоречивой личности, сочетающей в себе два противоборствующих начала. Разложение явлений действительности на антитетичные пары и поиск синтеза противоположностей - характерная особенность мировоззрения и поэтики Мережковского. Ср. у Алданова в финале первой части ТиР: "Эллин, перешедший в иудейство, или иудей, проживший долгий век эллином, влюбленный в жизнь мизантроп, рационалист, отдавший столько сил критике нечистого разума, гений, рожденный, чтобы быть злым, и ставший нечеловечески добрым" [7], - в такой внутренней противоречивости и заключается, по Алданову, загадка Толстого.
Этот образ, построенный на антитезах, явно повторяет характерные схемы Мережковского. Достаточно вспомнить, что одна из глав в сочинении Мережковского посвящена раздвоению у Толстого, да и вся книга в целом проникнута идеей двойственности, которую автор рассматривает применительно к Толстому и Достоевскому. В таком внутренне противоречивом сочетании язычества и христианства, по Мережковскому, и заключается жизненная трагедия Толстого: "Он ведь и сам по преимуществу человек "душевный", ни язычник, ни христианин до конца, а вечно воскресающий, обращающийся и не могущий воскреснуть и обратить в христианство, полуязычник, полухристианин" [8].
Двойственность прослеживается, по мнению Алданова, и в персонажах Толстого. Он замечает, например, что два его "символических" персонажа - Каратаев и Нехлюдов - представляют собой взаимоисключающие противоположности: "Один - сама удовлетворенность, другое - воплощенное искание. Один весь - радость жизни, другой весь - недовольство. Один купается во внелогичном, как сыр в масле, другой хочет весь мир втиснуть в формы логического мышления. Это тоже своего рода Ормуз и Ариман, только jenseits des Gut und Bose <нем. по ту сторону добра и зла - О.Л.>, и любитель абстракций мог бы изобразить всю жизнь Толстого как борьбу этих двух начал" [9]. Таким любителем философских абстракций, активно применявшим их в своем художественном и критическом творчестве был Мережковский, который действительно в своей книге противопоставлял "внелогичного", "круглого" Платона Каратаева, но не Нехлюдову, а Наполеону.
Очевидным подтекстом для данного алдановского пассажа является фрагмент из книги Мережковского, в котором "голубиная простота" противопоставляется "змеиной мудрости" "как одно из двух несовместимых начал, как Ариман Ормузду, как зло добру, как вечное да вечному нет" [10].
О том, что в пору работы над критическим исследованием Алданов держал сочинение Мережковского в поле зрения, свидетельствуют многочисленные отсылки к нему в первой редакции книги. Критик замечает, например, что как стилист Ромен Роллан местами напоминает Д.С. Мережковского, и ссылается при этом на книгу "Лев Толстой и Достоевский". Некоторые страницы "О художественной форме" написаны в очевидной полемике с Мережковским, причем основная алдановская претензия сводится к тому, что "книга Мережковского талантлива, но нужно слишком любить Достоевского и недостаточно - Толстого, чтобы оценить ее по достоинству" [11].
Алданов спорит с Мережковским в оценке толстовских приемов, не соглашаясь с ним в том, что "главный или даже единственный дар Толстого" проявляется в элементах психофизиологического описания" [12] и отдавая явное предпочтение мысленному монологу как способу освещения внутреннего мира героев [13]. А его обращения к тем же источникам, к которым прибегает Мережковский, представляются весьма показательными: все сочинение Алданова проникнуто явной или скрытой полемикой с ним, несмотря на то, что автор многое у него заимствует. Так, например, когда Алданов ссылается на мнение Флобера, которому понравились первые два тома "Войны и мира", а третий показался деградацией, поскольку в нем русский писатель "повторяется и философствует", вследствие чего "degringole affreusement" [14], он фактически дословно повторяет начало третьей главы второй части книги Мережковского, где именно этот фрагмент отзыва также дан во французском оригинале. Таких примеров можно было бы привести множество.
Таким образом, в своем первом критическом сочинении Алданов во многом опирается на опыт Мережковского, у которого заимствует некоторые наблюдения над поэтикой Толстого и над его идеологией. Вместе с тем далеко не во всех случаях Алданов ссылается на своего предшественника: имя Мережковского в его сочинении фигурирует крайне редко, преимущественно в негативном контексте. Фактически единственной его заслугой Алданов признает критику толстовского (анти)историзма. Более того, во второй редакции книги открытая полемика с Мережковским по поводу Толстого оказалась сведена к минимуму - во многом потому, что в ЗТ не вошла часть "О художественной форме". Однако интересно, что и входившие в оставленную часть "О мышлении Толстого" фрагменты, полемичные или слишком едкие по отношению к Мережковскому, претерпели некоторые изменения. Так, например, в ЗТ не включен фрагмент, в котором говорилось, что "вместо Толстого роман декабристов написал Д.С. Мережковский, которому во второй раз выпала не лишенная неприятной стороны роль - разрабатывать художественные сюжеты, оставленные Л.Н. Толстым" [15]. Эта же судьба постигла и примечание: "Первый раз это случилось с историческим романом из эпохи Петра I" [16]. Возможно, Алданов исключил этот фрагмент, поскольку к моменту выхода второго издания сам задумал роман о Павле I, о котором когда-то собирался писать Толстой.
Кроме того, во второй редакции Алданов старается смягчить слишком резкие формулировки, касающиеся Мережковского. Ср. в ТиР: "Князь Андрей никому не угодил: либералу Навалихину тем, что был военный и князь; г. Мережковскому - тем, что не додумался до православно-эллинской философии, которой придерживался автор "Толстого и Достоевского" в пору появления этого исследования; наконец, генералу Драгомирову не угодил тем, что не дослужился до генеральского чина <курсив наш. - О.Л.>" [17]. И в ЗТ: "Князь Андрей никому не угодил: либералу Навалихину тем, что был военный и князь; Мережковскому - тем, что не придерживался его философского учения; наконец, генералу Драгомирову не угодил тем, что не дослужился до генеральского чина" [18]. Как видим, текст в целом остается без изменений, за характерным исключением. Тональность в отношении Мережковского во второй редакции изменилась, градус иронии, направленной на критика, значительно снижен, кроме того, алдановский предшественник перестает быть "г. Мережковским".
Причин для таких изменений могло быть несколько. Между появлением первой (1915) и второй редакций (1923) произошло несколько событий: Гражданская война, революция и эмиграция Алданова и Мережковского. С 1920 г. их произведения публикуются в одних и тех же эмигрантских сборниках и периодических изданиях. Первым из них стал "Русский сборник", выпущенный Комитетом помощи русским литераторам и ученым" в Париже, где Алданов опубликовал отрывок из неизданной книги "Истребитель" - "Перед концом". С 1921 г. Алданов становится постоянным автором "Современных записок", где печатается и Мережковский. Кроме того, в 1921 г. Алданов впервые обращается к беллетристике, и критики немедленно усматривают в первых же его художественных произведениях влияние Мережковского и Толстого.
Вероятно, сравнение с первым было не слишком приятно начинающему беллетристу, объявившему своим непосредственным ориентиром Льва Толстого, поэтому во второй редакции он попытался скрыть следы влияния Мережковского, убрав промежуточную ступень между собой и своим кумиром.
Другое существенное сокращение коснулось страниц, относящихся к В. Розанову (поскольку тот незадолго до того скончался) и И. Наживину (поскольку тот "давно перестал быть толстовцем"). Вместе с тем при сравнении двух редакций обнаруживается, что часть главы (в ТиР это XIII глава, в ЗТ - VIII), в которой говорится о толстовстве Наживина, сохранилась во втором варианте книги, лишь претерпев некоторые изменения. Отдельной же части о Розанове в первой редакции не было в принципе, его имя фигурирует лишь как вкрапление в рассуждения об исповедальной прозе. В связи с этим целесообразно поставить вопросы: что, на самом деле, подверглось сокращению во второй редакции и что могло послужить тому причиной?
Наживин как одно из воплощений Толстого был, видимо, выбран Алдановым в связи с тем, что он не только пытался следовать заветам учителя в бытовой жизни, но и реализовать его программу в области писательства - причем в отличие от многих толстовцев не ограничивался только мемуарами или исповедальной прозой, но пробовал себя и в беллетристике. Внимание Алданова привлек его роман о революции 1905 г. "Мене, текел, фарес", который автор ТиР неосторожно сравнил с произведением весьма почитаемого Роллана, заметив, что обличительные страницы романа Наживина очень напоминают соответствующие места в роллановской "Ярмарке на площади", оговорившись при этом, что он не сравнивает размеры художественного дарования обоих писателей [19].
Несмотря на эту последнюю оговорку, отзыв Алданова о творчестве Наживина в ТиР неожиданно высок, глава о нем начинается с совершенно неправдоподобного для позднейшего Алданова утверждения: "Есть в современной русской литературе ученик Л.Н. Толстого, писатель талантливый и пока совершенно не оцененный критикой" [20]. Эта несколько раз повторенная характеристика ("г. Наживин несомненно талантлив, и с этим согласится всякий, кто прочтет его книги без раздражения - что, впрочем, далеко не так легко" [21]; "Наживин как даровитый писатель" [22]), равно как и развернутое далее в ТиР сравнение с Ролланом, во вторую редакцию не вошла. Совершенно очевидно, что данный фрагмент книги был сокращен автором не потому, что Наживин "перестал быть толстовцем", а ввиду того, что Алданов на момент подготовки второго издания уже имел писательскую репутацию и опасался предстать перед публикой незрелым критиком.
Тем не менее, имя Наживина не исчезает совсем со страниц ЗТ и появляется во второй редакции в связи с важной для Алданова исповедальной прозой Толстого: этот фрагмент ТиР остался практически нетронутым при сокращении. Незадолго до того, как Алданов приступил к работе над ТиР, в 1912 г. вышли две наживинские книги дневниково-исповедального жанра: "Моя исповедь" и "Красные маки", к которым Алданов обращается в своем сочинении. Очевидно также, что Алданов внимательно читал и другие мемуарные сочинения Наживина о Толстом (а таких у него только до революции вышло около десятка).
Исповедальной прозе как программному для толстовства жанру, демонстрирующему предельную "честность автора с самим собой", Алданов в ТиР дал уничтожающую оценку. Характерно, что при этом он попытался искусственно создать дистанцию между толстовством и предметом своего поклонения: в своем сочинении он утверждает, что в отличие от Наживина, писавшего свою исповедь со всей серьезностью адепта, "Толстой исповеди обществу не дал", поскольку ту книгу, которая под этим названием включена в собрание сочинений, считать исповедью нельзя: это всего-навсего история отпадения писателя от православия [23].
Гораздо большую долю автобиографизма Алданов усматривает в художественных произведениях Толстого, в которых, однако, исповедь "подается в розницу": "Иртенев, Оленин, Нехлюдов, Левин, каждый из этих людей, конечно, немного - сам Толстой, но только немного и не совсем: Федот, да не тот" [24]. Заметим, что эта характеристика применима и к алдановским героям-резонерам.
Однако того, что Алданов склонен простить Толстому, он не прощает толстовцам: "Толстой не писал исповеди, так как усомнился, законно ли то любопытство ближних, которое требует, чтобы писатель непременно ходил днем и ночью нагишом. Г. Наживину это сомнение, по-видимому, не приходит в голову <...> В морали, как в искусстве, надо иметь чувство меры, надо знать, где кончается законная правда жизни и где начинается духовная порнография" [25].
Еще более резко критик отозвался о Розанове, проза которого, по его мнению, являла собой классический образец "духовной порнографии", настолько неприемлемой для Алданова, что сравнение с автором "Уединенного" в его представлении могло оскорбить Наживина, который на шкале "порнографии" оказался для Алданова более приближенным к его этическим нормам. И если к Наживину автор относится более снисходительно, то Розанов в ТиР уничтожается алдановским сравнением: между первым и вторым "граница вроде той, что отделяет Ивана Карамазова от его почтенного отца. Один хочет отделаться от общечеловеческого тарантула и поминутно подвергает себя истязаниям за воображаемые грехи. Другой чрезвычайно доволен своим специфическим тарантулом и щеголяет заведомо ложными, шутовскими клятвами, как Федор Павлович щеголял "вьельфильками" и "мовешками"" [26]. Естественно, что этот фрагмент во вторую редакцию книги, создававшуюся уже после смерти Розанова, Алданов по этическим соображениям включить не мог.
Большая часть полемики с Наживиным сохранилась в постреволюционном издании ТиР, в котором Наживин по-прежнему приводился в пример как типичный представитель толстовства. Вместе с тем по какой-то причине Алданов утверждал в предисловии к ЗТ, что Наживин толстовцем быть перестал. Разгадку, очевидно, следует искать в тех произведениях Наживина, которые появились между двумя публикациями алдановской книги о Толстом. Особый интерес представляет в этом смысле пятый том наживинских мемуаров, посвященный революции и Гражданской войне, - "Записки о революции" (Вена, 1921), поскольку он во многом позволяет обнаружить истоки той идеологический и политической эволюции, которую Наживин проделал в изгнании.
Толстой в мемуарных произведениях Наживина выступает и как не приемлющий революцию мыслитель, и как общественный деятель, ее приблизивший. В "Записках" автор констатирует: "...нельзя было отрицать теперь, что и "мы с Толстым" в этом разрушении, в этом позоре, во всем этом горе участвовали, хотя, конечно, с самыми лучшими намерениями, ибо надо знать не только то, что сказать, но еще более надо уметь и промолчать иногда. Нельзя было говорить темным массам то, о чем говорили мы с Толстым. Они неизбежно извратили и окровянили все. <...> Сознание своей виновности и желание поправиться росло. И я не скрывал от себя и от людей этого - нет, мы определенно виноваты, мы, интеллигенция, мы, вожди народные" [27].
Кроме того, Наживин оказался замешан в антисемитском скандале, связанном с публикацией его "Письма чешскому народу" в апреле 1920 г., в котором автор, кроме всего прочего, заявил, что евреи не должны вмешиваться в русскую политику. Именно эта публикация стала формальной причиной отказа, когда Наживин попросился в сотрудники только что начавших выходить под редакцией П.Н. Милюкова "Последних новостей", в которых Алданов активно сотрудничал долгие годы.
На свою позицию Наживин пытался "перетянуть" авторитет Толстого. В своей мемуарной книге "Накануне" (1923) он рассказывает о том, как в Ясной Поляне как-то зашла речь о евреях, и домашний врач Душан Маковицкий, "страшный антисемит", заметил, что в передовых российских газетах избегают дурно писать о них, замалчивая даже очевидные их недостатки. И вдруг Толстой заявил: "Да, конечно, все люди братья <…>, но если мне нужна шапка, а рядом две лавки Иванова и Зильберштейна, то я все же пойду к... Иванову..." [28]. Характерно, что Наживин приводит здесь свидетельство мемуариста, известного своим антисемитизмом.
Неизвестно, читал ли Алданов, никогда не скрывавший своего еврейского происхождения, наживинские мемуары во время работы над ЗТ, однако маловероятно, что до него не доходили слухи об антисемитских скандалах, в которых толстовец был замешан. Читал он и мемуары Маковицкого: в сборнике "На чужой стороне", вышедшем в Берлине в том же 1923 г., в котором появились мемуары Наживина "Накануне" и алдановская ЗТ, опубликована рецензия Алданова на вышедшие незадолго до того "Яснополянские записки" и "В Ясной Поляне" Маковицкого. Основной посыл этой рецензии заключается в том, что Толстому не повезло с мемуаристами: "Толстой никаких мер предосторожности не предпринимал: его секретари и последователи записывали все, что могли и хотели, как могли и хотели" [29].
Маковицкого Алданов характеризует как "превосходного, добрейшего и честнейшего человека" [30], неспособного, однако, оценить многогранность и противоречивость личности Толстого. Что касается его мемуаров, то отзыв о них Алданова отнюдь не комплиментарен: "В его книге очень много интересного. Однако, если бы я был толстовцем, то, вероятно, не выпустил бы в свет этой книги" [31].
В связи с публикацией дневника Маковицкого, Алданов говорит в том числе и об обострении в начале ХХ века в России национальных вопросов, которое обсуждалось в доме Толстых. Причем в толстовской изменчивой позиции по отношению к евреям Алданов был склонен усматривать ту самую противоречивость толстовской личности, которую он отмечал во всех своих сочинениях о Толстом ("То он защищал евреев от нападок антисемитов (Ясн. Зап., I, 62), то сам высказывался в антисемитском (и антиармянском) духе (Ясн. Зап., II, 19, 20, 34; Гол. Мин., III, 21). Иногда невольно кажется, будто он говорит нарочно для того, чтобы смутить и раздражить своих собеседников" [32].
Очевидно, что мнения, которые Алданов прощал Толстому и в какой-то степени Маковицкому, не прощались им Наживину - в первую очередь, в связи с чрезвычайной резкостью его высказываний, будь то суждения о еврейском вопросе, о роли интеллигенции в русской революции или либеральных политиках. Тем не менее, следует отметить, что алдановская позиция в отношении Наживина в ЗТ не стала существенно резче: автор исключил из текста лишь откровенно хвалебные высказывания в адрес писателя-толстовца.
После самого существенного сокращения, которое коснулось рассуждений Алданова о личности и творчестве Ромена Роллана, правка, связанная с Мережковским и Наживиным, оказалась наиболее масштабной. Очевидно, что эта правка никак не могла быть мотивирована требованиями объема: в количественном отношении данные сокращения не дают ощутимой экономии. Не наблюдается и принципиальных различий в понимании данных авторов, несмотря на алдановское заявление о Наживине в предисловии ко второму изданию. Таким образом, можно констатировать, что редакторское вмешательство в ЗТ было мотивировано, в основном, причинами личного характера и связано в первую очередь: а) с попыткой скрыть следы постороннего влияния и б) со стремлением затушевать неверную критическую оценку - что заставляет с некоторой осторожностью относиться к авторским свидетельствам Алданова при комментировании его текстов.
Примечания:
© O. Lagashina
|
TSQ 34
Toronto Slavic Annual 2003
Arkadii Shteinvberg. The second way
Roman Timenchik. Anna Akhmatova in 60s
Le Studio Franco-Russe
back
